XII

В субботу 7 октября солнце сияет, с моря наплывает легкая туманная дымка, и Барбара готовится к отъезду в Лондон. В доме есть хлеб, еда в холодильнике; окно в гостевой комнате застеклено, посуда вымыта, стаканы возвращены в винный магазин, и все в таком порядке, что можно уехать. Перед девятью часами Говард, муж-помощник, поднимается по склону на Площадь и пригоняет фургон; Фели-сити Фий, помогающая помощница, выводит детей из дома и подсаживает их, хихикающих, бурно веселых, на заднее сиденье. Барбара очень элегантна в пальто с меховой опушкой и высоких сапогах; она сбегает по ступенькам, держа полосатый чемоданчик, и кладет его сзади, и закрывает дверцы сзади, и садится рядом с Говардом. Фелисити машет им с крыльца.

– Проведите время получше, – кричит она, – я пригляжу за всеми ими.

Все прекрасно устроено; Барбара улыбается, фургон трогается. Яркое солнце слепяще светит в окна фургона, пока они едут вверх по склону в потоках машин и въезжают во двор вокзала. Под крытой аркадой, где остановился фургон, плакаты твердят: «Уик-энд в Лондоне»; Барбара там его и проведет. Она наклоняется к своему мужу-помощнику; она целует его в щеку. Она становится на колени на сиденье и целует детей.

– Ведите себя хорошо, – говорит она. – Вы все.

Потом она забирает чемоданчик и входит в водоворот у дверей. Она видна им из фургона; она останавливается и машет им; она проходит сквозь стеклянные двери в ярко освещенный зал, где кассы. Она стоит в очереди и покупает билет выходного дня и ждет у барьера, пока кассир компостирует билет на большой консоли. Ее пальто элегантно, ее волосы завиты и красивы; люди в очереди смотрят на нее. До поезда еще много времени, и она идет к газетному киоску в конце перрона и оглядывает журналы: яркие снимки лиц, одежды, грудей, четкая современная графика. Она листает то один, то другой; затем выбирает глянцевый, предназначенный для нынешней искушенной женщины, со статьями о Твигги, и совместной жизни, с сопоставлениями вагинального и клиторного оргазмов, и платит за него.

Поезд стоит у перрона, очень удобный поезд с буфетом. Дневные пассажиры идут вдоль него мимо оранжевых занавесок. Барбара тоже идет, проходит мимо вагонов без спальных мест, пока не обнаруживает буфета; она поднимается в вагон, находит место в углу и бросает на него свой журнал. Она осматривается; вагон полупуст; буфетчик прихорашивает стойку. Она кладет свой чемоданчик на багажную полку; она вешает свое пальто на крючок, она садится и кладет журнал себе на колени. Она смотрит, как люди садятся в поезд. Входит молодой мужчина в джинсовом костюме с кейсом и садится напротив нее; он улыбается ей, и она улыбается в ответ, но ничего не говорит. Раздается гудок поезда; поезд выползает из-под свода вокзального навеса. С журналом на коленях она смотрит на товарные дворы, кучи угля, кварталы административных зданий в центре города, столбы скоростного шоссе, перспективу на море за торговым центром Водолейта. Штора буфета поднимается; она встает, идет к стойке, и покупает чашку кофе, и возвращается, держа пластмассовую чашку в коричневой пластмассовой держалке. Мужчина снова ей улыбается, когда она садится; он говорит:

– Проветриться на выходные?

– Я замужняя женщина, – говорит Барбара, и опускает голову, и читает статью о вазектомии. Через некоторое время она поднимает голову и глядит в окно на поля и живые изгороди. День очень яркий; солнце сияет и мерцает в ее глазах; это красный диск между ее ресницами. Мужчина смотрит на нее. Дома все устроено надежно; Фелисити утром пойдет с детьми погулять по пляжу, накормит их обедом, который стоит готовый в холодильнике, и проведет вторую половину дня с ними на аттракционах и вымоет их перед сном. Мужчина все еще смотрит на нее; она опускает голову и уставляется в журнал, разглядывая фотографии фотомоделей, у которых посреди какого-то пляжа в Тунисе соски случайно оказались на виду среди мягких складок шелка; женские лица сердито, как теперь модно, надувают губы на пронырливую камеру. Глаза у нее зеленые; она вольготно расположилась на своем сиденье, принимая направленный на него мужской взгляд.

Поезд очень удобен, поездка до Лондона недолгая; это одна из приятностей Водолейта. Такая привычная поездка. Автомобили стоят на автостоянках лондонских спальных пригородов, а затем начинаются сады позади домов лондонских предместий. Появляется район трущоб; потом они следуют течению Темзы и приближаются к перрону Ватерлоо под грохотание динамиков. Она встает со своего сиденья, надевает свое пальто с меховой опушкой. Мужчина напротив встает и снимает с багажной полки ее чемоданчик.

