Сидя на крайнем сиденье вагона метро, с грохотом проносящегося между станциями «Виктория» и «Слоун-Сквер», Мэри Газали исподтишка наблюдала за двумя старичками, которые, пытаясь удержать в равновесии доску, играли в шахматы, скорее всего начав игру на кольцевой и проехав мимо «Кингз-Кросс» и «Хай-Стрит-Кенсингтон» уже по меньшей мере раз тридцать. С растрепанными бородами, в засаленных твидовых пальто, грязных штанах и истоптанных башмаках, они были почти неотличимы друг от друга. Они попивали вино, передавая друг другу бутылку, но при этом, казалось, не пьянели. Раньше Мэри часто ездила на метро, чтобы обрести покой. Она разглядывала пассажиров, пытаясь найти способ заглушить чужие голоса, чтобы не попадать в один поток с отчаявшимися, злобными, разочарованными, больными, уязвленными сознаниями, подчас планирующими жуткие преступления. Лекарства, которые она принимала теперь, помогали заглушать работу мозга, однако ей стало не хватать того экстаза, который она раньше испытывала.

Она взглянула на схему, висевшую над головами старичков, и, увидев, что до «Ноттинг-Хилл-Гейт» осталось еще пять остановок, посмотрела на часы. Она вполне успевала на встречу с дочерью в их любимом итальянском ресторанчике. Встреча была назначена на шесть. Ровно в пять тридцать она вышла из «Палас-отеля» на Виктория-стрит, где ее все любили и где она имела шансы стать главным администратором. Чуть раньше Хелен позвонила ей на работу и предложила встретиться: по словам дочери, у нее были чудесные новости. Мэри подумала, что Хелен наконец готова объявить о своей помолвке, потому что чувствовала, что у дочери уже несколько месяцев развивается необыкновенно страстный роман, хотя та не сообщала ей даже имени юноши. Доехав до своей станции, она поднялась и услышала, как один из игроков сказал с тихим удовлетворением:

— Тебе шах, глупый старикан!

Его друг понимающе хихикнул в ответ. Мэри была приятна их компания. Много-много лет она встречала на кольцевой линии таких вот старичков, все эти годы, с того момента, как ее выпустили из Вифлеемской больницы и поместили в пансионат Сент-Джонс-Вуд, откуда она очень быстро сбежала, потому что там были недовольны ее дружбой с Джозефом Киссом. Поначалу она попыталась встречаться одновременно и с мистером Киссом, и с Дэвидом Маммери, но потом мать Маммери вернулась из санатория и забила тревогу. Где это ее сын пропадает по ночам? Постепенно Мэри поняла, что с ее стороны было ошибкой заводить такой странный роман. Со своей стороны, Джозеф Кисс проявлял полное понимание и хотел помочь им с Хелен сложить в единую мозаику то, что произошло до спасения из охваченного пламенем дома, и то, что случилось после. Некоторое время Мэри была очень захвачена этой идеей, а вот интерес Хелен стал ослабевать по мере того, как начали публиковаться ее книги. Сейчас на книжной полке у Мэри стояли все четыре книги Хелен, а кроме того, она часто брала их в библиотеке для того, чтобы на формулярах набралось побольше отметок о выдаче.

В тесной толпе, она приблизилась к медленно ползущему, гудящему эскалатору и, встав на него, начала скользить взглядом по расположенным слева плакатам, рекламирующим белье и сигареты. Затем толпа вынесла ее к турникету, у которого стоял контролер, и тут она увидела по ту сторону заграждения Хелен и помахала ей. Сегодня Хелен была модно одета. Коротко постриженные волосы, высокие сапоги, лимонного цвета чулки, красное мини-платье. Обрадовавшись тому, что дочь наконец перестала одеваться во все черное и задумалась о своем внешнем виде, Мэри поцеловала ее.

— Ну как ты, дорогая?

— У меня потрясающие новости, мам. Но сначала наш чай, как обычно. Идет?

