VI
Четыре часа утра, и вечеринке наступает конец. Последние гости стоят в холле, некоторым для поддержки требуется стена; они говорят свои слова прощания; они рискуют выйти за дверь в спокойствие предрассветного Водолейта. Кэрки, эта гостеприимная пара, усердно их провожают, а затем поднимаются наверх в свою развороченную спальню, где резко пахнет марихуаной, и сдвигают кровать на ее законное место, и убирают с нее пепельницы, и раздеваются, и залезают под одеяло. Они ничего не говорят, будучи очень усталыми людьми; они не прикасаются друг к другу, им этого не требуется; Барбара в черной ночной рубашке укладывает свое тело в тело Говарда, ягодицами на его колени, и они тут же засыпают. А потом наступает утро, и на тумбочке у кровати трезвонит будильник, и они вновь просыпаются, вернувшись в жизнь обыденных вещей. Возвращается сознание и ощущается очень тяжелым от усиленного употребления; Говард раздвигает веки, рывок в бытие, регресс, новая попытка. Машины грохочут по складкам городских магистралей; дизельный пригородный поезд гудит на виадуке; бульдозеры рычат заводящимися моторами на стройках. Кровать вибрирует и подпрыгивает; Барбара в процессе вставания. Будильник показывает V перед VIII. Барбара шлепает босыми ногами к двери и снимает с крючка свой халат; она идет к окну и отдергивает занавеску, впуская в комнату тусклый дневной свет. Комната предстает в своей несмягченной вещности, сдобренной затхлым запахом сигаретного дыма, сладковатостью дотлевшей марихуаны. На двери косо висит кем-то сброшенное платье, выпотрошенное длинной «молнией». На комоде от старьевщика с шершавыми поверхностями, без одной ручки и с двумя сломанными, стоят тарелки, три полные пепельницы и много пустых винных стаканов из супермаркета. За площадкой в унитазе шумит вода. Снаружи с моря надвигаются черные, набухшие дождем тучи, проползают над крышами фешенебельных домов; дождь льет, и смазывает, и чернит кирпичи разбитых домов напротив, яростно плюет в ненадежные желоба Кэрков. В голове Говарда сухой снимок кого-то: Фе-лисити Фий, мозаика пятен над ее грудями. Он включает механизм мускулатуры; он встает с постели и идет через хлам вечеринки и неискупленный дневной свет в ванную. Он мочится в унитаз; он достает свою бритву из аптечки и разматывает шнур. Он вставляет штепсель бритвы в две черные дырочки под матовым шаром лампы.
Он дергает шнурок выключателя. Лампа и бритва, яркий свет и жужжание включаются одновременно. Его лицо обретает видимость в захватанном пальцами стекле зеркала. В холодном урбанистическом свечении утра он исследует Состояние Человека. Его блеклые клювистые черты, усы в форме нити накаливания всматриваются в него, как он в них.
– Черт, – говорит он, – опять ты. Поднимаются пальцы и касаются и придают нужную форму этой чужой плоти. Он водит по ней бритвой, творит форму конструкции перед ним, приводит ее в порядок, ловко ваяет ее по краям усов, выглаживает по линии бачков. Он выключает бритву; снизу доносится дикарское тявканье его детей. Черты, которые он создавал, белесо, абстрактно маячат перед ним в зеркале; он тычет в них пальцами в надежде вернуть им то первозданное свечение, которое есть реальная и действительная жизненность. Никакой реакции. Он берет флакон лосьона для после бритья с этикеткой, прокламирующей мужскую силу, и обмазывает им щеки.
.
Он выключает лампу над зеркалом; лицо уходит в мглу. В металлическую полочку над раковиной натыканы семейные зубные щетки; он берет одну и взбивает трением пену в ротовой полости. Дождь плещет в желобах. В акустических сплетениях лестницы воркует женский голос: его призывают к завтраку и домашним обязанностям, ибо сегодня его очередь везти детей в школу. Он причесывает волосы и бросает снятый с гребенки вычес в желтую воду унитаза. Он нажимает на ручку и спускает воду. Он возвращается в спальню, лезет в гардероб и выбирает одежду – свою культурную индивидуальность. Он надевает джинсы и свитер; затягивает на запястье ремешок часов. Он идет вперед на домашнюю арену. На площадке, на ступеньках пустые стаканы и тарелки, чашки и пепельницы, бутылки. Собачка Аниты Доллфус оставила свои следы, и через весь холл тянется цепочка непонятных темных пятен. На полу лежит серебристое платье. Он входит в сосновый декор кухни, где хаос абсолютен. На сосновых сервантах стоят во множестве бутылки; повсюду много грязных тарелок. Преобладает вонь былых вечеринок. В бесконечной череде малюсеньких взрывов дождевые капли шлепают на стеклянную крышу викторианской оранжереи, где играют дети. Электрический чайник завивает струйку пара вокруг Барбары, которая стоит в своем домашнем халате перед плитой, непричесанная.
– Господи, ты только погляди, – говорит Барбара, опуская яйца в кастрюльку. – Давай, давай, погляди.
Говард вкладывает ломти хлеба в тостер; он отзывчиво глядит в сторону.
– Да, полный беспорядок, – говорит он.
– С которым ты обещал мне помочь, – говорит Барбара.
– Верно, – говорит Говард. – И помогу.
– Не можешь ли ты поставить меня в известность когда?
– Ну, утром у меня занятия, – говорит Говард. – А Днем факультетское совещание, которое затянется надолго.
– Не затянется, – говорит Барбара, – если ты не станешь ввязываться в споры.
– Я существую, чтобы спорить, – говорит Говард.
