~ ~ ~
Встречи Гвина и Ричарда с читателями должны были состояться в переоборудованном театре в деловом центре Бостона в одно и то же время. Увидев толпу у входа, толпу в вестибюле, толпу в коридоре, толпу в баре, где они с Гвином будут подписывать книги, Ричард счел это благим предзнаменованием. Стол Гвина был уже готов, точнее, стола почти не было видно под грудами книг: стопки «Возвращенного Амелиора», стопки «Амелиора» и, боже, стопки «Города вечного лета» в новой яркой и оригинальной мягкой обложке. Подойдя к своему столу, разумеется совершенно пустому, Ричард принялся разгружать свой мешок. Вытаскивая первый экземпляр «Без названия», он, как всегда, занозил палец о грубый переплет. Ричард посмотрел на Гвина и постарался изобразить на своем лице выражение лица Гвина — изобразить кроткое, зачарованное, ничему не удивляющееся лицо. А еще Ричард попытался почерпнуть уверенность в безудержном энтузиазме американцев. В Англии, если бы ваш любимый писатель (и к тому же ваш брат-близнец, которого вы давно потеряли из виду) устроил чтение в соседнем доме, вам бы даже и в голову не пришло выйти из дому и посмотреть, что там происходит. Но американцы — другое дело, и если уж они что решили, то они идут и делают это.
А на ближайшие четверть часа оба писателя должны были занять места в специально отгороженной части бара, где их уже дожидалась готовая поднять заздравную чашу команда журналистов и университетских преподавателей. Среди них была и Эльза Отон. Ричарда поразило то, как она выглядит. Это была уже не та угловатая, похожая на Джину, дриада с фотографии: он бы, наверное, ее не узнал, если бы не увидел рядом с ней Гвина. По странному стечению обстоятельств Ричард решил отказаться от дальнейшей клеветы на своего друга. Но после разговора с Гвином (прощаясь, он одарил ее полновесным рукопожатием, ухватив ее ладонь двумя руками, словно для совместной молитвы) Эльза подошла к месту, где стоял Ричард со своим помятым лицом и пластиковым стаканчиком с белым вином. И Ричард подумал: «А что, если?..» и произнес:
— Эльза Отон? Ричард Талл. Позвольте спросить, видели ли вы нашу рецензию на ваш сборник рассказов «Конский волос» в «Маленьком журнале»? Благосклонный и очень интересный отзыв. Я прослежу, чтобы вам прислали экземпляр.
— Спасибо. Хорошо. Как ваша поездка?
Ричард смотрел на Эльзу, и то, что он видел, было повестью о толстяках. Печальной повестью о том, как она дошла до этого состояния, как пытается вернуться к тому, что было. Как она ненавидит свой излишний вес. Ричард подумал, не выдумать ли ему что-нибудь о том, что Гвин ненавидит толстых, — ну, скажем, язвительные насмешки над ребенком с нарушением обмена веществ. Но Ричард не очень представлял себе, как можно ненавязчиво затронуть тему ожирения. На какое-то мгновение он даже почувствовал гордость за свое опухшее лицо. Ричард знал, что Эльза пишет трогательные рассказы о прогулках и ночевках на природе и о дружбе с животными. И еще, что она недавно вышла замуж за Вишванатана Сингха, экономиста из Гарвардского университета.
Втянув грудь и выпятив живот, Ричард сказал:
— Просто поразительно, честное слово.
— Что именно?
— Видите ли, я знаю Гвина уже двадцать лет. — На сей раз Ричард даже не стал давать себе слово не зарываться. — И я знаю все его слабости. Или мне казалось, что знаю. Он невероятный сноб, что касается внешнего вида. Обожает комфорт. Ненавидит животных. Ну и что? Кого это касается? Но мне и в голову не могло прийти, что он может быть таким неисправимым расистом. Да, да. Я просто в шоке.
— Расистом?
— Я, конечно, понимаю — он вырос в Уэльсе, а Уэльс в расовом отношении очень однороден. А в Лондоне он и его жена — леди Деметра — вращаются исключительно в избранных кругах. Но здесь, в это великом «плавильном котле»…
— Что вы имеете в виду?