Когда они шли по подземному переходу и потом по лестнице к южному выходу с «Ноттинг-Хилл-Гейт», обрамленное рыжеватыми волосами бледное овальное лицо Хелен светилось от возбуждения. Они прошли мимо мрачного, с черным куполом здания «Коронет-Синема» и вошли в заведение «У Марии». Хозяйка с радостью их приветствовала:

— Мэри! Хелен! Неужто пришли отведать мою стряпню! Идете вечером на концерт?

— Что-то вроде того, Мария.

Проскользнув за столик, Хелен взяла в руки меню, хотя и без того прекрасно знала, что именно закажет. Мэри поглядывала в окно на шумную улицу у «Вулворта», где люди, кажется, не покупали ничего, кроме цветов, и выходили из магазина с таким видом, будто ограбили оставшуюся без охраны оранжерею, разгладила скатерть, поправила кружевные салфетки, приборы для специй, подставки для тарелок. Удивляясь разнообразию растений, которое тащили все эти люди, Мэри села на скамью. Ей было приятно смотреть на симпатичных молодых людей в ярких нарядах, и она подумала, что вечерний Лондон стал почти таким же красивым, как те места, по которым она бродила в Стране грез.

Несмотря на то что время чая прошло, Мария, как обычно, принесла им чайник, пшеничные лепешки, масло и земляничный джем. Хелен говорила об исследовании, которое она проводила в редакции образовательных программ Би-би-си, о тех перспективах, которые открываются на новом, Втором канале телевидения.

— Ты должна обязательно купить цветной телевизор, мам.

— Старый вполне годится для моих вестернов и документальных фильмов. «Что у них в башке, гадать не стоило — заарканил, за рога и в стойло». Интересно, хоть один ковбой пытался понять, что творится у телок в голове? Эрик, как его там? Или Буян Йейтс, например.

Хелен покачала головой с притворным неодобрением.

— Это не то, что хотели бы слышать в редакции образовательных программ, мам. Мы считаем, что ковбойских передач и так слишком много.

— А я люблю старые фильмы. «Пат и Майк», «Воспитание Крошки», «Окаменевший лес». Хотя все это, кажется, немного вышло из моды. — Покончив с последней лепешкой, она аккуратно слизала джем с пальцев. — Ну же, моя дорогая, какая там у тебя великая новость?

— Ну, — замялась Хелен, — ты ведь знаешь, что я писала книги для одного издательства?

— «Миллз-энд-Бун». Твои книги у них самые лучшие.

— Так говорит и мой агент. Его зовут мистер Арчибальд. Он попросил меня прислать пару глав новой книги и набросать сюжетные линии. Я не очень-то в это верила, но Делия, та девушка, с которой я вместе снимаю квартиру, сказала, что я должна рискнуть. Так что я рискнула. И как думаешь, что из этого вышло?

— Мистеру Арчибалду удалось ее продать? — Мэри нравилась эта игра.

— Вот именно! И знаешь кому? — Хелен почти пропела: — «Коллинз»! В этом издательстве выходят все исторические романы и триллеры. Агата Кристи, Росс Макдональд, Хэммонд Иннес. Представь! И знаешь за сколько, мам?

— За пять сотен фунтов! — назвала Мэри самую крупную сумму, которую только могла вообразить.

— Две тысячи, мам! Невероятно, правда? Теперь мы можем переехать в хорошую квартиру и вообще делать, что захотим!

— Мы? — Мэри подумала, что сейчас будет главное сообщение.

— Мы с Делией. Хотим подыскать квартиру где-нибудь в Линден-Гарденз или Орм-Корт, напротив парка.

— Это было бы чудесно, дорогая. Но почему ты не познакомишь меня с Делией?

— Обязательно, мам. Она сама хочет с тобой познакомиться. Но, видишь ли, она медсестра, и у нее вечно дежурство. Она самый добрый человек на свете. Ну, что ты теперь скажешь о своей маленькой девочке? «Мисс Денежный Мешок»! По словам мистера Арчибалда, если за книгой стоит «Коллинз», то она будет продаваться вечно и может стать бестселлером. Да я сотни еще напишу!

