Писать книгу о семействе Уиншоу я начал совершенно случайно. История о том, как все это вышло, довольно запутанна, поэтому, думаю, может и подождать. Достаточно сказать, что, если бы не случайная встреча в поезде из Лондона в Шеффилд в июне 1982 года, я бы никогда не стал их официальным историком и моя жизнь свернула бы в совершенно другую колею. Если вдуматься — забавное подтверждение теорий, описанных мною в первом романе «Случайности случаются». Но сомневаюсь, что теперь кто-то припомнит эту книгу.

Восьмидесятые годы были для меня не лучшим периодом. Вероятно, в самом начале я совершил ошибку, приняв предложение Уиншоу; вероятно, следовало продолжать роман с художественной прозой и дальше — в надежде, что когда-нибудь я смогу на это жить. В конце концов, моя вторая книга привлекла определенное внимание, и меня настигло несколько разрозненных мгновений славы — например, та неделя, когда обо мне написали в регулярной колонке одной из воскресных газет, обычно уделяющей внимание гораздо более знаменитым авторам: колонка называлась «Мой первый рассказ». (Туда следовало дать какой-нибудь свой юношеский отрывок, а также детскую фотографию. Общий эффект: довольно мило. У меня до сих пор где-то хранится вырезка.) Однако с финансами по-прежнему было туго — широкие читательские круги упорствовали в стальном нежелании знакомиться с плодами моего воображения, поэтому для того, чтобы испытать удачу с Табитой Уиншоу и ее необычайно щедрым предложением, у меня имелись серьезные экономические причины.

Условия были таковы. Судя по всему, в долгом уединении своих одиночных апартаментов Клиники Капкан-Бассеттадля буйных умалишенных мисс Уиншоу — в то время семидесяти шести лет от роду и никак не более помешанной, нежели обычно, — пришло в несчастную смятенную голову, что настало самое время представить граду и миру историю всего ее достославного семейства. Перед лицом неумолимого противодействия родственников и пользуясь лишь собственными — далеко не скромными — ресурсами, она основала для этой цели доверительный фонд и прибегла к услугам «Павлин-пресс» — обдуманно управляемого частного издательства, специализировавшегося на публикации (за небольшое вознаграждение) военных мемуаров, семейных хроник и воспоминаний малозначительных общественных деятелей. Им и была доверена задача отыскать подходящего писателя с реальным опытом и проверенными способностями: пятизначный гонорар ежегодно выплачивался бы ему в течение всего периода изысканий и сочинения книги лишь на основании отчета о проделанной работе — иными словами, «значительной части» рукописи, которую каждый год надлежало предоставлять издателям, а те пересылали бы ее для ознакомления Табите. В том, что касалось всего остального, похоже, никаких условий не выдвигалось — ни в смысле времени, ни в смысле денег. Табите требовалась лучшая, самая тщательная, самая честная и яркая хроника, которую только можно составить. Срок сдачи всего труда целиком не обозначался.

История о том, как мне предложили эту работу, как я уже сказал, — долгая и запутанная; всему свой черед. Но едва подобное предложение поступило, я почти не сомневался, стоит ли его принимать. Перспектива регулярного дохода была чересчур соблазнительна сама по себе; к тому же, сказать по правде, я не слишком торопился начать новый роман. Поэтому расклад мне показался идеальным. Я купил квартиру в Баттерси (недвижимость в те дни была дешевле) и рьяно приступил к работе. Вдохновленный новизной предприятия, я написал первые две трети книги за пару лет, глубоко окунувшись _в древнюю историю семейства Уиншоу и закрепив на бумаге все, что удалось обнаружить, с абсолютной беспристрастностью. Ибо мне с самого начала стало вполне очевидно, что я, в сущности, имею дело с семейством преступников, чье состояние и престиж покоятся на фундаменте всевозможных афер, надувательства, подлогов, краж, мошенничества, грабежей, воровства, трюкачества, подделок, шулерства, шашлей-машлей, разоров, мародерства, прикарманивания, захватов имущества и растрат. Не то чтобы деятельность семейства Уиншоу была откровенно преступна или признавалась таковой в приличном обществе, нет: насколько мне удалось установить, в истории семейства был всего один осужденный преступник. (Я имею в виду, разумеется, двоюродного дедушку Мэттью Джошуа Уиншоу, всемирно знаменитого и самого блистательного карманника и взломщика своего времени: наиболее выдающимся его достижением, о котором, наверное, нет нужды вам напоминать, был дерзкий визит в сельское поместье соперничающего семейства — Кенуэев из Бриттериджа; в составе группы из семнадцати туристов в сопровождении гида ему удалось — совершенно незамеченным — похитить напольные часы Людовика XV стоимостью несколько десятков тысяч фунтов.) Каждый пенс состояния Уиншоу — начиная с семнадцатого столетия, когда Александр Уиншоу решил заняться процветавшей тогда работорговлей и оттяпал себе довольно прибыльный кусок, — можно сказать, так или иначе был заработан бесстыдной эксплуатацией более слабых. Поэтому мне казалось, что слово «преступники» достаточно уместно, а я сам занимаюсь полезным делом, привлекая к этим фактам внимание общественности, при этом щепетильно не выходя за рамки данного мне поручения.

Однако где-то в середине 80-х годов я осознал, что проект полностью утратил для меня свое очарование. Во-первых, скончался отец. С родителями я уже много лет не поддерживал близких отношений, но дни моего детства — спокойного, счастливого и безоблачного — натянули между нами нити симпатии и нежности, а потому физическая разлука между нами казалась несущественной. Отцу был всего шестьдесят один год, и утрата сильно на меня повлияла. Несколько месяцев я провел в Центральных графствах, где изо всех сил утешал мать, а вернувшись в Лондон к семейству Уиншоу, испытал несомненное отвращение.

В последующие два или три года я совершенно не занимался книгой, но природа моих изысканий значительно переменилась ранее. Я уже достиг финальных глав, где следовало отметить достижения тех членов семейства, которым выпало жить среди нас; именно здесь я столкнулся с весьма серьезным противодействием не только собственной совести, но и самих Уиншоу. Некоторые, как ни печально признавать, проявляли необычайную робость, отвечая на мои вопросы, и даже едва ли подобающую им скромность, когда я приглашал обсудить тонкости их блистательных карьер. Таким образом, выработался некий стереотип наших встреч: рандеву прерывались взрывами того, что можно охарактеризовать лишь словом «невежливость». Томас Уиншоу вышнырнул меня на улицу, когда я попросил поточнее описать характер его отношения к инциденту с компанией «Вестленд геликоптерз», который в 1986 году привел к отставке двух министров. Генри Уиншоу сделал попытку метнуть мою рукопись в камин клуба «Сердце родины», когда обнаружил, что в ней указывается на малозначительные расхождения между той социалистической программой, на основании которой он пришел к власти, и его последующей ролью (в которой, вероятно, его главным образом и помнят) видного глашатая крайне правых сил, а превыше всего прочего — одной из ключевых фигур заговора по развалу Национальной системы здравоохранения. Порой я спрашивал себя (и по сию пору не знаю ответа), впрямь ли случайно на меня напали однажды поздно вечером на улице — всего через двое суток после нашей встречи с Марком Уиншоу, в ходе которой я пытался выманить у него — вероятно, слишком настойчиво — дополнительную информацию о его должности «координатора по сбыту» импортно-экспортной компании «Авангард», а также об истинных причинах его частых поездок на Ближний Восток, совпадавших по времени с самыми кровопролитными эпизодами ирано-иракской войны.