– Приятно провести время, – говорит он. Она улыбается ему, благодарит его, идет и останавливается у двери вагона. Когда поезд останавливается, мужчина идет рядом с ней по перрону. Он спрашивает, как ее зовут. Она ему этого не говорит. Она подходит к барьеру, и там ждет и машет Леон в своей потертой кожаной мотоциклетной куртке. Он проталкивается к ней, обхватывает ее руками, целует. Мужчина уходит. Она ставит чемоданчик и целует Леона.

– О, ты здесь, – говорит она. Леон берет ее чемоданчик, и они идут в вокзальный буфет и сидят, оживленно разговаривая за чашками кофе. Ее глаза ярко блестят; она спускает пальто с плеч. Через некоторое время они покидают буфет и идут ко входу в метро. Они проходят через кишащий людьми вестибюль, покупают билеты и ждут на платформе поезда Северной линии. Из туннеля появляется поезд; они входят в вагон и стоят вплотную друг к другу; рука Леона внутри ее пальто, пока поезд не останавливается на Чаринг-Кроссе, где они переходят на Кольцевую линию до Слоун-сквер. Там они поднимаются наверх, быстро проходят через вестибюль – Леон впереди, он смеется, и они выходят на улицу к мчащимся машинам. Леон несет ее чемоданчик, они идут в толпе прохожих, часто останавливаются, глядя в витрины бутиков на фантастическую выставку тканей, их осязаемое смешение красок, их стробическое освещение. Они входят в магазины и выходят из них, прикасаются к предметам, глядят на ряды вешалок с яркой одеждой. Музыка гремит из динамиков, и камеры слежения воспроизводят их изображения на экранах, такая элегантная пара.

Они покупают мельничку для перемалывания перца; они вместе глядят на эротический журнал; они рассматривают выставку плакатов. То тут, то там Барбара снимает платья с вешалок, и показывает их хорошеньким продавщицам, и берет их в примерочную, примеривая их – тот фасон или этот, в толпе девушек в нижнем белье. Каждое примеряемое платье она показывает Леону, позируя перед ним, демонстрируя ему свои разные личности, пока он сидит на стуле среди вешалок или прислоняется к прилавку, болтая с продавщицами. Вместе после положенного обсуждения они выбирают два; платья укладываются в яркие пластиковые пакеты, которые несет Барбара, когда они продолжают свой путь. Позднее они облюбовывают закусочную и сидят, выпивая вместе, и едят сэндвичи со стойки… Потом они садятся на автобус и едут в кино; они смотрят венгерский фильм и лениво прислоняются друг к другу. Когда фильм кончается, они шагают по торговым улицам – шагают и разговаривают. На Грик-стрит есть ресторан, который посещают актеры; они там обедают и разговаривают со знакомыми Леона. А напротив есть пивная, где актеры пьют; они присоединяются так к компании, тесно сидящей вокруг стола, к актерам и актрисам, к телережиссерам и сценаристам, и все в ярком стиле говорят о футболе. Девушки целуют Леона, мужчины целуют Барбару. Много позднее они выходят, минуют рестораны и заведения со стриптизом, находят автобусную остановку и едут в Ислингтон, где находится малогабаритная квартира Леона. Они проходят мимо потрескавшейся штукатурки, антикварных лавочек и этнических магазинов к обшарпанному дому. Они поднимаются по лестнице, отпирают дверь, зажигают газовый камин. Это неприбранная комната, почти нежилая; на стенах плакаты, и фотографии декораций, постановок, много фотопортретов. Только два стула и диван-кровать и старый коричневый ковер на полу. Есть стерео; Леон включает его, и гремит музыка. Затем они стаскивают подушки с дивана-кровати на пол; они лежат рядышком перед газовым камином, и протягивают руки, и раздевают друг друга – быстро, а потом Барбара погружается спиной в подушки и смотрит, как лицо Леона надвигается на нее, а его тело ложится на нее. Его руки втирают в нее удовольствие, его тело входит внутрь.

Приятно удерживать его внутри, а жар от газа нагревает кожу ее бока, ее ногу. А позднее приятно разложить диван-кровать, и забраться в нее, и снова вложиться друг в друга, ощущать ощущения, дать ожить частицам себя. И приятно проснуться ночью, прижимаясь к плоти, и пошевелиться, касаться примыкающего тела, вжиматься в него, пока оно вновь не соединится с твоим. Приятно утром лежать в кровати, пока Леон выходит за «Обсервер», и читать один лист, пока он, раздевшись и вернувшись в постель, читает другой. Приятно провести воскресенье, гуляя, глядя на картины в какой-нибудь галерее, пообедать в закусочной, пойти посмотреть на реку. Приятно пройтись по торговым улицам в воскресенье, мимо ярких витрин и зеркал, в которых видишь себя отраженной, – ярко выглядящую себя рядом с ярким Леоном с его четким лицом и длинными волосами среди всех других молодых людей. Приятно возвратиться в малогабаритную квартиру, и снова включить камин, и возобновить касания, и ощущения, и мягкие тактические движения, которые приносят удовольствие, такое приятное, и примерять платья, которые ты купила, а также кое-какую одежду и костюмы Леона, и курить, и ощущать. И только неприятно выслушать, что Леон, занятый своими ролями, дальше будет занят еще больше; он отправляется на пять месяцев в турне с «Много шума из ничего» по Австралии и Соединенным Штатам.

