На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.

— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.

— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.

— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.

Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.

— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?

— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.

— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии. Погляди, например, где селятся лондонцы, когда выходят на пенсию. Жители Ист-Энда удаляются на юго-восточное побережье. Жители Южного Лондона отправляются в Уортинг и Хоув. Актонцы едут дальше на запад, например в Борнемут. Даже по пути к своим последним пристанищам они не желают пересекать незнакомые районы своего города.

— Потрясающе! — От удивления Люси широко открыла глаза, похожие на глаза панды. — Как межи на поле! А это как-то связано с летающими тарелками?

— Ты имеешь в виду, что они их преследуют? — взглянула на нее Мэри.

— Это мысль, — подтвердил с переднего сиденья Марк, передавая одну из двух гуляющих по кругу сигарет. На его коленях сидела высокая рыжеволосая Энни, закутанная в батик.

— Что? — переспросил Джек, не отрывая от руля волосатых рук. Это был могучий шотландец, игравший при своих подопечных роль заботливой няньки.

— Мысль.

— Что они убегают от летающей тарелки? — Марк попытался взглянуть в зеркало заднего вида и почти упал на Джека, который дружелюбно оттолкнул его.

— Скорее уж от свиньи, — хмыкнул Джек и посмотрел на дорогу.

— От свиньи! — Мэри громко рассмеялась и оглянулась, но увидела только «кортины» и «эскорты», среди которых случайно затесался один «ровер». Она любила свинок.

— Знаете, все эти графства, — сказала Энни с чистейшим белгрейвским произношением, — абсолютно, ужасно отстойные. Вам так не кажется? Они похожи на тесто, размазанное вокруг Большого Пирога — Лондона.

— Точно.

— Скорее Большого Куска Тушеного Мяса, — весело предложила свой вариант Люси.

— Или Большой Сосиски! — Фыркнул Дэвид.

— Большой Жабы! — Марк смотрел, как Джек мигает, поворачивая налево.

— Жабы? — Растерялся Дэвид.

— Это от Жабьей Норы. Я там живу.

— Замечательно! — Джозеф Кисс издал чрезвычайно благодарный вздох.

Машина — величественная и роскошная повозка бродячих музыкантов — въехала в железные ворота эпохи барокко, которые некогда вели к Холланд-Хаусу, а теперь, поскольку здание пострадало от зажигательных бомб, сброшенных на город во время войны, лишь к его руинам. Там, на площадке, оставшейся от каменной кладки, настраивалась первая из заявленных на сегодня групп. Лужайки парка были уже заполнены веселыми молодыми людьми. То тут, то там, пялясь разом и на публику, и на музыкантов и их помощников, стояли раздраженные полисмены, а также любопытствующие из публики.

— Проверка. Раз, два, три. Проверка. Раз, два, три. Привет, Дэвид! — Это Ворцель Суинберн, приятель Марка по Итону, с усами Сапаты и прической Джеронимо, помахал им, когда они проходили мимо, и показал рукой на прекрасное небо: — Красота!

С помощью Люси и ее кудрявой подружки Бет Джозеф Кисс не очень уверенно выбрался из машины и поправил панаму.

— Не странно ли, что независимо от того, как меняется общество, им по-прежнему заправляют молодые американцы и старые итонцы? Наверняка они владеют секретом, который никогда не раскроют. Подозреваю, они учатся тому, что фокус сохранения власти заключается в максимально возможной гибкости. Перед войной они сидели бы с кенийскими старейшинами или пуштунами и нахваливали жареное мясо змеи или вареные бараньи глаза, а может, стали бы социалистическими вождями. Есть и худшие пути достижения схожих целей, но по крайней мере некоторые бывают вполне элегантны.

Поразившись, Джозеф Кисс вопросительно смотрит на нахмурившуюся Мэри Газали. Та качает головой. Они оглядываются вокруг в поисках носителя этого голоса, но не обнаруживают никого подходящего.

— Наверное, травка подействовала, — тихо говорит он ей. — Ничего не заглушает.

