Глава 30

Следующие несколько дней они провели, исследуя местность, гуляя вокруг озера и сидя за долгими трапезами в тишине очаровательных гостиниц, где нежный свет отражал снег разгара лета. Минна воображала жизнь в месте, похожем на это, окутанном ароматами цветов летом и заиндевевших сосен — зимой… Место, закрытое для остального мира. Место, где они могли быть вместе.

Каждую ночь происходило одно и то же. Она снимала одежду и проскальзывала к Зигмунду в кровать под одеяло. И он начинал говорить опьяняющим голосом, наполненным энергией, направленной только к ней одной. Все, что он произносил, искрилось и блистало, будто Зигмунд дарил ей некое драгоценное ювелирное украшение. Его ум походил на лекарство, сильное и эротическое, и Минна не могла оторваться от него. Позднее, в изнеможении, она укладывала голову ему на плечо, оплетала ногами его ноги и думала с необъяснимым унынием, что он единственный человек, которого она когда-либо любила.

Фрейд рассказывал истории своего детства. Часы и часы исповедей. Она слышала о многом от Марты, но он снова возвращался к этому теперь, когда гас огонь и он нежно гладил ее щеку. Поведал ей, что был избранным в семье — пять сестер и родители делили три спальни, в то время как Зигмунд был наделен собственной просторной, залитой светом комнатой с газовыми лампами вместо свечей. Рассказал о младшем братике Юлиане, тот умер от кишечной инфекции в возрасте восьми месяцев. И, хотя Зигмунду было только два года в то время, он не забыл, что желал, чтобы его брат умер и таким образом, он смог бы вернуть внимание матери. Мальчик чувствовал себя «сброшенным с трона и ограбленным» и даже фантазировал об убийстве брата. И винил себя, когда его пожелание осуществилось.

Рассказывал об отце. Как восторгался героическими жизнеописаниями знаменитых воинов. Как его отношения с его отцом, галантерейщиком-коммивояжером Якобом Фрейдом, не складывались из-за того, что отец был безвольным неудачником и не стремился к успеху. Он рассказал Минне, что одной из отцовских непоправимых ошибок было вложение капитала в южноафриканские страусовые перья, а женская мода изменились, и спрос на них упал. Сравнил Якоба с персонажем из «Дэвида Копперфилда» Микобером — безнадежным оптимистом, повторявшим крылатую фразу: «Что-нибудь да подвернется». Он сказал, что все определили слабости отца, все началось с навязчивых образов — Александра Македонского, Ганнибала и Гарибальди.

И вот еще одно предание. Все в семье знали эту историю, но Зигмунд рассказывал ее снова, и с тем же накалом эмоций, будто это случилось вчера. Когда он был ребенком и они жили в Моравии, он с нетерпением ждал каждого воскресенья, чтобы прогуляться с отцом. Они надевали самую лучшую одежду, Якоб облачался в добротное шерстяное пальто и меховую шапку, и они шли по главной улице города. Отец развлекал сына рассказами о своих странствиях. Однажды в воскресенье юный головорез подошел к ним сзади, сбил шапку Якоба в грязь и стал издеваться, приговаривая: «Жид, убирайся с тротуара». Зигмунд почувствовал себя униженным. Отец спокойно наклонился, поднял грязную шапку и поплелся дальше, как побитая собака, не сказав ни слова в ответ. В этом не было ничего героического для мальчика, который был поглощен рассказами о Ганнибале и его отце, заставившем сына поклясться на алтаре, что отомстит римлянам.

— Я так и не смог простить его, — признался Зигмунд, его голос дрожал. — Я пробовал. Но не сумел.

Во время этих признаний Минна пыталась запомнить все, что было важно Фрейду, притвориться, будто она принадлежит ему. Она говорила себе, что они не похожи на других людей. И знала, что это ироническое замечание — неправда.

