Catastasis
Смешно и говорить о чувстве отчуждённости в первые минуты встречи с тем, кто столько лет прожил в отчуждении от тебя, и тем не менее именно это Дэн и чувствовал сейчас, общаясь с Джейн. Ощущение неловкости не оставило его и когда они подъехали к больнице. Джейн выключила зажигание и достала из-под приборного щитка книгу. С минуту подержала её на коленях.
— Я провожу тебя наверх, Дэн. Но Энтони хочет поговорить с тобой наедине. — Она не взглянула на него, но, видимо, почувствовала, что он растерялся. Воображение снова сыграло с ним злую шутку — он ведь уже представлял себе: вот Энтони лежит в постели, а они с Джейн сидят по обе стороны кровати… Так началось бы восстановление былой дружбы, праздник воссоединения, возвращение прошлого.
— Тогда давай встретимся прямо в ресторане. Я возьму такси или как-нибудь иначе доберусь.
— Да нет, зачем же… — Она подняла с колен книгу, показывая, что приготовилась ждать. Потом отвернулась и открыла дверь, предупреждая возражения. «Интересно, почему она раньше об этом не сказала», — подумал он. Что-то здесь её явно смущало, как и само его присутствие. Пока они шли от стоянки ко входу, она говорила, чуть слишком обстоятельно, о том, как хорошо поставлено дело в этой больнице. А Дэн всё больше чувствовал себя солдатом-новобранцем, отправленным в бой без надлежащих инструкций.
Они вошли в лифт и поднялись на четвёртый этаж. Прошли по коридору в холл, образованный пересечением нескольких таких же коридоров. Здесь у столика сидела сестра, что-то писала. Когда Джейн направилась к ней, та подняла голову и, узнав её, улыбнулась и что-то сказала; Дэн не расслышал, что именно. Джейн нужно было пойти к Энтони первой — предупредить, что приехал Дэн. Он глядел ей вслед, пока она удалялась по одному из боковых проходов. Мимо прошли двое мужчин в больничных халатах, обсуждая шахматную партию. Очень хотелось курить, но над столиком сестры висел знак, запрещающий курение. Сестра снова принялась за свою писанину. И снова Дэн в уме репетировал, что скажет, зная заранее, что скорее всего скажет что-то совсем другое; он разглядывал доску объявлений, совершенно не осознавая, о чём говорят прикреплённые к ней листки бумаги. В душе нелепым эхом отозвалось воспоминание о мучительном ожидании в школьном коридоре перед кабинетом директора… Он уже жалел, что приехал. В сценарий он такую сцену ни за что бы не включил. Тут он услышал, что его зовёт Джейн.
Дэн пошёл следом за ней по боковому проходу. Джейн остановилась за несколько шагов от двери, распахнутой в самом его конце.
— Тебе сюда.
— Хорошо.
— Не переборщи с сочувствием. Не помогает.
— Постараюсь.
Джейн помолчала в замешательстве.
— Ну, я тебя здесь оставлю…
Она всё ещё колебалась, словно чувствовала — следовало бы ещё что-то сказать. Но вот она улыбнулась какой-то вымученной, формальной улыбкой, как бы давая понять, что сделала своё дело, передала ношу в другие руки, и пошла прочь — в простор холла, где скрещивались больничные коридоры.
Энтони вовсе не лежал в постели: он сидел в кресле-каталке у окна; рядом с окном закрытая стеклянная дверь вела на небольшой балкон. Исхудавший человек в синем шёлковом халате, укрытый от пояса зелёным шотландским пледом. Потрясло Дэна его лицо, оно неузнаваемо изменилось. Энтони всегда выглядел несколько старше своих лет — они ведь были ровесники, — но теперь ему можно было дать все шестьдесят. Волосы его были по-прежнему густы, но, раньше времени поседев, стали совсем белыми. Впалые щёки пожелтели. Энтони выглядел утомлённым и отдалённо напоминал другого, гораздо более знаменитого Энтони — Идена; только глаза и улыбка подтверждали, что перед Дэном тот самый человек, которого когда-то он знал так близко. Не произнося ни слова, Дэн прошёл через комнату к умирающему и пожал протянутую ему руку. Энтони задержал ладонь Дэна в своей. Несколько секунд молчания, взаимно переживаемое чувство, мгновенное осознание близости — всё, чего так недоставало в общении с женщиной, оставшейся снаружи.
— Чувствую себя несносным капризулей.
— Ерунда.
— Такой путь пришлось проделать!
— Мне всё равно нужно было возвращаться. Никаких проблем.
Энтони пытливо вглядывался в глаза Дэна.
— Фантастика — видеть тебя снова, Дэн. Отвратительное слово, но на этот раз оно точно соответствует действительности.
— Я мог бы найти слова и похуже. Или более грустные.
Больной с усмешкой пожал плечами:
— Начинаю извиняться перед всеми подряд. — Он вдруг заговорил неестественно театральным тоном: — «Послушайте, мне ужасно жаль, что приходится говорить об этом, но, как я понимаю, мне конец». Абсурд. — Энтони улыбнулся. — Мы становимся невероятно тщеславны, Дэн. Принимаем сочувствие как нечто само собою разумеющееся. — Он сделал жест рукой. — А сейчас выпей-ка хересу. И извини, что не могу выпить с тобой.
Дэну вовсе не хотелось выпить, да и хереса он не пил уже много лет, но он чувствовал себя неловко, стоя перед Энтони. На столике у двери он увидел поднос с бутылкой «Амонтильядо» и бокалами. Комната была небольшая, но здесь были цветы, книги; над кроватью висела дешёвая репродукция картины Мантеньи «Святой Себастьян». Вряд ли это сотрудники больницы повесили здесь картину. В таком намерении было бы гораздо больше сардонического, чем вдохновляющего. Он открыл бутылку и наполнил бокал.
— Джейн позаботилась о тебе?
— Я собираюсь пригласить её в ресторан — пообедать. Если ты не против.