Радуясь переполняющему дочь восторгу, Мэри заказывает еще одну чашку чая. «Все, что ни делается, все к лучшему», думает она. Перед ее взором мысленно проходит ряд красных обложек «Макмиллан классик», на которых золотыми буквами вытиснено: Хелен Газали. Она так и не сказала Хелен о том, что все ее книжки, вышедшие в издательстве «Миллз-энд-Бун», она обернула красной бумагой.

— У меня есть еще одна новость, — говорит Хелен. — Такая же хорошая. Я рассказывала тебе, что мы готовим серию передач о Блице, о том, как люди сплотились в это время и все такое прочее. Мне пришлось со многими говорить о войне и… человеческом факторе. Это дает возможность лучше понять, как все было на самом деле. Мой напарник встретился с одним стариком, который живет в кибитке за станцией Юстон и который услышал, что мы ищем людей с интересными рассказами о том времени. Конечно, нам приходится всех их прослушивать, потому что некоторые говорят что попало, просто ради того, чтобы их показали по телевизору, или ради денег. Но все, что рассказал этот старик, выдержало проверку. Во время войны он работал в противопожарной службе в районе Тоттнема. И он помнит нас обеих, мам.

Мэри почувствовала тошноту, потом у нее задрожали ноги, потом появились слезы. К этому она не готова.

— Мы можем для него что-нибудь сделать?

— Я все уже организовала. Через пять минут за нами заедет машина, и мы поедем в Юстон. Он очень хочет увидеть тебя. Он все время говорит, что это чудо.

— Чудо, что нас вообще спасли. — Мэри смотрит на проносящиеся мимо машины со страхом, причины которого не может понять. — Может быть, он знал твоего отца, бабушку, дедушку. Ты сказала, что он живет в кибитке?

— Это что-то вроде времянки на заброшенных сортировочных путях. Он бродяжничает уже много лет. В нем явно течет цыганская кровь.

— Я так и знала, что во всем этом как-то замешаны цыгане, — говорит Мэри. Ей становится трудно дышать. — О, посмотри, какие розы!

сказал в чем именно я ошибалась горящий бетон видение — арфы и мистер Фицмари как падающий Феникс в отличной пьесе сицилийская вдова коррео пара ми шейгец шлонг ойцгемит-хет

Арендованный «ровер» отвез их за станцию Юстон, в квартал узких улочек, где раньше находились пошедшие под снос дома. Теперь в уцелевших сарайчиках обитали старьевщики, хранившие здесь свое барахло, лошадники, механики, скульпторы, скупщики цветного металла. Несмотря на предзакатное тепло, над кварталом висела атмосфера уныния. Когда они проезжали под железнодорожным мостом к квадратной, окруженной сараями и кирпичными конюшнями забетонированной площадке с торчащей посередине колонкой, со всех сторон до Мэри доносились стук молотков, дребезжание стекла и жужжание пил, пахло конским навозом, древесной стружкой, горячим металлом и жженой резиной. На площадке вокруг колонки толпились грязные ребятишки. Дети эти могли принадлежать к любому из прошедших или грядущих столетий. Они с подозрением поглядывали на «ровер», остановившийся рядом с фургонами, выкрашенными в серебристый цвет. Лишь пара кибиток были традиционного типа, на конской тяге. Они были украшены сложным желтым, красным, голубым и зеленым орнаментом, напоминающим тот, которым в Северной Африке или Афганистане расписывают грузовики. Лошадей, однако, не было видно. Вместо них поодаль лежали груды поломанных автомобилей, тщательно разобранных на детали, которые еще могут пригодиться, и бесполезные части, которые будут сданы как металлолом. Оставив нервного водителя в «ровере», Мэри и Хелен медленно пошли мимо пялящихся на них детишек к кибиткам. Когда они приблизились, в окнах и дверях кибиток появились другие лица, не менее грязные, чем лица детей. В глазах не было никакого любопытства. Из старой раскрашенной кибитки вышел какой-то человек и мягко спросил:

— Чем можем быть вам полезны, барышни?