– Не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь, – говорит Барбара.

– Я же не единственный вроде меня, – говорит Леон, опрокидывая ее. А потому тоскливо проснуться утром, когда Леон еще спит, и выйти из квартиры, и дойти с твоим чемоданчиком и двумя пакетами с платьями до автобуса, а потом до метро и на вокзал Ватерлоо к переполненному утреннему поезду. Найти место нелегко, и снова идет дождь, вымачивая лондонские пригороды, полотнищами проносясь по лесам и полям. Журнал лежит открытый на коленях Барбары, но она не заглядывает в него. Она сидит с открытым ртом, не сняв свое пальто с меховой опушкой, повернув лицо к окну. Поезд медленно подходит к перрону Водолейта. Когда он останавливается, она забирает свой багаж и выходит. Говард ждет в вестибюле в своем кожаном пиджаке, элегантном новом коричневом пиджаке, держа в руке ключи от машины. Он чмокает ее и забирает ее чемоданчик.

– Хорошо провела время? – спрашивает он.

– Да, – говорит она, – очень неплохо. Я купила два платья.

Они выходят наружу и садятся в фургон; перед ними дворники описывают свои полукружия вниз-вверх-вниз, вверх-вниз-вверх.

– Как дети? – спрашивает Барбара.

– Прекрасно, – говорит Говард.

– Они в школе? – говорит Барбара.

– Да, я отвез их туда, – говорит Говард.

– С Фелисити все было в порядке?

– Она как будто отлично с ними ладит, – говорит Говард.

– По-моему, они ей нравятся, – говорит Барбара, – а она нравится им. Они ей интересны.

– Да, – говорит Говард.

– Майра убралась? – спрашивает Барбара.

– Да, – говорит Говард, – она вернулась в их фермерский дом.

– К Генри? – спрашивает Барбара.

– Нет, – говорит Говард, – Генри там нет. Он пока у Флоры Бениформ.

– Ей следовало бы сохранить его, – говорит Барбара.

– Она может прийти к этой мысли, – говорит Говард, – поскольку она не знает, что ей с собой делать.

– А что ты делал с собой? – спрашивает Барбара.

– Я работал, – говорит Говард.

– Никаких пожаров, никаких несчастных случаев? – спрашивает Барбара.

– Нет, – говорит Говард.

Они спускаются по склону, им виден поворот на полукруг; краны на строительных участках поворачивают и скрипят.

– Я примерю для тебя мои платья, – говорит Барбара.

– Вечером, – говорит Говард. – Я поеду прямо в университет. Твой поезд опоздал.

– Что-нибудь происходит? – спрашивает Барбара.

– Нет, – говорит Говард, – все как всегда. Две смешные девчонки должны прочитать мне эссе.

Они сворачивают на вымытый дождем полукруг; Говард останавливает фургон. Он опускает руку назад и достает чемоданчик. Барбара несет два своих пакета к входной двери; она достает свой ключ и отпирает ее. В доме пахнет сухостью и пресностью.

– Привет, Барбара, – говорит Фелисити, выходя из кухни в мясницком фартуке, – как ваша поездка за покупками? Хорошо?

– Да, – говорит Барбара.

– Давайте я сварю вам кофе, – говорит Фелисити.

– Нет, – говорит Говард, опуская чемоданчик на пол в холле. – Если хотите, чтобы я подвез вас до университета, то собирайтесь сейчас же.

– Извините, Барбара, – говорит Фелисити, снимая фартук, – но я была умницей. И провела большую уборку.

– Чудесно, – говорит Барбара. – Дети вели себя хорошо?

– О, – говорит Фелисити, – они такие милые дети. Я просто втюрилась в них. Хотите, чтобы я пришла вечером?

– Почему бы и нет? – спрашивает Барбара.

– Я бы с радостью осталась, – говорит Фелисити, – и думаю, что буду полезной.

– Ладно, – говорит Барбара, складывая пакеты с платьями на кресло, – оставайтесь пока. Да, это мне поможет. Я одна с этим домом не справляюсь.

– Здорово, – говорит Фелисити, – мне тут так нравится. – Она бросает взгляд на Говарда и выходит в холл надеть пальто.

– Добро пожаловать домой, – говорит Говард, чмокая Барбару в щеку, – а пока – пока.