— Она будет в восторге.
Дэн повернулся к Энтони и сделал ещё одну попытку:
— Энтони, я получил строжайшие инструкции не…
— Так изволь их выполнять. — Оба улыбнулись этой прежней язвительности, — Я теперь не испытываю особых болей. Остаюсь в больнице, чтобы избавить Джейн от лишних утомительных забот. Я бываю подчас весьма неделикатен. На клеточном уровне.
— Ну хорошо. Я только…
— То, что ты здесь, говорит гораздо лучше слов. Даже при твоём великолепном умении ими пользоваться. — Энтони говорил по-прежнему быстро, лишь паузы между фразами длились чуть дольше обычного, вот и вся разница.
Дэн поднял бокал:
— Ну что ж — за наше чудесное прошлое.
— Аминь. Теперь иди сюда и сядь рядом.
В палате был ещё один стул — металлический, с пластиковым сиденьем; усевшись, Дэн оказался чуть выше Энтони. Энтони наблюдал за ним пристально, почти жадно, губы его улыбались, руки он засунул в карманы халата. Это обескураживало: в тот первый момент проявилось гораздо больше искреннего чувства, взаимопонимания, чем за целый час пребывания с Джейн. Во всяком случае, хотя бы одно из опасений Дэна оказалось напрасным. Но он понял значение улыбки Энтони из того, что за нею последовало. Улыбка застыла на лице, всё больше и больше превращаясь в маску; то же происходило и с улыбкой Дэна, хотя, видимо, по другим причинам. Глаза Энтони сохранили прямоту, всегдашнее странно упорное стремление глядеть в глаза собеседнику. Взгляд был скептическим, но глаза лихорадочно горели, будто в мозгу глядящего пылало последнее тёмное пламя.
— Ну и как там реальный мир?
— Как всегда, ирреален.
— Никаких сожалений?
— Сожалениям несть числа.
— Не из-за карьеры, разумеется. Ты ведь достиг исключительных успехов.
— В мире кино это и есть prima facie, свидетельство вечного проклятия.
Улыбка Энтони на мгновение опять стала искренней.
— Ну-ну. Нам твои фильмы понравились. Те, что удалось посмотреть.
— Есть один-два, за которые не приходится краснеть. Но денег я заработал гораздо больше, чем самоуважения.
— А теперь ты обзавёлся ещё и собственным пристанищем? В родных местах? К тому же совершенно очаровательным? Каро нам говорила.
— Всего лишь небольшая ферма. Я там почти не бываю.
— Орхидейные места?
Он прямо-таки выпалил эту фразу, словно вдруг вспомнил давно забытую шутку.
— На одном лугу встречаются ремнелепестники. Довольно много. Есть вполне симпатичная колония spiralis. Правда, её трудно от овец уберечь. Ранние венерины башмачки. Пурпурные. Вот, пожалуй, и всё.
— А ты знаешь, aestivalis снова появились недалеко от Нью-Фореста!
— Понятия не имею.
— Чудеса, да и только. — Он словно поддразнивал Дэна, подкалывал, как бы приглашая пофехтовать. — Помнишь, как мы когда-то гонялись за журавлём в небе?
Они тогда отправились в Нью-Гэмпшир в поисках неуловимой летней орхидеи с нежным названием «девичий локон», одной из самых редких в Британии. Долгий конец недели, дни, напоённые лазурью, бесконечные попытки продраться сквозь болотные заросли и густые травы лугов — и ни следа орхидей.
— Ещё бы.
— Но ты, видимо, утратил ко всему этому интерес?
— Да нет. Ботанизирую понемножку. Когда там бываю.
— В Уотлингтоне мне тебя недоставало. Никто не мог так…
Он улыбнулся, как бы допуская, что сказал глупость. Дэн понял — Энтони хочет снять напряжённость, облегчить общение; но в то же время он не сводил с Дэна глаз, пытаясь уяснить, каким же он стал теперь, как перейти к тому, о чём он действительно собирался с ним говорить.
Дэн рассматривал свой бокал с хересом.
— Мне недоставало тебя гораздо чаще, Энтони.
Наконец-то и Энтони опустил глаза.
— Понимаю.
Наступило молчание.
— Я только что сказал Джейн — я давно понял, что мне следует во всём, что произошло, винить лишь себя самого.
Энтони всё молчал. Потом улыбнулся:
— Слава Богу, что я не пошёл в юристы. — Дэн устремил на него вопрошающий взгляд. — Говорят, у судей девять десятых таланта составляет умение правильно вынести приговор. Сомневаюсь, что хоть в малой мере обладаю этим умением.
— И напрасно. Тот приговор я вполне заслужил.
Энтони пристально изучал Дэна, буквально впиваясь в него взглядом.
— Ещё одно неверное умозаключение. На основе кажимостей.
Дэн покачал головой:
— Уж это-то я имел время обдумать.
Энтони вгляделся в его лицо, потом опустил глаза; пальцы его теребили зелёную ткань пледа.
— Дэн, у меня, к сожалению, мало времени… Скоро придут делать укол на ночь.
— Завтра я опять приду. Буду приходить, когда захочешь…
Обречённый кивнул, но видно было — его обуревает нетерпение.
— Я заставил тебя проделать это невероятное путешествие не ради пустой болтовни.
— Дорогой мой, если ты и заставил меня что-то сделать, так это лишь пожалеть, что такое могло произойти между нами.
Но Энтони всё колебался. Дэна мучило сознание, что и сам он оказался не таким, каким его представляли, может быть, просто что-то в нём постарело, а то и вовсе атрофировалось, что-то такое, что до сих пор мальчишкой жило, не притупляясь, в этом умирающем профессоре, пальцы которого снова принялись за плед, прилаживая линию узора к очертаниям укрытых пледом ног. Руки его были болезненно-белы.