— Уже целых две недели мне приходится выслушивать от него поток злобных замечаний в адрес разных ублюдков и дегенератов: черномазых, узкоглазых, итальяшек, китаезов и так далее. «Их всех нужно отправить назад в их вонючие норы». Вам это наверняка знакомо, — Ричард задумался: что бы еще придумать. Сказать, что Гвин прорезает в гостиничных наволочках дырки для глаз? Или с пылающим крестом в руках… Нет. Ричард сделал над собой усилие и, запинаясь, пробормотал вдруг изменившимся голосом: — Я пробовал ему читать, что Диккенс писал об американском Юге. Бесполезно, как об стену горох. Нет, с нашим другом Барри это не проходит.
— Но в своих книгах он такой деликатный, такой мягкий.
— Да, так часто бывает, разве нет?
— Я не смогу остаться на чтение. Я… не смогу.
Эльза Отон не могла остаться на чтение потому, что к ней домой должен был прийти человек, чтобы повесить портьеры, а Вишванатан не желал иметь дело с разной обслугой. Сингхи переехали в эту квартиру совсем недавно, и подобное случалось чуть ли не каждый день. Вишванатан мог позвонить Эльзе и вызвать ее только потому, что за дверью стоит посыльный из магазина. Накануне ночью он застал ее в темной кухне у открытого холодильника и объявил, что хочет перебраться в отдельную спальню с отдельной ванной. А сегодня утром произошла очередная стычка. Эльза прошла по комнате перед столом мужа. На будущее ей было велено проходить по комнате за его спиной. Но и до этого ей, похоже, разрешалось смотреть в его сторону только раз в две недели по вторникам.
— Только что в аэропорту, — продолжал Ричард, — наш носильщик, пожилой господин азиатского происхождения, случайно уронил складную трость Гвина. И Гвин назвал его, прошу прощения, чертовой обезьяной! Представляете? Что касается меня, то мне абсолютно все равно, какой у людей цвет кожи — зеленый, синий или серо-буро-малиновый в крапинку…
«О да, конечно, — подумала Эльза. — Посмотрела бы я, как бы вы на моем месте справились с моей чертовой обезьяной».
— Приятно было побеседовать. Я перечитаю его книги, — сказала она.
— Непременно сделайте это.
Пора. Организаторша взяла Ричарда за руку и с непроницаемой улыбкой на лице повела впереди Гвина. Пока они шли по разным коридорам и лестницам, Ричарда все сильнее охватывало предчувствие ожидающей его катастрофы: не литературного унижения, а настоящей катастрофы с человеческими жертвами. Сначала двое санитаров-добровольцев в оранжевых комбинезонах пронесли мимо них молодую женщину на носилках. За ними последовал полицейский, потом еще один медик, потом пожарный с топором и наконец молодая пара, которую, казалось, сблизила глубокая общая скорбь. Ричард свернул за угол. У стен в разных позах выстроились паломники: подавленные горем, изможденные и выздоравливающие. Это был вход в театральный зал А, где должен был читать Гвин. Заглянув внутрь, Ричард увидел столпотворение, немыслимое в наши дни в цивилизованном мире. Такое можно увидеть разве что в японских электричках или в репортаже о стихийном бедствии… Ричард подумал о депортации, о перевозке рабов, о переполненных калькуттских тюрьмах. Помещение напоминало жужжащий улей — в воздухе был разлит аромат молодых гормонов. Сопровождавшая Ричарда дама чуть замедлила шаг, чтобы убедиться, что двое пожарных охраняют двери, а потом, повернувшись к Ричарду, со зловещей ласковостью сказала:
— Уверена, вы тоже прекрасный писатель.
После этого они проследовали дальше — в театральный зал Б. Зал А вмещал 750 человек, а зал Б — 725. Ричард с готовностью согласился уступить Гвину зал А: он долго кивал в аэропорту, и в укромной кофейне, и на автостоянке перед гостиницей, где они садились в такси. Ричард высморкался и вступил в просторный и тихий зал Б.