Барбара стоит в холле, пока они выходят к фургону. Они садятся в него и уезжают – за угол и вверх по склону.

– Барбара просто чудесная, верно? – говорит Фелисити.

– Да, – говорит Говард.

– Ты сердишься, – говорит Фелисити.

– Нет, – говорит Говард.

Больше они ничего не говорят, пока проезжают через город и не выезжают на двухполосное шоссе и справа не возникает университет, тогда Фелисити говорит:

– По-моему, у нее был грустный вид.

– Я так не думаю, – говорит Говард, – ей нравятся ее лондонские уик-энды.

– А тебе понравился твой? – спрашивает Фелисити.

– В нем были приятные моменты, – говорит Говард.

– Я же тебя по-настоящему не завожу, верно? – говорит Фелисити. – Ты меня не ценишь, ты не знаешь, как много я для тебя делаю.

– И что же ты для меня делаешь? – спрашивает Говард, останавливая фургон на автостоянке.

– Очень много, – говорит Фелисити, – вот увидишь.

– Я могу сам о себе позаботиться, – говорит Говард.

– Тебе нужна моя поддержка, – говорит Фелисити, – ты дело, за которое я борюсь.

Фелисити вылезает из фургона и идет к корпусу Студенческого Союза; Говард вылезает, запирает фургон и идет в другом направлении к Социальным Наукам. В вестибюле кружат студенты; он входит в лифт. Двери лифта размыкаются на пятом этаже. Он видит на доске для объявлений напротив лифта сообщение, нацарапанное мелом одной из секретарш. Он останавливается прочесть. Оно гласит: «Доктор Бимиш укушен змеей и сожалеет, что не сможет сегодня вести свои занятия».

Он поворачивается и идет по коридору к своему кабинету, он может видеть в конце коридора сидящих в ожидании его на полу, подтянув колени к подбородку, двух первокурсниц, которые приходили к нему в прошлый понедельник: ярко безбюстгальтерную девушку и толстую в длинной юбке. Они поднимаются на ноги, увидев его, и поднимают свои книги.

– Входите, – говорит он приветливо; девушки входят за ним в кабинет и ждут, пока он вешает свое пальто за дверью. Потом он их усаживает, помещая толстую в серое кресло, потому что читать свое эссе будет она. Он садится в собственное кресло и смотрит на них. Яркая безбюстгальтерная девушка, посаженная на пластмассовый стул, говорит:

– Доктор Кэрк, вы правда радикал?

– Да, – говорит Говард, – но что собственно? Девушки глядят друг на друга.

– Ходят слухи, что вас пытаются уволить за то, что вы такой радикал, – говорит безбюстгальтерная.

– Неужели? – говорит Говард. – Но только уволить меня за это они не могут. Только за вопиюще позорное поведение.

Девушки хихикают и говорят:

– Это за какое?

– Кто знает в наши дни? – спрашивает Говард. – Согласно одной версии, это изнасилование монахинь в значительном числе.

– Ну, – говорит толстая, – если они попытаются, мы будем стоять за вас.

– Очень любезно с вашей стороны, – говорит Говард. – А вы выяснили, кто такой Гегель?

– О да, – говорит безбюстгальтерная, – хотите послушать про него?

– Я думаю, нам лучше не отвлекаться и прослушать эссе, – говорит Говард.

– Ладно, – говорит толстая, – но говорят, что вы очень скверно обходитесь со студентами, которые читают вам эссе.

– Видимо, вы наслышались обо мне всякого, – говорит Говард, – и почти все едва ли верно. Читайте и увидите.

Девушка вытаскивает эссе, зажатое между ее книгами, и говорит:

– Ну, вы задали мне написать о социальной структуре империализма.

Она нагибает голову и начинает читать; Говард, серьезный преподаватель, сидит в своем кресле, пока она читает, иногда перебивая ее замечаниями и пояснениями.

– Было так уж скверно? – спрашивает он потом, когда обсуждение закончено.

– Вовсе нет, – говорит толстая девушка.

– Ну, – говорит Говард, – эссе достаточно разумное.

– Чего вы и хотели, – говорит девушка.

– Надеюсь, чего вы тоже хотели, – говорит Говард. Он продолжает преподавать все утро; в перерыв он находит нужным пойти поискать Питера Маддена, и они сидят в углу кафетерия; они едят салат из одного блюда под гул голосов и обсуждают. Обсуждение затягивается, и уже почти два, когда Говард возвращается в кабинет. Когда он отпирает дверь, начинает звонить телефон на его столе. Он снимает свое пальто; садится в свое кресло и берет трубку.

– Это Миннегага Хо, – говорит голос. – Профессор Марвин желает вас.

– Привет, Минни, – говорит Говард. – Профессор Марвин желает меня зачем?

– Он хочет, чтобы вы зашли к нему сейчас же в его кабинет, – говорит мисс Хо.

