VII

Ну, – говорит Говард в мокром свете своего кабинета с видом на трубу котельной, когда Флора умолкает, – это очень интересная история.

– Беда в том, – говорит Флора, беря свою сумочку и роясь в ее нутре, – что я не слишком в этом уверена. Ведь история – это обычно рассказ с причинами и побуждениями? А я рассказала тебе только то, что произошло.

– Может быть, это ультрасовременная история, – говорит Говард, – череда случайностей и несчастных случаев.

Флора достает из сумочки свои сигареты и зажигалку; она говорит:

– Беда нашей профессии в том, что мы еще верим в побуждения и причины. Мы рассказываем старомодные истории.

– Но разве не существуют случаи, когда только то, что случилось, и есть только то, что случилось? – спрашивает Говард. – Я хочу сказать: разве с Генри не произошел несчастный случай?

– Ах, Говард, – говорит Флора, закуривая свою сигарету, – что, собственно, такое – несчастный случай?

– Несчастный случай – это то, что произошло, – говорит Говард, – случайное или непредвиденное событие. Никто не вкладывает в него смысл или цель. Оно возникает из-за спонтанного взаимодействия ряда непредсказуемых моментов.

– Понимаю, – говорит Флора. – Как твои вечеринки. И ты думаешь, с Генри приключилось что-то подобное?

– Но это же то, что рассказала ты, – говорит Говард. – Некий Генри и некое окно вступили в непредвиденное столкновение.

– Я говорила совсем другое, – говорит Флора.

– Ты сказала, что он пошел в гостевую спальню, упал и порезался.

– Очень интересно, – говорит Флора. – Поскольку ничего подобного я не говорила. Я нарисовала сознание, потерявшее себя. Он вошел в спальню. Его рука пробила окно, и он порезался. Вот что сказала я.

Говард встает; он идет к окну и смотрит сквозь него на Пьяццу, где бушует ветер и льет дождь. Он говорит:

– Есть ли причины полагать, что это не был несчастный случай?

– Ты меня пугаешь, Говард, – говорит Флора. – Почему тебе так необходимо верить, что это был несчастный случай? Или что несчастные случаи этим и исчерпываются?

– Я полагал, что все события случайны, если не доказано обратное, – говорит Говард. – Ты пытаешься представить нечто интересным, хотя никакого интереса оно не представляет. Это твой великий талант.

– Ничего подобного, – говорит Флора, – и мой талант исчерпывается тем, что я не превращаю интересное в неинтересное. Ну а что до задавания вопросов, которые ты из какой-то потребности предпочитаешь не задавать, так я этого не понимаю. Совершенно на тебя не похоже.

Говард смеется и легонько гладит Флору по волосам. Он говорит:

– Ну, видишь ли, я же знаю Генри. И для меня Генри и несчастные случаи ассоциируются в нечто абсолютно естественное.

– Как любовь и брак, море и моряк, – говорит Флора. – Но почему, собственно?

– Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о том, как А в первый раз увидел Генри? – спрашивает Говард.

– Нет, – говорит Флора, – по-моему, я никогда не думала, что Генри что-то для тебя значит.

– Наоборот, – говорит Говард, – я очень привязан к Генри. Я знаю его с незапамятных времен. Мы вместе были аспирантами в Лидсе.

– Я замечала твою враждебность к нему, – говорит Флора, – мне следовало бы догадаться, что вы близкие друзья.

– Я знал его на факультете только в лицо. Он ставил какие-то эксперименты с терминами, поскольку ему не разрешали использовать для них людей. Но моя первая настоящая встреча с ним состоялась в тот день, когда я шел по переулку недалеко от университета. И увидел перед собой субъекта, распростертого на тротуаре лицом вниз. На спине у него был большой рюкзак, битком набитый всякими записями. Лежал ничком в переулке неподалеку от молочного завода. У него был расквашен нос, а рюкзак придавил его и не давал ему подняться на ноги. Вот так я в первый раз увидел Генри вблизи и по-настоящему.

Флора смеется и говорит:

– Очень интересная история. И как он оказался в таком положении?

– Его сбил с ног футбольный мяч. Футбольный мяч перелетел через забор футбольного поля рядом и угодил ему в спину. Мяч лежал рядом с Генри. Абсолютно случайный и непредвиденный мяч. Никто в него не целился.

– Даже и ты, Говард? – спрашивает Флора.

– Но я же уже сказал, что тогда практически не был с ним знаком, – говорит Говард. – Нет, какой-то мальчишка наподдал мяч высоко в воздух, и он, как это положено Футбольным мячам, описал дугу, а на траектории его падения оказался Генри, который и был сбит с ног. Как видишь, Генри подвержен несчастным случаям.

– Ну, это, конечно, так, – говорит Флора, – Генри подвержен несчастным случаям. Он человек, на которого сыплются футбольные мячи. Но почему футбольные мячи сыплются на Генри, а не на тебя и не на меня? Ты когда-нибудь задавался таким вопросом?

