~~~

Открыв дверь, рослый сутуловатый секретарь пропустил вперед арестантку, но в недлинном коридоре молча пошел первым, указывая дорогу. Лишь когда Ребекка, пройдя в комнату, недоуменно обернулась, он разомкнул уста:

— Тебе воды иль пива?

— Воды.

— Отсель не выходить.

Ребекка согласно кивнула. Секретарь одарил ее долгим недоверчивым взглядом и вышел, притворив за собою дверь. Возле единственного окна крохотной комнатушки располагались стол и два стула, но Ребекка шагнула к кровати и заглянула под край свесившегося до полу одеяла; обнаружив искомый предмет, она вытянула его наружу и, подсобрав юбку, на него присела.

Затрудняться удалением иных частей одежды ей не пришлось по той простой причине, что в ту пору англичанки всех сословий под юбкой ничего не носили и еще лет шестьдесят носить не будут. О сем непостижимом и малоизученном факте, то бишь отсутствии исподнего, можно написать целое эссе. Итальянки и француженки, а также англичане мужчины уже давно устранили вышеозначенную нехватку, но только не англичанки. Так что все импозантные великосветские дамы в модных и придворных нарядах, запечатленные разнообразными живописцами восемнадцатого столетия, пардон, бесштанны. Мало того, когда в начале девятнадцатого века брешь наконец-то была пробита (вернее, заделана), первые женские трусы и вслед за ними панталоны считались верхом непристойности, разжигавшей в мужчине необузданную страсть, и потому, естественно, мгновенно стали модны.

Облегчившись, Ребекка затолкала фаянсовый горшок под кровать и одернула покрывало. Затем, медленно пройдя к окну, выглянула в просторный двор гостиницы.

В дальнем конце его только что остановилась запряженная четвериком карета с гербом на дверце: дракон и лев поддерживают геральдический щит с двумя четвертями из красных ромбов; девиз и мелкие детали неразличимы. Ни пассажиров, ни кучера — только мальчишка-конюх, приставленный следить за лошадьми. Чуть поодаль бродили куры, в булыжной мостовой ковырялся бойцовый петух, скакали воробьи и гулила пара белых голубей, которых конюх, лениво привалившийся к карете, из горсти потчевал горохом, время от времени крупные горошины отправляя в собственный рот. Вдруг Ребекка понурилась и прикрыла глаза, будто не в силах вынести сию мирную сцену. Губы ее беззвучно шевелились — она явно обращалась к тому супругу, с кем считала себя вправе общаться.

Но вот под шагами заскрипели коридорные половицы, и губы ее замерли. Открыв глаза, Ребекка поспешно села на стул, спиною ко входу. Помощник, отворивший дверь, секунду изучал ее затылок. Ребекка не обернулась, но потом, словно запоздало сообразив, что в комнату никто не вошел, через плечо глянула на дверь. Однако желчный секретарь исчез, а на пороге стоял одетый в серое пожилой джентльмен, невысокий, но дородный. Застыв в дверном проеме, он разглядывал Ребекку. Та встала, ничем иным не проявив почтения. Господин в простой черной шляпе опирался на странную штуковину, смахивавшую на пастуший посох. Однако венчавший ее крюк, сработанный не из дерева или рога, но отполированного серебра, роднил сию клюку с посохом мэра или даже епископа.

Взгляд старика тоже был необычен: так смотрит тот, кто вот-вот готов назвать сходную, по его разуменью, цену за кобылу иль корову. Надменный и властный, взгляд выражал безграничное равнодушие ко всему человечеству, но сейчас в нем мелькала непривычная растерянность. Не отрывая глаз от Ребекки, старик вдруг проронил:

— Пусть выйдет вперед. Стоит против света.

Секретарь, вынырнувший из-за его спины, настойчиво поманил узницу, дважды согнув указательный палец. Ребекка шагнула вперед, но серебристая клюка тотчас взлетела в воздух, удерживая ее на расстоянии футов шести. Обрюзглое лицо старика ничего не выражало: ни доброго иль дурного расположения духа, ни великодушия, ни даже естественного любопытства. Пожалуй, пристальный взгляд разглядел бы в нем тень угрюмой недоверчивости и меланхолии, но даже те растворялись в привычно неизменной маске бесстрастности и безоговорочной власти, житейской и сословной. Теперь, когда Ребекка стояла ближе, старик уже не оглядывал ее, точно скотину, но впился в ее глаза, будто надеясь постичь некую метафизическую тайну. Сложив руки на животе, Ребекка ответила спокойным выжидающим взглядом, в котором не было ни почтительности, ни дерзости.

Старик перехватил посох и медленно вытянул руку, серебряным крюком опасливо коснувшись наушника девицына чепца. Потом, чуть повернув крюк, зацепил Ребекку за шею и легонько потянул к себе. Он действовал осторожно, чуть ли не робко, и Ребекка, даже не вздрогнув от прикосновения металлической клюки, послушно поддалась ее зову. Теперь между ней и стариком было дюймов восемнадцать, но ближе друг другу они не стали, разделенные возрастом, полом и принадлежностью к навеки чуждым видам.