– Минуточку, – говорит Говард, – я должен проверить, нет ли у меня занятий.

– Это не терпит отлагательств, – говорит мисс Хо. – И у вас нет занятий. Профессор Марвин уже проверил.

– О? – говорит Говард. – Очень хорошо. Я сейчас приду.

Говард встает из-за стола, запирает свою дверь и идет по коридору к деканату. Секретарши, вернувшиеся после перерыва, во время которого ходили с авоськами за покупками, сидят за своими столами. Кабинет профессора Марвина – святая святых – за приемной, и вход туда охраняется мисс Хо.

– Привет, Минни, – говорит Говард. – Зачем я ему понадобился?

Мисс Хо не отводит взгляда от письма, которое печатает на своей машинке; она говорит:

– Я не знаю. Он сам вам скажет.

И тут дверь марвинского кабинета распахивается; в проеме стоит сам Марвин, очень маленький и привычный; рядок ручек задорно торчит из нагрудного кармана его поношенного костюма. Дух эпохи соблазнил его носить волосы ниже ушей, и это придает ему внушительно-серьезный вид.

– А, Говард, – говорит он, – входите.

Кабинет Марвина более просторен, чем у большинства коллег, так как он человек со многими обязанностями; в кабинете имеется толстый ковер, он обставлен книжными шкафами красного дерева, и маленьким ксероксом, и собственной точилкой для карандашей, и очень большим письменным столом – настолько большим, что на него вполне можно водрузить гроб, – на котором располагаются диктофон и три телефонных аппарата. Небольшие арабские восточные штрихи дополняют обстановку; керамические плитки с арабскими письменами в рамках на стенах, и виды Стамбула, Трапезунда и Шираза, и фотография Марвина, снятая, когда он был моложе, – в арабском головном уборе, верхом на верблюде, очень высоко над землей.

– Прошу, садитесь, Говард, – говорит Марвин, заходя за свой стол спиной к свету. – Вы знаете, я терпеть не могу отрывать моих коллег от их более важных дел. Но передо мной стоит проблема, и я подумал, что нам надо поговорить.

– О Кармоди? – спрашивает Говард, не садясь.

– Да, – говорит Марвин, садясь, – об этом маленьком яблочке раздора.

– В таком случае надо, – говорит Говард. – Насколько я понимаю, вы проконсультировались с моими коллегами о его эссе вопреки моим возражениям. Я официально протестую.

– Я был вынужден, Говард, – говорит Марвин. – Существует утвержденная процедура. Насколько понимаю я, вы протестовали и неофициально, поговорив с ним и на эту тему.

– Я счел это необходимым, да, – говорит Говард.

– Разумеется, этим, возможно, объясняется, что мой небольшой эксперимент оказался несколько неудачным, – говорит Марвин.

– Я ж вас предупреждал, что так и будет, – говорит Говард.

– Ну, возможно, вам будет интересно узнать, что произошло, – говорит Марвин, – если вы еще не знаете. С эссе ознакомились шестеро экзаменаторов. Три с небольшими вариациями, оценили его на проходном уровне, но в основном «С» с плюсом или «В» с минусом. Короче говоря, примерно, как и я. Двое поставили ему «F», как вы. А один отказался дать оценку, сославшись на то, что вы сказали ему, что это будет вмешательством в преподавание коллеги.

– Мне это кажется очень поучительным результатом, – говорит Говард. – Как я вам говорил, оценивание – это не безобидная процедура. Она идеологически обусловлена.

– Никогда еще за всю мою экзаменационную практику я не сталкивался с такими расхождениями, – говорит Марвин, – а потому, я думаю, объяснение может быть менее принципиальным. Но я не намерен нырять в эти мутные воды.

– Мне очень жаль, – говорит Говард, – но боюсь, я чувствую, что мой довод доказан: объективных оценок не существует.

– Возможно, это нелегко, – говорит Марвин, – но с моей точки зрения, задача университета – стремиться обеспечивать объективность. А если мы не способны обеспечить необходимую степень беспристрастности, то пусть черт меня поберет, если я знаю, чем можно оправдать наше существование.

– Это потому, что вы живете среди либеральных фантазий, – говорит Говард. – Так что же мы теперь намерены предпринять относительно Кармоди?

– Ну, я провел довольно тяжелые два дня, обдумывая ситуацию, – говорит Марвин. – А сегодня утром я пригласил Кармоди и его куратора и сказал им, что не вижу способа поправить его положение. Кроме того, я информировал их, что вы обратились ко мне с жалобой на него.

– Короче говоря, – говорит Говард, – вы сказали ему, что он выдвинул клеветническое и ни на чем не основанное обвинение.

