~~~

Из комнаты доносится тихий гул голосов, преимущественно женских, хотя мужчины — Уордли, Хокнелл и Джон Ли, — безропотно дожидавшиеся на улице, вновь допущены в подвал, ибо событие, выпавшее на двадцать девятое февраля, уже свершилось. На грубо сколоченной кровати лежит Ребекка, измученное лицо ее спокойно и чуть ли не печально. Полдень — неподходящее время валяться в постели, и она бы, конечно, встала, но не может, да ей и нельзя. Внезапно голоса в комнате стихают, в дверном проеме возникает тень; приподняв голову, Ребекка видит Джона Ли, который одной рукой прижимает к груди запеленутого младенца, воплощая собой человека в совершенной оторопи. Впечатление растерянности не ослабевает, когда он запоздало и как бы нехотя стягивает шляпу, словно в знак почтения к отзвуку иного великого рождения, случившегося в столь же убогих условиях. Ребекка смотрит лишь на сверток в руке мужа, выпучившего глаза, будто хочет сообщить о конце света; но вот на мрачном лице его возникает, вновь запоздало, призрак унылой улыбки.

— Как ты?

— Все хорошо, муж мой.

— Я молился за тебя и новорожденную душу.

— Спасибо.

Джон делает шаг и, обеими руками перехватив туго запеленутый сверток, опускает его в подставленные руки матери. Жуткий обычай свивать новорожденного почти изжит (хвала ученому Локку) среди эмансипированных рожениц, но, увы, крепок среди бедняков. Кузнец-провидец наблюдает, как подле себя Ребекка устраивает сверток. В пристальном взгляде ее смешались любовь и сомнение, беспристрастность и предвзятость, уверенность и удивление юной матери, впервые увидавшей плод своих чресл, существо, вынырнувшее из океанских глубин и волшебно оставшееся в живых. Явно небожественного происхождения, оно, привыкшее обитать во влаге, капризно морщится. Во взгляде его, где уже мелькает синь безоблачного неба, читается ошеломление своим приходом в никудышный темный мир. Пройдет время, и люди запомнят эти ярко-голубые глаза, излучающие далеко не безоблачную истину.

Джон Ли нахлобучивает широкополую шляпу.

— Я принес вам гостинчик.

Ребекка чуть улыбается, в душе удивленная этаким мирским вниманием.

— Какой?

— Пустячок, птичка. Хочешь взглянуть?

— Хочу.

Джон уходит в соседнюю комнату и возвращается с угловатой штуковинкой, обернутой тряпицей, точно младенец. За плетеную ручку подняв ее над кроватью, он сдергивает тряпицу: в крохотной клетке, дюймов семи в поперечнике, сидит щегол. Цветастая пичуга встревожена и бьется об ивовые прутья.

— Обвыкнется и запоет.

Свободной рукой Ребекка осторожно касается миниатюрной темницы.

— Повесь над дверью, к свету.

— Ладно. — Джон разглядывает забившуюся в уголок птаху, словно она важнее того, что лежит подле Ребекки. Потом, укрыв клетку, опускает ее к ноге. — Прошлой ночью Господь сообщил мне имя ребенка.

— Какое?

— Мария.

— Я обещала Господу назвать ее Анной.

— Подчинись, жена. Нельзя отвергать дар. Было ясно сказано.

— Я ничего не отвергаю.

— Нет, отвергаешь. В такое время сие негоже. Что Бог дает, надобно принять.

— Что еще дано?

— Она узрит пришествие Христа.

— Можем назвать ее Анна-Мария.

— Два имени — тщеславие. Хватит одного.

Ребекка недолго молчит, уставив взгляд в грубое одеяло, затем произносит:

— Истинно говорю: Господь Иисус явится женщиной, и кому, как не матери, знать Ее имя.

Джон колеблется: укорить ли ее в легкомыслии или в нынешних обстоятельствах этакой фантазией можно пренебречь? Наконец он склоняется к Ребекке и неуклюже берет ее за плечо; в его жесте на четверть благословения, на четверть прощения и добрая половина абсолютного непонимания. Как многие провидцы, к настоящему он слеп. Джон выпрямляется.

— Поспи. Пробудишься и поймешь, что надо подчиниться.

Он выходит, взгляд Ребекки прикован к одеялу. В комнате Джон что-то тихо говорит — кажется, про щегла. Пауза, и вдруг призывная птичья трель серебряным колокольчиком пронзает унылый подвал, точно солнечный луч или укол совести. Впрочем, Уильям Блейк еще не родился.

Ребекка переводит взгляд на крохотное существо в своих руках. В глазах ее плещется изумление чужачком, вторгшимся в ее жизнь. Склонившись, она нежно целует его в сморщенный розовый лобик.

— Любви тебе, Анна. Любви, моя радость.

Младенец кривится, готовый зайтись плачем. Он издает вопль, но, впервые получив материнскую грудь, тотчас смолкает. В комнате вновь зашептались. Прикрыв глаза, Ребекка кормит, с головой погружаясь в ощущение своего «я» — чувство, выразить которое она не умеет, да и не стала бы, даже если б подыскала слова. На мгновенье кроткий взгляд ее карих глаз обращается в темный угол, словно оттуда кто-то за ней наблюдает, потом она вновь приспускает веки. Немного погодя Ребекка начинает тихонько раскачиваться и чуть слышно напевает. Под колыбельную ребеночек затихает. В простеньком напеве нет осмысленных слов, но лишь бесконечное повторенье музыкальной фразы:

— Ай-лю, баю-бай… ай-лю, баю-бай… ай-лю, баю-бай…