Чем больше я знакомился с этими мерзкими и лживыми карьеристами Уиншоу, тем меньше они мне нравились и тем труднее становилось сохранять тон официального историка. И чем скуднее были наглядные и убедительные факты, тем чаще приходилось пускать в ход воображение: наращивать мясо на события, хилые скелеты которых мне удалось распознать; высказывать предположения о психологических мотивах того или иного поступка и даже сочинять целые диалоги. (Да, сочинять: я не стану избегать слова, даже если последние пять лет избегаю самого действия, им обозначаемого.) Так из презрения к этим людям возродилась моя творческая личность, а возрождение это повлекло за собой смену всей перспективы, угла зрения — смену, необратимую для моей работы. Начинал я как путешественник и первооткрыватель — с упорной и бесстрашной экспедиции в самые темные уголки и тайные глубины семейной истории. И, как вскоре я отчетливо понял, покоя мне не будет и путешествие мое не завершится, покуда я не отыщу ответа на главный вопрос: действительно Табита Уиншоу безумна или же есть хоть толика истины в ее убежденности, что Лоренс неким хитроумным и загадочным образом виновен в смерти брата?

Неудивительно, что семейство отказывалось предоставить мне хоть какие-то сведения и по этому вопросу. В начале 1987 года мне повезло: Мортимер и Ребекка согласились встретиться со мной в одном из отелей Белгрейвии. До тех пор я считал их самыми доступными и полезными из всех Уиншоу, несмотря на серьезное нездоровье Ребекки: именно им я обязан теми крохами информации, которыми располагаю о торжестве в честь пятидесятилетия Мортимера. Лоренс скончался за пару лет до нашей встречи, и они теперь, как с ужасом и предсказывала некогда Ребекка, оказались полноправными владельцами Уиншоу-Тауэрс, хотя и старались проводить в поместье как можно меньше времени. Как бы то ни было, через несколько месяцев после нашей встречи Ребекка тоже преставилась, а окончательно сломленный Мортимер вернулся доживать свой век в родовое гнездо, которое всегда и всем сердцем ненавидел.

Изыскания мои стали еще более отрывочными и бессвязными, пока однажды не прекратились вовсе. Я забыл точную дату, но случилось это в тот день, когда меня приехала навестить мама. Она прибыла однажды вечером, мы поужинали в китайском ресторанчике в Баттерси, и она в тот же вечер уехала домой. После этого я ни с кем не разговаривал и прожил затворником два, а то и три года.

Субботним утром я вновь взялся за рукопись. Как я и подозревал, в ней царил полный бардак. Некоторые фрагменты читались как роман, другие — как хроники, а на последних страницах прорывалась такая враждебность к членам семейства Уиншоу, что даже читать было неприятно. Самое плохое, что у книги не было настоящего конца: повествование просто обрывалось на мучительно дразнящей ноте. Когда я в конце той жаркой и душной субботы поднялся из-за стола, препятствия, стоявшие между мной и успешным завершением книги, по крайней мере, обрели некую четкость и ясность. Следовало раз и навсегда решить, считать мне эту книгу документальной или художественной; только после этого я смогу с новыми силами погрузиться в тайну безумия Табиты.

Утром в понедельник я предпринял три решительных шага:

— сделал две копии рукописи и одну отправил редактору, который когда-то занимался публикацией моих романов;

— другую копию отправил в «Павлин-пресс» в надежде, что она либо обеспечит мне очередную выплату гонорара (который я не получал уже три года), либо приведет Табиту в такой ужас, что она расторгнет нашу договоренность и полностью освободит меня от обязательств;

— в колонках личных объявлений всех ведущих газет поместил следующий текст:

Вот и все, что я мог сделать. Как бы то ни было, всплеск энергии оказался лишь временным, и последующие несколько дней я провел, развалившись перед телевизором: иногда смотрел, как Кеннет Коннор в ужасе улепетывает от прекрасной Ширли Итон, а иногда переключался на новости. Я близко познакомился с лицом Саддама Хусейна и начал понимать, почему в последнее время он так знаменит; узнал, как он объявил о намерении включить Кувейт в состав своей страны, утверждая, что, в соответствии с историческим прецедентом, Кувейт всегда был «неотъемлемой частью Ирака»; как Кувейт воззвал к ООН и попросил о военной помощи, которую ему и пообещали американский президент мистер Буш и его друг британский премьер-министр миссис Тэтчер. Я узнал о британских и американских заложниках, или «гостях», задержанных в отелях Ирака и Кувейта. Посмотрел множество повторов той сцены, когда Саддам Хусейн демонстрировал «гостей» перед телекамерами и обхватывал руками стойкого ребенка, которого от этого прикосновения передергивало.

Два-три раза ко мне заходила Фиона. Мы пили прохладительные напитки и разговаривали, но что-то во мне, видимо, ее настораживало, и она рано отправлялась на боковую. Мне же говорила, что ей трудно засыпать.

Иногда, лежа без сна в душной темноте, я слышал за стеной ее сухой раздраженный кашель. Стены у нас в доме не очень толстые.

Поначалу я не слишком надеялся, что моя стратегия принесет плоды. Но через две недели неожиданно позвонили оба издателя и назначили мне встречи в один день: «Павлин-пресс» ближе к вечеру, а утром — более престижная фирма, которая ранее имела честь считать меня одним из самых своих многообещающих молодых авторов. (Впрочем, это было давно.) Довольно маленькое, но уважаемое издательство, что большую часть века вело свои дела из особняка на георгианской террасе Кэмдена. В последние годы издательство поглотил американский конгломерат, и оно переехало на седьмой этаж высотного здания около Виктории. Около половины персонала пережило это потрясение, и среди них — редактор художественной прозы, сорокалетний выпускник Оксфорда Патрик Миллз. Мы договорились встретиться с ним незадолго до лата, примерно в половине двенадцатого.

Поездка обещала быть не слишком сложной. Сначала предстояло дойти до станции метро, а это означало прогулку через парк, по мосту Альберта, мимо домов-крепостей сверхбогатеев на Шейн-уок, по Ройял-Хоспитал-роуд и на Слоун-сквер. Остановился я лишь однажды — купить шоколадку («Марафон» и «Твикс», если память не изменяет). Стояло еще одно неистово жаркое утро — никак не удавалось избежать пелены жирного черного смога, который извергали зады автомобилей, грузовиков, фургонов и автобусов: он тяжело висел в воздухе, и приходилось чуть ли не задерживать дыхание, пересекая оживленные перекрестки. Но едва я прибыл на станцию и стал спускаться на эскалаторе, едва впереди открылась платформа, я сразу понял: битком. В движении произошел какой-то сбой, и поезда не было, наверное, минут пятнадцать. Хотя ветка, идущая через Слоун-сквер, не особо длинная, от непрерывного движения эскалатора я почувствовал себя Орфеем, спускающимся в преисподнюю в окружении всей этой толпы бледных и печальных людей, а солнечный свет, только-только оставшийся позади, уже казался мне далеким и смутным воспоминанием.