– Я просто хочу внести ясность, – говорит Барбара. – Я не собираюсь возиться с этим в одиночку.
– Конечно, нет, – говорит Говард, беря «Гардиен» с кухонного стола.
Заголовки оповещают его о множестве возмутительных несправедливостей и всяких бедах. Новое движение против порнографии, суд над анархистами-бомбистами, двусмысленная конституционная встреча в Ольстере, идиотичная конференция лейбористской партии в Блекпуле. Свободы зажимаются; его радикальный гнев нарастает, и он начинает испытывать частицу той горечи, которая неотъемлема от ощущений живого «я».
– Я не собираюсь, – говорит Барбара. – Ты нашел для меня кого-нибудь?
– Нет еще, – говорит Говард. – Но найду.
– Я могла бы договориться с Розмари, – говорит Барбара. – Вчера она была в хорошей форме. Поехала домой с твоим другом из секс-шопа.
– Вот видишь, как быстро кончаются эти страдания? – говорит Говард. – Нет, Барбара, пожалуйста, только не Розмари.
– В первую очередь беспорядок, – говорит Барбара.
– Уберем вечером, – говорит Говард.
– Вечером меня не будет дома.
Тостер выплевывает хлеб, Говард берет теплый ломоть.
– Куда ты идешь? – спрашивает он.
– Я записалась на вечерние курсы в библиотеке, – говорит Барбара. – Занятия начинаются сегодня, и я не хочу их пропустить. Ладно?
– Конечно, ладно, – говорит Говард. – А что именно?
– Коммерческий французский, – говорит Барбара.
– Acceptez, cher monsieur, l'assurance de mes sollicitations les plus distinguus , – говорит Говард. – Зачем тебе это нужно?
– Это что-то новое, – говорит Барбара.
– Разве у них нет курсов для автомобильных механиков? – спрашивает Говард.
– Я хочу читать Симону де Бовуар в оригинале, – говорит Барбара.
– На коммерческом французском?
– Да, – говорит Барбара. – Другого французского у них нет.
– Ну, это разомнет твои мозговые извилины, – говорит Говард.
– Не похлопывай меня по плечу, – говорит Барбара. – Я не Майра Бимиш.
– А она ушла от него? – спрашивает Говард.
– Не знаю, – говорит Барбара. – Я потеряла из виду эту маленькую драму. Майра устроила современный спектакль. А их было очень много.
– Хорошая вечеринка, – говорит Говард.
– Полный разгром, – говорит Барбара, включая радио. Радио защебетало, и начинаются последние известия.
Звуки радио привлекают на кухню детей, Мартина и Селию. Разрумянившиеся, раздельные, критичные существа в одежде из бутиков для маленьких человечков; они садятся за стол перед пестрыми эмалированными мисками из Югославии.
– Bonjour, mes amis , – говорит Говард.
– Ты на вечеринке напился, Говард? – спрашивает Мартин.
– Кто оставил бюстгальтер в горшке с геранью в гостиной? – спрашивает Селия.
– Только не я, – говорит Говард.
– Таких нерях, как ваши друзья, во всем мире не найти, – говорит Селия.
– Один из них разбил окно, – говорит Мартин. – В гостевой спальне.
– Ты произвел осмотр? – спрашивает Говард. – О чем еще мне надо известить страховую компанию?
– По-моему, кто-то выпрыгнул наружу, – говорит Мартин. – Там все в крови. Я пойду посмотрю?
– Никто не выпрыгивал, – говорит Барбара. – Сиди и ешь свой корнфлекс.
– Корнфлекс, фу, – говорит Мартин.
– Передайте мои комплименты кухарке и скажите ей «фу», – говорит Говард.
– Я думаю, этот человек выпрыгнул, потому что не вынес шума, – говорит Селия. – Вот вы говорите, что мы шумим, а это был просто страшный шум.
– Там правда есть кровь, Селия? – спрашивает Барбара.
– Да, – говорит Селия.
– Ну, почему всегда обязательно корнфлекс? – спрашивает Мартин.
– Даже и столько нельзя сказать о человеческом жребии, пока мы, спотыкаясь, бродим по пещере Платона, – говорит Говард, – но порой случаются проблески вечностей за ее пределами.
– Прекрати метафизику, Говард, – говорит Барбара. – Давайте просто есть наш корнфлекс.
– А ты против метафизики? – спрашивает Селия, которая не ест свой корнфлекс.
– Она британский эмпирик, – говорит Говард.
– Послушай, – говорит Барбара, – эти дети отправляются в школу через пятнадцать минут, так? Я знаю, это против твоих принципов, которые требуют сводить меня с ума. Но не мог бы ты употребить тут немножечко отцовского авторитета и заставить их съесть их чертов корнфлекс?
– Вы собираетесь съесть ваш чертов корнфлекс? – спрашивает Говард у детей. – Или вы хотите, чтобы я выбросил его в окно?
– Я хочу, чтобы ты выбросил его в окно, – говорит Мартин.
– Черт, – говорит Барбара, – и это человек, специализирующийся по социальной психологии. И он не может заставить ребенка съесть корнфлекс.
– Человеческая воля оказывает естественное сопротивление насилию над ней, – говорит Говард. – Она не позволит подавить себя.
– Корнфлексному фашизму, – говорит Селия. Барбара смотрит на Говарда.
– О, ты великий манипулятор, – говорит она.
– Почему бы тебе не предоставить им больший выбор? – спрашивает Говард. – «Витабикс»? «Воздушный рис»?
– Почему бы тебе не вмешиваться? – говорит Барбара. – Я кормлю их. Они не просят другой еды. Они просят моего нескончаемого чертового внимания.