Позднее Ричард скажет себе, что чтение было кульминацией этого дня. Возможно, его аудитория не была большой. Но она была разнообразной: женщина, негр, американский индеец и толстяк. Вот, собственно, и все. Но погодите. Толстяк был фантастически толст. Надо было видеть, как он расплывается, растекается на двух, на трех местах! А негр был черен, как спальня Доминики-Луизы. Индеец в ковбойских башмаках сидел, перекинув ногу через ручку кресла, и в знак своего плюрализма он периодически болтал ногой. А у женщины под длинной толстовкой — у Ричарда не было никаких сомнений — имелось все, что полагается иметь женщине. Толстяк, чернокожий, ковбой и индеец в одном лице и представительница слабого пола… Ричард взошел на кафедру под вулканические аплодисменты, доносившиеся из соседнего зала. Звук был такой, будто около заложенного правого уха Ричарда заработала кофемолка. Ричард не упал в обморок, а начал читать с начала одиннадцатой главы: это было описание сборища бродяг, преподнесенное как бурлескная пародия «Королевских идиллий» Теннисона. И тут же Ричард потерял четверть своей аудитории: индеец, улюлюкая, встал на ноги и стал подниматься по ступенькам. Ричард поднял голову. Их взгляды встретились. Индеец был неумолим и суетно скор в своих ковбойских башмаках. В ковбойских башмаках, которые носили его палачи. Ричарду стало горько и обидно — в индейце он узнал своего сотоварища по «Болд адженде» — Джона Две Луны. Итак, слушателей осталось трое. Ричард продолжил читать и обнаружил, что его все больше и больше занимает вопрос об их хрупком единодушии, о непредсказуемости их интереса и переменах их настроения. Отрывки, которые он читал, ему никак не могли помочь: сейчас Ричарду были нужны отрывки, в которых бы превозносились толстяки, чернокожие и женщины в толстовках. Толстяк заставил Ричарда прерваться на несколько невыносимо долгих минут: он предпринял несколько слабых попыток выбраться из кресел. Поначалу он рвался, пытаясь встать, но в конце концов забылся беспокойным сном. Чернокожий тоже привнес драматическую ноту: одолеваемый своими сокровенными мыслями и чувствами, он начал сначала что-то шептать, потом бормотать, распевать и наконец кричать, заглушая голос человека с микрофоном. И только женщина — сильно накрашенная, с немигающими глазами и невыразительной улыбкой, ровесница Ричарда, — только она сохраняла спокойствие: идеальная аудитория из одного человека.
И чтение, несомненно, было кульминацией дня. Потом все покатилось по наклонной плоскости.
Во время одной из многочисленных пауз, вызванных восторженным визгом, доносившимся из зала А, Ричард воспользовался носовым платком. Одним из тех носовых платков, о которых американцы и думать забыли с тех пор, как были изобретены бумажные платочки. (Юный пиарщик просто не мог поверить, что такие носовые платки еще существуют.) На заскорузлой ткани местами виднелись следы чего-то клейкого, желеобразного, похожего на белок недоварившегося яйца, и у платка была странная, явно асимметричная форма. Ричард утер нос этой влажной тряпицей. Да, это был самый настоящий сморкальник. Точно такой же Ричард, еще школьником, как-то нашел в кармане своего школьного пиджака — очевидно, он завалялся там после гриппа. Платок был такой же формы и цвета, что и облака над Лондоном.
Над Бостоном полыхало кирпично-красное марево, когда они шли к самолету, точнее, это был легкий маленький самолетик. Ричард обернулся. Ржаво-пыльным вечером у бостонского аэропорта Логан был какой-то грязновато-коричневый, похотливо-бордельный вид. И обычный шум ветра перерастал в дикие стоны.
— Вам вряд ли удастся меня убедить, — сказал Гвин.
— Это пустяки, — не унимался юный пиарщик. — Всего-то полчаса лету. Мы успеем обойти грозу. Они гарантируют, что мы обгоним грозу.