Мистер Кисс вопросительно поднимает бровь навстречу сияющему полицейскому. Вся компания, показав пропуска, допускается за временные заграждения в большую палатку, где готовятся к выступлению группы и их техники. Сильно пахнет пачули и другими ароматическими маслами, гашишем и алкоголем. На мужчинах обтягивающие футболки с выцветшими названиями модных групп: Love, The Grateful Dead, Fleetwood Mac. У некоторых видна татуировка. «Ангелы ада», обтянутые кожей, въехали в палатку прямо на мотоциклах, пьют пиво и сердито поглядывают на девушек в длинных домотканых юбках и льняных блузах, с банданами на волосах и ожерельями из бисера на шее. Девушки обслуживают раскладные столы, принося апельсиновый сок и бутерброды. Дрянь мерзость размазывают повсюду и так еще собой гордятся ей-богу убить всех ублюдки.

— Нахлынув из «Феникса», из «Аббатства» и «Хамбро-Лайф», это идут они! Они уже здесь, парень! Они уже здесь. Полыхая огнем и грохоча громом, размахивая огромными стягами. Что предлагают они? Да, человеческая природа нисколько, не изменилась, несмотря на всеобщее и обязательное страхование! Нисколечко! — Джозеф Кисс беззаботно затягивается предложенной ему трубкой, но отказывается от конфетки, которую предлагает ему Люси. Та пожимает плечами и кладет карамельку себе в рот. — Интересно, — продолжает он, глядя на ухмыляющегося молодого человека, пытающегося настроить гитару. — Вижу, что вы считаете меня мудрее, чем это есть на самом деле. Вас зовут Джеми, не так ли? И вас занесло сюда этим летом, да? А до этого вы учили английский в университете в Суссексе? Так? Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр…

Мэри смотрит на Дэвида Маммери, который только пожимает плечами, потому что он знает, как это здорово — ни о чем не беспокоиться и ни из-за чего не расстраиваться.

— Свобода! — Возвышаясь на подмостках, музыкант вскидывает здоровый кулак, чем немного пугает Джозефа Кисса. — Чудесно!

— Дэвид говорит, что вы умеете читать чужие мысли, сэр. — Черная кожа Марка Батлера еще больше блестит от того, что на шее и запястьях у него амулет и браслеты из слоновой кожи. У него отчетливое произношение выходца из правящего класса, а поза столь почтительна, что Джозеф Кисс оказывается совершенно сбит с толку и ему остается лишь молча улыбаться. — Мы тут хотели спросить вас, сэр, не найдете ли время сегодня выступить перед нами? Там, за деревьями, у нас маленькая ярмарка, там будет все, что попало, вперемешку: мимы, клоуны, эквилибристы и жонглеры… Так что, если у вас вечером найдется полчаса, чтобы занять публику, пока какая-нибудь группа будет настраиваться, может, вы… Я нисколько не пытаюсь вас…

— Мой дорогой мальчик, — Джозеф Кисс делает великодушный жест. — В вас чувствуется сила духа. Я сегодня сам не свой, и причина того в ожидании чего-то неизвестного. Но я не сумасшедший. Просто этот опыт восхитительно нов для меня, и при том, что большинство присутствующих немного наивны и заносчивы, они в большинстве хорошо воспитаны. Нет сомнения, что, если бы добрая воля была единственным, чего нам недостает для того, чтобы улучшить мир, мы бы увидели результат уже через пару недель. При этом вы бы заметили, что ваш класс по-прежнему остался у руля. Само по себе ваше движение не может помочь, и хотя оно замечательно для того, чтобы с удовольствием провести приятный летний день, у него столь же мало шансов возвестить начало нового тысячелетия, как у англиканской церкви.

— Если у вас есть что нам посоветовать, сэр, я буду рад услышать ваши советы. А пока что вы скажете о моем предложении? — Марк переводит разговор на другую тему.

— Хорошо, я почитаю их мысли. Почему бы нет? Мне приходилось читать и гораздо худшие. Но хочу предупредить: мой номер никогда не был особенно популярным. Есть ведь такие мысли, которые лучше не выставлять на всеобщее обозрение. Люди используют самые разные способы маскировки. — С чувством глубокого одобрения он опять прикладывается к трубке.

— Дэвид говорит, что в вашем деле вам не было и нет равного, сэр, так что я уверен, что нам всем понравится. Мистер Банаджи будет вам помогать?

— Если сможет быстро слинять с одного мероприятия.

Привыкший к тому, что его предупреждения игнорируются, Джозеф Кисс приподнимает панаму и с дружелюбным достоинством удаляется из палатки, проходит через металлические заграждения и движется на звуки каллиопы. Люси Дайамондз догоняет его и хватает за руку своей маленькой ручкой, точно ребенок. Он очень этим доволен. Он скучает по собственным детям, у которых сейчас свой уличный театрик в Амстердаме, этой мекке хиппи, ставшей символом наступления новой эры.