– Но он неосторожен, и неуклюж, и плохо координирует свои движения, – говорит Говард, – и обладает безошибочным инстинктом попадать в катастрофы. Если Генри подойдет к развилке дороги с указателями «опасно» и «безопасно», он непременно запутается и свернет туда, куда указывает стрелка «опасно».

– Вот именно, – говорит Флора, – он заранее сговаривается с несчастьями.

– Но такой сговор возможен только до определенной степени, – говорит Говард. – Если сук подгнил и должен упасть, он подождет и обломится тогда, когда под ним будет проходить Генри. Так как же он предупредит дерево? Нет, должен существовать более высокий распорядитель – бог несчастных случаев.

– Вот уж не знала, Говард, что ты такой мистик, – говорит Флора, стряхивая пепел в серо-зеленую пепельницу Говарда, – ты внушаешь мне очень большие подозрения. С какой стати тебе понадобилась подобная теория?

– По-моему, она мне кажется верной эмпирически, – говорит Говард. – А кроме того, объясняет идею новшеств.

– Но все твои теории опираются на великую историческую цель, пролагающую себе путь, – говорит Флора. – Тут явное противоречие. Нет, ты что-то маскируешь. Ты отказываешь Генри в его психологических правах. И в этом, должна прибавить, ты не одинок. У Майры имеется своя версия.

– И какова версия Майры? – спрашивает Говард.

– Ну, она хотя бы признала за Генри мотивацию, – говорит Флора. – Она поглядела, как он лежит на полу, истекая кровью, и решила, что все это разыграно в расчете пробудить в ней сочувствие, которым она вовсе не собиралась его одаривать.

– Вчера вечером Майра очень напилась, – говорит Говард, – и расстроилась.

– Господи, – говорит Флора, – ты превращаешься в упростителя жизни, а, Говард? Поведение Майры вчера вечером было завораживающим. В клинику Генри повезла я; Майра осталась на твоей вечеринке. Хотя не могла быть уверена, что он не умирает. Ему наложили двадцать семь швов и сделали переливание крови. И следовало бы оставить его в клинике, но нет, ему обязательно понадобилось вернуться к Майре. Ну, я взяла свою машину и отвезла его к ним домой. А Майра даже еще не вернулась. Явилась через десять минут; она заставила твоего друга Макинтоша, который сообщил тебе сведения, какими никак не мог располагать, отвезти ее домой. И как только она увидела нас, сразу ушла в ванную и заперлась там. Мне пришлось полчаса орать на нее через дверь, прежде чем она изволила выйти. Тогда она даже не взглянула на беднягу; только накричала на него за то, что он испортил ей такой чудесный вечер. Если это поведение нормально, значит, я сумасшедшая. Разумеется, ты бы объяснил его как типичное ломание под влиянием алкоголя.

– А какое объяснение дашь ты? – спрашивает Говард.

– Ну, совершенно очевидно, – говорит Флора, – ей хотелось показать, что она заранее отвергает все, с чем он мог бы воззвать к ней. По-моему, она разочарована, что он не довел дела до конца. Прелестная виньетка семейной жизни.

– Совершенно верно, – говорит Говард, – в том браке наличествуют стрессы. Но отсюда вовсе не следует, будто это не был несчастный случай.

– Господи, Говард, – говорит Флора, – что ты скрываешь?

– Ничего, – говорит Говард, – полагаю, ты вместе с Барбарой думаешь, что в окно его толкнул я. Так я этого не Делал.

– Мне и в голову ничего подобного не приходило, – говорит Флора. – А Барбара действительно так считает? Я думала, она знает тебя лучше.

– Ах, Флора, – говорит Говард. – Какой вотум доверия ко мне.

– Ну, я же спала с тобой, Говард, – говорит Флора, – а потому знаю, как работает твоя агрессивность. Если ты захочешь, чтобы кто-то вылетел из окна, ты не станешь сам его выкидывать. Ты устроишь так, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Или же убедишь своего избранника, что выброситься в окно в его же интересах.

– Значит, ты не думаешь, что его выкинули в это окно.

– Господи, конечно, нет, – говорит Флора, – это история не такого рода. Но его могли толкнуть эмоционально. Ты же не станешь отрицать, что это возможно.

– Не исключаю, – говорит Говард.

– Но ты бы предпочел, чтобы это было маленькой игрой случая. Непредсказуемым и непредвиденным, – говорит Флора, – частью веселья твоей вечеринки.

– Дело не в том, что я предпочел бы, – говорит Говард, – а в том, что, на мой взгляд, произошло.

– Хотела бы я знать, почему ты так старательно избегаешь признать то, что произошло, – говорит Флора. – Очень бы хотела.

– Может быть, меня тревожит возможный иск, который мне предъявит страховая компания, – говорит Говард. – Это было бы отличной буржуазной реакцией.

