Через просторный внутренний двор, мимо разодетых в красно-зеленое гусар — и прямиком в первую ловушку дворцового этикета. Вверх по каменной лестнице, там встретит вас молодой дворецкий. Назовите свое имя; передайте позаимствованную у друзей медвежью шубу специально приставленному к шубам слуге в кружевных манжетах и чулках до колен. Проверьте, все ли у вас в порядке, посмотревшись в одно из огромных зеркал, благо они развешаны повсюду. Поправьте новенький парик, купленный за большие деньги у лучшего торговца париками в богатой галерее на Невском. «Парижский товар», как сказал продавец, но здесь так говорят обо всем, что продается. Стряхните пудру, просыпавшуюся с парика на черный камзол философа. Подтяните дырявые чулки: ведь нет рядом Дорогой Зануды и некому их заштопать. Следуйте за маленьким пажом сквозь дворцовые лабиринты, по широким коридорам с окнами, выходящими на Неву и на виднеющуюся за рекой крепость, где находят упокоение российские императоры по завершении своих тяжких трудов. Посмотрите на марширующих солдат, на воду, на бесконечные, раскачивающиеся на ветру мачты.

Полюбуйтесь на великолепные картины, по большей части вами же и приобретенные, что делает созерцание их приятным вдвойне. Поразитесь еще раз обнаженным гигантам великого Рембрандта. Посмотрите на остролицых бородачей Ван Дейка. Отдайте должное богатству сочных красок «Успения Марии» Караваджо. Восхититесь «Поклонением волхвов» Рубенса. «Только благодаря тебе, дорогой друг, — признался он однажды Мельхиору Гримму в приступе публичной откровенности на страницах информационного дворцового листка, который они вместе издавали, — начал я понимать магию светотени, познал наслаждение цветом и переливами оттенков». И сейчас в многообразии знакомых уже красок и буйстве живой плоти он ухитряется подметить нечто оригинальное, такое, чего не замечал даже на выставках в парижских салонах, о которых писал много лет назад. Философ на мгновение замешкался у эскизов Клериссо, медитаций художника на римских развалинах — вот что не мешало бы приобрести всем королям в напоминание о бренности всего сущего, о непрочности цивилизации и неотвратимости несчастий. Остановился второй раз у замечательных «железных» полотен Джозефа Райта, изображающих Дерби — до омерзения живой, почти натуралистический образ мануфактуры и индустриального общества в целом, сравнимый с его собственной энциклопедией. И останавливался снова и снова — перед поразительно живой статуей Кановы, перед бюстом работы англичанина Ноллекенса, даже перед двумя головами разобиженного на весь свет, желчного малыша Фальконе. Зал игрушек. Зал крашеных и посеребренных пасхальных яиц. Прекрасная выставка человеческих зубов, вырванных в интересах науки самим Великим Петром.

Но минуточку… Сидит, склонив голову, в кресле, вон там — неужели это… точно… нет, не может быть — Вольтер??? Он не уверен, он сомневается… Всю сознательную жизнь он любил и часто ненавидел этого опасного человека. Для потомков их имена неразрывно связаны, порой их путают или принимают за одного человека, это вроде как станция метро с двойным названием: «Дидро-Вольтер». Но на самом деле эти двое — словно Бокс и Кокс из фарса Мортона, по-настоящему близки были только на бумаге и никогда не встречались непосредственно, лицом к лицу. Так уж сложилось — один отправлялся в изгнание, другой возвращался домой. Но встреча их предначертана самой Книгой Судеб, что творится на небесах. Философ не сомневался, что рано или поздно это случится. Но ведь не здесь же? Как оказался Вольтер здесь, в Северной Пальмире? Он, Дидро, решился на это путешествие, но ведь не он же выманил хитрую восьмидесятилетнюю лису из швейцарского логова? Конечно нет. Аруэ слишком стар, слишком умен и после Потсдама научился отдавать дань уважения и одарять светом своего разума, не покидая безопасных республиканских рощ.