— Надеюсь, мы не на этом полетим. Боже. На нем еще братья Райт летали.
— Орвилл и Уилбур Райты, — пробормотал Ричард, — на холме Китти-Хок.
— Я уже тысячу раз на нем летал. Подумаешь, ветер.
— Ничего себе ветер. Это не ветер — это ураган.
— Не волнуйтесь об этом.
Ричард снял с плеча мешок и опустил его на землю. После встречи с читателями в Бостоне мешок стал тяжелее. И, словно чтобы увековечить этот факт, мешок собирались взвесить. В воздухе вес имеет значение. У всех пассажиров на регистрации спросили их вес, Гвин первым раскрыл карты: 55 кг, Ричард назвал давно устаревшее число 69 кг, а юный пиарщик прискорбные 80 кг. Молодая женщина в синем костюме водрузила мешок Ричарда на широкую платформу весов. До этого она взвесила чемодан Ричарда и удивленно вскинула брови, а теперь предметом беспристрастной дискуссии стал почтовый мешок. Чтобы выдержать эту дискуссию, Ричард был вынужден улыбаться. Когда улыбка причиняет вам боль, вы понимаете, как часто вам приходится улыбаться через силу и как часто ваша улыбка — это не улыбка радости, а улыбка боли. Зеркала поведали Ричарду, как он выглядит, когда улыбается. Когда он улыбался, он выглядел как человек, поправляющийся после апоплексического удара. Поэтому эта улыбка в защиту почтового мешка — на глазах у Гвина, на глазах у пиарщика — отняла у Ричарда последние силы. Она вывернула его карманы и выгребла из них последнюю мелочь. Обчистила до нитки… В нескольких сотнях метров от них смущенно застыл похожий на журавлика на тоненьких ножках самолетик: он красноречиво заявлял о своей аэродинамической бесхитростности. Глядя на этот самолетик, Ричард подумал не об улыбающихся лицах Орвилла и Уилбура Райтов в летных шлемах, а об усатых любителях, скатывающихся с гор на велосипедах и машущих игрушечными крыльями. Мешок Ричарду вернули в качестве ручной клади. Он снова взвалил его на плечо и обернулся к Гвину:
— Боже. Ты только посмотри.
— Где? — Гвин повернулся и посмотрел на небо.
Ночь была уже готова опуститься на землю и разлиться по ней, но день противился этому. Земля вращается, и ночная мгла пришла на смену свету, но свет противился этому. Свет и день не собирались ложиться спать. Они бодрствовали даже после наступления тьмы. Свет, окруженный со всех сторон надвигающейся темнотой, отчаянно сражался. Свет — это талант и страсть — от отчаяния он стал безумно ярким. Сумасшедший день.
Ричард не волновался, потому что он уже умер. Все было кончено. Он вышел на летное поле со своим мешком и сел на него у трапа — у этой лестницы, нацеленной в небо, но ведущей в никуда. Он сжал сигарету непривычно онемевшими губами и дал смерти медленно пройти мимо.
Ричарда доконала встреча с читателями, точнее та ее часть, когда они вместе с Гвином должны были подписывать книги. Китса убила рецензия. А Ричарда доконала встреча с читателями. О чтении, по крайней мере, можно было сказать, что свидетелей позора Ричарда было мало. Но когда он должен был подписывать книги, их оказалось как на вавилонском столпотворении. По просьбе распорядителей Гвин провел укороченное чтение — в три приема (зал не вмещал всех желающих). И все они ждали, когда он начнет подписывать книги.
В общем, его друг и соперник успел исписать три шариковые ручки, подписывая «Возвращенный Амелиор», «Амелиор» и «Город вечного лета», подписывая программки, рекламные листки, фотографии, вырезанные из газет и журналов, оставляя автографы в книгах для автографов, на гипсовых повязках, девичьих предплечьях и бедрах. А Ричард эти два часа просидел за своим столом без дела… В прошлом выступая в разных (не очень значительных) ролях, Ричарду случалось бывать на ярмарках и фестивалях и видеть очереди, которые выстроились к писателям, подписывавшим свои книги; эти очереди вызывали в нем странную враждебность. Каждая очередь, равно как и каждая книга и каждый писатель, принадлежат к разным жанрам. Некультурные, самодовольно поучающие, беспорядочные, выстроившиеся как по струнке, игривые, серьезные, не говоря уже о классовых, расовых, возрастных и половых различиях. И, нужно признать, очередь к Гвину включала всех и каждого. Они шли к нему, шагая по проходу, как к ковчегу будущего.
