~~~

Аскью прихлебывает целебный перл (горячий эль, от ведьминского сглаза приправленный давеча упомянутой полынью, сахаром, джином и пряностями), а Джонс в одиночестве уплетает обед, впервые в жизни радуясь молчанью и огорчаясь отсутствию выпивки. Неприкрытое шовинистическое презрение стряпчего к свидетелю оскорбительно, однако шаблонно и вовсе не связано с национальностью бедолаги. Вопреки нелепому чинопочитанию и раболепию перед титулами, тогдашнее общество до определенной черты было сравнительно податливо: с толикой удачи и кое-какими способностями даже неродовитый человек имел шанс вознестись в свете и стать видным церковником, ученым в Оксфорде или Кембридже (как мистер Сондерсон, сын акцизника), удачливым купцом, юристом (как Аскью, младший сын неприметного и очень небогатого викария из северного графства), поэтом (как Александр Поп, сын мануфактурщика), философом и бог знает кем еще. Но только до определенной черты. Судьба тех, кто располагался ниже, со дня их рождения оставалась безнадежно неизменной.

То, что английскому обществу было всего милее, отнюдь не способствовало изменению сего нерушимого рубежа, означенного благоговением, если не идолопоклонством, перед собственностью. Тогдашний заурядный англичанин мог бы сказать, что оплотом страны служит англиканская церковь, однако истинная национальная религия обитала вне стен сего закоснелого института, находя свое выражение в глубочайшем почтении к праву собственности, объединявшем все сословия, исключая низы, и во многом диктовавшем общественное поведение, взгляды и мышление. Инакомыслящих могли изгнать со всех выборных и официальных постов (что зачастую оборачивалось им во благо, ибо они становились преуспевающими торгашами), но собственность их, как всякого другого, оставалась неприкосновенной. Вопреки своим доктринам, многие из них были готовы мириться с англиканством, ибо оно защищало вышеупомянутое право и держало в узде заклятых врагов — папистов и якобитов. Нация была единодушна в том, что главное в жизни не богословие официальной церкви, но право собственности, кое любой ценой надо сохранить и обезопасить. В том сходились все — от хозяина единственного домишки до магнатов-вигов, владельцев бескрайних поместий, кто в странном союзе с процветающими купцами-раскольниками и епископской курией управляли державой ухватистее, нежели король и его министры. Внешне власть принадлежала Уолполу, но он был скорее проницательным замерщиком общественных настроений.

То было время растущего преуспеяния торговли, но, в пику нарождавшимся акционерным обществам, недвижимость оставалась предпочтительным объектом вложений. В 1721 году крах «Компании Южных морей» резко пошатнул доверие к акциям как средству приумножения капитала. Можно было предположить, что жутко устаревшие парламентские акты о купле владений и кошмарно запутанная, неповоротливая юридическая система (в которой не могли разобраться даже тогдашние светила-законники) излечат поголовную одержимость собственностью. Ничуть не бывало. Любовь к имуществу бодалась с иным великим кредо Англии восемнадцатого века: перемены сулят не прогресс, но анархию и смуту.

Non progredi estregredi, гласит пословица, из которой на заре Георгианской эпохи исчезла частица non. Вот почему большинство тех, кто провозглашал себя вигами, в реальности были тори в их нынешнем понимании, то есть реакционерами. Вот отчего виги и тори, конформисты и диссиденты, одолевшие заветную черту, повсеместно боялись черни, грозившей беспорядками и переменами, а стало быть, угрожавшей собственности. Предпринятые контрмеры — мировые суды, милиционная армия, «Акт о бунтах» 1715 года — имели почти священный статус, тогда как английское уголовное право оставалось варварски жестоким, характеризуясь непомерной беспощадностью к любому, даже карманнику, посягнувшему на святыню собственности. В 1703 году Дефо писал: «За смехотворную мелочь мы вешаем и ссылаем» (на американскую каторгу, предтечу австралийской). Впрочем, уголовное право обладало одним неожиданным спасительным благом: лишенное минимальной полицейской поддержки, оно было до крайности немощным в расследованиях и даже арестах.

Профессия законника, укрывшегося в безопасном лабиринте вычурных терминов (иначе — словоблудия) и жиревшего на бесконечных проволочках и возможности назначать цену своих услуг, таила в себе безграничную власть. Малейшая описка в официальной бумаге, от протокола до приговора, вела к тому, что документ отвергали. Точное исполнение ритуала имело свои оправдания; подобным буквоедством можно бы восхититься, если б не его всегдашний результат — набитый карман законника. Благодаря способности жонглировать терминами и знанию архаичных процедур, умению развернуть дело в интересах одной стороны (зачастую через взятку) и добиться вопиюще предвзятого решения многие коллеги Аскью превратились в успешных торговцев недвижимостью или управляющих имением. Они знали, как заполучить собственность и дать по рукам тем, кто вроде бы имел на нее все законные права.