— Я подумала, что лучше буду держаться за вас. — С ним Люси чувствует себя в безопасности. — Я очень интересуюсь Лондоном, летающими тарелками и вообще всем.

Чувствуя, что малышка нервничает, Джозеф Кисс тем не менее польщен ее любопытством.

— Я иду на ярмарку. Ты любишь ярмарки?

— Некоторые люблю. Мне нравятся некоторые вещи. — В ее голосе чувствуется осмотрительность, но в то же время она почти скачет от возбуждения.

— Сколько тебе лет? — Он знает ответ, но ему интересно, что же она ответит. — Где ты жила, пока не приехала в Лондон? Ничего, что я спрашиваю? Надо же мне что-то знать о человеке, с которым иду кататься на карусели.

— Мне семнадцать. — Это, вероятно, неправда. — Я родилась в Беркемстеде и приехала в Лондон этой весной. Я живу в Ноттинг-Хилле и там же встретила Дэвида. Нас там много на Пауиз-Сквер, в районе муниципальной застройки. Там хорошо. Дэвид живет неподалеку оттуда, в Колвилль-Террас. Мы ходим в «Финчиз». Вы знаете это место?

— Я очень хорошо знаю тамошний народ. Там шприцы хрустят под ногами! — Он превращает это в шутку, считая неуместным читать ей наставления, предупреждать ее, говорить о том, что ее ждет, хотя и испытывает отцовское желание уберечь ее. Он уверен, что при наличии такого большого числа юных мужчин с эксплуататорскими наклонностями молодые женщины оказываются жертвами богемных заблуждений, — И мне не нравится тамошнее обслуживание. Я предпочитаю «Хеннекиз», это чуть выше.

— Я тоже, — сказала Люси, пожимая его руку. — Но большинство из нас ходят в «Финчиз».

Кругом толпы юнцов. Многие лежат на вязаных одеялах, пледах, афганских тряпках, спят под солнцем, яркие и надменные, как павлины, остающиеся непременным атрибутом этого парка.

— Этот парк, как и Кью, был когда-то частным ботаническим садом. — Мистер Кисс останавливается у куста бугенвиллеи. — Лорд Холланд был великим покровителем искусства. Его семейство было очень, очень приличным. Несправедливо, что именно их семейному гнезду войной был нанесен самый большой урон. Здесь был жуткий пожар. Уцелели лишь маленькая часть дома, куски стены и оранжерея. Библиотека погибла. Аддисон бывал здесь в гостях. Аддисон-роуд названа в его честь.

— Поэт?

— Литератор, сатирик, политический журналист, весьма значительная персона. В наши дни мало кто обладает такими качествами. Гнев сегодня находит далеко не изощренное выражение. Возможно, это объясняется тем, что писателю сегодня ничто не угрожает. А вспомните бедного Локка, вынужденного либо жить в Голландии, либо лишиться головы! Аддисону было чем рисковать, и поэтому он писал с большей остротой и жесткостью. Точно не помню, но, кажется, он снимал здесь сторожку у ворот. Здесь их было две. В них попала бомба. Вся эта территория после войны представляла собой сплошное месиво, Люси. Ты бы ее не узнала. Только самые крепкие из кустов и деревьев не оказались разорваны в клочья, не были погребены под обломками. Но сегодня это опять самый прелестный парк в Лондоне. Он засажен дикими деревьями, и ожидать от него можно чего угодно!

— Да, здесь очень мило, на мой взгляд. Я люблю птиц. И цветы. — Она говорит это так, будто беседует с создателем парка.

— Но наверняка в Беркемстеде вы видали и получше?

— О нет!

И вот они подходят к главной лужайке, шумной и многолюдной ярмарочной площади с ее полосатыми тентами, кокосовым боулингом, каруселями, одноместными самолетиками и киосками. Все доходы от ярмарки идут на благотворительные цели, и именно поэтому Пирсу Суинберну и его друзьям дали разрешение провести свое мероприятие в этом парке.

— Здорово, Джо!

Почесывая мочку уха, мистер Кисс поворачивается с ощущением нарастающего отвращения.

— А кто эта юная леди рядом с тобой, а?