…perque leves populos simulacraque functa sepulchre…

Четыре минуты спустя прибыл поезд Районной линии, и каждый дюйм каждого вагона оказался забит потными, сгорбленными, сплюснутыми телами. Я даже не пытался втиснуться, однако в столпотворении яростно толкавшихся людей мне удалось протиснуться к краю платформы и подготовиться к прибытию следующего поезда. Через пару минут он появился — на сей раз по Кольцевой линии, но такой же переполненный, как и предыдущий. Когда двери открылись и сквозь подкарауливавшую этот момент людскую стену смогли пробиться несколько краснолицых пассажиров, я вжался в вагон и сделал первый глоток вонючего, затхлого воздуха; уже по вкусу можно было определить, что он побывал в легких каждого пассажира этого вагона не менее сотни раз. За мной втиснулось еще несколько человек, и меня зажало между молодым тощим клерком в однобортном костюме и с нездоровым цветом лица — и стеклянной перегородкой, отделявшей нас от сидячих мест. Обычно я бы предпочел плющить нос о перегородку, но, попробовав совершить этот маневр, выяснил что как раз на уровне лица на стекле приходится огромная склизкая размазанная клякса — отложения сала и пота затылков прежних пассажиров; другого выхода не было — пришлось развернуться и глаза в глаза смотреть на этого корпоративного юриста, брокера, или кем он там еще мог быть. Нас еще ближе притиснуло друг к другу после того, как двери закрылись — с третьей или четвертой попытки, поскольку тем, чьи половины тел оставались на платформе, пришлось вклиниться к нам, — и с того момента его землистая прыщавая кожа чуть ли не елозила по моей физиономии, а жаркий воздух мы выдыхали друг другу прямо в глотки. Поезд дернулся и поехал, и половина стоявших пассажиров качнулась, теряя равновесие, включая какого-то строителя, опиравшегося на мое левое плечо. На человеке этом не было ничего, кроме бледно-голубой жилетки, он извинился, что пришлось опереться мне на голову, и потянулся к свисавшей с потолка вагона ременной петле. Оказалось, что я тычусь носом прямо в его потную рыжеватую подмышку. Как можно незаметнее я зажал пальцами ноздри и принялся дышать ртом, то и дело утешая себя: ничего, ничего, я еду только до «Виктории», одну остановку, вот и все, через пару минут все это закончится.

Но поезд уже притормаживал, и когда он намертво остановился в непроглядной черноте тоннеля, я прикинул, что проехали мы всего триста или четыреста ярдов. Как только он замер, атмосфера в вагоне сгустилась. Простояли мы, наверное, не больше минуты-полутора, но срок этот показался вечностью, и когда поезд пополз дальше, у всех на лицах нарисовалось облегчение. Однако радовались мы недолго. Через несколько секунд снова пришли в действие тормоза, и на этот раз поезд дернулся решительно, жутко и бесповоротно. Все моментально стихло, если не считать шипения в чьем-то плеере где-то в глубине вагона — оно стало громче, когда пассажир снял наушники, чтобы слышать объявления. Практически сразу воздух невыносимо раскалился и склеился: я чувствовал, как у меня в кармане текут несъеденные шоколадки. Все тревожно посматривали друг на друга — некоторые воздевали в отчаянии брови, некоторые досадливо ахали или матерились себе под нос. Те, у кого с собой были газеты или деловые бумаги, принялись ими обмахиваться.

Я попытался найти светлую сторону. Если мне суждено лишиться чувств — а такое вполне вероятно, — упасть и получить травму у меня не будет никакой возможности, поскольку падать некуда. Сходным же образом не удастся погибнуть от гипотермии. Правда, чары подмышки моего соседа через пару часов могут подействовать, но, с другой стороны, быть может, как зрелый сыр, при более близком знакомстве, она окажется не так уж плоха. Я оглядел других пассажиров: интересно, у кого первого поедет крыша. Имелось несколько вероятных кандидатов: хрупкий и ссохшийся старичок, слабо цеплявшийся за столб; пухловатая тетка, зачем-то нацепившая на себя толстый шерстяной джемпер, — она уже побагровела лицом; и высокий, астматического вида парняга с серьгой и «ролексом»: парняга периодически булькал ингалятором. Я перенес вес тела на другую ногу, закрыл глаза и медленно принялся считать до ста. По ходу дела я отметил, что уровень шума в вагоне ощутимо повысился: люди заговорили друг с другом, тетка в шерстяном джемпере стонала себе под нос: «Ох боже Ох боже Ох боже Ох боже», — и тут погас свет. Мы оказались в полной тьме. В нескольких футах от меня вскрикнула какая-то женщина, вновь раздались восклицания и жалобы. Ощущение жуткое — ты не только полностью скован в движениях, но и видеть ничего не можешь, хотя я, по крайней мере, был вознагражден тем, что больше не нужно разглядывать угри этого хлыща. Однако теперь вокруг разливался страх — все больше и больше, хотя раньше вагон был полон только скукой и дискомфортом. В воздухе повисло отчаяние, и пока оно не оказалось заразным, я решил сыграть, насколько это возможно, отход и удалиться в уединенность собственного разума. Для начала попробовал сказать себе, что все могло быть и хуже, однако таких сценариев нашлось на удивление немного: ну разве что по вагону мечется крыса или какой-нибудь уличный музыкант вдруг выхватывает гитару и, чтобы нас подбодрить, затягивает «Представь себе». Нет-нет, нужно постараться. И я попытался соорудить себе эротическую фантазию, основанную на допущении, что тело, к которому я прижат, принадлежит не прыщавому брокеру, а Катлин Тернер — и на ней тоненькая, почти прозрачная шелковая блузка и невероятно короткая, невероятно узенькая мини-юбка. Я представил себе упругие и обильные формы ее грудей и ягодиц, представил себе искорку тайного невольного желания в ее глазах, вот она бессознательно трется о меня своими бедрами… и, к собственному ужасу, тут же ощутил эрекцию. Все тело мое запаниковало и напряглось — я постарался отстраниться от бизнесмена, промежность которого фактически пришла в непосредственное соприкосновение с моей. Но ничего не получилось. Вообще-то, если я не слишком сильно ошибся, теперь у него тоже встал. Это означало, что либо он пробует на мне тот же самый трюк, либо я подаю какие-то неправильные сигналы и у меня скоро возникнут очень серьезные неприятности.