Ожидая своей очереди (а где же эта очередь заканчивалась?), они могли разглядывать Ричарда и ломать голову над тем, что здесь делает этот человек. Ричард скрашивал их ожидание. Они не знали, что были участниками его похорон, плакальщиками, медленно проходящими мимо хладного трупа его призвания, немого и бледного.
За столом с неподписанными экземплярами романа «Без названия» сидел призрак. Минут через сорок, сияя архангельски чистым ликом, к Ричарду подошел старик в джинсах с проглаженными стрелками: призрак Тома Пейна. Старик вытащил из-под мышки экземпляр романа «Без названия» и швырнул его на стол. Книга раскрылась на восьмой или девятой странице, страницы явно были закапаны засохшей кровью. В книге лежала закладка с логотипом «Лейзи Сьюзен», а на загнутом верхнем уголке девятой страницы остался четкий отпечаток окровавленного большого пальца. Старик не хотел, чтобы Ричард подписал ему книгу. Он вообще не хотел эту книгу… Единственный, кто удостоил Ричарда своим вниманием, была женщина: та самая, что присутствовала на чтении. Она была единственным человеком, обратившим хоть какое-то внимание на его слова. Женщина подошла к его столу с робостью котенка. Ричард поприветствовал ее от всей души и продолжал сохранять свой приветственный настрой, пока женщина доставала из своей сумки книгу. Но это была книга, написанная не Ричардом Таллом, а Федором Достоевским. Это был роман «Идиот». Женщина склонилась над Ричардом (лицо ее оказалось невероятно близко) и стала перелистывать страницы, сопровождая свои действия пояснениями. Эта книга тоже была в пятнах, но это были не пятна крови, это были маркеры двух соперничающих цветов — голубого и розового. И не на двух страницах, а на всех шестистах. Каждый раз, где буквы «о» и «н» появлялись вместе, они были выделены голубым цветом. Каждый раз, где вместе появлялись «о», «н» и «а», эти буквы были выделены розовым цветом. А поскольку каждое слово «она» включает в себя солово «он», неудивительно, что мужской род преобладал. Это она и пыталась доказать. «Вы видите? — спросила она, обдавая его горячим дыханием, сильно пахнущим какими-то лекарствами, батарейками и пресс-формами. — Видите?..» Организаторы прекрасно знали эту женщину — эту несчастную, тихую и неутомимую зануду, — они пытались уговорить ее уйти. Но Ричард словно этого не слышал, у него никогда не было более приятной компании. Никогда жизнь не казалась ему такой восхитительной. Он никогда бы ее не бросил. На склоне лет, разумеется без всяких детей, вооружившись маркерами, они брали бы в оборот великие тексты, один за другим. И если он станет допускать ошибки, она возьмется за голубой. А если она устанет, он пустит в ход розовый. Но жизнь коротка, а искусство вечно: смогут ли они исчерпать одних только великих русских писателей? Вдвоем бок о бок: он с пивной кружкой и болеутоляющими, она — с цинком и марганцем.
«Дама с собачкой» и др. «Шинель». «Отцы и дети». «Герой нашего времени».
«Смерть Ивана Ильича». «Господин из Сан-Франциско». «Мастер и Маргарита».
«Бесы». «Двойник».
«Мы».
Ричард поднес ладонь к пористой обшивке своего лица. Он подумал, что, может быть, все решится прямо сейчас — его книги против книг Гвина в их связи со Вселенной. Ричард услышал, что его зовет юный пиарщик. А там, наверху, небо показывало, что оно может изображать и черные дыры. На самом деле эта имитация требовала большого труда (грубо закругленный горизонт с сузившимся, как у наркомана, зрачком посередине — похожие картинки были в одной книжке по астрономии у близнецов Ричарда).