Его вкрадчивый тон, темные красивые глаза, грязная, отливающая золотом кожа внушали беспокойство. Его запах напоминал запах только что открывшейся ярмарки с аттракционами. А еще от него пахло табаком, потому что, если выдавалась такая возможность, он курил сигары, хотя сейчас держал в пальцах тоненькую самокрутку.

— Мы пришли к Джоко Бейнсу, — ответила Хелен, посмотрев на него недружелюбно, почти с вызовом. Мужчина ей не нравился. — Он ждет нас.

— Джоко! Джоко! — позвал он и, сунув сигаретку в рот, сел на ступеньках и с одобрительным видом поглядел на гостий. — Отличные фигурки! Вы сестры, девочки?

— Большое спасибо за помощь. — Хелен помахала человеку, лицо которого появилось в окне самого большого из фургонов.

Она провела мать вперед по тонкому слою мусора конфетных оберток, газет и журналов. Уже давно Мэри не сталкивалась с такой бедностью и теперь удивилась тому, что местный совет никак с этим не борется. Источая запах горелого масла и металла, с жестоким грохотом над головами промчался поезд, оставляя за собой след копоти, медленно оседающий на развешанном для сушки белье. Залаяла собака.

Вытерев лицо, Джоко Бейнс открыл двери своего фургона и пригласил их внутрь, где оказалось прохладно и чисто и где все вещи были аккуратно расставлены по местам и даже стоял маленький кувшинчик с олеандром, иван-чаем, васильками и маргаритками — полевыми цветами, явно собранными на железнодорожной насыпи. На полке над встроенной кушеткой был маленький телевизор, по которому при отключенном звуке шла «Улица Коронации». На стенах были развешаны картинки в рамках — «Претворение воды в вино», «Чудесное насыщение пяти тысяч человек», «Воскрешение Лазаря», а также лозунги: «Благослови сей дом», «Дом, милый дом» и «Что значат эти камни?», все заляпанные, словно купленные по дешевке у какого-нибудь старьевщика. Пахло чем-то жареным, сладким холборнским табаком и нафталином. Бледное, изнуренное лицо Джоко Бейнса было так же потерто временем, как и его фургон. У него были короткие, по-военному постриженные, каштановые с проседью волосы, серая кожа, зеленые глаза. Одет он был в голубую рубашку без воротника, серые фланелевые брюки с синими подтяжками, ботинки на деревянной подошве со шнуровкой. При этом он был таким щуплым, что вся эта одежда казалась ему велика. В его лондонском произношении чувствовался легкий северный акцент.

— Вас, мисс, я знаю, — сказал он, обращаясь к Хелен. — Но вот эту барышню не видел уже очень-очень давно! — Он подмигнул Мэри: — Чашечку чая, милая?

Они с удовольствием приняли его гостеприимство, и тогда, насвистывая отрывки популярных итальянских опер, он наполнил чайник водой и поставил на газовую плитку.

— Вы все еще живете в Лондоне? Все еще вдвоем?

— Я живу в Бейсуотере, — ответила Хелен, усаживаясь на кушетку, обтянутую искусственной кожей. — Помните? А мама живет в Хаммерсмите, у Шепердз-Буш-роуд.

— Я тоже жил на Шепердз-Буш, пока нас не перегнали сюда. Я ведь не всегда был кочевником. Я был докером. Перед войной жил в Лаймхаузе, тогда там был настоящий чайнатаун. Они очень вежливые и чистоплотные люди, эти китайцы, в целом, конечно, хотя я никогда с ними особенно не сближался. Я тогда ходил в анархистах. Кейбл-стрит и все такое прочее. Мы здорово повоевали с фашистами, но теперь все опять повторяется. Правда, похоже, так плохо уже не будет. На Порленд-роуд, за Холланд-Парк-авеню, недалеко от тех мест, где я раньше жил, остался еще кое-кто из старой гвардии Арнольда Лиза. Вы когда-нибудь встречали его или миссис Лиз? Это тот тип, который назвал Мосли кошерным фашистом. Сам-то я не еврей, хотя многие так думают. И папа, и мама у меня были оседлые цыгане. Я потом много лет кочевал, но состарился для такой жизни, да и в пенсии мне не отказано. Я любил доки. А ты бывала в доках в то время, когда там кипела жизнь, милая?