Наверняка это всего лишь видение. Вот он сидит: не прикрытые париком волосы, римская тога, как будто собрался играть в одной из собственных своих драм, уклончивый взгляд и проказливый оскал. Надо подойти поближе. Да, это Аруэ, великий старик, создатель жуликоватого Кандида и мудрого, но невинного Задига. Это знаменитый Вольтер, но — не совсем он. Его живая плоть, без сомнения, по-прежнему в Фернее, среди коровьих пастбищ, и неисчерпаемая энергия мысли по-прежнему изливается в бесчисленные философские трактаты, романы, новеллы и драмы (в сравнении с такой производительностью блекнут даже достижения нашего героя). В Фернее он и останется — бунтующий и потворствующий, протестующий и насмехающийся, внушающий страх королям и священникам, останется, чтобы присматривать за толпой часовщиков, устраивать многолюдные приемы с театральными представлениями, с кривой ухмылкой созерцать падение Франции. Этот же Вольтер — не плоть, он — камень. Не человек, но статуя совершила это путешествие. Восседающее здесь изваяние — точное подобие великого мыслителя, копия в полный рост, Вольтер, уже готовый предстать перед Потомками. Теперь все стало на свои места. Перед ним образ, созданный в Фернее гениальным Гудоном. Когда-то он же изваял и нашего героя — правда, портрет вышел не таким удачным.

Итак, огромный, как сама жизнь, невозмутимый, восседает в любимом кресле Второй Мудрец. Какой же он все-таки урод! Неприятно, но ничего не попишешь. «Мое ремесло, — провозгласил сам Вольтер, — говорить то, что думаю. Разве существует занятие лучше этого?» Вот он сидит и будет сидеть — даже в присутствии императрицы. Значит, так написано в великой небесной Книге Судеб. Написано там также, что будут меняться времена, и Россия вместе с ними, будут вспыхивать революции, Владимир Ильич отпустит бороду, а статуя Вольтера будет перемещаться с места на место. Из Петербурга в Петроград, из Петрограда в Ленинград, а когда на российские земли вновь вторгнутся пруссаки — в Москву, фернейского мыслителя будут вышвыривать из окон, погружать в поезда. То же с его библиотекой, что потом окажется здесь, в Эрмитаже, вместе с книгами нашего героя. Но это позже. А пока он тут, вынужденный присутствовать при встрече Философа с императрицей. Насмешливо до неприличия осклабившись, критическим каменным взором проследил он, как его заочный приятель Дидро, занервничав, покинул зал, в котором почувствовал себя неожиданно неуютно.

По увешанному зеркалами и картинами коридору, мимо маленького пажа, мимо цепочки невозмутимых гусар, к личным покоям царицы. В городе, расчерченном, как шахматная доска, сильный мороз; здесь же он вдруг попал в зимний сад. На лужайке распускаются и увядают цветы. Узкая, посыпанная гравием дорожка проложена через аккуратную рощу вечнозеленых деревьев. Среди ветвей порхают и щебечут тропические, с ярким оперением птицы. Из коридоров — вход в наполненные народом комнаты. В одной молодые дамы в мужской одежде играют в бильярд. В другой — разодетые в шелка придворные устроились за партией в шахматы. Lui-Нарышкин говорил правду: чем ближе святая святых двора, тем непринужденнее становится поведение людей. Шмыгают мимо поварята, тащат на подносах мертво оскалившихся рыб. Шумно возятся дети, тявкают моськи.

Появляется откуда-то придворная дама в неглиже, в руках у нее ведро с помоями. Это же княгиня Дашкова! Они уже виделись раньше, правда, в совсем иной обстановке, когда княгиня приезжала в Париж. Но какая приятная встреча! Они обнимаются. Дашкова отдает зловонное ведро гренадеру, бесцеремонно прогоняет пажа. И затем ведет Философа в царское святилище, в уединенную гостиную. В дверях суетятся придворные, гвардейцы, лакеи, советники, совсем юные пажи. Генералы и карлики, горничные в чепцах, фавориты императрицы — все суетятся, носятся туда-сюда. На дальней стене — грандиозное полотно: матушка-царица собственной персоной, в мужском обмундировании, сидит верхом на любимом красавце Бриллианте, с которого Фальконе ваял коня Петра Великого.

А под портретом восседает и оригинал. Крупная, в дневном платье посеребренного шелка с открытой шеей; драгоценная брошь, через плечо — широкая орденская лента. Две большеглазые английские борзые спокойно возлежат чуть позади на широкой, похожей на трон, кушетке. На столике орехи и конфеты; в углу бурлит самовар. Екатерина с улыбкой смотрит на него. Лицо простое, без румян. Дидро останавливается, низко кланяется — низко, насколько позволяют шестьдесят прожитых лет. Императрица протягивает руку, он припадает к ней в почтительном поцелуе.

Итак, встреча состоялась. И будет повторяться день за днем, неделя за неделей — так написано в небесной Книге Судеб.