– Мы просим другой еды, – говорит Мартин.
– Но мы не против и нескончаемого чертового внимания, – говорит Селия.
– Ешь, – говорит Барбара. – Если ты не будешь есть, то умрешь.
– Чудесно, – говорит Говард.
– А если не будете есть быстро, то, кроме того, опоздаете в школу, – говорит Барбара. – Понятно?
– В школу мертвых не пустят, – говорит Мартин. – И отдадут наши цветные карандаши кому-нибудь еще.
– Да заткнись ты, Мартин, – говорит Барбара. – Если ты скажешь еще хоть слово, я уроню яйцо тебе на макушку.
– Скажи хоть слово, – говорит Селия. – Сопротивляйся тирании.
– Твоя работа, – говорит Барбара Говарду.
Говард просматривает «Гардиан»; радио щебечет; дождь сеет капли. Минуту спустя Селия говорит:
– Надеюсь, мисс Бэрдсолл сегодня не выставит меня опять за дверь.
Говард улавливает ситуацию, предназначенную для его внимания; он поднимает голову от «Гардиан».
– Почему она это сделала?
– Потому что я сказала «пенис», – говорит Селия.
– Нет, – говорит Барбара, – уж эта женщина.
– Это ведь правильное слово, правда? – говорит Селия, довольная тем, как развивается ситуация. – Я ей сказала, что ты сказал, что мне можно его употреблять.
– Конечно, это правильное слово, – говорит Говард. – Я позвоню в Комитет по образованию. Я потребую расследования этой больной скверной женщины.
– А она больная и скверная? – спрашивает Барбара. – Может, она просто переутомлена?
– Ты примысливаешь себя к ней, – говорит Говард. – Мисс Бэрдуре требуется хороший пинок в ее протестантскую этику.
Это вызывает восторг аудитории; дети вопят «мисс Бэр-дура, мисс Бэрдура!», и Мартин смахивает свое яйцо. Оно описывает изящную дугу и разбивается на камышовой циновке. Говард наблюдает, как вытекает желтый желток и образует свертывающуюся лужицу. Он говорит:
– Поосторожнее, Мартин.
Барбара отрывает кусок от рулона бумажного кухонного полотенца; она наклоняется в своем домашнем халате – лицо у нее красное – и начинает вытирать циновку. Закончив, она смотрит на Говарда.
– Ты хотел, чтобы это случилось, – говорит она.
– Нет, – говорит Говард.
– Ты спровоцировал это, – говорит Барбара.
– Я всего лишь немножко радикализировал детей, – говорит Говард.
– Как часто говоришь ты, – говорит Барбара, – причина, почему у людей возникают теории заговоров, в том, что люди устраивают заговоры.
– По-моему, мисс Бэрдура замечательное имя для нее, – говорит Селия. – Она же просто противный старый пенис.
– И ты ей это сказала? – говорит Барбара.
– Да, – говорит Селия.
– И она выставила тебя из класса? – говорит Барбара.
– Да, – говорит Селия.
– Не забудь объяснить это, когда будешь звонить в Комитет по образованию, – говорит Барбара.
– Может быть, я не стану звонить в Комитет по образованию, – говорит Говард.
– Конечно, – говорит Барбара, – прибереги свое радикальное негодование для более высоких материй.
– Каким образом мужской орган превратился теперь в ругательство? – говорит Говард.
– Просто мы, граждане второго сорта, сводим счеты, – говорит Барбара, – благодаря чтению Симоны де Бовуар в подлиннике.
В холле звонит телефон; Барбара идет снять трубку. Селия говорит:
– Кто такая Симона де Бовуар?
– Кто такой Гегель? – спрашивает Говард.
– Ты должен прямо отвечать на вопрос, когда я тебе его задаю, – говорит Селия.
– Это женщина, которую читают женщины, – она на правой стороне.
– Почему женщины ее читают? – спрашивает Селия.
– Они сердиты на мужчин, – говорит Говард.
– На тебя? – спрашивает Селия.
– Нет, не на меня, – говорит Говард. – Я с ними в их борьбе.
– Барбара этому рада? – спрашивает Селия.
– В жизни больше не съем ни одной ложки корнфлекса, – говорит Мартин.
В холле трубка телефона опускается на рычаг; Барбара возвращается в кухню, и Говард замечает, что лицо у нее странное.
– Что, черт дери, произошло на нашей вечеринке? – спрашивает она.
– Ничего, кроме удовольствия для всех до единого, – говорит Говард. – А кто звонил?
– Майра, – говорит Барбара.
– Ага, – говорит Говард. – Где она?
– Дома, – говорит Барбара.
– Я так и знал, что она останется, – говорит Говард, улыбаясь. – Она разыгрывала спектакль.
– На нашей вечеринке произошел несчастный случай, – говорит Барбара.
– Я же говорила, – говорит Селия.
– Несчастный случай? – говорит Говард.
– Окно в комнате для гостей правда разбито, Мартин? – спрашивает Барбара.
– Я покажу, пошли, – говорит Мартин.
– Это был Генри, – говорит Барбара. – Он об него порезался. Его пришлось увезти в клинику. Наложили двадцать семь швов.
– Генри? – спрашивает Говард. – А когда?
– Ты не знаешь? – спрашивает Барбара. – Разве тебя там не было? Вечеринка осталась без хозяина?
– А где была ты, детка? – спрашивает Говард. Барбара говорит:
– Надевайте пальто, дети. Уже пора в школу.
Когда дети выбегают в холл, Кэрки, не вставая, смотрят друг на друга.
– Еще один, – говорит Барбара. – Мальчик Розмари, а теперь Генри.
