Что происходит при столкновении галактик? Чаще всего — ничего. Звезды расположены не так плотно, как скопления, которые они образуют. Галактика проходит сквозь галактику. Антигалактика проходит сквозь антигалактику. Места хватает всем.

Ричард снова стоит на улице. И тут его история заканчивается — на улице с ее двойным рядом домов, выстроившимися вдоль тротуаров машинами и антикомедией яблоневых лепестков, осыпающихся на ветру.

Ричард обернулся. Он знал, что ни в его прошлом, ни в будущем не было и не будет ничего столь же неподражаемо жалкого, как фальшивая улыбка, которую он выдавил из себя для Рори Плантагенета: улыбка — среди лунных пятен и теней его постаревшего лица. Память об этой улыбке пребудет с ним до его последнего часа; еще тридцать лет он так и будет стоять, зажав уши руками, чтобы не слышать своего крика смертельно раненного существа, чтобы заглушить память об этой улыбке.

Многое ли успел увидеть Рори? Ричард не знал. Многое ли успел увидеть Ричард? Он не знал. Ритмичные движения головы, розовый махровый халат. Они видели достаточно. Нет, хватит…

— Наверное, ты уже догадался, — сказал Ричард Рори, — что мы решили тебя провести.

— Я не понимаю.

— Да, да. Околпачить. — Ричард пожал плечами и опустил руки. Какое-то недоброе веселье завладевало им. Английский язык ничем не мог ему помочь — решительно ничем. — Просто мы задумали небольшой розыгрыш. Мы втроем. Хотели посмотреть, как далеко это может зайти. Попусту оторвали тебя от дел. Все это сплошная выдумка. Извини. Пожалуйста, прости, Рори. Прости, Рори. Прошу тебя.

Гвин решил, что настал подходящий момент покинуть Кэлчок-стрит, и он лениво, вразвалку стал спускаться по ступеням, засунув руки в карманы. На взгляд Ричарда, он выглядел дьявольски красивым. И снова — невозможно забыть — те бесчестные уста, Ричард и это теперь сложил к ногам Гвина.

— Нам в одну сторону? — спросил Гвин.

И Рори пошел рядом с ним. А Ричард остался один.

Глядя на улицу, в конце которой эти двое скоро должны были раствориться, у поворота на Лэдброук-Гроув с цирковыми лошадками ее машин, Ричард увидел своего сына Марко. Марко был далеко, в дальнем конце улицы, но его неуверенную походку ни с чем нельзя было спутать. С Марко было что-то не так: рядом с ним никого не было. Но одиночество ребенка, в отличие от одиночества его отца, было следствием непростительной ошибки другого человека, а не его собственной. Рядом с Марко всегда кто-нибудь был. На протяжении всех его семи лет рядом с ним всегда кто-нибудь был.

Какая-то драма, подумал Ричард. И одновременно возможность переключиться: по крайней мере, это заставит меня подняться по этой чертовой лестнице. Ричард вдруг понял, что все еще держит пылесос, им заняты обе его руки, шланг обвивает его тело и шею. Ричард все еще был Лаокооном, оплетенным тугими змеиными кольцами. И это тоже ему придется тащить наверх. Это тоже.

Отец и сын бросились навстречу друг другу. Марко не плакал, но Ричард никогда еще не видел его таким несчастным: несчастье всегда подстерегало Марко, несчастье было написано ему на роду. Ричард преклонил колено, как рыцарь, и взял сына за плечи:

— Кто с тобой был?

— Лизетта, — ответил Марко.

— И ты потерялся?

— Там был взрослый дядя.

— А потом что случилось?

— Он отвел меня к машине — посмотреть котят.

— А что потом?

— Пришли еще три дяди и увели его с собой.

— Куда увели? Это были полицейские?

Марко пожал плечами.

— Он сам пошел или они его забрали?

Марко пожал плечами и развел руками.

— Они что-нибудь говорили? Кто-нибудь что-нибудь говорил?

— Да. Тот дядя сказал: «Я ребенок».

— Дядя сказал, что ты ребенок?