В этот момент, слава богу, свет мигнул и зажегся, и по нагону пронесся приглушенный вопль радости. Захрипели и ожили динамики: мы услышали типичный голос начальника станции лондонской подземки, который лаконично и врастяжечку сообщил, ничуть не извиняясь за задержку, что «поезд испытывает оперативные трудности» и неисправность будет устранена по возможности быстро. Объяснение не самое удовлетворительное, но мы, по крайней мере, больше не чувствовали себя настолько безнадежно покинутыми и одинокими, и теперь — при условии, что никому не захочется увлекать нас молитвами или развлекать бодрыми песнопениями, — я чувствовал, что смогу выдержать несколько минут. А парень с ингалятором между тем выглядел все хуже и хуже. «Извините, — сказал он и задышал чаще и неистовее, — мне кажется, я больше не выдержу», — и какой-то мужчина рядом принялся успокаивающе что-то ворковать ему, но я уже ощущал невысказанную ненависть остальных пассажиров при мысли, что сейчас им придется иметь дело с чьим-то обмороком, припадком или чем-нибудь похуже. Но в то же время я уловил и кое-что еще, кое-что совершенно другое: какой-то сильный, тошнотворный мясной запах — он крепчал, перекрывая устоявшиеся букеты ароматов пота и тел. Источник его быстро стал очевиден. Тощий брокер со мной рядом приоткрыл на щелочку свой дипломат и извлек оттуда бумажный пакет с логотипом хорошо известной сети быстрого питания. Я в изумлении наблюдал за его действиями и думал: он этого не сделает, он не может так поступить, — но увы. Просто хрюкнув в порядке извинения: «Иначе остынет», — он раззявил пасть, впихнул в нее огромный кус этого влажного, чуть теплого чизбургера и принялся жадно чавкать. Причмокивал он так, словно хлестал одной мокрой рыбиной о другую, а из уголка его рта сползала тонкая струйка майонеза. О том, чтобы отвернуться или закрыть уши руками, не было и речи: я отлично видел каждое волоконце салата, каждый хрящ, что застревали у него между зубов, отлично слышал, как хлюпает о его нёбо каждый липкий комок прожеванного сыра и раскисшего хлеба, который следовало счищать пытливым кончиком языка. После этого все как-то затуманилось, в вагоне потемнело, пол дрогнул у меня под ногами, и я расслышал чей-то голос: «Осторожно, он падает!» Последняя мысль, которую я помню, была такой: «Бедняга, неудивительно, с такой-то астмой…» И после этого — ничего, ни единого воспоминания о том, что было дальше, лишь чернота и пустота, растянувшиеся даже не знаю на сколько.

— Ты неважно выгладишь, — сказал Патрик, как только мы сели.

— Да просто дело в том, что я в последнее время нечасто бываю на воздухе. Забыл, как снаружи.

Поезд, очевидно, тронулся снова всего через две-три минуты после того, как я упал в обморок, а на станции «Виктория» брокер, астматик и тетка в шерстяном джемпере совместно отволокли меня в медпункт. Там я медленно и пришел в себя — расположившись на кушетке и выпив крепкого чаю. Когда я появился в конторе Патрика, уже было около полудня.

— Наверное, жарко и липко ездить в такой день? — сочувственно спросил Патрик. — Может, выпьешь чего?

— Можно, если предлагаешь.

— Я и сам не против. К сожалению, мой нынешний бюджет больше не позволяет роскошествовать, как раньше. Могу предложить тебе стакан воды.

Патрик выглядел еще унылее, чем в нашу последнюю встречу, а новый интерьер лишь усиливал это впечатление. Крохотный закуток, а не кабинет, весь безлико-бежевый, из окна с дымчатым стеклом открывается вид на угол автостоянки и кирпичную стену. Я ожидал увидеть рекламные плакаты последних книг, но стены оказались почти голыми, если не считать большого глянцевого календаря фирмы-конкурента, висевшего посреди стены прямо у Патрика над головой. Лицо моего друга-редактора само по себе всегда было вытянутым и скорбным, но ни разу прежде не видел я у него таких сонных глаз, да и губы никогда не сжимались в гримасу такой безропотной меланхолии. Несмотря ни на что, похоже, он был рад меня видеть. Патрик принес две пластиковые мензурки с водой и поставил на стол, после чего ему удалось выдавить из себя улыбку.

— Ну что, Майкл, — сказал он, усаживаясь на место, — сказать, что ты все эти годы вел себя тише воды и ниже травы, будет слишком мягко.

— Да я работал, — соврал я. — Как видишь.

Мы оба посмотрели на мою рукопись, лежавшую между нами на столе.

— Ты прочел? — спросил я.

— О да, прочел, — ответил Патрик. — Еще как прочел.

И он умолк.

— И?..

— Скажи мне, Майкл: ты можешь вспомнить, когда мы с тобой в последний раз виделись?

Вспомнить вообще-то я мог. Просто не успел ему ответить.

— Я тебе скажу, — продолжал он. — Четырнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Восемь лет назад, — поддакнул я. — Подумать только.

— Восемь лет, пять месяцев и семь дней. Это по любым меркам — долго.

— Еще б не долго.

— Мы тогда только опубликовали твой второй роман. Пошли отличные рецензии.

— Правда?

— Статьи в журналах. Интервью в газетах.

— Но книга не продавалась.

— О, но она бы начала продаваться, Майкл. Обязательно бы начала продаваться. Если б ты только…

— …не бросил.

— Вот именно — не бросил. — Он сделал большой глоток из своей мензурки. — А вскоре после этого ты написал мне письмо. Думаю, ты не помнишь, что ты мне в нем написал?

Еще как помню. Но не успел я и рта раскрыть, как Патрик заговорил снова:

— Ты сказал, что некоторое время не будешь писать романов, потому что другой издатель заказал тебе важную документальную книгу. Конкурент. Чьего имени, надо отдать тебе должное, ты, кажется, мне так и не раскрыл.

Я кивнул, еще не очень понимая, к чему он клонит.

— Потом я одно за другим написал тебе два или три письма. На них ты так и не ответил.

— Ну, ты же знаешь, как оно бывает, когда… увлечешься.

— Я мог бы настаивать. Мог бы тебя доставать. Мог бы обрушиться на тебя тонной кирпича. Но я решил этого не делать. Решил залечь где-то в тылах, дождаться и посмотреть, что из этого выйдет. Это одно из самых важных свойств моей работы — быть готовым к тому, чтобы залечь и посмотреть, что из этого выйдет. Бывают случаи, когда инстинктивно понимаешь, что это нужно сделать. Особенно если имеешь дело с писателем, в котором лично заинтересован. С которым ощущаешь близость.

Он замолчал и смерил меня взглядом, истолковать который можно было только как многозначительный. Но не понимая, что именно он означает, я решил не обращать внимания и поерзал на стульчике для посетителей.

— В то время я ощущал с тобой большую близость, Майкл. Я открыл тебя. Я вытащил тебя из кучи самотека. Фактически — и ты меня поправишь, если я в этом фантазирую, — в те дни у тебя имелись все причины смотреть на меня не просто как на своего редактора, но как на друга.

У меня не было ни малейшего намерения поправлять это его утверждение, но я никак не мог решить, кивнуть мне или покачать головой, поэтому не стал делать ни того ни другого.

— Майкл, — сказал он, наклоняясь ко мне. — Окажи мне одну услугу.

— С удовольствием.

— Позволь мне несколько минут поговорить с тобой как со своим другом, а не как с автором.

Я пожал плечами:

— Сделай милость.

— Тогда ладно. Как твой друг, а не как твой редактор — и я надеюсь, что ты не воспримешь это превратно, — если можно так выразиться, в духе конструктивной критики и с точки зрения личной заинтересованности, я должен сообщить, что выглядишь ты очень херово.

Я молча на него уставился.

— Майкл, ты точно состарился на двадцать лет.

Я даже не знал, что ему на это ответить.

— Что… Ты хочешь сказать, что я выгляжу стариком?

— Дело в том, что раньше ты обычно выглядел очень молодо. Еще в то время — казалось, ты на десять лет моложе, чем на самом деле. Теперь же ты выглядишь на десять лет старше.