– Ты же сказала, что это несчастный случай, – говорит Говард.
– Ты думаешь? – говорит Барбара.
– Ты думаешь, Майра сказала ему, что уходит? – спрашивает Говард.
– Это ведь одно из объяснений? – спрашивает Барбара. – Люди выплакиваются таким образом.
– Некоторые люди – да, – говорит Говард. – Но не Генри.
– Меня от этого воротит, – говорит Барбара.
– С Генри еще до этого произошел несчастный случай, – говорит Говард. – Его укусила собака. Как бы то ни было, Майра от него не ушла. Она ведь дома.
– Да, – говорит Барбара.
– Но она сказала тебе, что произошло? – спрашивает Говард.
– Она не хотела разговаривать. Только извиниться за то, что испортила нашу вечеринку. Я ей сказала, что она ничего не испортила.
– И она была разочарована? – спрашивает Говард.
– Это смешно? – говорит Барбара.
– Генри всегда Генри, – говорит Говард. – Даже свою великую драму он умудряется превратить черт знает во что.
– А тебе не следует поехать повидать его? – спрашивает Барбара.
– Держу пари, он мгновенно оправится. Явится на совещание сегодня днем. И будет голосовать с реакционерами.
– А ты, случайно, не вытолкнул его в окно, чтобы убрать ненужный голос?
– Я не действую так грубо, – говорит Говард. – Кроме того, мне как раз нужен реакционный голос Генри.
– У меня скверное чувство из-за этой вечеринки, – говорит Барбара.
Говард выскребывает последнее полукружие белка из скорлупы; он кладет ложку.
– Все очень веселились, – говорит он и выходит из кухни, готовясь покинуть дом. Дети ждут в холле; он идет в направлении своего кабинета. Кресло все еще стоит на площадке; он его отодвигает и спускается по ступенькам. В кабинете занавески все еще задернуты; он поднимает их и впускает дневной свет. Между письменным столом и стеной на полу лежат две подушки; он поднимает их, взбивает, возвращает на раскладные кресла. Помятые страницы рукописи его книги разбросаны повсюду. Он бережно их подбирает, тщательно разглаживает, разбирает, восстанавливает аккуратную стопку и кладет ее на письменный стол возле машинки. Занимаясь этим, он снова видит синий свет, замелькавший в комнате над двумя телами на полу; слышит топочущие шаги на лестнице и в холле. Он ходит туда-сюда, снимая книги с полок, собирая прочитанные студенческие эссе, заметки для лекций, комитетские бумаги, и думает о Генри и Фелисити. Он укладывает все это в свой кожаный портфель и быстро поднимается наверх.
Когда он надевает пальто, в вестибюль выходит Барбара; она говорит:
– Я действительно еду в Лондон. Найди мне кого-нибудь.
– Да, – говорит Говард. – Найду.
Он наклоняется и подбирает два мокрых конверта, которые лежат под прорезью для писем. Он вскрывает их и бегло просматривает вложения: циркулярное письмо от радикального издателя, извещающего о выходе новой книги о марксизме; второе – приглашение от группы современных церковников в Лондоне прочесть им лекцию на тему изменения системы моральных ценностей, темы, в которой, говорится в письме, «вы являетесь признанным авторитетом». Признанным авторитетом он возвращается на кухню в поисках детей. Барбара держит в руке чашку с кофе; она говорит:
– Как поздно ты сегодня вернешься?
– Кто знает? – говорит Говард. – Факультетское совещание.
– Я ухожу на занятия в семь пятнадцать. Я пойду, вернешься ты или нет. Если нет, а Энн Петти уехала, значит, дети останутся одни. Предоставляю тебе разобраться с этим на твой лад.
– Ладно, – говорит Говард, – а ты вернешься поздно? Предположим, мне придется найти кого-нибудь?
– Очень поздно, – говорит Барбара, – после вечерних занятий люди обычно заходят куда-нибудь выпить.
– Да, конечно, – говорит Говард.
– Значит, я тебя увижу, когда увижу, – говорит Барбара.
– Ясно, – говорит Говард. – Пошли, ребятки. Будьте готовы и ждите. Я иду за фургоном.
Он выходит из своего домашнего интерьера навстречу дню и проливному дождю. Городской мир вновь поглощает его; на мостовой бегут рябью лужи. Утро начинается; привкус безымянной меланхолии, с каким он вступил в день, начинает слабеть. Он огибает угол, адаптируется к безликому миру, смотрит на вспышки огней светофоров, на движение зонтиков по улице, на желтые бульдозеры, сгребающие грязь от сноса. Вверх по склону идет он на площадь; он находит фургон и заводит мотор. Он едет назад по полукругу, и парадная дверь открывается по его гудку. Барбара стоит на крыльце; она торопит две съежившиеся миниатюрные фигурки в красных мокрого вида дождевиках. Они бегут под дождем и открывают переднюю дверцу, споря, кто сядет впереди, а кто сзади. На крыльце Барбара машет им; дети залезают в машину; фургон трогается, Говард разворачивает его и проезжает мимо своего длинного тощего дома вверх по склону к суете магистрали.