И Ричард перенесся лет на пять назад, к естественной путанице ранней речи. «Как ты?» — спрашивал он сына, и Марко вполне логично отвечал: «Ты хорошо». Марко мог протянуть к нему ручки и сказать: «Понеси тебя». И Ричард брал его на руки и нес…

— Нет. Он сказал: я — ребенок.

— Но он был не ребенок.

— Нет. Это был взрослый дядя.

Ричард поднялся. Невыразимое страдание при мысли о том, что придется иметь дело с непредсказуемыми последствиями, взъерошило ему волосы, словно порыв ветра, поднятый стремительно мчащейся машиной. Он обернулся и увидел Лизетту, бежавшую к ним по Кэлчок-стрит. Боже, и снова эта свинья в своей немецкой машине несется по моей улице со скоростью сто километров в час, чтобы убить моих детей. К чему такая спешка? Неужели его где-то так ждут? Конусообразный поток воздуха, исходивший из этого борова, пронесся мимо. На мгновение промелькнул его профиль: толстая кожа (двумя слоями, словно просвечивающая под рубашкой майка), белесые брови, пухлые слюнявые губы. Ричард стоял пошатываясь; воздух, взвихренный немецкой машиной, грубо взъерошил его волосы.

За «немцем» тащился похожий на старую лохань оранжевый фургон; за рулем сидел Тринадцатый, он был совершенно без сил. «Слава богу», — попытался сказать он (вышло только какое-то бесконечное «Сла-а-а-а»), когда увидел их троих. Облегчение, граничащее с восторгом, подымалось в нем, несмотря на разливающийся по телу яд от тяжелого переживания. Там, в автомастерской, когда Тринадцатый смотрел сквозь дыру в заборе, он увидел парней: «Да это же те самые типы, что уделали Баца». Они сказали маленькому Марко, чтобы тот валил отсюда. А Адольф все повторял: «В чем дело? В чем дело, ребята?» Хотя Адольф-то знал, зачем они здесь: преподать урок. «Да куда мне с вашей кодлой равняться, я же ребенок, я же ребенок…» Теперь Тринадцатый был свободен. Он медленно проехал мимо них в фургоне. Он не хотел, чтобы они его видели. Он ни за что не хотел попасть под огонь их взглядов.

Марко не плакал. Плакала Лизетта. И Ричард тоже. Где-то на периферии сознания он уже переписывал литературный портрет Гвина («Не часто случается…» «Рукоплещите, восхваляйте, превозносите…» «Шляпы долой перед…») и думал о том, как простит Джину. Какие тут нужны слова. Ведь если он ее простит, то она теперь никуда от него не уйдет. Кто он такой? Кем он был все это время? Кем суждено ему быть отныне и навсегда? Он был Абелем Йенсеном Тасманом (1603–1659), голландским исследователем, который открыл Тасманию, не заметив Австралии…

Вой ветра, до сих пор звучавший бессвязно, воздух, разорванный в клочья лондонскими машинами, автомобильные сирены по всему городу (бомбежка, которую каждый из нас переживает в одиночку) — все это слилось в огромную приливную волну. Воздух лез в ноздри, и выдохнуть его было трудно, волна стремительно катилась по улице, сотрясая деревья, бросая их в дрожь, заставляя осыпаться их прекрасные кроны. И вскоре лепестки яблонь уже были повсюду.

Этим лепесткам суждено возродиться лишь на будущий год. Но еще немного времени, совсем недолго, они будут носиться в воздухе — празднично, истерично, расточительно, как если бы все деревья вдруг затеяли свадьбу.

Лунный человек молодеет год от года. Ваши часы точно знают, что делает с вами время: чик-чик — говорят они каждую секунду, каждый день. Каждое утро мы оставляем в постели все большую часть себя, а наши тела по-своему готовятся к воссоединению с космосом. Взгляните на престарелого критика с волосами цвета опилок, которыми посыпают пол в баре. Взгляните на монахиню и ее туфли с пряжками как у ведьмы. Взгляните на человека с чемоданом в телефонной будке: этот человек — вы. Пила визжит, призывая свою мамочку. А потом наступает черед информации, которая ничего не значит и приходит по ночам.