Это Джон Фокс, громила легкой весовой категории, выглядящий совершенно нелепо в свободном костюме с Карнаби-стрит, широкополой шляпе и с длинными волосами. Несмотря на новомодные усы, у него лицо головореза. На манжетах пестрой рубашки видны типичные для нувориша запонки, маленькие колесики рулетки. Рядом с ним стоит его сестра Рини в своем бесформенном лиловом балахоне, поверх которого, однако, на этот раз надета короткая кожаная курточка, а ее ярко-рыжие волосы повязаны лентой. Тут же, в зеркальных солнечных очках, стоит Кирон Микин, явно смущенный тем, что его застали в этой компании. На нем рубашка с кружевными манжетами, как у Тома Джонса, безумные зеленые брюки, ковбойские сапоги и бейсболка; борода аккуратно подстрижена.

— Давно не виделись. — Он смотрит куда-то в сторону.

— Ну ты и мастер подцеплять их, Джо! — кидает на девочку похотливый взгляд Рини Фокс.

Джозеф Кисс мрачно глядит на это трио, и Люси вдруг, к своему удивлению, слышит, как из глубин его груди раздается еле слышное рычание. Потом он прокашливается.

— Люси, это Фоксы, без сомнения столь же не ведающие о том, что их ждет, как и все мы. А это Кирон Микин, известный как Дориан Грей.

Кирон откидывает назад красивую голову и смеется смущенно и добродушно:

— Я все же не такой плохой, Джозеф.

— Несомненно, еще хуже, судя по компании, — сердито пыхтит мистер Кисс.

— Ты все тот же гадкий ублюдок, каким был всегда, — пожимает узкими злыми плечами Джон Фокс — Мы просто поздоровались. Пришли сюда музыку послушать, вот и все. Говорят, что позже для всех будут играть «Стоунзы». Но только когда будет это «позже»?

— Завтра, говорю тебе! — Рини обмахивается газетой «Ивнинг стандард». — Сегодня только хиппи. Воскресенье крутой день, да, Джо? — Она, как обычно, уже забыла о его раздражении. — Вот уж не думала, что все эти психоделические штучки — из вашей оперы, сквайр. — И снова пялится на Люси. — С тобой все в порядке, милая? — Ей хочется изобразить материнское сочувствие, но по голосу чувствуется отсутствие практики: уже прошло немало лет с тех пор, как она преуспевала в качестве сутенерши.

— Ладно, пошли, Рин! — Джон, как и все, в курсе того, что она давно утратила сноровку. — Айда в тир! Пока, Джозеф.

Не двигаясь с места, мистер Клее вперивает суровый взгляд в Кирона:

— Ну?

— Я завязал, — краснеет Кирон. — Правда завязал. Ничем таким уже не занимаюсь. Я чист. — Ему не хватает былого самодовольства.

— Так что, ты уже не веселый разбойник с большой дороги?

— Оставь, Джо, прошу тебя. Со всем эти давно покончено.

— Чем же ты зарабатываешь себе на жизнь? И где Патси?

Тут Кирон расслабляется, начинает улыбаться.

— Я теперь — часть альтернативного общества. Поставляю «кислоту» и амфетамины. А Патси все еще в Челмсфорде.

— Колеса, значит? — вдруг произносит Люси, и Джозеф Кисс, глубоко вздохнув, берет себя в руки и начинает двигаться прочь, не прислушиваясь к их обмену репликами, но в то же время расстраиваясь оттого, что Люси смеется. Потом он решается оглянуться и видит, что она бежит за ним, насколько это возможно в длинной юбке.

— Он очень наглый, мистер Кисс!

— Он коварный парень. — От облегчения мистер Кисс почти пропел эти слова. — В некотором смысле куда хуже Фоксов. И гораздо коварнее своего братца.

— Что же в них плохого? — Она снова пошла рядом с ним.

Ярмарка поглотила их. Они стоят возле ярких красно-желтых перил аттракциона с машинками и слушают веселое нестройное исполнение «Сержанта Пеппера», глухие звуки ударов, вскрики, визгливый смех, треск и электрические разряды над головой.