— Прежде всего хочу тебя заверить, Дэн, что облегчение собственной моей совести играет сугубо второстепенную роль в том, что я собираюсь сказать тебе, и вовсе не ради этого я просил тебя приехать. Когда мне впервые всё сказали, я очень испугался. Горько? Не то слово. То, что потратил большую часть жизни на лингвистические изыскания и теорию этики, не помогает ни черта, когда дело доходит до этого. — Он взглянул на Дэна с невесёлой улыбкой. — И вера, и теология здесь тоже бессильны. Поначалу тебя одолевает сокрушительное чувство несправедливости. Только это. Несправедливость!.. Бога ли, природы — не имеет значения. Теряешь способность думать о прошлом — только о будущем, которого тебе уже никогда не увидеть. Но такое состояние ума приносит столько страданий и настолько бессмысленно, что человек вынужден… или, во всяком случае, я был вынужден искать какой-то рациональный выход. Рациональным выходом в моём случае была попытка честно оценить собственную жизнь — работу, женитьбу и жизнь с Джейн, всё… Я попытался подбить точный баланс. Это означало пересмотр многого такого, о чём я очень старался — и вполне успешно, надо сказать — большую часть времени просто не думать. А пересмотрев всё это, решить — нельзя ли всё-таки что-то по этому поводу сделать. Ты меня слушаешь?
— Конечно. Но тебе не стоит…
— Не надо, прошу тебя. Дай мне закончить. — Он скрестил на груди руки. — Ещё одно представление, от которого надо отрешиться, — это мысль о воздаянии. Я согрешил, и вот я умираю. Здесь, в больнице, они всё об этом знают. Очень убедительно объясняют, что карцинома — или, во всяком случае, тот её вид, что у меня, — просто злосчастная случайность. Правда, они не столь убедительны, если речь идёт о необходимости воздаяния в принципе. Остаётся лишь утешаться пословицами да поговорками вроде «нет худа без добра»… «Добро» в данном случае, как ты понимаешь, целиком и полностью зависит от того, кому худо. Юмор здесь, между прочим, тоже присутствует: я замечаю, что моё стремление творить добро растёт в прямой пропорции к возрастающей неспособности делать что бы то ни было, кроме как думать о том, чтобы творить добро. — Оба осторожно улыбнулись, всё ещё не вполне доверяясь друг другу. — Я вовсе не упиваюсь самообличениями перед… пред вечным престолом. Смею сказать, у меня набралось достаточно лицензионных свидетельств, чтобы убедить святого Петра. Но мысль о существовании таможенного и акцизного контроля на Небесах всегда казалась нам не такой уж правдоподобной, верно?
— Ну, я-то не мог себе позволить верить в это. У меня всегда было слишком много такого, что запрещалось к провозу.
На миг показалось, что Энтони вот-вот рассмеётся.
— Что касается меня, боюсь, я готов поддаться соблазну и поспорить с таможенником о содержимом моего багажа. Надеюсь доказать, что некоторые мои ошибки в конце концов обернулись благом. — Он на мгновение умолк. — Одна из них — в том, что я заставил Джейн принять католичество. Она тебе уже…
— Только о самом факте. О мотивах не упоминала.
— Со взглядами зрелой язычницы ей сейчас гораздо легче держаться, чем с убеждениями недозрелой католички. Даже я это понимаю. — Он фыркнул. — А я теперь стал главой целой семьи отступников.
— Жаль.
— Да нет. Будем надеяться, на Небесах теперь принимают и кредитные карточки, не только звонкую монету. Всем нам будет худо, если это не так.
— А твои убеждения?
Ещё не успев договорить, Дэн понял, что этот вопрос задавать не следовало: он мог далеко завести. Энтони помолчал, потом улыбнулся просто и естественно:
— На днях слышал прелестный анекдот. Молодой священник в одной из весьма передовых духовных семинарий приходит к своему наставнику и говорит: «Я должен покаяться в ужасном грехе». С этими словами он опускается на колени и закрывает лицо руками. — Тут Энтони спрятал лицо в ладонях. — «Святой отец, не знаю, как и сказать вам об этом, но я больше не могу нести свой крест в одиночестве». — «Слушаю тебя, сын мой». — Энтони опустил руки и повернул к Дэну по-настоящему измождённое и по-клоунски искажённое горем лицо: — «Я старался изо всех сил, но по-прежнему искренне верую во Христа!»
Дэн усмехнулся:
— И ты находишься в таком же ужасающем состоянии?
Энтони потёр кончик носа:
— Не настолько. Хотя всё ещё могу считать себя католиком. Но клянусь тебе, Дэн, ты здесь не затем, чтобы я мог благодаря тебе рассчитывать на духовно чистое исподнее, когда… случится неизбежное. Вовсе нет. — Он пытался снизойти до уровня человека неверующего и явно перебарщивал с уничижительными метафорами, но Дэн с готовностью улыбнулся. — Речь пойдёт скорее об инженерном искусстве. Об исправлении неудачного проекта. — Он помолчал. — Попробуем взять реванш у мадам Сосострис. С её зловещей колодой карт.
— Понимаю.
С минуту Энтони разглядывал Дэна, уверенный — как вскоре и самому Дэну стало ясно, — что тот ничего не понял.
— Хоть ты так любезно и приехал сюда, прощения за ту твою пьесу тебе всё равно нет. Не могу точно припомнить, что именно и как я тогда написал тебе, но очень сомневаюсь, что захотел бы взять назад написанное по существу. Даже сегодня.
— Не спорю.
— Но лишь потому, что, даже если бы ты знал, что заставило меня послать тебе то письмо, всё равно тебе не следовало писать такую пьесу. Однако меня это всё равно не оправдывает. — Дэн вгляделся в исхудалое лицо. Энтони потупился, потом снова посмотрел прямо на Дэна. В испытующем взгляде — чуть заметная суховатая ирония. — Перед нашей свадьбой Джейн сказала мне, что вы были близки. Такой вот джокер скрывался в той колоде.
Дэн опустил голову:
— Боже ты мой!