Боясь перебить сумбурный поток его речи, Мэри покачала головой. Оглянулась, нет ли где фотографий. Нет ни одной.

— А ты сама помнишь что-нибудь о том, что с тобой приключилось? — внезапно поворачивается он к вскипевшему чайнику.

К своему собственному удивлению, словно опять очутившись в Стране грез, Мэри отвечает ему с готовностью, как заученный текст:

— Я видела, как обваливается черная лестница. Я прижала Хелен к себе и почувствовала, что огонь ожог мою кожу, но сильной боли не было. И не могла поверить, что меня задело огнем. Я думала о том, где Патрик, что с ним. Потом я оступилась и упала, а пятнадцать лет спустя проснулась.

Выслушав все это, Джоко Бейнс наливает воду в коричневый заварной чайник.

— Да, милая, огонь не причинил тебе никакого вреда. Мы называли тебя нашим ангелочком. Ты хранила нас до самого конца Блица. До самого конца войны. Наверное, Лондон стареет, бредит и видит галлюцинации. Понимаешь, что я имею в виду? Город как бы впадает в маразм: недавнее прошлое помнит обрывочно, а детство — отчетливо. В конце концов, две тысячи лет — это возраст.

Джоко Бейнс снимает чашки с крючков. Понимают ли эти женщины, насколько взволновал его их приход?

— Я часто говорил о том, что случилось. Все мы об этом говорили, но большинство наших парней из пожарной службы погибли год спустя, во время бомбежки в районе Холборнского виадука. — Он ставит чашки на блюдца. — Знаете, я скучаю по кораблям. Я не против перемен. Но я скучаю по кораблям. И хотя я сам не кокни, но испытываю то же самое, что и они. Большую часть своей жизни, с двадцать восьмого года, я проработал в доках. Уволили меня в сороковых, отдав мое место молодому пареньку, который только что демобилизовался из армии. Но сдаваться нельзя. И вот я потратил все свои сбережения, купил себе фургончик и пони и принялся колесить по стране, перебиваясь самыми разными заработками. Стал бродячим лудильщиком, как отец. Мастером стал, мог чинить все, что душе угодно. А потом я вернулся в Лондон и осел вот здесь.

В окно Мэри видит грязных детей, катающих туда-сюда по бетону старые резиновые покрышки, подобранные на соседней свалке, видит их матерей, преждевременно состарившихся от развешивания белья, которое никогда не выстирать дочиста.

— Вы, наверное, думаете, что они сделают что-нибудь.

— Они хотят, чтобы мы убрались отсюда. Мы, видите ли, кур крадем и драки устраиваем. Вот что они думают. И еще боятся, что мы сглазим кого-нибудь. — Усмехнувшись, Джоко Бейнс аккуратно разливает чай по трем чашкам. — Молока? Сахару?

— Вы были в пожарной службе до конца войны, мистер Бейнс? — спрашивает Хелен, принимая из его рук чашку с блюдцем.