Я на миг задумался: стоит ли в таком случае обращать его внимание на то, что, учитывая те восемь лет, что мы с ним не виделись, имеет смысл говорить о том, что я состарился почти на тридцать лет? Но не сказал ничего — просто сидел и хлопал губами, как приземлившаяся рыбка.

— Так что же с тобой произошло? — спросил Патрик. — Что было все эти годы?

— Ну, я не знаю… Просто даже не знаю, с чего начать. — Тут Патрик поднялся на ноги, но я продолжал говорить. — Восьмидесятые годы в целом были для меня не лучшим временем. Как, видимо, и для многих. — Он открыл шкаф и, похоже, уставился в его дверцу с внутренней стороны. — Несколько лет назад умер отец, и это меня довольно сильно подкосило, а потом… ну, как ты, видимо, знаешь, с тех пор как мы расстались с Верити, у меня было не очень много…

— А я выгляжу старше? — неожиданно спросил Патрик. Я понял, что он смотрел на себя в зеркало.

— Что? А, да нет, не очень.

— А я чувствую. — Он снова сел — вернее, подчеркнуто рухнул — на место. — Мне вдруг показалось, что это было в какой-то древности: ты появляешься у меня в кабинете, молодой, подающий надежды…

— Ну, как я и говорю: с тех пор столько воды утекло. Сначала отец, а это был ощутимый удар, потом…

— Я терпеть не могу эту работу, понимаешь? Ненавижу то, какой она стала.

— Мне очень жаль это слышать. — Я подождал дальнейших объяснений, но пауза повисла тяжелая. — Ладно, в любом случае, после того как мы с Верити расстались, успехов у меня было не очень много, если говорить о…

— Я хочу сказать, что сейчас это просто совершенно другая работа. Все книгоиздание изменилось до неузнаваемости. Мы получаем все инструкции из Америки, и никто не обращает ни малейшего внимания, что бы я ни говорил на планерках. Никому больше проза на хрен не нужна — настоящая проза, а не… то, ценность чего можно подсчитать в балансовом отчете. У всех же голова болит только об этом. — Он налил себе еще воды и опрокинул мензурку в горло, точно в ней было неразбавленное виски. — Вот, слушай… тебе это понравится. Просто ухохочешься, я тебе точно говорю. Как-то на днях я прочел в рукописи новый роман. И угадай, кто его написал?

— Ладно, говори.

— Один твой друг. Человек, о котором ты много чего знаешь.

— Сдаюсь.

— Хилари Уиншоу.

И снова я не нашелся что ответить.

— Да-да, еще бы — сейчас они все в литературу кинулись. Им мало быть просто до омерзения богатыми, мало отхватить себе одно из самых высоких кресел на телевидении, мало того, что каждую неделю миллионы читателей тратят свои кровно заработанные, чтобы прочесть о том, как у них под плинтусом завелся грибок: этим блядям еще и бессмертия подавай! Чтоб их имена значились в каталоге Британской библиотеки, чтоб им вручили шесть авторских экземпляров, чтоб внушительный том в твердом переплете можно было сунуть на полку в гостиной между Шекспиром и Толстым. И они его получат, это бессмертие. Получат, потому что людям вроде меня слишком хорошо известно: даже если мы решим, что нашли нового Достоевского, нам все равно не удастся продать и половины того тиража, каким разлетится любое говно, которое накропает кретин, читающий прогноз погоды в этом сраном телевизоре!

На последнем слове его голос поднялся чуть не до крика. Он откинулся на спинку кресла и запустил руки в волосы.

— И что у нее за книжка получилась? — спросил я, когда он немного успокоился.

— Да обычная дребедень. Куча телевизионщиков, и все динамичны и беспощадны. Секс каждые сорок страниц. Дешевые трюки, ходульный сюжет, паршивые диалоги — такое и компьютер мог бы написать. Да, наверное, и написал. Пустая, мелкая, меркантильная мишура. Стошнило бы любого цивилизованного человека. — Он сокрушенно уставился в пространство. — А самое паршивое, что мою заявку даже рассматривать не стали. Кто-то обставил меня на десять штук. Сволочи. Я же просто уверен, что это станет хитом весеннего сезона.

Казалось, нарушить последовавшее молчание будет нелегко. Патрик, глядя мимо меня, вытаращил глаза, как лягушка: судя по всему, он совершенно забыл, что я сижу перед ним.

— Послушай, — наконец откашлялся я, подчеркнуто глядя на часы. — Мне уже в самом деле пора, у меня скоро еще одна встреча. Ты не мог бы мне хоть что-нибудь сказать о том, что я тебе прислал?..

Взгляд Патрика медленно сфокусировался на мне. По лицу медленно расползлась мечтательная грустная улыбка. Кажется, он меня не услышал.

— А может, опять-таки, все это и неважно, — сказал он. — Может, в мире происходят вещи и поважнее и мои крохотные проблемы не считаются. Все равно, вероятно, скоро война.

— Война?

— Уже похоже на то, разве нет? Британия и Франция отправляют все больше войск в Саудовскую Аравию. В воскресенье мы выдворяем всех этих людей из иракского посольства. А теперь и аятолла влез — зовет к священной войне против Штатов. — Патрика передернуло. — Точно тебе говорю: из этого моего кресла перспектива открывается довольно мрачная.

— Ты хочешь сказать, что, как только начнутся боевые действия, в них ввяжется Израиль и, не успеем мы опомниться, ситуация на Ближнем Востоке обострится еще сильнее? А потом ООН не выдержит напряга, расколется — и перед нами снова замаячит не только холодная война, но и вероятность локального ядерного конфликта?

Патрик одним только взглядом пожалел наивного меня.

— Да я не об этом, — ответил он. — Я о том, что, если мы не выкинем в продажу биографию Саддама Хусейна за три-четыре ближайших месяца, на нас сможет срать любой издатель в этом городе. — Он посмотрел на меня, и в его глазах неожиданно блеснуло отчаяние. — Может, ты ее нам сделаешь? Что скажешь? Шесть недель на подготовку, за шесть недель напишешь. Двадцать тысяч сразу, если за нами останутся права на распространение за рубежом и сериализацию.

— Патрик, я не верю своим ушам. — Я встал, пару раз прошелся по кабинету и посмотрел ему в лицо. — Не могу поверить, что ты — тот же человек, с которым мы о стольком разговаривали много лет назад. О… непреходящести великой литературы; о необходимости заглядывать за рубежи простой современности. Что же с тобой сейчас весь этот бизнес делает?

Я заметил, что наконец привлек его внимание: лицо его обмякло, ясно, что мои слова попали в цель. И я решил надавить сильнее.

— Ты ведь когда-то так верил в литературу, Патрик. Мне такой веры никогда не хватало. Я сидел на этом стуле и слушал тебя — и это было откровение. Ты учил меня вечным истинам. Тем ценностям, что передаются от поколения к поколению, из века в век и кодируются в великих плодах воображения каждой культуры. — Долго нести эту ахинею я не смогу, это точно. — Ты учил меня забывать о повседневных истинах, эфемерных истинах, истинах, что кажутся важными сегодня и забываются завтра. Ты заставил меня поверить в то, что есть истина выше всего этого. Вымысел, Патрик. — Я грохнул ладонью по своей рукописи, по-прежнему лежавшей у него на столе. — Вымысел — вот что важно. Вот во что мы с тобой когда-то верили, и вот к чему я сейчас вернулся. Я думал, что никто не поймет этого так, как ты.