— Почти все. — Джозеф Кисс делает над собой усилие, чтобы произнести эти слова как можно более легко. — Джон и Рини — это Фоксы из Боу. Братья Джона — отпетые уголовники. Ему не хватает ни их нервов, ни их слепой жестокости, поэтому он занимается более романтическими видами преступлений: контрабандой, в том числе контрабандой оружия, торговлей белыми рабами: продает танцовщиц и хористок в Аравию. Рини раньше занималась поставкой молоденьких девиц в бордели, но теперь перешла на торговлю наркотиками и прочие мелкие делишки, которые можно вершить, не отходя далеко от дома. Она самая ленивая из всех Фоксов. Что касается Кирона, то последний раз я видел его в суде, где его брат Патси клялся мне, что больше не будет иметь с ними никакого дела.

— А мне он показался вполне милым. — Они встают в очередь на машинки. Пожилая чернокожая женщина оборачивается и улыбается, извиняясь за то, что ее маленькая девочка ведет себя слишком шумно.

— Когда-то он был очень красив. Однако, если шарм не срабатывает, он угрожает. Таких людей много. Его брат Патси просто жесток. Или был таким, когда сел в тюрьму.

— А вы не думаете, что эти люди вряд ли захотели бы сюда прийти, если их не интересуют ни мир, ни любовь? Вероятно, это кажется вам глупым.

— Пятьдесят процентов присутствующих здесь людей, — задумчиво ответил Джозеф Кисс, любезно помогая Люси сесть в сверкающую красно-серебряную машинку, — так или иначе используют других. Полагаю, что это утверждение верно всегда. Но прав я или нет, докажет время.

Резко крутанув руль, он выводит машинку из общей кучи и делает длинный мастерский разворот, оказываясь позади первой жертвы — бело-зеленой машинки под номером 666, за рулем которой два кудрявых темноволосых молодых человека в шляпах со страусовыми перьями, похожих сзади на кутящих леди эдвардианских времен. Когда машинки ужасно громко сталкиваются, шляпы едва не летят с голов, а Джозеф Кисс уже уносится прочь, вынюхивая следующую добычу.

— Мое мастерство в управлении этими машинками стало легендой, — хвастается он ошарашенной девушке. — Мой друг Данди Банаджи и я — вероятно, самые крутые гонщики на парковых машинках во всем мире. Мы выигрывали призы на многих ярмарках, объездив вдоль и поперек всю страну, но у нас есть две любимые площадки, самые лучшие на трех континентах. Одна в Кью, другая — в конце Брайтонского пирса. На обеих площадках мы проводили целые недели. Шикарные парни, с гордостью демонстрирующие свою лихость то здесь, то там, кланяются нам как своим учителям.

Рассказывая все это, он совершает сложные маневры, всякий раз ускользая от нежелательного столкновения и всегда добиваясь желаемого. Люси заинтригована и восхищена:

— Готова поспорить, что вы такой же ас и за рулем настоящей машины, мистер Кисс.

— Я никогда не водил машину, Люси. Неужели вы доверитесь тому, кто управляет настоящей машиной так, как я — этой? — Увидев, что из-за деревянных заграждений на них смотрят Дэвид Маммери и Мэри Газали, он машет им рукой, а они машут ему в ответ.

— Это его любимое развлечение.

С удовольствием Мэри Газали вдыхает запахи горящего масла и дешевых духов, сладкой ваты и мятных леденцов, пота сотен людей, жира гамбургеров и хот-догов и отмечает про себя, что сказочный вид хорошей ярмарки напоминает ей тот мир, который она потеряла. Ей нравятся смуглые, грязные лица цыган, стоящих за прилавками ярмарочных палаток, откровенная радость катающихся на каруселях подростков, бессвязная пальба в тире, визг девчонок, гудение моторов, бумканье машинок, конвульсивное звучание каллиоп, громыхание репродукторов, музыкальный разнобой, крики обслуживающих аттракционы рабочих, стон дерева и металла, гром, треск, море возбужденных голосов людей, которых вертят в воздухе, бросают вниз, взметают вверх, яростно крутят туда-сюда, а они свистят и кричат от беспомощности, доверив свои тела и свои жизни пестрому смешению канатов, поршней, цепей и проводов и суетящимся парням в грязных джинсах и рваных рубахах, которые скачут и пляшут среди вращающихся машин и дико раскрашенных деревянных зверей, и лица у них старые, как у Пана, а тела крепкие, как у спартанцев. Мэри Газали смеется изо всех сил, и Дэвид Маммери задыхается от радости, видя, как она вновь ожила.