– А у тебя таких реакций больше, чем ты думаешь, – говорит Флора. – Нет, я думаю, есть причина получше. Видишь ли, тебя ведь там не было. Ты был занят. А поэтому предпочитаешь настолько ординарное объяснение, насколько возможно.

– Тогда как ты была там, – говорит Говард, – и поэтому предпочитаешь самое неординарное объяснение.

– Тем не менее это правда, так ведь? – спрашивает Флора. – Тебе невыносимо признать, что на твоей вечеринке случилось что-то по-настоящему интересное, пока ты отсутствовал, как и с Майрой. Значимо лишь то, что происходило с тобой. Так что же происходило с тобой, Говард?

– А, – говорит Говард, – так вот чего ты добиваешься.

Ты все время пыталась вызнать, с кем я был.

– Теперь тебе становится не по себе, – говорит Флора. – Я ведь права?

– Похоже, ты ревнуешь, – говорит Говард.

– Я не страдаю женскими недугами, – говорит Флора, натягивая пальто на плечи и гася сигарету в стандартной пепельнице. – Ну, упрячь все это подальше, Говард. Давай скажем, что не случилось ровно ничего.

И Флора встает на ноги и берет свой прислоненный к креслу зонтик.

– Нет, не уходи, Флора, – говорит Говард. – Ты же еще мне ничего не рассказала.

– Это ты мне ничего не рассказал, – говорит Флора. – Ты знаешь больше, чем говоришь. Ты ничем не делишься. По-моему, ты хочешь сохранить Генри для себя, ты хочешь измерить его в глубину своим собственным методом. Спасти его собственными своими инструментами.

– Нет, сядь, Флора, – говорит Генри. – Я признаю: чем больше думаешь, тем больше кажется, что это не похоже на обычные несчастные случаи, приключающиеся с Генри.

Флора улыбается и снова садится в кресло; она щелкает своей зажигалкой и закуривает новую сигарету.

– Совершенно непохоже, – говорит Флора. – Знаешь, я убеждена, что Генри был активен.

Говард смотрит в окно; он видит белый бетон каакиненского озарения, который чистотой своей белизны предназначен вызывать ощущение ничем не разбавленной формы, и тем самым в действительности принадлежит какому-то дальнему утопическому ландшафту солнца и теней, например в Нью-Мексико или на Кап д'Эйдж; а здесь льющийся дождь вымарывает его грязной серостью.

– Активен? – говорит Говард.

– Невозможно пораниться подобным образом, просто поскользнувшись, – говорит Флора. – Он надавил рукой на осколки. Я думаю, это была минимальная попытка самоубийства. Выражение гнева и отчаяния. Мольба.

– Тебе это Генри сказал? – спрашивает Говард, оборачиваясь. Флора смеется и говорит:

– Если бы! Тогда бы мы могли пустить в ход нашу великую мудрость и доказать, что он совершил ошибку. Нет, Генри вообще про это не говорил. И сказал единственно только: «Не говорите Говарду». Что доказывает истинную доброту характера.

– Ну, послушай, Флора, – говорит Говард. – Тут должен быть более глубокий смысл.

Флора смеется; она говорит:

– Я уверена, что я права.

– Беда в том, что я не способен этого увидеть. Иди речь о почти любом другом человеке, ты могла бы меня убедить. Но Генри? Нет. Ты говоришь, он был активен. Но Генри не бывает активен. Любое активное действие оборачивается страданием – кого-то еще или тебя самого. Вот почему Генри не одобряет идеи активных действий.

– И конечно, как раз поэтому ты ее одобряешь, – говорит Флора. – По-моему, страдание привлекает тебя больше, чем действия. Но в любом случае самоубийство это традиционный способ свести себя к нулю как деятеля. Гамлет, ты же знаешь.

– Честное слово, Флора, – говорит Говард, – все это слишком уже высоко для Генри. Генри не способен на подобного рода сделку со вселенной. Он не способен испытывать такого рода боль и в такой степени.

– Да, не то, что ты, – говорит Флора. – Беда в том, что ты не можешь относиться к нему серьезно. Он на периферии твой жизни, вот ты и видишь в нем шута, машину, специализированную на несчастных случаях. Не думаю, чтобы ты хоть когда-нибудь видел Генри по-настоящему.

– Я знаком с ним очень давно, – говорит Говард.

– Да, – говорит Флора, – он стал частью обстановки твоей жизни. Так что ты можешь использовать его и забывать о нем. Отсюда и твоя история про футбольный мяч. История о том, что принимать Генри всерьез совершенно не требуется.

– Ты принимаешь его слишком уж всерьез, – говорит Говард.

– Нет, – говорит Флора. – Я просто воздаю ему должное. Видишь ли, чтобы увидеть Генри ясно, ты должен чувствовать любовь. А ты никогда любви не чувствовал.

– Ты ошибаешься, – говорит Говард, – но в любом случае, совершая самоубийство, люди выдвигают обвинение. И обвинение это совершенно очевидно. Однако нет никаких признаков, что Генри кого-то обвинил.