Он немного помолчал, а когда заговорил снова, голос его срывался от волнения.

— Ты прав, Майкл. Прости меня — мне правда очень жаль. Ты пришел сюда услышать мое мнение о том, что ты написал, что ты очень глубоко прочувствовал, а я твержу только о своих собственных проблемах. — Он махнул на стульчик. — Давай садись. Поговорим о твоей книге.

Но, преисполнившись решимости не сдавать позиций, я протестующе воздел руку:

— Может быть, сейчас не лучший момент. У меня назначена еще одна встреча, а тебе, наверное, нужно еще какое-то время, чтобы принять решение, поэтому почему бы нам…

— Я уже принял решение по твоей книге, Майкл.

Я немедленно сел.

— Принял?

— О да. Иначе я бы не стал тебе звонить.

Мы оба несколько секунд помолчали. Затем я спросил:

— И что?

Патрик откинулся на спинку кресла и улыбнулся, как бы поддразнивая меня:

— Мне кажется, тебе сначала лучше немного мне о ней рассказать. Подоплеку. Почему ты написал книгу о семействе Уиншоу. Почему ты написал о них книгу, которая начинается как историческая хроника, а заканчивается как роман. Почему тебе вообще такая мысль в голову пришла?

На эти вопросы я отвечал правдиво, точно и довольно обстоятельно. После чего мы оба несколько секунд молчали. Затем я опять спросил:

— И что?

— Что?.. Едва ли стоит говорить тебе, что у нас с этой книгой серьезная проблема, Майкл. Это оголтелая клевета.

— Это как раз не проблема. Я изменю все — имена, места действий, время, все. Это только начало, понимаешь, только основа. Я могу замести все следы, сделать все совершенно неузнаваемым. Это только начало.

— Хмм. — Патрик свел вместе пальцы и задумчиво поднес руки ко рту. — И что нам тогда остается? А остается книга оскорбительная, скандальная, мстительная по тону, очевидно написанная из злобы и даже местами — если не возражаешь — мелковатая.

Я вздохнул с облегчением:

— Так ты опубликуешь ее?

— Думаю, да. При условии, что ты внесешь все необходимые исправления и, разумеется, припишешь какой-нибудь конец.

— Безусловно. Я сейчас как раз над этим работаю и думаю, что-то появится уже… скоро. Очень скоро. — В нахлынувшем возбуждении я даже испытал к Патрику прилив какой-то нежности. — Знаешь, я просто был уверен, что сейчас такая книга — идеальна для рынка, но ты себе не представляешь, как мне было нужно, чтобы ты мне все это сказал.

Я волновался, понимаешь, что она так отличается от моих остальных романов…

— Ну, не так уж сильно она отличается, — отмахнулся он.

— Ты думаешь?

— Между этим и твоим последним романом, например, есть определенная стилистическая связь. Я сразу узнал твой голос. В ней во многом видны те же самые сильные твои стороны и те же самые…

— Те же самые что? — спросил я, когда он оборвал фразу.

— Прости?

— Ты еще что-то хотел сказать. Те же самые сильные стороны и?..

— О, да неважно. В самом деле неважно.

— Те же самые слабости — вот что ты хотел сказать. Правда? Те же самые сильные стороны и те же самые слабости.

— Ну, в общем, да, если хочешь знать.

— А что это значит?

— Ох, ну давай не будем сейчас об этом?

— Хватит, Патрик, говори.

— Ну… — Он встал и подошел к окну. Казалось, автостоянка и кирпичная стена его не вдохновляют. — Ты, наверное, уже не помнишь, о чем мы с тобой говорили в последний раз, верно? Наш с тобой последний разговор много лет назад?

Я помнил очень отчетливо.

— Да нет, сразу не припомню.

— Мы много говорили о твоей работе. Много говорили о твоей прежней работе, твоей будущей работе, о том, над чем ты работал тогда, и я осмелился предложить тебе небольшой критический совет, который тебя, судя по всему, до определенной степени расстроил. Ты наверняка его не помнишь?

Я помнил даже, в каком порядке он произносил тогда слова.

— Боюсь, что точно сказать даже не могу.

— Я высказал предположение… ладно, откровенно говоря, я предположил, что в твоих работах не хватает определенного элемента страстности. Не помнишь?

— Даже отдаленно нет.

— Не то чтобы само это предположение тебя обидело, нет. Но я пошел дальше и сказал — и вот здесь, наверное, проявил чуточку бестактности, — что, возможно, это объясняется тем, что определенного элемента страстности не хватает в… как бы выразиться?.. в твоей жизни. За неимением лучшего слова. — Он внимательно посмотрел на меня — настолько внимательно, что посчитал себя вправе спросить: — Ты ведь это помнишь, правда?

Я пристально смотрел на него, пока меня окончательно не захлестнуло негодование.

— Яне понимаю, как ты можешь так говорить, — едва не поперхнулся я. — В этой книге полно страсти. Полно ярости, по крайней мере. Если она о чем-то и говорит, то лишь о том, как я ненавижу этих людей, как они порочны, как они везде гадят своим денежным интересом, своим влиянием, своими привилегиями и удавкой, которую накинули на все рычаги власти; как они всех нас загнали в угол, надули всю эту проклятую страну, поделив ее на ломтики между собой. Ты не представляешь себе, Патрик, каково мне было все годы жить в окружении этого семейства: день за днем, а вокруг — ни одного живого лица, кроме Уиншоу. Почему, ты думаешь, книга получилась именно такой? Потому что лишь необходимость все это записать, попытка сказать о них правду удерживала меня от того, чтобы пойти и перерезать им глотки. Хотя кто-нибудь однажды так наверняка и сделает.

— Хорошо, давай тогда я выражусь иначе…

— Как ты можешь говорить, что в этой книге нет страсти, меня просто поражает, должен признаться.

— Ладно, возможно, «страсть» не то слово. — Он замялся, но лишь на секунду. — Помнится, в нашем первом разговоре это слово я даже не употреблял. Если уж совсем в лоб, Майкл, я тогда отметил, что в твоей работе нет секса. «Секс» — вот что я говорил, если вспомнить хорошенько. А затем я пустился рассуждать, не означает ли это — не может ли это означать, я не заходил дальше этого предположения, — что к тому же, и в равной степени, здесь можно провести параллель с… подразумеваемым сопутствующим отсутствием… секса… в твоей… Нет, не так: в настоящий момент в твоей работе не хватает сексуального измерения, Майкл, и я лишь задался вопросом: не потому ли это, что, возможно, сексуального измерения нет — или, по крайней мере, не хватает — в твоей… в твоей реальной жизни. Как таковой.

— Понимаю. — Я встал. — Патрик, я разочарован. Я и не думал, что ты — из тех редакторов, что приказывают своим авторам вставлять в книги больше секса, чтобы книги эти лучше продавались.

— Нет-нет, я не об этом. Вовсе не об этом. Я просто хочу сказать, что в жизненном опыте твоих персонажей имеется существенный аспект, не находящий выражения в книге. Ты избегаешь его. Танцуешь перед ним на задних лапках. Знай я тебя хуже, я бы решил, что ты его боишься.

— Я не собираюсь больше это выслушивать, — сказал я, направляясь к двери.

— Майкл?

Я обернулся.

— Контракт я отправлю тебе почтой сегодня вечером.