Самолетик покатил вперед, и скоро они должны были взлететь. Семеро пассажиров сидели, мучительно втянув головы в плечи. Не потому что потолок был низкий, а из-за смущающей близости взлетно-посадочной полосы — в каких-то полутора метрах от их подошв. Мотор ревел так громко, почти за гранью человеческого восприятия, и можно было почувствовать лишь вибрацию, отдававшуюся в каждом атоме тела. Полупридавленный своим мешком, Ричард сидел, втиснувшись в кресло, в самом первом ряду рядом с Гвином. Они оба пристально следили за пилотом: это был высокий, полный, рыжеватый мужчина, который с женской деликатностью обращался со своей фуражкой, приборами и наушниками. Повернувшись к пассажирам, пилот с привычной небрежностью абсолютно бесцветным голосом огласил правила безопасности, а затем отвернулся к приборной доске, больше подходившей довоенному аэроплану или ядерной подводной лодке первого поколения: циферблаты, датчики, металлические переключатели со стершейся краской. Ричард заметил, что на доске нет ни единой пластмассовой детали. Хорошо это или нет? — подумал он и постарался отдать молчаливую дань уважения долговечным механизмам, сработанным умелыми мозолистыми руками людей, которые, увы, давно уже умерли. На пилоте были белая рубашка и грубые кремовые брюки, словно выкроенные из старых обоев. Так или иначе, трудно было оторвать взгляд от его кремового седалища. Обрамленное щелью между спинкой и сиденьем кресла, оно прочно и гордо занимало свое место.
Самолетик выруливал на взлетную полосу. Маленький самолетик был всего лишь маленьким самолетиком среди больших лайнеров и надеялся, что он никому не мешает. Однако он им мешал. Реактивные лайнеры с черными и мокрыми от росы или от испарины надвигающейся грозы собачьими носами ждали, выстроившись за ним в очередь, напряженные, как готовые к охоте пойнтеры. Ричард посмотрел на лопасти винта, вращавшиеся с такой скоростью, словно они старались разорвать воздух в грязные клочья. За поворотом виднелись туши челноков, летавших в Нью-Йорк и Вашингтон, и по всей Америке, куда пожелают американцы. Над мучительным ожиданием прошедших проверку и готовых к полету самолетов, воющих друг на друга и требующих, чтобы им дали дорогу, слышалось небо и эпический рык средних слоев атмосферы. С севера накатывала ночная мгла. Но юг бросал ей вызов демонстрацией света и электромагнитных колебаний: направо и налево хлестали божественные хлысты, кнуты и бичи из олова и меди.
Все молчали. Вдруг Гвин повернулся и стал что-то говорить юному пиарщику. Изголовье кресла заглушало вопросы Гвина, поэтому казалось, что молодой человек, охваченный лихорадочным возбуждением, оживленно беседует сам с собой.
— Послушайте, вы ведь видели, что за нами… Они делают это по девять раз в день… Это не может быть ураган. Это гроза… Вы хотите сказать, что это ураган вроде тех, которым дают имена?
— Раньше все ураганы были девушками, — сказал Ричард. Он заговорил, чтобы молодой человек не выглядел умалишенным. Да и сам Ричард от этого почувствовал себя спокойнее, поэтому он продолжал говорить все, что придет в голову. — Теперь они чередуются. Девушка, парень. Парень, девушка. Думаю, так лучше, а впрочем, не знаю. Ураган Деми. Ураган Гвин. Ураган Джина. Ураган Мариус. Ураган Энстис. Ураган Скуззи.
— Кто?
— Это я так.
— Не слушайте его, — сказал Гвин. — Он уже спятил. Боже. И все из-за какой-то вечеринки.