Но голос Энтони звучал легко:
— Я знаю, оксфордская философия давно — и порой вполне заслуженно — стала для всех писателей-интеллектуалов чем-то вроде любимой «тётки Салли». Мы и вправду бываем иногда склонны убивать время на дискуссии, весьма напоминающие когдатошние споры о том, сколько ангелов могут уместиться на острие иглы. Я могу понять, если ты теперь посмотришь на эти события как на дела давно минувших дней. Вряд ли стоило бы улицу перейти, чтобы обсуждать этакие древности, а уж океан пересечь…
— Я понятия не имел.
— Именно этого мы и хотели.
Мысли Дэна устремились назад, к тем незапамятным временам — он пытался осознать, какой свет проливает это новое знание на всё происшедшее с ним. Его первой инстинктивной реакцией было возмущение, смешанное с чувством абсолютной абсурдности ситуации: сколько же всем им приходилось скрывать и сколько снисходительности крылось в их молчании. А Энтони продолжал:
— Я должен сразу же сказать тебе — тот грех я тебе теперь простил — от всего сердца. Жаль, не могу сказать, что простил уже тогда. Тогда — не простил. Жалею об этом.
— Я же просто…
— Я знаю. И что больше всего виновата она. И я. Если кто-то в этой истории и невиновен, так это ты.
— Ты слишком легко отпускаешь мне грех.
— Теперь это уже не имеет значения, Дэн. Нравы меняются. В отношении к сексу — особенно. Мои студенты меня давно просветили. — Он опять принялся разглаживать плед на коленях. — Если бы только Джейн была не так честна и открыта… или — имела дело с кем-то, кто не так страстно увлечён собственной софистикой… и не обладал бы столь удивительной способностью, оберегая интеллектуальную синицу, в зародыше подавлять эмоциональных журавлей.
— Если ты и теперь винишь себя за это, значит, этот грех тебе так и не удалось изжить.
Мои слова заставили его на некоторое время замолчать. Голос его зазвучал мягче — видимо, он признал, что я прав.
— Разум — вот что было определяющим в нашем браке. Интеллектуальные игры. Не плоть. Не чувства. Не душа. — Он спрятал руки в карманах халата. — Именно это и помогло нам сохранить нашу тайну. Это вынудило тебя жениться на Нэлл. Отсюда же — отчасти — и то, что ты написал свою пьесу. Не на одном тебе вина. И за столь долгое молчание меж всеми нами тоже. — Он помолчал. — Прощая тебе на словах, я сделал всё возможное, чтобы и речи о прощении не заходило. Тогда, давным-давно.
— Не понимаю, как бы ты мог чувствовать ко мне что-либо, кроме ненависти.
— Сильнее всего во мне бушевало чувство зависти. Так мне теперь представляется.
— Зависти?
— Поскольку ты воплощал в себе совершенно иные жизненные принципы.
— По отношению к предательству?
— Ну, скажем, к человеческим слабостям.
— Это что — добродетель?
— Некий корректив. Фальшивой духовности.
— Не понял.
— Весь мой вклад в нашу семейную жизнь свёлся к интеллектуальному высокомерию. Вклад Джейн — бесконечное терпение, позволившее это высокомерие вынести.
— Это как-то не вяжется с её отречением от веры.
— С самого начала она предоставила мне полную свободу выбора. Я мог навсегда расстаться с ней. Существует множество способов проявлять высокомерие, помимо требования, чтобы жена разделяла твои религиозные взгляды. Я стремился подавить все интуитивные проявления её натуры. Убеждал её, что разум способен оправдать даже самые смехотворные решения.
— А теперь ты делаешь из неё бессловесную дурочку.
Энтони снова невесело улыбнулся, будто загнал Дэна в угол:
— Бессловесную жертву.
— Но… Ведь ваш брак не оказался неудачным!
— Как знать? После всех этих лет?
— Потому что я в жизни не поверю, что Джейн могла бы жить в постоянной лжи. Не тот она человек. То, что она отказалась от католичества, — лишнее тому доказательство.
— Я, пожалуй, сказал бы, что этим она не весьма удачно заменила отказ от мужа.
Дэн вдруг, неожиданно для себя самого, снова оказался в «Рэндолфе», вслушиваясь в не прочитанные тогда значения интонаций Джейн, окрашенные то лёгким цинизмом, то равнодушием: ему-то казалось, это влияние Оксфорда, игра в «англичанство», в той же, а то и в большей мере, чем что-то личное. А Энтони продолжал:
— Тот факт, что мои слова отчасти результат моих собственных построений, то есть я не знаю, согласилась ли бы Джейн подписаться подо всем, что я тут наговорил, скорее подтверждает, чем опровергает суть сказанного.
— Но есть ведь совсем простое средство, чтобы справиться с этим?
— Разумеется. Если бы не было слишком хорошо известно, что правда вредна умирающим. — Помолчав, он добавил: — К сожалению, как мне пришлось выяснить, некоторые болезни не поддаются лечению простыми средствами.
Он говорил без горечи, но слова прозвучали укором.
— Ты несправедлив к ней. — Энтони не ответил. — Человек ведь знает — волей-неволей. Работает инстинкт. Интуиция.
— Наверное, я слишком часто имел дело с этим глаголом — «знать», — чтобы так уж доверять ему. Я всего лишь хочу сказать, что если моя слепая одержимость интеллектуальными проблемами так глубоко — насколько глубоко, этого даже сама Джейн может полностью не сознавать — урезала, исказила, да как хочешь это назови, её истинную природу, тогда… — Тут он, в совершенно несвойственной ему манере, прервал себя на полуфразе. Дэн явно представлял собою проблему, которой Энтони не предвидел. Он заговорил снова, но уже не так резко: — Не хочу умереть, ничего по этому поводу не сделав.
— Но то, что ты называешь «искажением», — цена всякого сколько-нибудь длительного союза. А люди вроде Джейн ни за что не улягутся — лапки кверху, — чтобы вот так запросто позволить «исказить» себя до неузнаваемости.
Это явно позабавило Энтони.