Хотелось, чтобы дни тянулись бесконечно, но Минна не могла избавиться от ощущения, что время ускоряется. Время. Оно было не на ее стороне. Разве не сестра сказала ей это? Или, возможно, мать? Однажды вечером Минна прикурила сигарету, стоя на балконе, и наблюдала, как облака покрывали горы. Воздух становился прохладным, и она воображала окутанное туманом озеро за травянистым пастбищем. Снежные заплатки на скалистом склоне сверкали, и силуэты черных сосен расчерчивали их, куда ни бросишь взгляд. Еще несколько дней, а потом… Куда ей деваться? Конечно, не Вена. И не Гамбург. Была бы ее воля, она начала бы сначала, как персонаж «Франкенштейна», но не отвратительным, изуродованным монстром, а красивой молодой девушкой, приятной и простой, и жила бы обычной, бесхитростной жизнью. Минна затянулась сигаретой и попыталась вспомнить время, когда она последний раз не беспокоилась, размышляя о своей жизни. Наверное, вчера вечером, в объятиях Зигмунда.

Они сидели за столом у больших окон с видом на прекрасную Энгадинскую долину — рукой подать до итальянской границы. Фрейд был в отличном настроении, когда они угощались камбалой в винном соусе и galantine de veau , вкушая разное вино к каждому блюду. В конце обеда Минна случайно взглянула поверх тарелки и оказалась захваченной врасплох, увидев пару, входящую в ресторан, и, как ей показалось, знакомую. Что-то внезапно дернулось в животе, и у нее перехватило дыхание.

— В чем дело? — спросил Фрейд.

— По-моему, я знаю ту женщину.

— Какую женщину? Где?

— Вон там. Светловолосую, в синем вечернем платье. Поменяйся со мной местами, — сказала она, ощущая себя внезапно пойманной в ловушку.

— Это смешно. Успокойся. Даже если это она, ничего страшного. Родственники зачастую путешествуют вместе, в этом нет ничего необычного.

— Пересядь, — прошептала Минна.

Она встала, чтобы поменяться местами с Фрейдом, и украдкой взглянула на женщину. Наверное, это не она. Волосы более кудрявые и зачесаны высоко на лоб, нос шире, глаза слишком близко посажены. Женщина, которую она знала, не будет носить сережки кольцами, как у пирата.

— Хочешь, вернемся в номер, дорогая? — невозмутимо спросил Фрейд.

Минна кивнула.

Ей стало легче, когда они проскользнули, незамеченные, через вестибюль с парчовыми диванами и картинами альпийских закатов, и поднялись по лестнице в свою комнату. «В безопасности», — подумала Минна и исчезла в ванной. Она плеснула воды на лицо, расчесала волосы и смазала глицерином губы.

Когда Минна вышла из ванной, Зигмунд сидел за письменным столом, куря сигару. Перед ним лежала открытка, которую он купил на вокзале. Минна подошла к столу и заглянула ему через плечо. Она прочитала только первые две строчки:

— Я почти закончил, — произнес Зигмунд, улыбаясь, — еще несколько строчек…

Вот и все. Прямо перед ней, черным по белому. Фрейд бодро пишет открытки ее сестре, а она смотрит…

— Тебя это не беспокоит? — спросила Минна.

— Что?

— Пишешь Марте, когда я стою здесь…

— Нисколько.

Она усмехнулась.

— Минна, Марта и я живем в воздержании, ей неинтересна моя карьера или мои личные удовольствия, в то время как я иногда ощущаю жалость ко всем ее трудностям, но не чувствую себя виновным ни в малейшей степени. И тебе не советую.

«Дьявольская логика», — подумала Минна. Она слушала без дальнейших комментариев, его рассуждения о чувстве вины не тронули ее.

«Возможно, он мог избавиться от своей вины, как рептилия, сбрасывая кожу, но теплокровным людям приходится намного тяжелее. Единственное, с чем она могла согласиться, была его теория, что комплекс вины создал трясину истерических симптомов и сделал людей несчастными.

Минна слушала звуки, доносившиеся из коридора. Горничные заканчивали вечернее обслуживание номеров, постояльцы гостиницы возвращались после ужина. Женщина по соседству залилась звонким, будто колокольчик, смехом, болтая с другом о своем доме в Праге и предстоящей вечеринке. Все здесь, в итоге, возвращались домой. Простая истина, которая чудом всегда ускользала от нее.