— Спасибо, — ответил я и уже совсем было вышел в коридор, но что-то меня остановило. — Ты насыпал мне в рану немного соли, знаешь ли, когда пустился рассуждать об… элементе, которого недостает в моей жизни.

— Я знаю.

— Хорошие сцены секса всегда трудно писать.

— Я знаю.

— И все равно спасибо. — И еще одна запоздалая мысль: — Мы должны с тобой на днях пообедать, как в старые добрые времена.

— Компания больше не разрешает мне угощать авторов обедами, — ответил Патрик. — Но если ты знаешь какое-нибудь не сильно дорогое место, мы всегда можем скинуться.

Когда я выходил за дверь, он наливал себе воды.

Моя встреча с Патриком затянулась, и я чуть не опоздал в особняк «Тщеславие». По дороге я надеялся где-нибудь перекусить, но времени не оставалось, пришлось довольствоваться шоколадками. Я купил какой-то новый батончик под названием «Вихрь»: спиральки чешуйчатого шоколада, облитые густой и сочной сливочной глазурью. Оказалось совсем недурно, хотя нахальства им, конечно, не занимать: назвали батончики «новыми», а сами явно сперли концепцию «Ряби». Тем не менее эта шоколадка казалась как-то тверже, толще и питательнее. Еще я купил пакетик «Молтизеров», но открывать его уже не захотелось.

В «Павлин-пресс» ноги меня несли сами, и причина может показаться довольно дурацкой. Первым сотрудником издательства, с которым я познакомился, была женщина по имени Элис Гастингс — именно она предложила мне написать книгу об Уиншоу, — и у нас, как мне показалось, немедленно установилось какое-то взаимопонимание. К тому же, следует прибавить, она была молода и очень хороша собой: возможностью и необходимостью дальнейших встреч с нею в немалой степени определялась и привлекательность всего проекта. Но случиться этому было не суждено. После первой встречи меня вверили опеке некой миссис Тонкс — откровенной и весьма приветливой даме довольно преклонных лет, которая со временем взяла на себя полную ответственность за весь мой творческий процесс. К обязанностям своим она относилась серьезно и всеми силами старалась дать мне понять, что я в надежных руках: каждое Рождество, например, отправляла мне бандероль в подарочной упаковке со своими любимыми книгами, изданными «Павлином» за год. Таким вот образом моя библиотека украсилась литературными перлами вроде «Великих сантехников Албании», «300 лет халитоза», ошеломляющим исследованием преподобного Дж. У. Чечевиджа «Итак, вы считаете, что знаете о плинтусах все?», а также поистине незабываемым мемуаром — хоть я сейчас и не могу припомнить имени автора, — озаглавленным «Жизнь в упаковке. Фрагменты автобиографии: Том IX — Пенопластовые годы». Я ценил такую щедрость, но она едва ли могла заменить мне новые встречи с Элис. В редкие случаи самоличных визитов в издательство (раза три или четыре) я всегда подчеркнуто осведомлялся о ней. Как правило, удача отворачивалась от меня: Элис всегда выходила на обед, уезжала в отпуск или работала с автором. Но даже теперь, как это ни абсурдно, восемь лет спустя после нашей первой и единственной встречи, меня пробивало сладким томлением сексуальной ностальгии, когда я входил в здание. Мысль о том, что мне может посчастливиться хоть мельком увидеть ее или перекинуться с нею словом, прибавляла упругости моим шагам, и на кнопку вызова лифта я нажимал с весьма напыщенным взмахом.

Как бы то ни было, сегодня меня бодрила даже непритязательная деловитость миссис Тонкс: обсуждать с ней дела было несравненно легче, нежели вести переговоры с Патриком. Я почти блаженствовал. Или рассчитывал блаженствовать, пока стоял, вглядываясь в зеркало кабины и стирая с нижней губы шоколадный мазок, а лифт тем временем плавно возносил меня на девятый этаж.

Но когда миссис Тонкс вместо того, чтобы парить меня в приемной, сама поспешила навстречу, едва заслышав, что я вошел в редакцию, я почувствовал: что-то не так. Ее крепкое деловое лицо несло на себе не свойственный ему румянец, пальцами она нервно теребила крупные деревянные бусы, спускавшиеся на колышущуюся грудь.

— Мистер Оуэн, — выговорила она, не успев перевести дыхания. — Я пыталась дозвониться вам все утро, чтобы вы не ездили зря.

— Вам не удалось просмотреть рукопись? — спросил я, следуя за нею в просторный удобный кабинет, декорированный деревцами бонсай и современными абстрактными скульптурами.

— Я намеревалась прочесть ее сегодня до вашего прихода, — ответила она, усаживая меня в кресло, — однако мне не позволили обстоятельства. Фактически, у нас здесь все кувырком. Произошло нечто неслыханное. Чтобы не томить вас более, скажу: сегодня ночью нас ограбили.

Мне никогда не удается придумать, как разумно отвечать на такие заявления. На сей раз ответ мой прозвучал примерно так:

— Какой ужас. — За этой репликой последовала вторая: — Надеюсь, ничего ценного не пропало?

— Не украли совершенно ничего, — сообщила миссис Тонкс. — За исключением вашей рукописи.

Тут я заткнулся.

— Она лежала у меня в верхнем ящике стола, — продолжала она. — Судя по всему, долго искать ее вору не пришлось. Полицию пока не уведомляли: сначала мне хотелось поговорить с вами. Мистер Оуэн, имеется ли какая-то причина тому, что рукопись пропала именно сейчас — вскоре после того, как мы ее получили? Не совершили ль вы в последнее время чего-либо, что могло бы насторожить кого-то относительно того факта, что вы возобновили работу над этой книгой?

Я задумался на секунду и ответил:

— Да. — И сердито расхаживая по комнате (а сердился я только на себя), рассказал ей о газетном объявлении. — Помимо всего прочего, это должно было означать объявление войны. Закодированный вызов. И его, очевидно, кто-то принял.

— Делать этого не следовало, — сказала миссис Тонкс. — По крайней мере — давать наш адрес, предварительно с нами не посоветовавшись. В любом случае вопрос остается открытым. Украсть ее мог кто угодно.

— Не думаю, — ответил я. Подозрение стало проясняться, — Некоторые члены семейства Уиншоу уже доказали свою заинтересованность в том, чтобы воспрепятствовать выходу этой книги, и меня бы вовсе не удивило…

Миссис Тонкс меня не слушала.

— Мне кажется, следует сообщить об этом мистеру Макгэнни, — сказала она. — Пройдемте со мной, будьте добры?

Мы вышли обратно в приемную, и на несколько минут она исчезла за дверью другого кабинета, оставив меня наедине с секретаршей. Убаюканный перестуком по клавишам компьютера, я погрузился в бессвязные размышления о том, кто из Уиншоу мог стащить мою рукопись (или, вероятнее всего, кого-то для этой цели нанял). Первым кандидатом был Генри: в конце концов, он уже один раз пытался ее сжечь. Но и остальных исключать не следовало. Кто бы за этим ни стоял, вряд ли их целью было воспрепятствовать появлению книги: разумеется, злоумышленники могли предположить, что я сделаю несколько копий, поэтому, скорее всего, они собирались просто посмотреть, насколько далеко зашли мои изыскания. Я решил, что об этом голова у меня болеть пока не должна — сначала нужно раздобыть еще какие-нибудь факты. Но пришло время задать другой, более насущный вопрос.