— Надо бы тебе как-нибудь отобедать за одним из наших «высоких столов».
— Ну, это уже профессиональные деформации. Вовсе не одно и то же.
— Менее опасные, чем деформации семейные? А что, по-твоему, больший грех — изменить человеку или изменить человека?
Дэн развёл руками:
— Ну, мой милый, таковы правила игры. Я в своё время отказался играть по правилам, не позволил Нэлл изменить меня… Поэтому мы и разошлись. Ты это не хуже меня знаешь.
— Ну хорошо. А если бы ты попытался сохранить семью, позволив Нэлл руководить твоими поступками, ты чувствовал бы себя счастливее?
— Господи, да как же я могу на это ответить?
— Сказав, что не перестаёшь жалеть о том, что ваш брак распался.
Дэн опустил глаза, пристально разглядывая свой бокал.
— Если я и не жалел об этом, то лишь потому, что генетически не могу быть верен одной-единственной женщине.
— Ну а я, пользуясь твоей терминологией, генетически не могу не быть верен одной-единственной женщине. Так ли уж велика разница между нами? Ты по крайней мере честно отдавал себя каждой из них.
Дэну припомнилась давняя шутка об Оксфорде: говорили, что самым типичным из оксфордских профессоров был Льюис Кэрролл. Полностью скрыть ощущение, что их разговор близок к абсурду, ему не удалось.
— Энтони, послушай, у меня было меньше часа, чтобы снова познакомиться с Джейн. Разумеется, она изменилась, это видно. Но она вовсе не производит впечатление человека, личность которого деформирована. И я знаю о ней от Каро. Девочка ею восхищается. Я представляю, что всё это значит для тебя, как велик соблазн строго себя судить и… — Дэн почувствовал, что вот-вот сорвётся, и взял себя в руки. — Ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Параноидальный бред умирающего?
— Вовсе нет. Но ведь можно переборщить и с принципиальностью?
В комнате повисло молчание. Исхудалое лицо замкнулось в иррациональном упрямстве, чуть ли не в раздражении, в нежелании отказаться от давно вынашиваемых сомнений.
— А ты женился бы на Джейн, если бы я всё поломал с самого начала?
— На этот вопрос невозможно ответить. Ты и сам это знаешь.
— Но ведь ты был в неё влюблён?
— Меня влекло к ней. Как влекло потом ко многим женщинам. — Глаза Энтони пристально наблюдали за ним, слишком пристально, чтобы Дэн мог чувствовать себя спокойно; он потупился и пожал плечами. — Я не Казанова, Энтони, но был близок со многими. Я и в самом деле испытываю непреодолимую тягу к непостоянству. — Но Энтони всё молчал, и Дэну пришлось приподнять бокал и спросить: — Можно, я налью себе ещё?
— Пожалуйста.
Дэн прошёл к столику, где стояла бутылка хереса.
— И потом, ведь была же Нэлл, — сказал он.
— А сейчас? Есть кто-нибудь?
— Да. — Дэн обернулся, усмехнувшись с грустной иронией. — Совсем молодая. В дочки мне годится.
— Меня тут считают ужасно добропорядочным. Ни одной студентки не совратил. — Дэн улыбнулся, а Энтони продолжал: — И что же, ты не чувствуешь никакой ответственности перед ней?
— А как же. Я даже объяснил ей, что я такое на самом деле.
— Тогда ты оказался гораздо честнее и порядочнее, чем я.
Дверь отворилась: в проёме появилась молоденькая сестра. Она не произнесла ни слова, только притворно-строго взглянула на Энтони, о чём-то предупреждая. Он сказал: «Нет, ещё не пора». Она с готовностью кивнула и скрылась за дверью.
— Ты уверен…
— Да нет, нет. Просто девочка проявляет заботу.
С бокалом в руке Дэн подошёл к стеклянной двери и выглянул наружу: так он был рядом с Энтони, но лишь вполоборота к нему. Проехал автомобиль, потом — два студента на велосипедах; улица внизу полнилась туманом; вверху тянулись крыши Оксфорда — города, казалось, на века отставшего от того, другого, недавно покинутого Дэном в далёкой Калифорнии. Опять ему подумалось о Дженни, о том, насколько приятнее было бы поужинать сегодня с ней, а не с Джейн, поджидавшей его в холле; вернуться в настоящее, а не застревать в несказуемом прошлом. Он чувствовал какое-то психологическое удушье, клаустрофобию от этой замкнутой университетской жизни, гнёт чего-то невыразимого, что за всей этой умудрённостью и интеллектуальностью оставалось вечно незрелым, подростковым, бледным и хилым, словно растение, лишённое света, и в то же время защищённым множеством привилегий, укрытым от трудностей реальной жизни, от мира вне оксфордских стен. То же можно было отнести и ко всей Англии в целом.
— Ты что-то говорил об исправлении неудачного проекта.
— Скорее всего я ничего особенного не имел в виду… Просто, может, что хорошее и выйдет, если обозначить неудачи. Впрочем, нет, — поспешно продолжал он, — здесь я не вполне искренен. Это всего лишь гипотеза, Дэн. Надежда — вопреки всему, — что в один прекрасный день ты сумеешь найти время и поможешь вытащить из-под всего наносного ту Джейн, ту её личность, какой она могла бы быть… — Энтони пристально вглядывался в лицо Дэна, и — как ни странно — впервые за всё время взгляд его вдруг стал почти чужим, формально-вежливым. — Не мог ли бы ты снова стать ей другом?
— Энтони, я не был бы сейчас здесь, если бы… я же пытался дать вам знать… писал вам обоим… через Каро. Давно. Несколько месяцев назад.
И снова Дэн почувствовал, что предложил направление беседы, следовать которому Энтони вовсе не был намерен.
— Да… мы получили. — Он улыбнулся. — Удивляешься, почему мы никак не прореагировали? Или — почему только теперь?
— В общем — да. Самую малость.