ОН: Ваше Светлейшее Императорское Величество…

ОНА: Ради всех святых, дорогой Философ! Разве вы не поняли, что находитесь в моих личных покоях? Или вы не способны прочитать надписи на стенах? Неужели никто из моих камергеров не объяснил, что здесь все равны: входя сюда, вы прощаетесь с вашей шляпой, статусом, лестью и шпагой…

ОН: Я никогда не носил шпаги, Ваше Императорское Величество. Разве что зонтик.

ОНА: Что ж, распрощайтесь с зонтиком или что там у вас. Главное — оставьте занудливые титулы и лесть.

ОН: Прошу прошения, Ваше Величество. Я француз и практически не покидаю Париж. Боюсь, мне хорошо известны лишь манеры Версаля.

ОНА: О, вы там бываете?

ОН: Очень редко, Ваше Величество. Чтобы не сказать — никогда. Возможно, вам известно, что философы не в чести у нынешнего французского монарха… Мы поклоняемся разным богам.

ОНА: Мне известно, что он наложил запрет на ваши книги, что он высылает из страны талантливых людей. Вот почему я пригласила вас к своему двору.

ОН: Не передать словами, как я ценю эту честь.

ОНА: Почему же в таком случае мне пришлось ждать вас целых десять лет?

ОН: Работа, Ваше Величество. Я очень много размышлял.

ОНА: А ваша возлюбленная? Вы все не могли с ней расстаться… Как она поживает?

ОН: Настолько хорошо, насколько возможно в мое отсутствие.

ОНА: Ладно, надеюсь, вы привыкнете к нашим обычаям. Если не ошибаюсь, вы хотели поселиться вместе с мсье Фальконе? Не забудьте напомнить ему, что слово монарха — закон для художника. У вашего друга трудный характер. Он отнимает слишком много времени, тратит слишком много денег, игнорирует императорские приказы.

ОН: Боюсь, дело в том, что мой друг — француз, Ваше Величество.

ОНА: Это его не извиняет.

ОН: Кроме того, у искусства свои законы. Но уверяю вас, как только Всадник сбросит покровы, вы онемеете от изумления. У вас перехватит дыхание, вы унесетесь в небеса. Это шедевр. Я ручаюсь…

ОНА: Правда? Откуда такая уверенность?

ОН: В любом случае не он меня подослал. Я гость князя Алексея Нарышкина, столь любезно доставившего меня из Голландии прямо в свой дворец на Исаакиевской площади (последние слова наш герой произносит по-русски).

ОНА: О, вы говорите по-русски?

ОН: Говорю, Ваше Величество. Только что я исчерпал свой словарный запас.

ОНА: Дворец Нарышкина мне хорошо знаком.

ОН: Больше всего мне нравятся потолки.

ОНА: Гм, наверное… И великолепный вид из окон. Надеюсь, за время вашего пребывания он станет еще лучше.

ОН: Моего пребывания? Вы полагаете, оно будет столь продолжительно?

ОНА: Я рассчитываю на это. Что с вами, мсье Философ? К чему эти странные телодвижения?

ОН: Пустяки, Ваше Величество, небольшая неприятность. Дело в том, что в обычном состоянии лично мне хорошо думается налету, как птичке. Но за несколько месяцев путешествия…

ОНА: Вы сами растянули его.

ОН: Много недель я ехал в подпрыгивающей на ухабах карете. И теперь мои спина и ягодицы в таком состоянии, что мне, право, трудно сосредоточиться.

ОНА: Если я правильно поняла, у вас болит зад? Может, вы страдаете геморроем?

ОН (поспешно): Нет, Ваше Величество. Геморроем я не страдаю.

ОНА: Но ради бога, зачем вы завели этот разговор?

ОН: Конечно, в присутствии царственных особ положено стоять. Но, насколько известно мне из опыта бесед с величайшими мыслителями, самые блестящие мысли посещали их в сидячем положении.

ОНА: А, так вы хотите сесть?

ОН: Только если Ваше Величество не сочтет это чересчур дерзким.

ОНА: Полагаю, что, согласно вашей философии, свободы чересчур много не бывает. Если вам угодно стоять — стойте. Желаете сесть — садитесь. Но умоляю, остановитесь на чем-нибудь. Итак?

ОН: Я сяду, Ваше Величество.

ОНА: Прекрасно. Кто-нибудь, подайте мсье Философу стул.

ОН: Не выразить словами, какое сильное впечатление произвел на меня Санкт-Петербург. Столь изумительного города мне видеть не доводилось.