— Дейв! Дейви! — вдруг кричит ему из расположенной сзади палатки крупная женщина, крашеная блондинка в бирюзовой блузке, черной юбке, сетчатых чулках и туфлях на высоком каблуке, в фартуке цветов британского флага с лозунгом «АНГЛИИ ЭТО НУЖНО». На ее пышной розовой руке — разноцветные пластмассовые кольца. — Дейв Маммери! Это я, Мари Ли!

С удивлением переводя взгляд с Мэри Газали на Мари Ли и обратно, словно считая их в этот момент одним и тем же человеком, Дэвид начинает улыбаться.

— Разве у тебя нет зеленной лавки в Тутинге, Мари?

— Я помогаю дяде Гарри. Иди сюда, представь свою подружку. Привет, милая, и не беспокойся насчет меня. Мы старые приятели. Детская любовь. — Она смеется, показывая, что шутит, но Дэвид, кажется, хранит более глубокие воспоминания.

— Вы были вместе в Митчеме, — говорит Мэри. — В Роки. Ты помогала за ним смотреть.

— В нас есть что-то общее? Это правда, милая. Он был любимчиком моей мамаши. — Мари поднимает голос до пронзительного визга. — Боб! Погляди-ка, кто тут!

Ее брат оборачивается. Он стоит, прислонившись к опоре временно бездействующего самолетика. Погрубевшие черты его лица покрыты пылью, но черные глаза блестят так же, как блестели с самого его рождения, а прилизанные черные волосы по-прежнему лоснятся, как у птицы. На нем клетчатая рубашка, кожаная короткая куртка, рваные джинсы и белые ковбойские сапоги, потертые и в масляных пятнах. В губах зажата тонкая сигаретка. Боб сразу же узнает Маммери, но глядит на него с тем же пренебрежением, что и двадцать лет назад. Это забавляет Мари.

— Ты, Боб, как был, так и остался вежливым ублюдком. Ну, как жизнь, Дейви? Сколько еще тут будешь? Ты не с этими, не с ансамблями? Или все еще в писателях? Я тут видела как-то твою матушку, она тебе говорила? Пять или шесть лет назад. Она сказала, что ты пишешь в газеты и все такое прочее. Так что я даже искала тебя в газетах, но, наверно, все твое пропустила. Так ты богат, знаменит? А у меня трое детей, две девчонки и пацаненок, сущая бестия. Муж занимается магазином, а я предпочитаю эту палатку. Ненавижу сидеть взаперти. А это твоя подруга?

— Вроде того. — Мэри пожимает горячую красную руку. — Ты регулярно этим занимаешься?

— Нет. Все-таки я полукровка. Добрая половина наших теперь живут в домах. Настоящие цыгане — вымирающая порода.

— Как твоя мама? И папа? — Маммери пододвигается поближе к палатке, в которой установлены доски с колышками для набрасывания колец и цифрами набранных за бросок очков, для того чтобы дать проход группе дружелюбно настроенных «ангелов ада».

— У отца было плохо с сердцем и глазами, так что он больше не занимается лошадьми. А вот мамаша держится молодцом, летом почти каждый день торгует вешалками на Кен-Хай-стрит. Это всегда было хорошее место. Она ездит туда по Северной линии. А твоя мама как, в порядке?

— Она отдыхает в Борнемуте. Из-за семейных неприятностей чуть-чуть перенервничала.

— Она всегда была очень нервная. — Мари прикусила язык.

Лениво наслаждаясь счастьем своего друга, Мэри чувствует, что единственное, чего недостает совершенству этого дня, так это появления за каким-нибудь лотком Кэтрин Хепберн. Мэри зевает так широко, словно хочет заглотить плотный, жаркий воздух ярмарки.

Ошарашенная этим неожиданным, но знакомым напором, Мэри Газали ищет источник ужаса и видит Джона Фокса, спорящего в толпе со своей сестрой. Они не заметили Мэри. Джон яростно бросает Рини горсть монет, а Мэри спрашивает себя, зачем ему понадобилась маскировка. Тут она видит Кирона и, вздрогнув, оглядывается, куда бы сбежать, но тут все трое проходят мимо как слепые, не замечая ее.

Дрезденские танцовщицы и гомики из Ковентри! Ну ни хера ж себе. Она оказалась совершенно одна в Стране грез. С некоторым облегчением она улыбается. Не слишком-то прочная сеть, мистер Кисс. Что вы говорите, мистер Кисс? Что вы говорите?