– Ну, я не сомневаюсь, что Генри попытался бы даже самоубийство совершить так, чтобы никому не причинить хлопот, – говорит Флора, – но ведь я сказала «минимальная попытка самоубийства». Жест, говорящий «поглядите на меня, подумайте обо мне». Беда в том, что мы – занятые люди, ни у кого из нас нет времени.

– Так чем мы заняты теперь? – спрашивает Говард.

– Но в любом случае радикальный жест против своей личности, пусть не абсолютный. Когда человек, публикующийся, как Генри, выбирает свою левую руку, можно не сомневаться, что он надеется, что будет продолжать писать правой.

Говард смеется и говорит:

– Флора, ты великолепна.

– И Генри остается в живых, – говорит Флора, – а мы, не испытывая никакой вины, остаемся истолковывать этот жест и его смысл. И вмешиваться в его жизнь из самых лучших побуждений. Что, я уверена, мы и будем делать. – А ты уверена, что Генри правша? – спрашивает Говард.

– Так ты же его друг, так он правша или левша? – спрашивает Флора.

– Я не знаю, – говорит Говард.

– Ну, так он правша, – говорит Флора. – Я спросила. Своеобразная любовь.

Говард говорит:

– Ну, хорошо, мы должны посмотреть на Генри. Но в чем, по-твоему, заключался смысл?

– Ну, отчасти мы это уже затрагивали, – говорит Флора. – Генри оказался в плену саморазрушительного цикла. Он не верит в собственное существование. Его агрессивность обращена вовнутрь, обращена против него самого. Он презирает себя и ощущает себя презираемым. Он не находит живых ценностей, живых чувств и впадает во внезапное отчаяние. Я ведь права? Это ведь портрет Генри?

Говард садится в свое кресло.

– Да, – говорит он, – права постольку-поскольку. Но я думаю, что мы можем пойти дальше.

– Н-да? – говорит Флора, улыбаясь.

– Ты видишь только чисто психологическую проблему, – говорит Говард. – Неизбежно, в силу своей профессии. Конечно, я вижу и еще что-то.

– Я всегда говорила, что наиболее интересно в чьем-то несчастье то, как оно присваивается окружающими. Полагаю, у тебя имеется политическая версия.

– Ну, – говорит Говард, – социокультурная.

– То есть, чтобы по-настоящему понять Генри, – говорит Флора, – нам, естественно, потребуется чуточка Маркса, чуточка Фрейда и чуточка социальной истории.

– Как ты права, – говорит Говард.

– Бедненький Генри, – говорит Флора, – оказаться в такой паутине озабоченности. Я знала, едва мы углубились в это, что ты захочешь присвоить его себе.

– Вопрос не в этом, – говорит Говард. – Генри требуется внимание. И я думаю, у меня есть право утверждать, что я Генри понимаю. В конце-то концов мы росли в одной социальной среде, в одной классовой обстановке, в одной части страны. Его отец был железнодорожным служащим, мой работал в пекарне, но различие в окружении было минимальным. А потом мы поступили в университет почти в одно время, вместе получили первую работу и оженились в пределах одного года. Так что я видел все выборы, которые он делал, пути, которые он выбирал.

– Ты наблюдал, – говорит Флора, – как ему не удалось достичь твоей интеллектуальности.

– Я видел, как он фальсифицировал себя, – говорит Говард. – Этот брак не был разумным. Майра выше него в социальном смысле, и ей свойственны все буржуазные честолюбивые стремления; и было это в пятидесятых, когда все хотели, как лучше. Не успел он оглянуться, как увяз в недвижимости и движимости. Он перестал мыслить, он втянулся в этот собственнический псевдобуржуазный сельский образ жизни, он утратил свое социальное сознание. Он стал угнетенным и угнетателем. Как говорит Маркс, чем больше у тебя есть, тем меньше ты сам. Генри имеет, и он измельчал. А так как он ответственный человек, то ощущает себя виноватым. Он знает, что оказался в вакууме, не имеющем никакой ценности, но просто не может вырваться. Разве не это он утверждает своим поступком?

– А, – говорит Флора, – значит, это не был просто несчастный случай?

– Нет, – говорит Генри. – Тут не было ничего случайного. Это назревало долгие годы.

Флора смеется.

– Тебя легко убедить, – говорит она.

– О, – говорит Говард, – но не твоим способом. Ужасно то, что мне следовало бы знать вчера. Мне следовало быть там. Это было так предсказуемо.

– Мы прекрасно обошлись без тебя, – говорит Флора.

– Нет, – говорит Говард. – Меня мучит совесть из-за Генри.

– И напрасно, – говорит Флора. – Генри получил всю необходимую помощь. А у тебя были свои дела.

– В них не было ничего важного, – говорит Говард. – Их вполне можно было отложить до более удобного времени.