Путь до школы – это знакомые перспективы мостовых, стрелки и указатели, линии разметки и остановки. Задние фонари бросают красные блики на мокрый асфальт; пунктиры дождя накапливаются на стеклах, и щетки дворников описывают мерные полукруги туда-сюда, туда-сюда перед его глазами. Умелый водитель, он играет со скоростями, добавляет и убавляет энергию ступней, сворачивает с одной полосы движения на другую, непрерывно добиваясь максимального преимущества в потоке машин. Он умело использует окружающую его герметичную коробку из металла и стекла; город вокруг них – это структура, над которой он Может взять верх, выбирая особые маршруты, срезая углы. Но вот возникает затор; они останавливаются в замершем Потоке. Задние фонари светят на них. Из какого-то бутика Льется музыка; доносится звон курантов на ратуше. Пешеходы, покупатели заполняют тротуары; автобусы изрыгают толпы. Перед фургоном появляется мужчина. Длинные пшеничные волосы, стянутые на затылке лентой, цветная рубашка, расстегнутая до пупка, кожаные брюки с бахромой, скатка на спине. Он останавливается в просвете между фургоном и машиной впереди; он упирается рукой в капот фургона, а другой – в багажник машины впереди и секунду раскачивается между ними. Потом, лавируя, переходит на другую сторону улицы.
– Эй, чего это он? – спрашивает Мартин.
– Он чувствует себя свободным, – говорит Говард.
Поток приходит в движение. Говард включает передачу; он сворачивает в боковые улицы и переулки, пока не оказывается возле безобразия из красного кирпича – школы его детей. Многие буржуазные матери, освобождаясь на день от своих детей, припарковывают машины цепочкой вдоль узкой улицы. Говард настороженно пристраивается к цепочке, тормозит поближе к школьным дверям и открывает дверцу фургона, чтобы выпустить Мартина и Селию. Они бегут к женщине, которая переводит их через дорогу. Он следит за их мокрыми фигурками по ту сторону улицы. Затем он трогается с места и возвращается к центральному затору. Город занят делом; толпы движутся на работу вокруг парка и собора, ратуши и универмага Вулворта. Он направляется к университету за западной окраиной города через отрущобившийся жилой район викторианских прижатых друг к другу особняков, грязных, содержащихся кое-как, помеченных всеми знаками транзитности. На этих улицах студенты, не живущие в Шпенглере и Гегеле, Марксе и Тойнби, Канте и Гоббсе, живут в своих квартирах и снимают комнаты; в этот час утра они покидают квартиры и комнаты с удобствами и наводняют магистраль, окаймленную строительными складами, гаражами для подержанных машин, мастерскими камнерезчиков с образчиками могильных надгробий. Тут они стоят, ожидая автобусов и голосуя проезжающим машинам.
Говард сидит за рулем, рассматривает лица, ищет знакомые. И вскоре обнаруживает такое: на автобусной остановке ждет под сводом бордового зонтика девушка в темно-сером костюме. Он сигналит машинам позади себя; он останавливается чуть дальше за остановкой; он гудит ей. Но девушка эта явно умеет распознавать попытки закадрить ее; она оглядывается на фургон с очень прохладным любопытством, а затем снова смотрит на магистраль, выглядывая в суете машин автобус, на котором положила себе уехать. Говард снова гудит; наконец открывает дверцу и вылезает наружу, прижимаясь к дверце, чтобы избежать проносящихся мимо машин. Он кричит:
– Мисс Каллендар! Мисс Каллендар!
Мисс Каллендар в автобусной очереди снова оборачивается и глядит попристальнее. Встряска узнавания.
– Ой, – говорит она, – это мне машет доктор Кэрк.
– Идите же, – говорит Говард. – Я подвезу вас до университета.
Мисс Каллендар немного медлит, обдумывая это приглашение; потом отделяется от вереницы ждущих студентов и идет к фургону.
– Ну, вы чрезвычайно любезны, – говорит она, останавливаясь с пассажирской стороны, – и в такой скверный день.
– Очень рад, – говорит Говард. – Садитесь.
Мисс Каллендар берет в рифы свой зонтик, притягивая его бордовые складки к его серебристому стержню; потом открывает дверцу фургона и начинает забираться внутрь.
– А я думала, вы каждое утро маршируете в университет со знаменем в руках, – говорит она, приспосабливая длинные ноги к тесноте, опуская свой портфель на пол, а зонтик ставя вертикально между коленями. – Я понятия не имела, что вы разъезжаете в моторизированной роскоши.
Говард отпускает сцепление; он говорит:
– Сэкономите на плате за проезд.
– И верно, – говорит мисс Каллендар, – весомое соображение в наши дни.
Фургон отъезжает от тротуара и встраивается в ряд машин, которые в каждое буднее утро перед девятью часами движутся от Водолейта к университету.
От мисс Каллендар исходит запах гигиеничного шампуня. Ее зонтик изящно увенчан стеклянным шаром с цветком внутри, эдакая викторианская диковинка; ее белые пальцы сплетены на шаре. Она поворачивается к Говарду и говорит, словно поверяя грешную тайну:
– Правду сказать, я почти опаздываю. Никак не могла заставить себя встать с постели.
– И знаете почему? – говорит Говард. – Слишком увлекаетесь вечеринками.
– Да, это нехорошо, правда? – говорит мисс Каллендар. – В котором часу она кончилась?
– Под утро, – говорит Говард. – Через несколько часов после вашего ухода. Около четырех.
– Не понимаю, как вам удается, – говорит мисс Каллендар, – эта вечеринка требовала жутко много сил.
– Как любая вечеринка, – говорит Говард, – если отнестись к ней с подлинным интересом.
– А, – говорит мисс Каллендар, – я полностью согласна. Меньше всего от них требуется веселья. Оно сводит их к чему-то пошлому.
Говард смеется и говорит:
– Но вам было интересно?
– О да, – говорит мисс Каллендар, – на мой лад. Видите ли, я чужачка и должна выяснить, как все вы тут и что.
– И выяснили? – спрашивает Говард.
– Не уверена, – говорит мисс Каллендар, – я думаю, что вы – очень интересные персонажи, но вот до сюжета я еще не докопалась.