— Наш док был разбомблен одним из первых, так что вскоре меня призвали в одну из временных пожарных бригад. Все это было ужасно, и все же я тоскую по тем временам. Да, я занимался этим всю войну. А о бомбежке я думаю как о человеке. Бомбежка для меня — как мать. Никогда больше я не чувствовал такого внимания к себе. Я не хочу сказать, что это была добрая мать, и все же она пробудила во многих людях столько добра! Она не была строгой и не была справедливой, она била наугад и часто оставляла тебя наедине с ожиданием самого худшего. Когда она настигала кого-то другого, а не тебя, всегда наступало облегчение, но когда ее не было рядом, ты начинал скучать. Я не единственный, кто по ней скучает. А вот ракеты — это совсем другое дело. В них не было ничего личного. Только внезапная смерть. Мы их ненавидели. — Он садится под телевизором. При этом задевает картинку, и та повисает криво. — Кроме нас были еще ребята из регулярной пожарной бригады, с большой машиной, лестницами, водой и всем прочим, но с тем пожаром они не смогли справиться. С вашим пожаром. Он охватил почти целую улочку. У нас уже был какой-то опыт, и мы были уверены, что ни одна живая душа не могла уцелеть в этом пожаре. Но мы с Чарли Макдевитом все равно пошли внутрь, вооружившись топорами, которые нам дали те парни из регулярной бригады. Нам показалось, что там, в доме, что-то движется, понимаете. Нам говорили, что это бессмысленно, но мы думали, что все равно стоит попробовать туда сунуться, так что мы завернулись в старые одеяла, смоченные водой из шланга, и пошли внутрь. Твой дом был уже полностью охвачен огнем. Он полыхал как факел. Но там был какой-то проход вроде тоннеля, куда пламя еще не проникло. Мы двинулись в этот тоннель, крича, есть ли тут кто живой. Сделаешь же иногда такое! Это глупо, сказали нам, но, представьте, бывали случаи, что на наши голоса откликались. В вашем доме все уже, кажется, обрушилось. Все с крыши донизу. То, что там двигалось, оказалось горящими досками и обломками стен. Нам казалось, что кто-то разбрасывает их во все стороны. Так бывало иногда. Словно там, внутри, оставались потревоженные духи. Нужно было как-то вьщержать и страшный жар, и бомбы над головой, но внутри было всегда страшно. Иногда бывало так, что полтер-гейсты словно сходили с ума и начинали разбрасывать вещи во все стороны, словно корчась от боли. — У него пересохло во рту, и он отхлебнул чаю.

— Но вы же нашли нас! — рассмеялась Мэри. — Это не было иллюзией! — Теперь она чувствует себя в неестественно приподнятом состоянии духа.

Нахмурившись, Джоко Бейнс собирает чашки и ставит их в раковину.

— Это не совсем так, милая. Вот что странно. — Он снимает пиджак с крючка около двери. — Не хотите ли пройти со мной, выпить по стаканчику? Тут неплохой паб есть поблизости. Меня там знают.

Недоумевая, что же он еще хочет рассказать, и радуясь возможности побыть еще немного рядом с человеком, который спас ей жизнь и, что более важно, жизнь Хелен, Мэри соглашается.

Заперев дверь фургона, Джоко бормочет что-то о воришках.

— Сроду не запирал двери. А теперь лучше запереть, чем потом локти кусать. Не лучшее местожительство, скажу я вам. Я подумываю о том, чтобы приобрести машину, прицепить к ней фургон и уехать отсюда. Лондон ведь не родной мой город, пусть я и прожил здесь большую часть своей жизни. Я пришел сюда вместе с отцом из Хаддерсфилда. Пешком. Люди были добры к нам. Мы питались репой и картошкой с полей и всем, что подавали нам люди. И выполняли всякую работу. А потом папа нашел работу в Митчеме, на фабрике игрушек, и работал там, пока весь это район не заняли «Меккано».

Он уводит их за угол, в маленький мрачноватый паб с потрескавшимися бетонными стенами и алюминиевыми рамами, вставленными вместо старых дубовых так, словно паб только что пережил бомбежку. Они проходят следом за Джоко в единственный бар. Он усаживает их на покрытые трещинами красные пластмассовые скамьи. Над доской для игры в дарт Мэри замечает картину с изображением средневекового странника чосеровских времен и надпись, гласящую, что сей паб носит название «Ворота паломника».

Джоко приносит им по полпинты светлого пива, а себе пинту темного и усаживается напротив. Он переводит взгляд с одной женщины на другую, на его изможденном лице вдруг появляется выражение полного восторга.

— Вы и не подозреваете, насколько… В общем, я чертовски рад увидеть вас обеих. Это было лучшее из всего, что случилось на этой треклятой войне.

— Вы собирались рассказать, как спасли нас, мистер Бейнс, — улыбается Хелен, радуясь его восторгу.

Джоко сосредоточенно пьет пиво.

— Не покажется ли вам бестактным, миссис, если я спрошу вас кое о чем? Нет ли у вас на спине шрама? Словно бы следа от ботинка?