Флора откидывает голову и снова смеется. Она говорит:

– Мой дорогой Говард, ты жуткий плут. Минуту назад это был всего лишь несчастный случай, бедный Генри, и все будут того же мнения. Теперь у тебя есть теория. И,; разумеется, ты обнаружил, что Генри должен был находиться в том, к счастью, несчастном положении, когда ты мог бы на него повлиять. Ничего, он же не умер. И тебе остается такая возможность. Я уверена, ты сделаешь для Генри очень много. Направишь его на путь целительного современного секса. Сделаешь, что Майра повиснет на блоках с потолка.

– Ну, – говорит Говард, – у меня есть основание полагать, что моя интерпретация значима.

– Ах так? – спрашивает Флора. – И как именно?

– Он выбрал мое окно, – говорит Говард, – а не твое.

– Замечаю, – говорит Флора, – явно предпочтение Маркса и Рейха Фрейду.

– Едва ли это могло быть случайным, – говорит Говард.

– Нет, он правда тебе нужен, – говорит Флора.

– Хочешь верь, хочешь нет, но я испытываю странную привязанность к Генри, – говорит Говард.

– Знаю-знаю, – говорит Флора. – Называется она дружбой и подразумевает, что ты вправе его презирать.

– Нет, – говорит Говард, – мне следовало бы почувствовать, что вчера вечером что-то пойдет не так. У меня ощущение, что я его предал.

– У тебя изящная совесть, когда тебе это требуется, – говорит Флора. – На самом же деле, разумеется, когда люди столь горячо сожалеют о том, чего не сделали, они обычно выражают неудовлетворение тем, что сделали. Ты только что пожалел о том, как ты провел свой вечер. Мне жаль, что она тебя разочаровала. Кем бы она ни была. А кто она? И тут в дверь Говарда стучат.

– Войдите, – кричит он.

Дверь отрывается, и в проеме неуверенно останавливается фигура, не зная, то ли войти, то ли уйти. Это Фелисити Фий, очень темноглазая и растрепанная.

– Могу я поговорить с вами, Говард, – говорит она. – Я ловлю вас уж не знаю сколько времени.

– Послушайте, я ухожу, – говорит Флора, забирая со стола свой зонтик и сумочку и натягивая пальто на плечи. – Мы уже закончили наш разговор.

– Нет, осталось еще кое-что, – говорит Говард. – Вы не подождете минуту-другую за дверью, Фелисити? Я недолго.

– Ну, – говорит Фелисити, – это очень важно, а у меня в десять семинар.

– Я знаю, – говорит Говард. – Его веду я.

– Ладно, Говард, – говорит Фелисити и выходит. Флора глядит на закрывающуюся дверь. Она снова садится в кресло. Она говорит:

– Кто она?

– Просто одна из моих студенток. Думаю, хочет отдать мне эссе.

– А тебя все твои студентки называют по имени? – спрашивает Флора.

– Очень многие, – говорит Говард. – Те, кто занимается у меня уже долго. А твои разве нет?

– Нет, – говорит Флора, – по-моему, никто из них ни разу.

– Ну, что же, значит, тебя боятся больше, чем меня, – говорит Говард.

– Фелисити кто? – спрашивает Флора.

– Фелисити Фий, – говорит Говард.

М-м-м-м, – говорит Флора, вставая. – Я ничего так не люблю, как беседовать с моими коллегами о других моих коллегах но, пожалуй, мне следует пойти к моим студентам.

Говард говорит:

– Флора, можно я как-нибудь загляну к тебе?

– Не знаю, – говорит Флора. – Собственно, по-настоящему мне нужен тот, кто говорит мне правду. А ты все еще ничего мне не сказал.

– Но я скажу, – говорит Говард.

Флора стоит у двери, еще не коснувшись ручки; она медлит; она сует руку в сумочку и вынимает свой ежедневник.

– Я жутко занята, – говорит Флора.

Говард сует руку в карман и вытаскивает свой ежедневник; они стоят там, двое чрезвычайно занятых специалистов, и листают страницы.

– Следующий понедельник? – спрашивает Говард.

– Отпадает, – говорит Флора. – У меня как раз начнутся месячные. Вечер пятницы, у меня есть свободный промежуток.

– Барбара уедет, а мы пока не нашли, кто бы мог посидеть с детьми, – говорит Говард. – А в четверг ничего не выкраивается?

– В четверг я должна отправить по почте мой обзор, – говорит Флора, – так что, боюсь, ничего не выйдет.

– Можно я приду сегодня вечером? – спрашивает Говард.

– О, сегодня вечером, – говорит Флора.

– Я тебе расскажу кое-что про Майру, – говорит Говард.

– Ну, – говорит Флора, – я смогу освободиться с половины восьмого до девяти.

– Мне надо будет найти кого-то посидеть с детьми, -говорит Говард. – Барбара записалась на вечерние курсы-

– Да? – говорит Флора. – На какие же?

– Коммерческий французский, – говорит Говард.

– Веет застарелой скукой, – говорит Флора, – тебе следовало бы понаблюдать за Барбарой.