– Ну, сказать это я вряд ли мог, – говорит Марвин. – В конце-то концов вы поставили меня в известность, что беспристрастных оценок не существует. Я обязан был спросить его, хочет ли он продолжать дело дальше. Он тогда впал в истерическое состояние, ответил, что да – хочет, а

тем начал, боюсь, крайне неприятным образом, выдвигать новые обвинения.

Говард уставляется на Марвина; он говорит:

– Какие обвинения?

– Боюсь, носящие характер сплетен, – говорит Марвин, – и при нормальных обстоятельствах я бы не стал и слушать. Но считать эти обстоятельства совершенно нормальными я не могу ввиду особого вызова принципам, по которым мы ставим оценки и с какой целью их ставим. Короче, его утверждения сводятся к занижению оценок, когда речь идет о нем, и их завышении, когда речь идет о других.

– Так-так, – говорит Говард, – каких других?

– В качестве примера он привел мисс Фий, которая, как я вижу по ведомости, получает на вашем семинаре хорошие оценки, – говорит Марвин.

– Она хорошая студентка, – говорит Говард. – А почему я должен завышать ее оценки?

– Ну, вопрос в какой-то степени абстрактный и политический, – говорит Марвин, – но, боюсь, он был также конкретным и, так сказать, физическим.

– Я не совсем понимаю, – говорит Говард.

– Кармоди выразил это грубо, но лаконично. Он сказал, что преуспевал бы на вашем семинаре, будь у него голова свернута налево и будь у него… э… женские гениталии.

– И что, по-вашему, он имел в виду? – спрашивает Говард.

– Он сказал, что у вас с ней физическая связь, – говорит Марвин. – В одном я с вами согласен. Он довольно-таки мерзкий тип.

– Но это вас вряд ли касается, верно? – говорит Говард. – Даже будь это правдой.

– Совершенно верно, – говорит Марвин. – Именно это я ему и сказал.

– Отлично, – говорит Говард.

– Да, – говорит Марвин, – я сказал ему, что, на мой взгляд, вопрос становится более этическим, нежели педагогическим. И поэтому я не стану его слушать.

– Рад это слышать, – говорит Говард.

– И что разбираться в нем компетентен только вице-канцлер, – говорит Марвин.

– Вы послали его к вице-канцлеру? – говорит Говард, глядя на Марвина.

– Нет, – говорит Марвин, – я просто сказал ему, какой у него есть выбор. Я указал, что выдвинутые им обвинения очень серьезны, и если они ложны, он навлечет на себя большие неприятности. Я даже настоятельно рекомендовал ему взять их назад и этим ограничиться.

– И он согласился? – спрашивает Говард.

– Нет, – говорит Марвин, – он сказал, что, по его мнению, доказательства, какими он располагает, неопровержимы.

– Его доказательства? – говорит Говард.

– Сядьте, Говард, – говорит Марвин, – не могу выразить, насколько все это было мне отвратительно. Но вы словно бы хотели, чтобы все развивалось именно так.

– И каковы его доказательства? – спрашивает Говард.

– Надо отдать должное Кармоди, – говорит Марвин, – у него есть несомненные способности исследователя. Если бы только он употребил их на что-то более достойное.

– Вы хотите сказать, он исследовал меня? – спрашивает Говард, выделяя «меня».

– Вот именно, – говорит Марвин. – Он проявлял острый интерес к вашим передвижениям.

– То есть он ходил за мной и шпионил? – спрашивает Говард.

– Знаете, – говорит Марвин, наклоняясь над столом, – я всегда считал себя очень занятым человеком с ежедневником, заполненным до отказа. Но если то, что он говорит, правда, я даже вообразить могу, как выглядит ваш ежедневник. Не понимаю, как вы выкраиваете время, чтобы мыться и бриться.

– И чем же я был так занят? – спрашивает Говард.

– Ну, вы знаете чем, Говард, – говорит Марвин. – А мне совсем не нравится повторять подобное.

– Но мне бы хотелось узнать, что, по мнению мистера Кармоди, он узнал про меня, – говорит Говард. – Раз уж вы думаете, что это нечто настолько важное, что заслуживает внимания вице-канцлера.

– Он утверждает, что располагает записью промискуитетных сексуальных интимностей, – говорит Марвин. – Довольно подробной записью.

– Могу ли я узнать какие-нибудь подробности этой записи? – спрашивает Говард.

– Ну, начинается она с понедельника, – говорит Марвин. – У вас, насколько я понял, была вечеринка; поздно вечером вы были в своей полуподвальной комнате, и, согласно Кармоди, интимность произошла на полу с мисс Фий. Во вторник вы действовали в ином направлении, в квартире одной из наших общих коллег. В квартире наверху, но с прозрачными занавесками, и Кармоди опять предположил интимность.

– И это вопрос для вице-канцлера? – спрашивает Говард.

– Ну, я так не думал бы, – говорит Марвин, – но вечер продолжается. Вы вернулись домой, вашей жены там не было, а мисс Фий была.