— Знаешь, смерть очень похожа на профессора, чьи лекции слышит лишь тот, кто оказался в первом ряду, — сказал Энтони. — Это помогло мне выиграть битву с самим собой, Дэн. А Джейн её проигрывает. — Он помолчал в некотором замешательстве. — Она ведь не хотела, чтобы ты сегодня приехал. Не знаю, понял ты это или нет.
Дэн опять глянул вниз, в окно: улица словно вымерла.
— Она всё ещё винит меня за Нэлл?
— Не думаю, что в этом дело. Да и «винит» — вовсе не то слово. — Голос его теперь звучал не так резко. — Её реакция на прошлое совершенно иная, чем у меня, Подозреваю, что ты для неё — некий символ, воплотивший в себе всё, чего недоставало в нашей семейной жизни. Разбитый киль, на котором — как она теперь считает — и был построен наш брак. — После минутной паузы он продолжал: — Тебе придётся извинить меня, Дэн. Я не очень чётко излагаю проблему. Я понял, что очень хочу увидеться с тобой, примерно месяц назад. И отчасти именно реакция Джейн на заданный мною вопрос помогла мне осознать, как много мы с ней прятали друг от друга все эти годы. Мы никогда в открытую этого не обсуждали. Её нежелание внешне объяснялось боязнью причинить тебе беспокойство. Тщеславие — полагать, что ты вообще помнишь, кто мы такие. Впрочем, — добавил он, — тут она, может быть, отчасти права.
Теперь Дэн стоял, прислонившись к стене у стеклянной двери; Энтони избегал смотреть на него: пристально разглядывал серый больничный пол, будто именно к нему и обращался.
— Но в основном — совершенно не права.
Энтони улыбнулся, поднял на Дэна глаза:
— Но по крайней мере она отчасти права, полагая, что мною движут эгоистические, по сути, мотивы. Я ведь на самом деле прошу тебя сделать то, что не удалось сделать мне самому, Дэн. И я знаю. Невозможно объяснить. После всех этих лет… фактически, увы, не зная тебя больше. Просто — догадываюсь. Просто молюсь об удаче. Теперь, когда тебе вернули недостававшую в колоде карту.
Несколько мгновений — мгновений, снова и снова образующих странные геометрические построения, уничтожающие время и самое понятие хронологической последовательности, — двое мужчин вглядывались друг другу в глаза, пытаясь отыскать там не только кроющуюся в их глубине тайну, но и её разгадку. Код былого общения рушился, предлагался иной; и Дэн, хоть и не мог полностью осознать значительность происходящего, всё же понимал, что — даже если католицизм Энтони и не был теперь столь же неколебим, как прежде, — он сохранил гораздо более глубокую веру — веру в универсальный абсолют. То, что он, казалось, совершенно забыл о времени, о разрыве, обо всём остальном за пределами их разговора, было лишь функцией этой его веры: то, о чём я прошу, — вне времени… это абсурдно, но необходимо, этого требует всё моё существо, моя мораль, мои убеждения. Можешь мне удивляться, смеяться надо мной, презирать за то, что я до сих пор привержен той вере и той пауке, над которыми всё больше и больше смеётся мир; но на самом деле в данный момент суть моя не в этом, и не поэтому мы с тобой оказались здесь. Возможно, сказывалась близость смерти, но Дэну подумалось, что он, видимо, всю жизнь заблуждался, полагая, что этот человек был философом всего лишь по интеллектуальной склонности, по складу ума. В глубине его души — и это трогало до слёз — крылось что-то простое до примитивности, чистая наивность детства и в то же время истинной взрослости того, другого, философа, который когда-то предпочёл цикуту лжи.
— Энтони, ну разумеется… Если мои попытки могут помочь…
— Но я прошу о невозможном?
— Я этого не говорил. — Дэн снова разглядывал свой бокал. — Просто… ну… это ведь от Джейн зависит, разве нет? У неё теперь, вероятно, есть гораздо более близкие друзья.
— Но ей нужен кто-то, кто и знает её, и не знает. Кто помнит, какой она когда-то была. Она стала очень замкнутой, Дэн. Думаю, не только со мной. — Некоторое время он молча обдумывал следующую фразу. Потом заговорил снова: — Может быть, самая глубокая трещина в нашем браке образовалась из-за спора о том, сохраняем ли мы хоть какой-то контроль над собственной жизнью или нет. Брак наш стал непререкаемым доказательством того, что моя точка зрения ничего не стоит: вот одна из причин, по которой я не могу говорить с ней обо всём этом. Я проповедую в пустом храме, а это доказывает, что мои проповеди никчёмны. Теперь наши отношения свелись к нежно-вежливым. Как принято: умирающий муж, заботливая жена.
Дэн прошёл к кровати, присел на край; пристально разглядывал полоску стены под окном.
— Я ничего не знал об этом, Энтони.
— Откуда тебе было знать? Мы очень старались это скрывать. Даже от собственных детей. А уж от внешнего мира и подавно.
— А ты в последнее время не пытался…
— Я заставил её много лет лгать о её религиозных убеждениях. С этого и начался процесс замыкания в себе. Не хочу совершить того же по гораздо более важному поводу. Она к тому же очень горда. Я не готов оскорбить в ней и это чувство.
— Что ж, приговор выносится без суда и следствия?
— Наоборот — суд и следствие без приговора.
— А она знает, что ты собирался сказать мне об этом?
— Должно быть… да, в каком-то смысле, должно быть, знает. Но я бы хотел, чтобы ты теперь сохранил это в тайне, Дэн. По правде говоря, я даже на этом настаиваю.
Дэн промолчал, чувствуя себя всё больше и больше не в своей тарелке; он словно был втянут в игру, правила которой давно забыл, и всё время ощущал присутствие той женщины, что ждала сейчас в машине у больницы, зная и не зная, о чём они говорят.
А Энтони продолжал:
— Это, должно быть, странно звучит. Но я настаиваю — как бы это сказать? — из стратегических соображений. Предполагая, что ты готов простить нам обоим.