— Или мы сами это привносим? — Две головы вопросительно поворачиваются к Мэри, она понимает, что что-то сказала, и трясет головой, улыбаясь:

— Извините, я думала вслух.

— Эй! Здорово!

Раздается мощный вопль «ангелов»; молодые черные пижоны в больших клетчатых плащах и шляпах с перьями в духе Джими Хендрикса начинают хлопать, а на территории ярмарки появляются маленькие пони, везущие тележки с перламутровыми принцами и принцессами в миниатюрных перламутровых костюмчиках, усеянных тысячами маленьких пуговичек, за которыми идут, кланяясь, их родители и бабушки-дедушки из Кокни, представляющие свои родные кварталы с такой же агрессивностью, с какой «ангелы» демонстрируют свои клановые цвета. ПЕРЛАМУТРОВЫЙ КОРОЛЬ ПИМЛИКО. ПЕРЛАМУТРОВАЯ КОРОЛЕВА ДАЛСТОНА. Их гордые, умные, дружелюбные лица не отличить от лиц цыган, бродяг и поселенцев, вернувшихся в Лондон после опустошения. Прикативших сюда на своих повозках, кто для того, чтобы осесть в городе, кто для того, чтобы остаться в пригородах и выращивать лаванду, кто для того, чтобы пустить корни в Кенте и завести огород — лошадники из Индии, открывшие Новую Трою. Могущественные короли и королевы, надменные создатели городов и династий повсюду, где доводится им остановиться, всегда снова пускающиеся в путь, может быть на далекие планеты, к звездам; неприметные разносчики цивилизации, почти не знакомые с ней, но распространяющие ее как вирус по всей Вселенной. Укротители чудовищ и богоборцы, поставившие на колени Гога и Магога. Опаленные и униженные, эти гиганты вынуждены служить чужеземцам. Основатели Лондона идут маршем под духовой оркестр. Их прелестные серебристо-белые доспехи напоминают обыкновенную одежду, но каждая сверкающая пластинка на этих доспехах взята от существ, обитающих у морских утесов, на песчаных морских ложах и в мелких соленых прудах, в устьях рек, стекающих с острова в море. От самого Лондона, его прекрасной жемчужины, самой большой из всех жемчужин, захватнической и ненасытной, матери пиратов, защитницы бандитов, королевы купцов, богини солдат, чудесной воительницы-шлюхи, некогда, как силки, рассыпавшей жемчуга по всему миру, а теперь вопрошающей себя, что означают эти перламутровые бусины? А Индия, что означает Индия? Может быть, всё? Дэвида Маммери толкают тяжелые руки и плечи. «Извини, приятель». И братья Мари проходят мимо, извиваясь и щелкая пальцами, как кришнаиты; их пояса украшены месяцами и звездами со старой упряжи, прямое назначение которой теперь почти забыто, древними знаками, которые еще почитает кое-кто из их соплеменников. Все они добрые католики, движимые тем самым фанатизмом, который привел сюда их народ, высмеивающие то, чего больше всего боялись их предки; ибо в своем исходе они оказались сильнее, чем Израиль, и оплели мир сетью, которую может разорвать лишь расщепленный атом, опутали корнями, столь тонкими, что их почти не видно. По лабиринту их троп хаживал Хервард, или Робин пробирался меж английских дубов, таких толстых, что ни один обычный человек не мог продраться сквозь их чащу, и лишь эльфы, лесные бесята из Линкольн-Грин, могли там скакать и бегать; свободные странники, не знавшие изгнания из родных домов, потому что у них вообще не было домов, и обретавшие дома только для того, чтобы их ограды были разрушены, кирпичи сожжены, камни раскрошены, а крыши порублены. Они идут на карусель, к веселым лошадкам, скачущим, яркоглазым, гривастым лошадкам, взбираются на деревянные седла, и начинается старинный вальс, вверх-вниз, по кругу, по кругу.