– А вам известно, что там была и миссис Бимиш? – спрашивает Говард.

– Насколько я понял, между вашим возвращением домой и приездом миссис Бимиш прошел значимый промежуток времени.

– Большая часть которого была занята продолжительным телефонным разговором с вами, – говорит Говард. – Я попрошу вас подтвердить это официально, если понадобится.

– Ну что за паутина, – говорит Марвин. – Конечно, я скажу все, что знаю.

– А в среду?

– В среду вы оставались дома. Полагаю, бесплодный вечер для стороннего наблюдателя.

– Вероятно, я восстанавливал свои силы, – говорит Говард. – Есть еще?

– В четверг вы ужинали во французском ресторане с куратором самого Кармоди. Дама присутствовала при этом разговоре, и мы все пришли к согласию о полной невинности этого ужина.

– Доказательства начинают выглядеть хлипковато, не так ли? – спрашивает Говард.

– А! – говорит Марвин. – До этой субботы. Насколько я понял, ваша жена уехала на два дня, и все это время мисс Фий прожила у вас в доме и, предположительно, все еще находится там. Согласно мистеру Кармоди это были довольно активные два дня. В доме и снаружи, так сказать.

– А мистер Кармоди сказал вам, кроме того, что там живут еще двое детей и мисс Фий была там, чтобы присматривать за ними?

– Он утверждает, что они препятствием не послужили, – говорит Марвин.

– Ну, – говорит Говард, – спасибо, что сообщили мне. Я думаю, это окончательно подтверждает сказанное мной. Я сказал вам, что он шантажист. Вы не дали себя убедить. И вот теперь он полностью разоблачил себя.

– Он, безусловно, показал себя мерзким до гнусности, – говорит Марвин.

– И конечно, если он пойдет к вице-канцлеру, это сэкономит время. В конце концов, именно он должен разбираться с подобными отклонениями. За исключением, разумеется, судов. Я только удивлен, как, полагаю, будет удивлен и вице-канцлер, что вы обошлись с ним так, будто у него были хотя бы какие-то подобия доказательств.

– Говард, – говорит Марвин, – мне хотелось бы, чтобы вы поняли, что я вовсе не принял сторону Кармоди. Но я же предостерегал вас не допустить, чтобы это превратилось в яблоко раздора, а вы допустили. Я обязан сохранять объективность. Беда в том, что он видит себя как жертву несправедливости и ведет расследование, чтобы доказать свою правоту.

– Жертва несправедливости я, – говорит Говард. – Может быть, вы этого не видите. Я могу ответить на эти обвинения и показать грязные побуждения, которые за ними стоят.

– О, это отлично, Говард, – говорит Марвин. – То есть я думаю, вам придется дать некоторые объяснения вице-канцлеру. Когда он увидит фотографии…

– Кармоди фотографировал? – спрашивает Говард.

– Разве я не сказал? – спрашивает Марвин. – Он, видимо, умеет отлично работать с камерой. Конечно, ночные снимки ужасно неубедительны – тени на закрытых занавесках и тому подобное. Ваша проблема сведется только к дневным снимкам. Боюсь, в овраге это, несомненно, вы и мисс Фий. И поцелуй в электромобильчике.

– Это мерзость, – говорит Говард. – Все характеристики шантажа.

– Меня все это крайне огорчает, Говард, – говорит Мар-вин. – И я убежден, что вице-канцлер тоже будет чрезвычайно огорчен.

Марвин встает; он выходит из-за стола и похлопывает Говарда по локтю.

– Я очень жалею, что вы не прислушались ко мне, – говорит он. – Избегайте яблок раздора.

– Я думаю, когда вы услышите показания мисс Фий… – говорит Говард.

– О, я их не услышу, – говорит Марвин, провожая Говарда к двери. – К счастью, теперь это проблема вице-канцлера. Очень рад сказать, что меня это больше не касается. Знаете, это одна из тех черных минут, когда я искренне радуюсь тому, что влачу предельно скучную и пустую жизнь.