– Она хочет читать Симону де Бовуар в подлиннике, – говорит Говард.

– Так-так, – говорит Флора, поднимает свой ежедневник повыше и говорит: – Предположительно, Говард.

И записывает эти слова в ежедневник; Говард делает пометку в своем. Они стоит так секунду и смотрят друг на друга. Говард говорит:

– Найти кого-нибудь мне будет нетрудно. Какая-нибудь студентка.

– Попроси эту, – говорит Флора, указывая карандашом на дверь.

– Возможно, – говорит Говард.

Флора убирает свой ежедневник в сумочку. Говард говорит:

– Я уточню к сегодняшнему факультетскому совещанию. До свидания, Флора.

Флора берется за дверную ручку; но не нажимает на нее. Она говорит:

– Не странно ли? Ты даже не спросил меня, что вчера вечером делала Барбара.

– Да, не спросил, – говорит Говард, – так что, возможно, я знаю.

– Или же, быть может, тебе все равно, – говорит Флора.

– В любом случае, если бы я не знал, а ты бы знала, ты мне рассказала бы? – спрашивает Говард.

– Вероятно, нет, – говорит Флора, – но ты мог бы спросить.

– Сомневаюсь, знаешь ли ты, – говорит Говард, – думаю, ты просто пытаешься вызнать.

Флора смеется; она говорит:

– Ах, Говард, межличностные отношения – ну почему мы придаем им значение? Ни передышки, ни конца. Кроме того, к которому пытался прибегнуть Генри.

– Очень пессимистичная точка зрения, – говорит Говард. – И что есть еще кроме?

– Да, верно, – говорит Флора. – Возможно, я увижу тебя вечером. Ну, пока.

Она открывает дверь. Открывается вид на фигуру Фелисити Фий, стоящую у самого косяка.

– Я ухожу, – говорит Флора. – Приятно провели время на вечеринке?

– Да, – говорит Фелисити, – очень приятно.

– Отлично, – говорит Флора. – Извините, что заставила вас ждать.

– И кто она? – спрашивает Фелисити, когда массивная спина Флоры удаляется по коридору и дверь кабинета закрыта изнутри. – Я ее на твоей вечеринке не видела.

– Она там была, – говорит Говард. – Приехала поздно. Ну так, Фелисити?

Фелисити делает шаг вперед дальше в кабинет.

– Можно я сяду? – спрашивает она.

– Конечно, – говорит Говард.

Фелисити садится в его серое кресло. На ней легкая блузка с круглым вырезом, стянутым шнурком, и длинная голубая юбка, достающая до пола. Темные круги под глазами и никакой обуви на ногах, заметно грязных; вид у нее опустошенный и грустный.

– Я пришла узнать, в каких мы отношениях, – говорит она. – В каких мы отношениях, Говард?

– Что-нибудь не так? – спрашивает Говард.

– Вчера ночью я вернулась домой и рассказала Морин, – говорит Фелисити. – Про нас. Она ударила меня туфлей. А теперь выгоняет. Я пришла узнать, сделаешь ли ты чего-нибудь для меня.

– А что я могу сделать для вас? – говорит Говард. – У вас есть право на комнату в общежитии.

– Морин говорит, что я грязная предательница, – говорит Фелисити.

– Я же сказал вам забыть, что говорит Морин, – говорит Говард.

– Вот-вот, – говорит Фелисити, – вечера ночью ты наговорил мне столько всякого, а к утру все как будто скоренько позабыто.

– Что я вам говорил? – спрашивает Говард.

– Говорить можно по-всякому, – говорит Фелисити, – я думала, ты в определенном смысле сказал мне, что хочешь меня.

– Любовью с вами я занялся в основном потому, что этого хотели вы, и в настрое, понятном нам обоим. По-моему, вы теперь пытаетесь перетолковать это в нечто другое.

– Замечательно. Выходит, – говорит Фелисити, – это было нечто нейтральное, дальнейшего значения не имеющее. Ну, как вырвать зуб в клинике службы здравоохранения. Лежите смирно, я сейчас сделаю, что вам требуется. И вы сможете уйти, запишитесь в регистратуре на новый прием, если понадобится. Безличное социальное обеспечение, хорошие гигиенические условия, одно короткое посещение, следующий пациент, пожалуйста. Так?

Фелисити вытягивается в кресле; вид у нее самый горестный. Она говорит:

– Черт, Говард, как мне достучаться до тебя? Неужели ничего не произошло? Неужели наши отношения не изменились?

– Вы всегда могли достучаться до меня в любую минуту, – говорит Говард. – Меня заботит происходящее с вами. Это моя работа.

Фелисити пристально смотрит на него; она говорит:

– Твоя работа? Оттрахать меня это часть твоих служебных обязанностей?

Говард спрашивает: – Чего вы добиваетесь, Фелисити? Фелисити смотрит вниз; она водит босыми пальцами ног по полу Говарда и следит взглядом за ними. Она говорит:

– Я же сказала тебе, что хочу сделать так, чтобы что-то значить для тебя.