Здесь и Мэри Газали: густые волосы струятся, как раздуваемое ветром пламя, губы приоткрыты от удовольствия. Здесь и Джозеф Кисс, рычащий, верхом на боевом коне, что галопом несется по кругу уже сотню лет: от быстрой езды шляпа сбилась назад, белые одежды развеваются на поворотах, словно в любой момент он может превратиться в волшебную птицу, несущую нам любовь и защищающую от зла. Здесь и Дэвид Маммери, ковбой в выцветших джинсах, куртке Буффало Билла и сомбреро Клинта Иствуда, и лишь шейный платок воскрешает в памяти его былые мечты о скачке по бескрайним пастбищам, где Текс Эвалт, цитируя Шекспира или обсуждая критическое умозрение Канта, научит его стрелять, Хопалонг Кэссиди откроет ему секреты ковбойского ремесла, а по-королевски гордая и стройная женщина, умеющая скакать верхом и стрелять лучше большинства мужчин, пробудит в нем настоящего героя. Здесь и Люси Дайамондз, которая, чувствуя, что таблетки начали действовать, задыхается, хихикает, недоумевая, почему зверь, верхом на котором она сидит, вдруг начал открывать пасть и подгибать ноги. Здесь Леон Апплфилд в короткой, до пояса, клетчатой кожаной куртке и кожаной кепочке, в белых джинсах и двуцветных туфлях лакированной кожи, покачивается на гарцующей кобыле, пытаясь разоружить какую-то шотландскую девчушку, не верящую своему везению. Здесь скачут и Кирон, и Джон Фокс, который, с отвращением поглядывая на напомаженное лицо своей сестры, привередливо лижет сахарную вату. Все мы сегодня катаемся верхом на этом Летнем фестивале, на этой самой счастливой карусели в истории нашего города. Вальс играет все громче и быстрей, и воздух окатывает прохладой лица седоков, крепко вжавшихся в коней, одни с едва сдерживаемым испугом, другие, улыбаясь со смешанным чувством ужаса и наслаждения, ибо никто из них не ожидал от веселой карусели такой бешеной скорости. Они взмывают галопом к самым небесам, а мир вращается вокруг, являя на долю секунды то знакомое лицо, то лицо чужое, но очень симпатичное, а то и какую-нибудь таинственную фигуру.

— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!

Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.

— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.

А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.

А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну

Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.

Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:

— Я остаюсь!

Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.

— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?

Джозеф Кисс приподнимает шляпу:

— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.

Карусель начинает вращаться.

Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море. Взяв в руки поводья, Мэри приподнимается в стременах, подгоняя лошадь, как будто она и в самом деле живая, как будто она и в самом деле везет ее в бесконечность.

— Вы счастливы, мистер Кисс? — кричит Старушка Нон во всю силу легких.

— Никогда не был более счастлив, Нон. Это длящееся эхо. Оно не стихает никогда, но здесь намекает или, может быть, просто приносит ощущение конца. Дает надежду на освобождение!

— Что-что, милый?

— Я счастлив, Нон! Чего еще мог я желать? Где еще я найду такое?

— Такие вальсы я люблю. Мне их так не хватает. А то сейчас по радио все больше румба, да?

Мари Ли стоит со своим дядюшкой Гарри.

— Пожалуйте сюда, милые. Шесть колец за шиллинг. Шесть за шиллинг, дорогой. Все на благотворительность. Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Выбирайте, что вам понравится. Все, что угодно, с верхней полки. Уж больно разогнал Дэнни эту штуковину. Он их не убьет, часом?

— Безопасно, как дома. — Дядя Гарри восхищается и подмигивает. — Он делает это, потому что они твои друзья. — Его обветренные губы раскрываются как орех и обнажают белоснежные зубы. — Им это нравится. Они остались на второй раз. А тебе разве не хочется танцевать под такую музыку? Нашей карусели приходилось знавать куда более жуткое время. Помнишь войну? Ах, как радуется старушка. Она не цыганка, случайно?

— О господи! — обращается Дэвид Маммери к любящему миру. — Не давай ей остановиться!

В музыке тонут все прочие звуки и все несчастья. Дэвид смотрит, как музыкальные перфокарты падают одна на другую в коробку, находящуюся посреди карусели. Он машет брату Мари, узнав наконец его лицо в тот миг, когда, осушая на ходу бутылку пива, Дэнни выходит из разукрашенной кабинки управления, этого конуса спокойствия посреди центра циклона, чтобы бросить небрежный взгляд на своих радостных пассажиров.

«Вино, женщины и песни». «Сказки Венского леса». «На прекрасном голубом Дунае». «Утренние листья». «Вальс конькобежца». «Вальс кукушки». «Лондонский вальс». «Жизнь артиста». Каллиопа и была изобретена для таких мелодий. «Цыганский барон», а потом опять «Вальс императоров». Время не так уж долго стоит на месте. Будь это в их власти, они с радостью превратили бы это мгновение в вечность.