– Ну, это просто, – говорит Говард. – Сюжет – история.
– О, конечно же, – говорит мисс Каллендар, – вы ведь человек, причастный истории.
– Совершенно верно, – говорит Говард, – потому-то вы должны доверять нам всем. Как и эти ребята вчера вечером. Они на стороне истории.
– Ну, я доверяю каждому, – говорит мисс Каллендар, – но никому предпочтительно. Полагаю, я не верю в групповые добродетели. По-моему, это исключительно индивидуальное достижение. Поэтому, мне кажется, вы и преподаете социологию, а я литературу.
– А, да, – говорит Говард. – Но как вы ее преподаете?
– То есть вы спрашиваете, структуралист ли я, или психолингвист, или формалист, или христианский экзистенциалист, или феноменологист?
– Да, – говорит Говард.
– А, – говорит мисс Каллендар, – так я ни то ни другое, не пятое и не десятое.
– Так что же вы в таком случае делаете? – спрашивает Говард.
– Читаю книги, беседую с людьми о них.
– Без метода? – спрашивает Говард.
– Вот именно, – говорит мисс Каллендар.
– Звучит не слишком убедительно, – говорит Говард.
– Да, – говорит мисс Каллендар, – у меня есть склонность оставаться чуть-чуть неуловимой.
– Ничего не получится, – говорит Говард. – Каждое слово, которое вы произносите, это декларация вашего мировоззрения.
– Я знаю, – говорит мисс Каллендар, – и ищу способа, как это обойти.
– Такого способа не существует, – говорит Говард, – вы должны знать, кто вы есть.
– Я либерал девятнадцатого века, – говорит мисс Каллендар.
– Этим вы быть никак не можете, – говорит Говард, – сейчас ведь двадцатый век, почти его конец. Никаких ресурсов не осталось.
– Я знаю, – говорит мисс Каллендар, – вот почему я либерал.
Говард поворачивает голову и смотрит на мисс Каллендар. А она глядит на него невозмутимыми глазами, чуть приоткрыв губы, абсолютно безмятежная. Ее белое лицо, и темные волосы, и одетая в серое фигура заполняют маленький фургон. Он вспоминает, как она уходила из его дома вчера вечером, стояла над кабинетом, заглядывала внутрь. «Вы проявили куда больше интереса к этой велосипедистке, чем ко мне», – сказала тогда Фелисити Фий.
Шоссе тут оставляет пригород позади и углубляется в лоскуток сельского пейзажа, отделяющий город от университета. Ограничение скорости до тридцати миль тут кончается; Говард прибавляет скорости. По обочинам – несколько высоких вязов, несколько обкорнанных живых изгородей, пара-другая перестроенных фермерских домов. Он снова смотрит на мисс Каллендар, которая так его провоцирует. Он говорит:
– Где вы живете?
– У меня есть квартира, – говорит мисс Каллендар. – Очень удобная квартира. С ванной; это очень удобно. И спальня с кроватью; и консервный нож с консервной банкой; и очень приятная жилая комната.
– И вам очень приятно живется в ней? – спрашивает Говард.
– Когда есть время, – говорит мисс Каллендар, – а его не хватает. В двадцатом веке, да еще на его исходе.
– Где эта квартира? – спрашивает Говард.
Мисс Каллендар поворачивает голову и смотрит на него. Она говорит:
– Ее трудно отыскать.
– Ах так, – говорит Говард, – а почему?
– Главным образом потому, что я никому не говорю, где она, – говорит мисс Каллендар.
– Скажите мне, – говорит Говард. – Мне вы должны сказать.
– Почему? – спрашивает мисс Каллендар с любопытством.
– Я надеюсь как-нибудь туда заглянуть, – говорит Говард.
– Понимаю, – говорит мисс Каллендар, – но именно такие случайные произвольные посещения я и стараюсь предотвращать.
– Но этого никак не следует делать, – говорит Говард.
– Нет, следует, – говорит мисс Каллендар, – иначе любой старый структуралист, или психолингвист, или христианский экзистенциалист, оказавшись поблизости, завернет туда. Стуча в дверь, звоня в звонок, желая снабдить тебя противозачаточным средством или втянуть в историю. Как поживает ваша жена, доктор Кэрк?
С правой стороны шоссе возникает вывеска университета – сугубо современными буквами, которые, как и столовые приборы Йопа Каакинена (к этому времени почти разворованные), составляют часть его современного стиля. Говард маневрирует, готовясь к повороту; позади него внезапно визжат тормоза.
– Так бы тебя и трахнул, – говорит Говард.
– Доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – мне кажется, вы хотите проделывать это со всеми подряд.
– Я имел в виду этого, сзади, – говорит Говард, встраиваясь в длинный ряд машин, ожидающих своей очереди свернуть в академгородок. – Но, конечно, я бы хотел.
– Хотели бы чего? – спрашивает мисс Каллендар.
– Трахнуть вас, – говорит Говард.
– Неужели? – говорит мисс Каллендар; ее глаза смотрят прямо перед собой, ее руки крепко сжимают зонтик. – О, но почему вы хотели бы совершить подобное действие, Доктор Кэрк?
Фургон сворачивает на подъездную дорогу, которая вьется по академгородку, дорогу, которая когда-то вела к елизаветинскому великолепию Водолейт-Холла. Громкий перестук по крыше фургона – залпы дождевых капель с каштанов вдоль одной стороны дороги; их ровесники по другую ее сторону были убраны, чтобы ее расширить, и заменены саженцами, которые с течением времени, если у времени есть течение, предположительно обретут былую величавость.