Безмолвную беседу господин завершает столь же внезапно, как возник на пороге комнаты. Раздраженно высвободив крюк, он пристукивает посохом и уходит прочь, будто разочарованный. Теперь видно, что старик сильно хром и посох его не вычурное украшение, но необходимость. Секретарь сгибается в поясном поклоне, мистер Аскью лишь преклоняет голову и следует за своим патроном. Задержавшись на пороге, секретарь лукаво смотрит на Ребекку, и вдруг правый глаз его дергается, словно подмигивая. Ненадолго отлучившись, он вновь появляется с деревянным подносом, на котором холодная курица, бокал и кувшинчик с водой, потемневшая от времени пивная кружка, миска с пикулями и корнишонами, солонка, два яблока и хлебная буханка. Опустив поднос на стол, из кармана он достает нож и двузубые вилки. Затем снимает и бросает на кровать сюртук. Ребекка не двигается, уставившись в пол. Секретарь садится за стол и, управляясь ножом, делит курицу.

— Поешь-ка.

Ребекка усаживается напротив, но качает головой, отказываясь от предложенной половины грудки.

— Лучше отдам мужу и отцу.

— Нельзя. Не хочешь сама, подкорми ублюдка. Давай. — Секретарь кладет грудку на хлебный ломоть. — Ешь, пока виселица не грозит. — Правый глаз опять дергается, будто в тике. — Муж и отец так не пируют. А могли бы. Я выслал им хлеба с сыром. И что ты думаешь? Говорят, не желают дьявольской еды. Так и лежит на тротуаре. Из милостыни вышел грех.

— Нет, то не грех. Спасибо тебе.

— И вам также за отпущенье грехов.

В короткой молитве Ребекка преклоняет голову, затем начинает есть. Секретарь поочередно вгрызается в ножку и ломоть, все сдабривая соленьями. Жрет, не заботясь о манерах. Такова жизнь: голод не тетка, не до пустяков. Ребекка наливает воду в бокал, подцепляет корнишон, потом другой и третий. От безмолвного предложения второй половины грудки отказывается, но берет яблоко. Когда сотрапезник превращает курицу в груду костей и допивает эль, Ребекка спрашивает:

— Как тебя зовут?

— По-королевски. Джон Тюдор.

— Где ты выучился так лихо писать?

— Скорописи-то? На практике. Дело пустяшное, как набьешь руку. А ежели потом сам не разберу, чего накарябал, то сочиняю. Могу казнить иль миловать, как мне заблагорассудится.

Правый глаз опять щурится в тике.

— Читать я умею, — говорит Ребекка, — а пишу только имя.

— Ну и ладно.

— Нет, я б и писать выучилась.

Секретарь не отвечает, но лед в отношениях растоплен.

— Ты женат?

— Угу. И свободен.

— Как так?

— Женился на одной, тебя еще языкастее. Пасть разевала, только чтоб спорить да перечить. Вот уж кто пригодился б Джо Миллеру! Ты ей — брито, она тебе — стрижено! Раз отдубасил ее, так она не стерпела и сбежала. Оказала великую милость.

— Куда ж подевалась?

— А кто ее знает. Куда бабы деваются? К черту либо другому мужику. В смазливости до тебя ей далеко. Сгинула, и слава богу. — Вновь подмигивание. — Вот такую, как ты, я б еще стал разыскивать.

— Так и не вернулась?

— Нет. — Секретарь досадливо дергает плечом. — С той поры много воды утекло. Шестнадцать годов минуло.

— Давно служишь одному хозяину?

— Давненько.

— Стало быть, ты знал Дика?

— Никто его не знал. Поди его пойми. А вот он тебя, кажись, спознал. Чудеса, да и только.

Ребекка опускает глаза:

— Он же мужчина.

— Да ну?

Расслышав насмешку, Ребекка недоуменно смотрит на собеседника. Тот переводит взгляд на окно, затем вновь обращает его на девицу:

— Не слыхала, что ль, об этаком, когда греховодила?

— Об чем?

— Да ладно тебе! Тоже мне, святая! Нынче стоко порассказала, кому, как не тебе, разбираться в мужиках. Ужель не почуяла?

— Что-то в толк не возьму…

— Есть гнусный грех, противный естеству. Когда слуга — хозяин, а тот ему — слуга.

В ответ на долгий взгляд Ребекки секретарь слегка кивает, отметая ее сомнения; веко его опять дергается.

— Да нет…

— Не подмечала?

— Никогда.

— Даже в голову не приходило?

— И мысли не было.

— Что ж, ладно, святая наша простота. Ежели не спросят, об том молчи. И не дай тебе бог обмолвиться на стороне, коли жизнь дорога.

Со двора доносятся цокот копыт, противный скрежет окованных колес по булыжнику и понуканье кучера. Привстав, секретарь выглядывает в окно. Карета выезжает, и писец, не оборачиваясь, бормочет себе под нос:

— Он примет что угодно, только не сие.

Секретарь отходит к кровати и надевает сюртук.

— Оставлю тебя на пару минут. Оправься и пойдем к мистеру Аскью.

Ребекка кивает.

— Говори правду. Не бойся. Он лишь с виду такой.

— Иного не говорила. И не стану.

— Правды-то две, дорогуша. То, что кажется правдой, и всамделишная. Первой мы поверим, но ищем вторую.

— Говорю то, во что сама верю.

У двери секретарь оборачивается:

— Да уж, такую я б стал разыскивать.

Глаз его вновь подмаргивает, и он выходит вон.