— Да, у меня есть след от ожога. Пластическая операция не смогла его убрать. — Мэри опять чувствует, что задыхается. — Он похож на след, как будто кто-то на меня наступил. Но, мистер Бейнс, если вы собираетесь просить прощения…

— Это не мой башмак, милая. О нет! — Он решительно мотает головой. — У меня рак, прохожу лечение. Обнаружили пару недель назад. Думаю, не знак ли то был свыше? Если вы не против, я хочу прикоснуться к вам обеим. На счастье.

Со смешанным чувством Мэри протягивает руку. Поколебавшись, дочь следует ее примеру, после чего Джоко Бейнс почтительно касается сначала одной, а потом другой руки и, слегка покраснев, вновь усаживается на свой стул.

— Никогда ведь не знаешь, да? А в мире случилось уж не одно чудо. Моя жена тоже умерла от рака. Шесть месяцев, и ее не стало. А она была крупная, здоровая женщина. Более жизнелюбивая, чем я. Правда, правда. Вот так всегда и бывает. О чем я тут говорил?

— О том, как вы с Чарли Макдевитом вытащили нас из огня.

— Я бы так не сказал. Да, мы были там, в огне. Было жарче, чем в аду. Вы лучше меня знаете, что такое пожар. Мы не могли больше терпеть. Одежда на нас начала тлеть, и это был очень дурной знак. Если бы дым не уносило в сторону, а его чем-то как бы высасывало оттуда — то нам была бы хана. Так что мы выбрались из дома, где продолжали падать деревянные балки и доски. Одна стена рухнула буквально в футе от Чарли. Еле ноги унесли. А ребята, конечно, продолжали поливать дом водой. Но мы прекрасно знали, что никто не смог там уцелеть.

— Но я думала, что это вы спасли нас, — говорит Мэри, чувствуя некоторую разрядку напряжения. — Вы имеете в виду, что знаете, кто спас нас на самом деле?

— Полагаю, что знаю. Боже правый, милая, после той первой попытки мы уже не могли подобраться к этому месту. И никто не мог. Но мы по-прежнему думали, что видели там, в самом сердце огня, человеческую фигуру. Мы и до этого один или два раза видели подобное. Иногда мертвые тела поднимает жаром. И кажется, что они танцуют. Многие видели такое во время Блица. Нет, мы с Чарли не спасли вас, милая. Хотя и пытались сделать все, что возможно. — Смеясь, он снова мотает головой и опустошает стакан. — Но ты ведь знала это и без меня, а?

Хелен встает, чтобы заказать еще выпивки. Джоко благодарен ей.

— Вот что я называю современной молодой леди! — говорит он Мэри с одобрением. — Ты должна ею гордиться.

— Я и горжусь. Но кто-то ведь должен был нас спасти, мистер Бейнс. Вы уверены, что не знаете, кто это был?

— Кто как не сам Господь Всемогущий? — Он пожимает плечами.

Вернувшись, Хелен распределяет пиво. В дальнем углу паба какой-то старик эксцентрично, едва ли не наугад ударяет по клавишам пианино, левой рукой просто маршируя вверх и вниз по черным клавишам, а правой выводя какую-то смутно узнаваемую мелодию. Джоко Бейнс между тем начинает говорить со все большим пылом.

— Вы стали легендой Северного Лондона. Я говорил со многими бродягами, которые передавали эту историю в той или иной версии, но я единственный из очевидцев, кто все еще жив. Я своими глазами, милая, видел, как ты сделала это. Чарли Макдевит и я, мы оба видели. И парни из регулярной бригады. Мы не могли поверить своим глазам. Мы были уверены, что ты мертва, хотя своими глазами видели все, что происходит. А ты просто вышла из этого дома. Вряд ли в нем остался хоть один кирпич, хоть одна доска, которые не были бы охвачены пламенем. А ты просто вышла из него, прижимая к груди младенца. Ты была хрупкая, маленькая, почти такая же, как сейчас. Ты сама была девочкой. Но платье твое было цело. И только на спине обгорело. В форме следа от ботинка. Казалось, что огонь не причинил тебе никакого вреда. Это напоминало рассказ о Седрахе, Мисахе и Авденаго в огненной печи. Пламя у тебя за спиной было похоже на трепещущее крыло цвета розы. Ты вышла оттуда, девочка. Помнишь? Твои ножки ступали по дорожке, как по полю маргариток. А когда дошла до нас, язык пламени за твоей спиной погас, твое платье тлело. Словно кто-то оставил на тебе горячий утюг. И кожа на том месте покрылась волдырями.