Будучи поверенным в герцогских делах, Аскью принадлежал именно к этой категории. К тому же он был барристером, что совсем иная стать, нежели атторней; сия адвокатская особь вызывала единодушную ненависть и презрение обывателей, ибо она, по весьма справедливому мнению последних, интересовалась лишь тем, чтоб набить мошну, а не уладить дело. Отец его служил викарием в Крофте, деревеньке под Дарлингтоном, Северный Йоркшир, где помещиком был сэр Уильям Чейтор — обедневший баронет, последние двадцать лет жизни (умер он в 1720 году) вынужденный провести за решеткой знаменитой лондонской долговой тюрьмы Флит. Нескончаемые семейные письма и прочие бумаги сэра Уильяма, опубликованные лишь год назад, красочно живописуют тот юридический казус. Мистер Чейтор был вынужден заложить свое йоркширское поместье, не имея надежд на его выкуп. Подобно многим, он пал жертвой не столько закона, сколько крючкотворов-стряпчих, и его заключение было классическим образчиком напасти, какую те способны навлечь. Впрочем, последнее дело он выиграл. Но злость его на законников опаляет и сквозь века.

Нынешнее расследование выходило за рамки обычной работы Аскью: купля владений, аренда и копигольд, просроченные закладные и должники, ходатайства о новых угодьях, ремонт и страховка, выплаты по смерти арендатора, гурты и ворога для скота, материал на починку инвентаря и телег, перенос изгороди и размежеванье (да уйма прочих закавык меж владельцем и арендатором), а еще манипулирование городскими советами, дабы их депутаты в парламент избирались по воле помещика. Короче, он один исполнял то, чем нынче занимаются полдюжины разных специалистов. Аскью не достиг бы своего нынешнего положения, если б не был трудолюбив по меркам того времени, достаточно культурен и, по выражению Клейборн, не смекал, когда «оно себе дороже». Выше была приведена цитата из знаменитого памфлета Дефо «Кратчайшая расправа с диссидентами», написанного гораздо раньше — вскоре после кончины Вильгельма III и восшествия на престол Анны. Тогда правительство возглавляли тори, англиканской церковью заправляли реакционеры. Притворившись одним из экстремистов, вольнодумец Дефо сочинил памфлет, в котором предложил очень простое решение проблемы: всех инакомыслящих перевешать или сослать в Америку. Однако вышла осечка: кое-кто из тори, буквально восприняв шутку о драконовских мерах, всей душою одобрил памфлет. Дефо переоценил чувство юмора у своих подлинных недругов тори из числа оголтелых церковников и парламентариев, за что поплатился трехдневным стоянием у позорного столба (толпа ему аплодировала и пила его здоровье) и заключением в Ньюгейтскую тюрьму. Одной из жертв памфлета стал и юный Аскью, тогда исповедовавший взгляды тори. Правда, повешенье он счел излишне крутой мерой, но горячо поддержал идею избавить Англию от мятежных сборищ путем сброса пустомель в удобную американскую помойку. Через год обстоятельства и карьера привели его к вигам, но воспоминание о проказе Дефо, вытащившей жучков из источенных ими кресел, улыбки не вызывало. В душе еще саднило.

Все древние устоявшиеся профессии покоятся на негласных предвзятостях, столь же незыблемых, как писаные уставы, а потому Аскью пребывает в тенетах, словно узник долговой тюрьмы. Джонсу на роду написано оставаться ниже черты, сей «приговор» неизменен и обжалованью не подлежит. Его переезд из валлийской глуши (где ему надлежало пребывать до кончины) в столицу — уже несказанное преступление, а по «Закону о бедных» еще и злонамеренное. В те времена словечко «сброд», mob — укороченный вариант латинского mobile vulgus, бродячая толпа — было еще молодым, оно поселилось в языке менее полувека назад. Свобода перемещения означала перемены, кои суть зло.

Враль Джонс, живущий тем, что бог послал, да тем, на что хватило сметки, пресмыкается перед реальной властью в лице Аскью. Гордость ему неведома, сие непозволительная роскошь. И все же во многом Джонс — будущее (не только потому, что через какое-то время миллионы джонсов хлынут из деревень в города), а Аскью — прошлое; однако оба, как и мы, нынешние, суть равнозначные узники долговой тюрьмы Истории, откуда ни тому ни другому вовек не сбежать.