– По-моему, вы привлекательны, – говорит Говард. – По-моему, вы нуждаетесь в серьезном внимании.
– Насколько я поняла, вы занимались исследованиями в области сексуальности, – говорит мисс Каллендар, – и продолжаете работать над этой темой?
– А, с тем покончено, книга опубликована, – говорит Говард. – Нет-нет, это будет чистое удовольствие.
– Ах удовольствие, – говорит мисс Каллендар, – но в чем будет это удовольствие? Ну, конечно, моя очаровательная личность. Это разумеется само собой. Но я уверена, у вас есть и более высокие причины.
– Вы мне нравитесь физически, – говорит Говард. – И представляете собой серьезный вызов. Вас еще предстоит переубедить.
– А, понимаю, – говорит мисс Каллендар.
– Вы – сама провокация, – говорит Говард.
– Мне очень жаль, – говорит мисс Каллендар, – а вас вчера ночью спровоцировали?
– Вчера ночью? – говорит Говард.
– Когда я уходила, – говорит мисс Каллендар.
– О, это был мой долг как куратора, – говорит Говард. – Обязанностей ведь не оберешься.
– Но я не обязанность, я удовольствие.
– Совершенно верно, – говорит Говард. – Давайте поужинаем вместе.
– Ужин, – говорит мисс Каллендар.
– Нам следует узнать друг друга поближе, – говорит Говард.
Они проезжают между двух каакиненских общежитий слева и справа. Тойнби и Шпенглер; от них под проливным дождем тянутся вереницы мокнущих студентов, которые направляются с портфелями и учебниками к началу занятий в девять часов.
– Знаете, доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – не думаю.
– Но почему? – спрашивает Говард.
– Вы отправляетесь ужинать, и едите креветки под чесночным соусом, и совращаете либералов девятнадцатого века, – говорит мисс Каллендар, – пока ваша жена сидит дома и шьет. И вы искренне считаете, что это справедливо?
– Моя жена не умеет шить, – говорит Говард, – и она поступает, как хочет. Проводит грешные воскресенья в Лондоне.
– А вы сидите дома и шьете? – говорит мисс Каллендар.
– Нет, – говорит Говард, – на шитье у нас времени не
остается.
– Могу себе представить, – говорит мисс Каллендар. – Ну, с вашей стороны очень любезно меня пригласить, но я правда не думаю, что приму ваше приглашение.
Указатель «Р» с указующими стрелками. Говард сворачивает к автостоянке. Теперь видны главные корпуса университета: вверх-вниз, высоко-низко, стекло и бетон.
– Почему? – спрашивает Говард. – Я слишком стар? Слишком поспешен? Слишком женат?
– Не думаю, что я принадлежу к вашей среде, – говорит мисс Каллендар, сидя рядом с ним, сжимая свой зонтик. – Мне кажется, я понимаю, чем интересую вас. Я думаю, вы смотрите на меня как на маленькую немодернизированную загородную собственность, созревшую для подгонки под современные вкусы. Вы хотите подогнать меня под ту великолепную историческую трансцендентность, в которой ощущаете себя.
– Совершенно верно, – говорит Говард, – вы подавляемы, вы зажаты, вы еще даже не начали открывать себя. Я хочу открыть вас.
На автостоянке какой-то студент в «ровере-2000» дает задний ход, и Говард ловко въезжает в освободившееся пространство.
– Не думайте, что я не ценю этого, – говорит мисс Каллендар, – некоторые ведь просто хотят перепихнуться с тобой и забыть. А вы, кроме того, обеспечите мне спасение, полный курс постижения реальности. Однако я уже имею представление о реальности. Только она не совсем та же, что ваша.
Говард выключает мотор; он оборачивается к мисс Каллендар. Она сидит и смотрит вперед на ряд бетонных тумб; выражение ее лица очень безмятежно, а ее руки по-прежнему сплетены на ручке зонтика. Он кладет на них сверху свою ладонь. Он говорит:
– Завтра вечером, да?
– Завтра вечером нет, – говорит мисс Каллендар.
– Сожалею, – говорит Говард, – я действительно вас добиваюсь. Вы знаете, что говорит Блейк?
– Да, – говорит мисс Каллендар, – я очень хорошо знаю, что говорит Блейк.
– «Лучше младенца убить в колыбели, чем желанье питать, не ища избавленья».
– Ну, конечно, вы должны были процитировать это именно так, – говорит мисс Каллендар, – на самом же деле он сказал, что лучше желанье питать, не ища избавленья, чем младенца убить в колыбели.
– Я думаю, что процитировал верно, – говорит Говард.
– Это моя область, – говорит мисс Каллендар, открывая дверцу. – Большое спасибо, что подбросили. Это сэкономило мне семь новых пенсов.
– Я крайне рад, что поддержал вашу экономику, – говорит Говард, – ну а мое приглашение?
– Может быть, в один прекрасный день, – говорит мисс Каллендар, выбираясь из машины и выпрямляясь рядом с ней во весь свой рост, – когда я проголодаюсь.
Стоя в мокром озере автостоянки, она раскрывает свой бордовый зонтик. Затем Говард следит, как она поднимает зонтик над головой и идет через озеро к Корпусу Гуманитарных Наук, а ее портфель покачивается у ее колеса. Говард тоже вылезает из фургона, запирает его и идет с портфелем в противоположную сторону к Социальным Наукам. Он проходит мимо объявлений, сообщающих про театральные постановки, предстоящие визиты многих великих гуру, некоторые новые антивьетнамские демонстрации, про лекции о пикетировании, наркотиках и развитии византийского искусства; он проходит под кранами и сварочными установками; он переходит Пьяццу. Крупная фигура под куполом прозрачного зонтика переходит Пьяццу в противоположном направлении; это Флора Бениформ, размахивающая своим портфелем, одетая в свое большое черное пальто с меховым воротником. Они встречаются точно под козырьком Корпуса Социальных Наук перед стеклянными дверями; они останавливаются и улыбаются друг другу.