Говард смотрит на свои часы.

– Послушайте, – говорит он, – мы не можем сейчас это обсуждать. Семинар начинается через пять минут, а у меня еще есть дело в деканате. Нам придется поговорить как-нибудь в другой раз.

Говард достает свой ежедневник.

– Да? – говорит Фелисити. – Когда в другой раз?

– До вечера у меня совещание, – говорит Говард. – Завтра утром.

– Нет, – говорит Фелисити, – сегодня вечером.

– Сегодня вечером я занят, – говорит Говард.

– Ладно, – говорит Фелисити, – я не встану с этого кресла. Можешь идти вести свой семинар и оставить меня здесь, если хочешь. Данное человечество отсюда ни ногой.

– Это смешно, – говорит Говард.

– Это позиция, которую тебе следовало бы узнать, – говорит Фелисити, – это ведь традиционный радикальный жест протеста.

– Хорошо, – говорит Говард, – подождите здесь минутку. Я покончу с моим делом и вернусь.

Говард идет по коридору и сворачивает в деканат; у секретарш перерыв, когда они отправляются выпить кофе в «Союзе», а потому он диктует свое поручение в диктофон. Он возвращается назад по коридору в прямоугольный кабинет; Фелисити по-прежнему сидит в сером кресле, но бумаги у него на столе переворошены, а ящик картотеки открыт; подшивка из ящика лежит на коленях Фелисити, и она ее читает.

– Интересно, – говорит Фелисити.

– Разумеется, – говорит Говард, – чуть я вышел в коридор, как понял, что вы сделаете именно это. Дайте ее.

Фелисити возвращает подшивку, очень скучную подшивку с административной статистикой, собранной одним из комитетов Говарда; он всовывает ее обратно в ящик и закрывает его.

– Чего вы добиваетесь, Фелисити? – спрашивает он.

– Я же сказала тебе, Говард, – говорит Фелисити. – Хы меня интересуешь. Я думаю о тебе все время. Посмотри на меня. Я могу тебе помочь.

Говард садится в свое кресло за столом.

– Вы можете мне помочь, Фелисити? – спрашивает он. – Каким образом?

– Я не спала всю прошлую ночь, – говорит Фелисити, – я просто думала о тебе. Знаешь, что я думала? Я думала: если бы только этот человек знал себя по-настоящему. Он думает, будто он свободен. Он все время говорит об освобождении, об открытости. А что он такое? Академический человек. Эта его тухлая работа. Этот его тухлый стол. Эта его тухлая академическая манера держаться, которую он считает такой на равных, такой панибратской. Он еще не начал заниматься собой. Он – клубок непоследовательностей. Я знаю, тебе трудно признать это. Но разве же это не так?

– И у вас есть средство освободить меня, вызволить из этой беды? – спрашивает Говард.

Фелисити наклоняется вперед.

– Ах, Говард, – говорит она, – почему бы нам просто не уехать?

– Уехать куда? – спрашивает Говард.

– Просто уйди отсюда со мной, – говорит Фелисити. – Давай уберемся подальше. Давай перестанем быть преподавателем и студенткой, давай уедем куда-нибудь и будем самими собой.

– У вас уже намечено куда? – спрашивает Говард.

– Куда-нибудь, где дешевая жизнь, – говорит Фелисити. – На юг Франции.

– Чтобы делать – что? – спрашивает Говард.

– Ты можешь писать книги, общаться с французскими Радикалами, – говорит Фелисити. – Я буду стряпать французские блюда. Я хорошо готовлю. И мы будем жить полной жизнью.

Говард смотрит на нее. Он говорит:

– Фелисити, вы правда хорошо готовите?

– Не очень, – говорит Фелисити.

– И жизнь на юге Франции вовсе не дешева.

– Так не обязательно на юге Франции, – говорит Фелисити.

– И я вовсе не в западне, – говорит Говард. – Я совершенно свободен.

– Да нет же, – говорит Фелисити, – это тебе так кажется.

– Фелисити, – говорит Говард, – это одна из ваших фантазий. Вы фантазерка.

– Ты не видишь, да? – спрашивает Фелисити. – Ты не видишь, кем мог бы стать. Я думаю, что думала о вас больше, чем вы когда-либо думали о себе.

– Никто никогда не думал о ком-либо больше, чем о самом себе, – говорит Говард.

– Значит, никто не может ничему научить другого? – спрашивает Фелисити. – И никто не может научить тебя чему-то о тебе самом. Какой ты счастливчик, верно? Но тебе надо бы взглянуть на себя со стороны. Тогда все выглядит совсем по-другому.

Говард смотрит на Фелисити. Он говорит:

– Вы решили втереться в мою жизнь. Вы выслеживаете меня, вы шпионите за мной. А затем начинаете обвинять меня в недостатках, исправить которые дано только вам. Игра, чтобы подцепить меня на крючок. Но для чего, Фелисити?