Почесывая подбородок, Джоко Бейнс смотрит на двух остолбеневших женщин, словно удивляясь их молчанию. И вновь смущается.

— Это было не единственное чудо во время Блица. — Он пытается их успокоить. — Не поймите меня превратно. Я ни на что не претендую. Чего только не происходило во время войны! Каких только ужасных вещей не происходило! Например, однажды мы выловили у Семи Сестер полицейских, утонувших в канале. Чуть не все отделение. Не сами же они полезли в воду! Но то, что случилось с вами, было единственным чудом, свидетелем которого был я сам. Вот почему я помню все совершенно отчетливо. Я сказал Чарли, что это выглядело так, будто одно дитя вместе с другим были брошены в самый ад, а затем выпущены обратно. «Она вышла из адской пасти нетронутой», — вот как определил это Чарли. И он подтвердил бы все это, если бы был сейчас здесь. Боже, да вы обе бледны как привидения. Сама-то ты помнишь хоть что-нибудь?

— Я не верю… — начинает Мэри.

— И я не уверена, что все поняла. — Хелен кладет ладонь на руку матери. — Вы говорите, что мама вышла из огня столь жаркого, что вы не рискнули к нему приблизиться? Простите, мистер Бейнс. Я поняла, что вы были в той команде, что нашла нас?

— Она держала вас в руках, мисс. Запеленатую. Крепко прижимала к груди. Вы обе должны были погибнуть. Но вы даже не обгорели. Вот и все, что я говорю. Вот и все, что я видел. — Едва ли не обидевшись на ее расспросы, Джоко пожимает плечами. — Подозреваю, что это была просто случайность, но мы думали, что это было чудо.

— А что произошло потом? — Мэри наклоняется вперед, чуть не пролив свое пиво. — Я потеряла сознание, да?

— Ты не потеряла сознание, милая, пока не прибыла «скорая помощь» и врачи не взяли у тебя ребенка. А потом ты как бы просто опустилась на груду камней. Тебя посадили в машину вместе с ребенком, а ты все что-то говорила. Записали твое имя и все такое прочее. Твой возраст. Посмотри на себя. Разве нет чего-то еще необъяснимого?

Оглядываясь вокруг, словно ища, куда убежать, Мэри чувствует, что опять попала в Страну грез. Когда солнечные люди пытаются затеряться среди смертных и веселятся в пабе вместе с ними, их всегда сопровождает такое особенное сияние. Красивее и не бывает как ангел ты же не шлюха гадала ему в прачечной пока шел дождь если я и это переживу значит повезло еще секунда и все было бы хорошо вылитый лорд Дерби ворота но они закрыты давай снимай штаны или я

— А вы не могли ошибиться? — Мэри усилием заставляет себя вернуться назад.

— Но ты сказала, что у тебя есть та самая отметина. — Джоко смотрит на нее взглядом, в котором видно внезапное сочувствие, может быть, даже понимание. В панике она оглядывается на Хелен, но та прикрыла глаза.

— Мам! — В ее руке фунтовая банкнота. — Вы не могли бы принести ей порцию двойного бренди, мистер Бейнс? — Свободной рукой Хелен поддерживает Мэри. — Мам!

Как ужасен этот мир, говорит Мэри. Я люблю Джозефа и Хелен, ради них стоит жить, но я чувствую себя такой виноватой. Как смогла я совершить такое? Миллионы женщин погибли в огне, умерли от страха, прежде чем задохнулись от дыма. Никто из нас не должен был умирать. Это несправедливо.