– Привет, Говард, – говорит Флора, – как Барбара?
– Не могу решить, то ли она меня любит, то ли ненавидит, – говорит Говард.
– Естественно, не можешь, – говорит Флора, встряхивая свой зонтик, – и она не может.
Говард толкает стеклянную дверь и пропускает Флору вперед.
– Благодарю, – говорит она. – У тебя утомленный вид, Говард.
Говард снимает свою мокрую кепку и встряхивает ее.
– Вчера ты пропустила хорошую вечеринку, – говорит он.
– О нет, – говорит Флора, – тут ты ошибаешься. Гости-то присутствовали, а вот хозяин отсутствовал.
– Ты пришла? – говорит Говард.
– Пришла, – говорит Флора, – а потом ушла.
– Мне хотелось тебя повидать, – говорит Говард.
– Не сомневаюсь, – говорит Флора, – но за неимением ты повидал кого-то еще. И очень разумно поступил.
– Наверное, ты пришла поздно, – говорит Говард.
– Вот именно, – говорит Флора. – Я сначала поехала в Лондон на семинар в Тэвистокской клинике.
– Надеюсь, – говорит Говард, пока они идут через вестибюль, – он стоил того, чтобы упустить меня?
– Да, и очень, – говорит Флора, – доклад предложил очень узкую концепцию нормативного поведения, и все они теперь словно бы зациклились на клиторе. Зато потом вопросы задавались очень острые и разгромные.
– То есть ты их задавала, – говорит Говард.
– Я действительно сказала кое-что интересное, – говорит Флора, – а на твоей вечеринке кто-нибудь сказал что-нибудь очень интересное?
– Флора, – говорит Говард, – ты ученый и джентльмен. Нет, никто ничего интересного не сказал. Однако кое-что интересное происходило.
Они подходят к лифту в центре вестибюля, останавливаются и ждут в окружении большой толпы ожидающих студентов. Флора поворачивается к Говарду.
– Я знаю, – говорит она, – оно происходило, как раз когда я пришла.
– Я пропустил самое лучшее? – спрашивает Говард.
– Думаю, да, Говард, – говорит Флора. – Должна сказать, что социолог, который отсутствует в самые напряженные моменты своей вечеринки, внушает мне сильные подозрения.
Перед ними раздвигаются двери лифта; Говард входит внутрь следом за Флорой в ее пальто с меховым воротником и ее больших кожаных сапогах, потому что Флора всегда одета хорошо и броско. От нее исходит легкий запах духов; ее тело, прижатое к телу Говарда, кажется очень большим.
– А что произошло? – спрашивает Говард.
– Ты не знаешь, правда не знаешь? – спрашивает Флора.
– Я что-то слышал про несчастный случай с Генри Бимишем, – говорит Говард.
– Вот именно, – говорит Флора.
– Так что произошло? – спрашивает Говард. – Ты была там?
– Конечно, была, – говорит Флора. – Я всегда там.
– Так расскажи.
– Здесь не стоит, я зайду к тебе в кабинет, если у тебя есть время.
– Есть, – говорит Говард. – Кстати, тот новичок, Макинтош, говорил мне вчера вечером, что, по слухам, Мангель приедет выступить тут.
– Как-то странно, – говорит Флора. – Вчера в Тэвишеме я видела Мангеля. И совершенно очевидно, он ничего про это не знал. Собственно говоря, Макинтош упомянул об этом на твоей вечеринке. По его словам, слухи исходят от тебя.
– Изустные сведения – очень любопытная система, – говорит Говард.
– Уверена, ты интересничаешь, – говорит Флора. – Наш этаж?
– Да, – говорит Говард, и они вместе выходят на пятом этаже; они идут по коридору, озаренному плафонами дневного света, в сторону деканата. Они входят внутрь. Секретарши, мисс Пинк и мисс Хо, только что пришли, сняли свои сапожки и приступили к выполнению своей первой ежедневной серьезной обязанности – поливают растения в горшках. Сквозь стену из шлакобетонных блоков слышно, как выключатели включают, а зуммеры жужжат; Марвин, который всегда встает в пять и едет в университет сквозь волнующиеся туманы раннего утра, уже углублен в работу – звонит в заграничные страны, дает рекомендации правительствам, планирует сегодняшнее совещание, договаривается о техосмотре своей машины.
– Только что заглядывала студентка, искала вас, – говорит Миннегага Хо.
– Ну, я же теперь здесь, – говорит Говард, – а это еще что?
В ячейках в приметных больших серых конвертах покоится еще одна повестка дня для нынешнего собрания, дополнительная повестка, поскольку одной повестки всегда оказывается мало. Флора и Говард забираю адресованную им почту, быстро бок о бок просматривают ее, а затем выходят бок о бок и направляются в прямоугольный стандартный кабинет Говарда. Там Флора, машинально присваивая себе право первенства, садится в красное кресло Говарда у письменного стола, предоставив ему серое кресло, предназначенное для его студентов; она прислоняет свой зонтик к креслу; она расстегивает дождевик с меховым воротником, открывая черную юбку и белую блузку, туго натянутую на ее больших грудях. Потом она поворачивается к Говарду и рассказывает ему про Генри и окно, про Майру и ее странное поведение, и еще о том, как Генри в травмопункте сказал: «Не говорите Говарду, хорошо? Мы не должны портить его вечеринку».