– Тебе следовало бы знать, – говорит Фелисити со слезой в глазу, – это то, что некоторые люди называют любовью.

– Любовь странная вещь, – говорит Говард, – род деятельности, который требует очень пристального рассмотрения.

– О Господи, – говорит Фелисити, – ну не тухлый ли ты? Не точь-в-точь такой, как я говорила?

– Вы говорите, что хотите меня освободить, – говорит Говард, – но подразумеваете, что хотите мной владеть. Развить таким образом подлинные взаимоотношения невозможно. Ни со мной, ни с кем-либо другим.

Старые куранты на Водолейт-Холле отбивают свои десять часов высокими нелепыми нотами, разносящимися над академгородком. Слеза Фелисити сползает по ее носу.

– Ты меня обманываешь, – говорит Фелисити.

– Идемте, Фелисити, – говорит Говард. – Идемте на семинар.

– У вас не найдется бумажного носового платка? – спрашивает Фелисити.

Говард сует руку в ящик своего письменного стола и протягивает Фелисити белый квадратик папиросной бумаги.

– Думаю, тебе это требуется непрерывно, – говорит Фелисити, – ряды и ряды нас.

– Нет, – говорит Говард. – Вставайте.

– Ты выигрываешь тем, что ты старше, – говорит Фелисити, – но из-за этого ты и проигрываешь.

– Все в порядке? – спрашивает Говард и открывает Дверь. Фелисити бросает смятый комок папиросной бумаги в корзину для бумаг; она проходит через кабинет и выходит в коридор; она стоит, обмякнув, пока Говард собирает книги и записи, а потом выходит и своего кабинета и запирает Дверь. Они начинают идти по коридору под натриевыми плафонами. Фелисити говорит, шмыгая носом:

– Когда ты снова со мной увидишься?

– Мы можем поговорить завтра, – говорит Говард.

– Ты правда вечером занят? – спрашивает Фелисити. – Да, – говорит Говард, – я занят.

– С кем у тебя свидание?

У меня профессиональная встреча, – говорит Говард.

– А тебе есть с кем оставить детей? – говорит Фелисити. – А то я могу.

Говард останавливается и смотрит на Фелисити. Ее лицо само простодушие.

Внезапно из двери с правой стороны коридора возникают ягодицы и налетают на Говарда; они принадлежат его коллеге, молодому человеку радикальных убеждений по имени Роджер Фанди; он вытаскивает диапроектор из аудитории. Он выпрямляется, мельком взглядывает на мокрое лицо Фелисити, но студентки в Водолейте с его строгими академическими требованиями плачут так часто, что его внимание на ней не задерживается.

– Говард, – говорит он, – вы слышали все эти разговоры про Мангеля?

– Что-что? – спрашивает Говард.

– Он вроде бы приедет выступить здесь, – говорит Фанди.

– Вам следует положить этому конец, – говорит Говард. Они идут дальше.

– Я умею обращаться с детьми, – говорит Фелисити. – Я их люблю.

– Но если вы придете, то будете всюду совать нос, – говорит Говард, – а это лишнее, верно?

Они доходят до конца коридора; перед ними возле шахты лифта водоворот студентов, покинувших аудитории, где занятия кончились, направляющихся в аудитории, где занятия сейчас начнутся.

– Ну а если бы я не стала? – говорит Фелисити. – Если бы я исправилась?

– Но способны ли вы на это? – спрашивает Говард. Они останавливаются на краю водоворота, дожидаясь лифта.

– Я врала, – говорит Фелисити. – Я знаю, что вчера вы не отнеслись ко мне серьезно. Я знаю, вы поступили так по доброте.

Звонок звякает; двери лифта раздвигаются; они входят в кабину вместе с толпой.

– Беда в том, что очень трудно понять, насколько ты мал. Людям нравится придавать себе значение.

Лифт останавливается этажом ниже, и они выходят. Они стоят на другой площадке, точно такой же, как та, которую они только что покинули; от нее расходится точно то же число коридоров.

– Я способна посмотреть в лицо реальности, – говорит Фелисити, – но просто я вспомнила, как вы нам говорили, что реальности пока еще не существует и от нас зависит создать ее.

Они поворачивают в правый коридор; Фелисити шлепает рядом с Говардом по длинному яркому коридору.

– Боюсь, то, что случилось в моем кабинете, было лишь малой частью того, что происходило в моем доме вчера вечером, – говорит Говард, – вы не единственная, кто был вчера ранен.

– Кто-то был ранен? – спрашивает Фелисити.

– Причем ранен реально, – говорит Говард.

Безликие двери окаймляют коридор; они идут к своей аудитории в его конце.

– Ух ты, – говорит Фелисити, – что случилось?

– Меня там не было, – говорит Говард. – Помните синий свет? Это была машина «скорой помощи».

– О, черт, – говорит Фелисити, – вы хотите сказать, что произошел настоящий несчастный случай?