ОНА: А вы много их видели?

ОН: По-настоящему — только этот. Не считая, конечно, Парижа.

ОНА: Сейчас вы наверняка начнете рассказывать, как больно вам было расставаться с ним. Так говорят все французы. Удивительное дело — это не удерживает их дома…

ОН: По зову великой царицы…

ОНА: …потому что уехать выгодно, а оставаться — расчета нет. Признайтесь, за пределами обожаемой Франции вы чувствуете себя гораздо лучше. Мне известно, что наш любезный родственник Людовик недолюбливает своих философов и частенько заключает их в тюрьмы.

ОН: И не менее часто отдает их книги на сожжение палачам. Вот почему его мудрецы отправляются на поиски иных мудрых монархов. Вот почему наши взгляды с такой надеждой обращены к прекрасной Северной Амазонке.

ОНА: Вы и в самом деле считаете, что философ и монарх могут быть полезны друг другу?

ОН: Несомненно. К кому же ему обращаться, как не к благородному повелителю? Ведь философия сама по себе бессильна. И потому она берет себе в помощники власть — власть просвещенного монарха, как, например, вы, Ваше Величество.

И вот тогда-то она может обратиться к разуму и духу человеческому.

ОНА: Каким образом?

ОН: С правдивостью правды, мудростью мудрости, с разумностью разума.

ОНА: А вы смогли бы противоречить монарху?

ОН: Если он того пожелает.

ОНА: Но зачем это нужно монарху? Вы не задавались таким вопросом, мсье Философ? Даже глупцу ясно, для чего странствующий, вечно нуждающийся философ ищет покровительства монарха. Но для чего монарху прислушиваться к философу? Вы разумный человек, неужели вы и впрямь посоветуете всесильному государю слушать заезжего болтуна?

ОН: Должен заметить, Ваше Величество, что вы сами позвали меня. Взгляните на меня. Перед вами всего лишь бедный глупец, пожилой чудак, развлекающийся философией на парижском чердаке.

ОНА: Продолжайте.

ОН: Я владелец беспокойного разума, который постоянно пристает ко мне с идеями о добродетели, человечности и свободе, реальности и видимости. Я спрашиваю себя, как устроена вселенная и как мы можем понять это. Я размышляю над природой человека, о том, что истинно, что правильно и что красиво. Я исследую мир и цель нашего присутствия в нем. Я строю свои предположения на мечтах и фантазиях, они безумны, но великолепны. Меня равно интересует уже свершившееся и ожидающее нас в будущем. Я размышляю — может ли разум помочь нам приблизиться к миру и согласию. Иногда в моем сознании рождаются образы будущего общества, иногда оно попадает под обаяние старины. Я раздумываю о тайнах жизни с такой страстью, как будто от этого зависит мое собственное скромное бытие.

ОНА: Вполне возможно. Жизнь полна тайн.

ОН: Я спорю сам с собой. Я разговариваю сам с собой — впрочем, как любой из нас. Временами я чувствую себя божеством, а порой — полным ничтожеством. Я открыт любым доводам, готов быть отвергнутым и опровергнутым, ведь я сам постоянно опровергаю и отвергаю себя. Моя цель — поиск истины, а не провозглашение ее.

ОНА: Лежа в мягкой постели, легко мечтать о новом обществе и о прогрессе человечества.

ОН: Согласен. Я имею дело с мечтами, а вы — с действительностью. Вот почему мыслителю необходим монарх.

ОНА: А монарху — мыслитель?

ОН: Людям действия не обойтись без мечтателей, так было и будет всегда. Реальность без мечты не усовершенствовать. Но мечтателям нужен монарх — мудрый, честный и способный слушать.

ОНА: Предположим, государыня слушает вас. И что же она услышит?

ОН: Единственная моя цель — пояснить вам роль философа в государстве. А методы мои — противоположны методам священника, преследующего вас проповедями, напутствиями и болтовней о вечной и божественной истине. Я стараюсь мыслить честно, а значит, откровенно признаю, что истина мне неведома. Я воздержусь от призывов обратить душу к созерцанию вечного, потому что ничего вечного в этом мире не знаю. Я работаю с разумными доводами и гипотезами — и ни с чем больше.

ОНА: Насколько я понимаю, вы — атеист, человек, который ни во что не верит.

ОН: Вы правы. Но неверующий может иметь твердые убеждения, Ваше Величество.

ОНА: То есть у атеиста тоже есть моральные устои?