Пилот повернулся вполоборота и невыразительным голосом сообщил, что после взлета в самолете станет намного прохладнее. Это была хорошая новость. Потому что пассажиров всегда интересовал вопрос, что происходит с воздухом в самолетах и что случилось бы с воздухом в реактивных лайнерах, если бы не все эти ухищрения для его охлаждения и очистки. Как скоро воздуха станет не хватать и он станет теплым и едким, как кровь. Как скоро им придется бороться за каждый его глоток. В большом самолете можно полчаса прождать у двери в сортир и войти в него сразу после того, как оттуда выползет какой-нибудь смердящий долгожитель: вот за что так любят этих парней. В маленьком самолете воздух — это особенно деликатная субстанция. Его даже разговорами не хотелось тревожить… И сейчас все пассажиры страдали молча. А ведь в этом странном современном занятии (к тому же баснословно дорогостоящем) — я имею в виду авиаперевозки — Америка опережает весь остальной мир. Но вот самолет выполнил последний поворот, и перед ними не оказалось ничего, кроме моря и неба. Самолет с грохотом помчался в фиолетово-синюю даль и взлетел, сменив одну среду на другую. Его тут же стало бросать из стороны в сторону, он замахал крыльями, как ветряная мельница, и все в один голос застонали, отвечая стонущему воздуху над головой.
Потом самолет выровнялся и начал набирать высоту. Они пролетели над автостоянкой, над кладбищем, над пристанью, над заливом. Вскоре белые пятна бурунов стали похожи на перхоть, припорошившую широкое плечо моря. Ричард посмотрел в иллюминатор и не поверил своим глазам. Грозовое облако походило на готический собор с оскалившимися горгульями… День — это метафора человеческой жизни: пробуждение, невинное утро, хлопотливый полдень и его помпезное завершение, потом блеклые предвечерние часы, потом усталость, потом смертельная усталость, уверенность в ночном покое, потом кошмары и, наконец, глубокий сон без сновидений. День за бортом самолета закончился, но он не ушел на покой. День умер, но он не желал в это поверить: пусть и больной, он пытался вернуться со словами: «Я все еще день. Разве вы не видите меня? Вы меня больше не любите? Я все еще день». И он не уходил, судорожно подрагивая под крылом. Дождь старался как-то смягчить отчаянное противостояние дня и ночи, хотел все успокоить и очистить. Но его старания напоминали исступленные, истерические аплодисменты.
— Этот красный переключатель, — сказал Гвин. — Что он делает с этим красным переключателем?
Рядом с хронометром, отсчитывавшим время полета (прошло девять минут), на приборной доске был красный переключатель с мигающей и пикающей красной лампочкой. Эта лампочка, по-видимому, нервировала пилота. Он вертел ручку переключателя в надежде, что лампочка погаснет, или переменит цвет, или перестанет пикать. Но его движения скорее говорили о любопытстве, чем о тревоге. Кремовый панцирь его спины по-прежнему неколебимо возвышался в кресле.
— Мы теряем высоту. Мне кажется, мы теряем высоту.
— Если бы что-нибудь случилось, он бы нам сказал. Ведь так? Или нет?
Не оборачиваясь, пилот сказал: «Самолет немного перегружен. Надеюсь, это… не вызовет проблем. Иначе мы не сможем подняться над грозой». После этого он все же обернулся и подозрительно посмотрел на пассажиров, словно выискивая слишком толстого безбилетника.
— Я не стану беспокоиться, — сказал Гвин, — пока он не начнет беспокоиться.
А пилот вовсе не казался обеспокоенным. Он даже начал насвистывать.
— Мудрые слова, — сказал Ричард, отворачиваясь к иллюминатору.
Море оказалось так же близко, как десять минут назад взлетная полоса. Ричарду вдруг померещилось, что самолет прокладывает себе путь не по воздуху, а сквозь вспененную воду. То погружаясь, то взмывая на гребень волны, то всплывая, то ныряя вниз. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз.
— О господи, — сказал Гвин.
— Он перестал вертеть эту чертову ручку.
— Правда?
— Да, наконец-то он перестал вертеть эту чертову красную ручку.
— Правда? Слава богу.
Свет в салоне стал тусклым, потом вспыхнул и снова стал тусклым.