— Ты прекрасно знаешь, что этой проблемы не существует.
Снова ненадолго воцарилась тишина.
— И ещё — я испытываю глубочайшую благодарность за то, что мне было позволено делить с нею жизнь. На другом уровне. Я говорю о том, чем вам обоим пришлось пожертвовать. Ваш поступок, может, и был аморален, но то, что за ним последовало… моя благодарность отчасти вызвана эгоизмом выигравшего в результате принятого вами решения, но я её и в самом деле испытываю.
Дэн усмехнулся:
— Хоть один из участников доволен… результат выше среднего в этом раунде.
— Но ниже среднего, если речь о серьёзной игре. Даже если о гольфе говорить, верно?
Что-то весьма странное случилось с его чувством времени. Для Дэна оба они теперь были чужими, людьми разных судеб и даже разных культур. Для Энтони всё как бы оставалось по-прежнему, будто они по-прежнему были самыми близкими друзьями и за все прошедшие годы замены Дэну так и не нашлось.
Дэн снова улыбнулся ему и кивнул на репродукцию Мантеньи:
— Начинаю понимать, зачем она у тебя здесь висит.
Энтони чуть скривил рот в усмешке.
— Ужасно. Дурной вкус. Даже мои остроумные друзья-иезуиты не смеются.
Однако он не дал себя отвлечь; выпрямился в кресле и взглянул на Дэна через комнату:
— Дэн, ты как-то раз сказал мне одну вещь, которую я навсегда запомнил. Ты тогда нашёл прелестную орхидею, мимо которой я прошёл, не заметив… insectifera, кажется?., не могу сейчас вспомнить, но вечером мы рассказывали о ней нашим девушкам. Про твой нюх на орхидеи. И ты сказал, что я знаю только, как надо рассматривать орхидеи, а не как их разыскивать. Ты помнишь? — Дэн покачал головой, встретив вопрошающий взгляд Энтони. — Так вот. Когда я думаю о тысячах суетных слов, напрасно произнесённых и зря написанных по поводу абстрактных предположений и философских умствований вроде подсчёта тех самых ангелов, вместо того чтобы… — Он пожал плечами.
Дэну вспомнился Барни. Прямо пандемия самообличений.
— Ну, с этим я никогда не соглашусь. Не говоря уж ни о чём ином, ты сотни молодых людей научил мыслить.
— Точно так, как мыслю сам. Слава Богу, среди них попадались и глупцы. Эти по крайней мере избежали заразы.
— Чепуха. Ты ещё и бисер перед свиньями метал.
— Точно. Только в другом смысле. Академической «игрой в бисер» занимался.
Руки Энтони спрятал в карманы халата и снова выпрямился, слегка прижавшись к спинке кресла, будто испытывал неудобство или боль, хоть совсем недавно и отрицал это. Иронически улыбнулся Дэну:
— Извини. Это, должно быть, очень похоже на жалость к себе. Просто все очень уж многое спускают умирающему. Как будто размягчённость именно то, что ему нужно.
— Кроме всего прочего, ты и сам знаешь, что рассмотрение — деятельность гораздо более важная, чем разыскание.
— Возможно — если речь идёт об орхидеях. А не о себе. Я рассматривал себя. Всю свою сознательную жизнь. Такого, как есть. А не такого, каким мог бы быть. Или — каким должен был быть. Это и позволило мне превратить тебя в живой пример всего того, на что мы с Джейн могли взирать свысока.
Отвращение к себе звучало в его голосе, ясно виделось в лице.
— Ну хорошо. По невероятно завышенным христианским стандартам, тебе недостало милосердия. Но это же не означает, что ты в принципе судил неверно.
— Но я судил, основываясь на неверных принципах. — Энтони впился взглядом в глаза Дэну. — А то, что ты принял приговор не противясь, лишний раз доказывает это.
— Да почему же?
— Да милый ты мой, ведь судья, который ведёт дело — я имею в виду твою пьесу, — столь явно исходя из своих собственных интересов, — судья неправедный, он был бы позором всему правосудию вообще. Особенно если учесть, что одно из его собственных предыдущих решений — то самое, тебе неизвестное, — и спровоцировало в значительной мере преступление, о котором шла речь. То, что теперь у тебя хватает доброты признать, что приговор был справедливым, доказывает твою относительную невиновность.
— А кто спровоцировал то твоё «собственное предыдущее решение»? И как ты думаешь, почему это случилось лишь однажды? Почему, раз вступив на этот путь, мы сразу же отказались следовать по нему дальше?
— Да потому, что вы ошибочно решили, что я — потерпевшая сторона.
Дэн отрицательно покачал головой:
— Всё гораздо проще. Я был недостаточно хорош для Джейн. А она — недостаточно плоха для меня.
— Я полагаю, что мог бы легко убедить тебя в обратном. Но даже если бы так было на самом деле, вы принесли бы гораздо больше пользы друг другу, чем… — Он умолк, не продолжив сравнения.
Дэн поболтал остатки хереса в бокале. Энтони не желал расставаться с поразившими его стрелами, так что — в роли лучника — Дэн решил промолчать. А Энтони — в роли поражаемого стрелами мученика — снова скривил рот, иронизируя над собой:
— Кошмар. Этакая мелодрама на смертном одре. Но я и вправду очень хотел просто повидаться с тобой. Услышать, как ты живёшь.
— Про «Оскаров», отправленных в нужник?
— Ну ведь не всё же заслуживает сожаления?
— Нет, конечно, если жить этим изо дня в день. Что я и делаю. По большей части.
— Есть философии и похуже этой.
— Пока не начнёшь подводить итоги.
— Одного плакальщика на эту комнату вполне достаточно.
Дэн улыбнулся в ответ на этот упрёк:
— Думаю, я стал, как Джейн, детерминистом. Более или менее ухожу в себя.
— Уход в себя несовместим с детерминизмом.
— Если ты не рождён выбирать путь наименьшего сопротивления.