Я подошел к столу секретарши и с напускным безразличием спросил:

— Я полагаю… мисс Гастингс сегодня уже не будет?

Секретарша скучающе глянула на меня безо всякого выражения.

— Я здесь временно, — ответила она.

В этот момент миссис Тонкс появилась из-за двери и поманила меня в кабинет. Я ни разу не встречался с мистером Макгэнни, директором издательства, а потому не знал, чего ожидать. Во-первых, мое воображение поразила роскошь его кабинета: там гордо громоздились кожаные кресла, а окно во всю стену выходило на местный парк. Что же касается самого директора, то, по моим прикидкам, ему выходило лет за пятьдесят; лицо отчетливо лошадиное — вероятно, скакуна хороших кровей, но все равно тощее и хитрое. Изъяснялся он не с грубым шотландским акцентом, как я рассчитывал, а изысканно тянул гласные — так положено англичанам, выпускникам Оксбриджа и частных школ.

— Садитесь, Оуэн, садитесь. — Он смотрел на меня через стол. Миссис Тонкс осталась стоять у окна. — Серьезные новости о книге Уиншоу. Как вы можете их истолковать?

— Вероятно, моя линия исследований просто кажется некоторым членам этого семейства слишком противоречивой. Думаю, им захотелось попробовать на зуб, что именно я предполагаю писать.

— Гмм. Довольно хитрый способ — вот что я могу сказать. — Он нагнулся ко мне. — Буду с вами откровенен, Оуэн. Противоречия — не по мне.

— Понимаю.

— Но у каждой медали — две стороны. Не я заказывал вам эту книгу, и мне совершенно плевать, что вы в ней напишете. Это дело мисс Уиншоу. Ей и решать, что туда войдет и что оттуда выйдет, и, по-моему, такой порядок вещей предоставляет вам достаточно свободы. Все мы знаем, и особого смысла ходить вокруг да около нет: до полного тома старухе не хватает одного-двух форзацев. Мягко говоря.

— Вполне.

— Итак, я буду с вами откровенен, Оуэн. Насколько я понимаю, через своих адвокатов мисс Уиншоу сделала довольно приятные финансовые распоряжения в вашу пользу.

— Можно сказать и так.

— И нет большого вреда в том, чтобы вы знали: почти то же самое она сделала относительно вашего покорного. Я имею в виду всю нашу фирму. — Он кашлянул. — Поэтому суть дела в том, что вам не имеет смысла торопиться заканчивать эту книгу. Совершенно никакой спешки. Чем больше, тем лучше, можно сказать. — Он снова кашлянул. — И сходным же образом, я хочу надеяться, что перед вами не встанет вопрос о том, чтобы бросить эту работу лишь потому, что какие-то заинтересованные лица могут начать вам угрожать…

В его столе затрещал интерком.

— Да? — ответил он, нажав на кнопку.

Раздался голос секретарши:

— Я наконец дозвонилась до командира эскадрильи Фортескью, сэр. По его утверждению, он совершенно уверен, что отправил чек почтой на прошлой неделе.

— Гм! Отправьте ему наше обычное письмо. И не беспокойте меня больше, если нет ничего срочного.

— Кроме того, сэр, звонила ваша дочь.

— Ясно — отказаться от ужина со мной, я полагаю. У нее появился новый приятель, и она лучше пойдет на свидание.

— Не совсем. Она сказала, что сегодня у нее отменили дневное прослушивание, поэтому она приедет к вам пораньше. Она уже в пути.

— О… Тогда ладно, спасибо.

Мистер Макгэнни задумался на несколько секунд, затем резко встал из-за стола.

— Что ж, Оуэн, мне кажется, я сказал вам все, что хотел сказать в сложившейся ситуации. Мы оба — люди занятые. Как и миссис Тонкс, впрочем. Нет смысла задерживаться — нас всех ждет работа.

— Я провожу вас до лифта, — произнесла миссис Тонкс, выступив вперед и взяв меня под руку.

— Приятно было наконец познакомиться с вами, Оуэн, — сказал мистер Макгэнни, когда она уже волокла меня к двери. — Выше голову и хвост морковкой, э?

Я вылетел из его кабинета, не успев ответить.

— Как вы поедете домой? — спросила миссис Тонкс, спускаясь со мною на лифте и тем самым немало удивив меня, — На такси?

— Ну, я пока еще не думал…

— Я поймаю для вас, — перебила она.

И действительно, не только вывела меня на улицу, но и меньше чем за минуту остановила такси.

— В самом деле, не стоило, — запротестовал я, открывая дверцу и почти ожидая, что миссис Тонкс полезет со мной внутрь.

— Не стоит благодарности. Нам нравится баловать своих авторов. Особенно… — жеманно, — таких важных авторов.

Такси тронулось с места и почти сразу же остановилось у светофора. Пока мы ждали, я успел заметить, как с противоположной стороны к парадному входу особняка «Тщеславие» подкатил другой кеб. Из него вышла женщина, и я, движимый праздным любопытством, обернулся, предполагая, что это, вероятно, и есть дочь мистера Макгэнни. Но нет — к моему удивлению и, как ни абсурдно, к моему восторгу, это оказалась не кто иная, как Элис Гастингс.

— Элис! — крикнул я из окна машины. — Элис, здравствуйте!

Но она наклонилась, чтобы расплатиться, и не услышала меня, светофор мигнул, и мое такси тронулось с места. Пришлось довольствоваться знанием, что она, по крайней мере, до сих пор работает в издательстве и, судя по тому, что удалось разглядеть, не сильно изменилась после нашей встречи.

Прошло совсем немного времени, и таксист вдруг опустил перегородку и спросил:

— Извините, приятель, но вы, часом, не знаете, кому надо за вами следить, а?

— Следить за мной? А что?

— Да вот там этот синий «Ситроен два-си-ви». В двух машинах за нами.

Я обернулся.

— Конечно, при таком плотном движении сказать наверняка трудно, но он за нами едет всю дорогу — я тут пару раз углы срезал, а он держится. Вот я и спросил…

— Вполне возможно, — ответил я, вытягивая шею, чтобы разглядеть водителя другой машины.

— Я сейчас чутка газу поддам — посмотрим, что будет. — Таксист молчал, пока мы не доехали чуть ли не до Баттерси. — Нет, стряхнули. Наверно, померещилось.

Я подавил вздох облегчения и откинулся на спинку. Долгий был день. Теперь мне хотелось только одного — провести вечер в одиночестве собственной квартиры с телевизором и видеомагнитофоном. На сегодня людей пока хватит. Они утомляют. Не хотелось видеть даже Фиону.

Таксист отсчитывал в окно мою сдачу, когда мимо нас, с ревом набирая скорость, проехал синий «Ситроен 2CV».

— Копать меня поперек и наискось, — вымолвил таксист, глядя ему вслед. — За нами в самом деле следили. Выдавайте поосторожней, приятель, — вам точно кто-то на хвост сел.

— Может, вы и правы, — пробормотал я, когда машина скрылась за углом моего дома. — Очень возможно, что вы и правы.

Но в то же время мысль не покидала меня: старый битый «ситроен»? Генри Уиншоу, конечно, хитер, но не настолько же.