ОН: Почему бы и нет, если он честный человек?

ОНА: И в жизни вы поступаете согласно своим убеждениям?

ОН: Во всяком случае, стараюсь — как многие из нас.

ОНА: Вы не насилуете, не убиваете, не грабите?

ОН: Разве что изредка.

ОНА: Но почему в таком случае вы не приемлете религию?

ОН: Это пройденный этап. Юношей я готовился принять сан, я чуть было не стал иезуитом. Но понял, что религия — как брак: кое-кому дарит радость, большинству же — одни несчастья. Некоторые верующие действительно творят добро, но они творили бы его и без помощи церкви. Для других религия — лишь способ договориться с дьяволом.

ОНА: Значит, философ — неудавшийся священник?

ОН: Вы можете считать меня священником вне религии, пророком без миссии, мыслителем без системы.

ОНА: Ну тогда от вас будет мало толку.

ОН: Мой рабочий инструмент — мысль. А мыслящий человек — это тот, кто задает вопросы. Я желал бы прославиться своими вопросами, а не ответами на них. Быть возносимым за то, что заставляю людей задуматься, а не за то, что указываю им, как думать.

ОНА: Тщеславие, мсье Библиотекарь? Вы хотите признания?

ОН: Да. Как и короли. Иначе зачем они создают армии, строят города и возводят себе памятники?

ОНА: Итак, вы задаете вопросы? Что же это за вопросы?

ОН: Я живу, мечтая с широко открытыми глазами. Я спрашиваю себя, как появились мы в этом мире? Можно ли познать вселенную, познав самого себя? Как достичь прогресса и процветания человечества, свободы и счастья? Как освободить людей от лжи, суеверий и деспотизма?

ОНА: Вот как! Но если вы добьетесь успеха, не захотят ли свободные люди избавиться от монархов, которым вы набиваетесь в советчики?

ОН: Образованным, просвещенным гражданам в первую очередь необходимы сильные вожди, которые помогут им открыть то благородное и разумное, что заложено во всяком человеке.

ОНА: Начинаю сомневаться, что вы хорошо знаете жизнь, мсье Философ. Могу показать вам сколько угодно людей, которые родились и умрут законченными негодяями.

ОН: Они просто недостаточно образованны, Ваше Величество.

ОНА: Могу показать вам высокообразованных негодяев. Могу предъявить отъявленных головорезов с докторскими степенями из Тюбингена.

ОН: Эти люди учились ради степени, а не во имя разума. Они не настоящие мыслители, мадам.

ОНА: По правде сказать, я сомневаюсь в разумности мыслителей.

ОН: Разделяю ваши сомнения. Даже самый просвещенный человек совершает дикие и корыстные поступки, потому что в нас говорит не только разум, но и страсти. И все же лучше иметь разум, чем обходиться без него.

ОНА: Вы признаете, что природа человека противоречива.

ОН: Я признаю, что в человеке есть и животное начало. Он обуреваем фантазиями, безумием, эротическими наваждениями, злыми умыслами. Его мучает зависть, он исходит от злобы, им владеет похоть.

ОНА: Стало быть, разум может в любой момент покинуть, предать, обмануть нас? Я более не уверена, что нуждаюсь в обществе мудреца и мыслителя.

ОН: Это ваше право. Но без этого вы всего лишь несмышленый ребенок.

ОНА: А если я довольна и ничего лучшего не желаю?

ОН: Рано или поздно страсти лишат вас покоя, а удовольствия прискучат. Животные инстинкты, а не осмысленные соображения будут руководить вашими поступками. Вы станете надменны и жестоки и никогда не подниметесь до истинной мудрости и даруемой ею безмятежности.

ОНА: Неужели, сэр?

ОН: Путь знания — нелегкий путь. Кто-то проходит совсем чуть-чуть, кто-то устремляется вдаль. Но чем короче дорога, тем ближе конец.

ОНА: Мне кажется, вы весь мир готовы превратить в энциклопедию. А всех его жителей уподобить Дени Дидро.

ОН: Думаю, вреда это не причинило бы.

ОНА: На сегодня довольно. Меня ждут турецкие послы. Не хочу, чтобы они застали меня за беседой с философом.

ОН: Ни в коем случае, мадам, это чересчур миролюбивое занятие.

ОНА: Но завтра в это же время мы продолжим нашу увлекательную и поучительную беседу, мсье Мыслитель?

ОН: Не премину явиться. Удачного дня, Ваше Высочайшее Императорское…