— Это пораженчество, а не детерминизм.
— Ну, человек может сам выбрать себе что-то из плывущих мимо обломков. Но это ведь дела не меняет?
Энтони поднял вверх палец:
— Чувствую присутствие святого Сэмюэла Беккета и его изощреннейшего французского абсурда. Отъявленный романтический пессимизм.
— А теперь ты несправедлив к Беккету.
— Ничуть не более, чем был бы Паскаль. Или — Вольтер. Mutatis mutandis.
— Вряд ли.
— На днях один из моих самых всерьёз довольных собою оксфордских коллег пытался утешить меня, рассуждая о грядущей экологической катастрофе. Вроде бы мне необычайно повезло, что я ухожу, не дождавшись всепланетного фиаско. А я ответил, что он свободен в выборе и может ко мне присоединиться.
Дэн рассмеялся:
— Но то, что он отказался, вовсе не опровергает его утверждений, не так ли?
— Позволь мне предположить, что пьеса, в которой мы все участвуем, и вполовину не столь плоха, как утверждают глашатаи конца света. В конечном счёте та самая тварь земная, что несёт зло, есть тварь, способная мыслить. — Он взглянул на Дэна с былой шутливой насмешкой: — Бог для меня — по-прежнему неразрешимая загадка. А вот с дьяволом — полная ясность.
— И что же он такое?
— Он не видит целого. — Энтони снова смотрел в пол. — Год или два назад один мой студент сообщил мне, что двадцатый век помог нам понять, что все мы — актёры в дурной комедии, и понимание это пришло в тот самый момент, когда выяснилось, что комедию эту никто не писал, никто не смотрит, а единственный театр в городе, где она играется, — это кладбище.
— И что же ты сказал на это?
— Что ему следует бросить занятия философией и пойти по твоим стопам.
— Недобрый совет.
— Ничего подобного. Ты затворился в мире алогичных мечтаний, мы обречены жить в мире логических построений. Там слово — игра. Тут слово — инструмент. До тех пор, пока одно не пытается выдать себя за другое.
— И ты никогда не пытаешься играть этими инструментами?
— Ну я вряд ли смогу отрицать, что мы с тобой одинаково склонны злоупотреблять своими орудиями.
Оба заулыбались, я думаю, впервые совершенно искренне, по всей вероятности, потому, что одновременно вспомнили былые беседы, любовь к таким вот каламбурам, игру словами; потому, что оба понимали — эта встреча близится к концу… и если они — каждый со своей стороны — не нашли друг в друге того, что ожидали, всё же осталось в них нечто глубинное, не изменившееся вопреки всем изменившимся внешним обстоятельствам. Время улеглось, успокоенное, хоть и не побеждённое. Энтони снова выпрямился в кресле.
— Дэн, я даже выразить не могу, как всё это существенно для меня. Какой подарок ты мне сделал.
— Для меня тоже.
— Знаешь, я испытываю удивительно странное чувство оптимизма по поводу состояния человечества. Не могу объяснить… Это… ну, я думаю, тут что-то большее, чем просто вера. Существует кое-что поглупее теории совершенствования.
— Невозможность совершенствования?
Энтони кивнул:
— Просто — мы выкарабкаемся. Несмотря на все наши несовершенства. Если только поймём, что начинать нужно с себя. С собственной биографии. Вместо того чтобы возлагать вину на всё и вся, существующие под солнцем помимо нас. — Он лукаво взглянул на Дэна. — Я порой думаю оставить человечеству в качестве завещания последний мистический лозунг: «Вглядитесь в себя!» — Он помолчал с минуту, потом повыше натянул плед и сказал: — Вглядевшись в себя, отправлюсь-ка я, пожалуй, на боковую. Стать банальным ещё хуже, чем быть сентиментальным.
— Ты имеешь право на арию. — Энтони не понял. — Старый голливудский жаргон. Знаменитая фразочка Голдвина: «Кончай со своей паршивой болтовнёй, арии вышли из моды вместе с Шекспиром!»
Энтони поднял голову — ему понравилось.
— Это надо запомнить. — Вгляделся Дэну в глаза: — Ты понимаешь, что я пытался сказать тебе, Дэн?
— Разумеется.
— Я знаю Джейн лучше, чем кто-либо ещё в этом мире. Несмотря ни на что. Она действительно нуждается в помощи. В добром самаритянине.
— Сделаю всё, что в моих силах. — Дэн протянул руку, коснулся пальцев Энтони и встал. — Приду завтра. Представлю тебе все ужасы мира, в котором живу. Тогда попробуй отвергнуть Шпенглера, если удастся.
— Я буду рад.
— И не беспокойся о прошлом. Главные недостатки проекта обнаружились в неодушевлённых предметах. В окружающей жизни. Не в нас.
— Если ты согласен, что средство их исправить заключено в нас самих. Теперешних. Не тех, какими мы были.
— Договорились.
Больной протянул руку, и Дэн сжал его пальцы. Тут — жестом, наконец выдавшим глубоко запрятанное чувство, — Энтони накрыл их соединённые руки своей второй ладонью. Но глаза его, вглядывавшиеся снизу вверх в глаза Дэна, были сухи.
— Столько всего ещё не сказано.
— Слова. Нет необходимости.
— Ну что ж. Удачного вам обеда.
— А тебе — хорошего сна.
— Эта проблема легко решается современной фармакологией.
Энтони выпустил руку Дэна. От двери Дэн спросил:
— Позвонить, чтобы кто-нибудь пришёл?
— Нет, нет. Сами явятся.
Энтони поднял руку; и ещё эта его улыбка… Словно лёгкий намёк на благословение… или — намёк на легко даваемое благословение: что-то столь же неоднозначное, как репродукция висевшей над кроватью картины, соединившей в себе гениальный артистизм и болезненную религиозность.
Он уже решил для себя, каким я стал, и не хотел, чтобы я понял это. Так что я потратил последнее мгновение, просто рассматривая Энтони. Не пытаясь больше его разыскать.