Марвин открывает дверь своего кабинета и стоит там, когда Говард выходит. В приемной мисс Хо свирепо печатает на машинке и не поднимает головы, когда Говард проходит мимо. Он выходит в коридор и идет по нему к лифту. Он спускается вниз, проходит через вестибюль и пересекает Пьяццу. На той стороне Пьяццы стоит Корпус Гуманитарных Наук, совсем не похожий на Социальные Науки: воплощение не высоты, массивности и темности, но длины, света и воздушности. Коридоры здесь освещаются высокими окнами с кустами возле них; доски объявлений на стенах оповещают о спектаклях, вечерах поэзии, лекциях с вином после их окончания. По какой-то причине коридоры, кроме того, отданы под выставку детского искусства; студенты сидят на скамьях и разговаривают. На дверях яркие таблички с фамилиями; Говард читает их, проходя мимо. Затем перед табличкой «Мисс Э. Каллендар» он останавливается; он стучит. Ответа нет, а потому он снова стучит и ждет. Дверь соседней комнаты чуть-чуть приоткрывается; оттуда выглядывает темная голова с взлохмаченными волосами и печальной физиономией, несколько секунд смотрит на Говарда, а затем втягивается внутрь. Лицо как будто неясно знакомое; Говарду вспоминается, что эта унылая фигура – преподаватель английского факультета, человек, который за десять лет до этого издал два довольно известных и приемлемо встреченных критикой романа, исполненные, как тогда было свойственно романам, нравственными метаниями и озабоченностью. С тех пор – полное безмолвие, словно под давлением современной перемены, не осталось никаких нравственных метаний и озабоченности, никакого нового материала для вышивания узоров. Только он сам упрямо существует; он нервно проходит по академгородку, он преподает в тоске, он избегает незнакомых людей. Говард стучит в дверь этого человека; не услышав ответа, он ее открывает. Писатель различим не сразу; он сидит вне света в самом дальнем углу, скорчившись над пишущей машинкой, с сомнением глядя на своего посетителя.

– Извините, что беспокою вас, – говорит Говард, – но я ищу мисс Каллендар. Вы не знаете, где она?

– По-моему, нет, – говорит тот.

– И у вас нет никаких предположений? – спрашивает Говард.

– Ну, я подумал, что ей лучше отправиться домой, – говорит тот, – она крайне расстроена.

– Ну, дело крайне срочное, – говорит Говард. – Не могли бы вы дать мне ее адрес?

– Боюсь, что нет, – говорит тот.

– Это очень важно, – говорит Говард.

– О мисс Каллендар нелегко что-нибудь узнать, – говорит романист. – В личном плане она очень замкнута.

– Вы знаете ее адрес? – спрашивает Говард.

– Нет, – говорит тот, – нет, не знаю.

– Ну, что же, – говорит Говард, – если хочешь узнать что-то о людях, это всегда возможно. Немного настойчивости. Чуть-чуть любопытства.

– Иногда этого лучше не делать, – говорит тот.

– Ничего, – говорит Говард, – я его узнаю.

– Я предпочел бы, чтобы вам этого не удалось, – говорит романист.

– Удастся, – говорит Говард, выходя из кабинета и закрывая дверь.

Он возвращается из света и воздушности Гуманитарных Наук в темную массивность Социологических; он садится за свой стол и просматривает адресную книгу университета, телефонную книгу Водолейта. Он звонит в регистратуру, где по идее должны храниться такие сведения; их там нет. Он звонит секретарю английского факультета; он звонит декану. Он звонит в хозяйственный отдел; он звонит в университетскую библиотеку. Он звонит в университетский книжный магазин.

– Да, – говорит управляющий, – для открытия счета нам требуется домашний адрес. Я погляжу и позвоню вам.

Говард надевает свое пальто, свою шляпу и сидит за письменным столом, ожидая, чтобы телефон зазвонил.

– Рад помочь, – говорит управляющий, – вот он.

Говард записывает адрес, идет на автостоянку, садится в фургон, едет под унылым зимним небом в город. Найти адрес на практике оказывается столь же нелегко, как и в теории, поскольку он приводит в ту часть города, где Говард бывает лишь изредка – старинную, курортную. Улица Холм Замка закрыта для машин, это кривая, мощенная булыжником викторианская улочка над портом. Найти дом можно, только поднявшись по крутому склону в сторону бастиона замка; там вы осведомляетесь в газетном киоске, продающем сувениры, где получаете неправильные указания, а потом в кафе, где получаете правильные. Со стороны порта курится туман; перекликаются гудки рыболовецких судов. На двери дома в ряду изукрашенных викторианских недвижимостей есть кнопка звонка, помеченная «За» без фамилии; это настолько несомненная его цель, что он нажимает кнопку. Он стоит в тумане; после некоторого интервала в доме слышатся шаги, спускающиеся по лестнице. Дверь открывается, и в изукрашенном дверном проеме стоит мисс Каллендар в черном брючном костюме с темным подозрительным выражением на лице.

– А, это вы, – говорит мисс Каллендар, – как вы узнали, где я живу?

– Это было нелегко, – говорит Говард.

– И не должно было быть легко, – говорит мисс Каллендар. – Со всем уважением, доктор Кэрк, но я надеялась, что это будет невозможно.

– Но почему? – спрашивает Говард.

– Я вам объяснила, – говорит мисс Каллендар, – я не хочу, чтобы какой-нибудь там христианский экзистенциалист, или аспирант, или социолог заглядывал сюда на всякий случай.

– Но нас всех можно найти, – говорит Говард.

– Как? – спрашивает мисс Каллендар.

– Впустите меня, и я вам расскажу, – говорит Говард.

– Это противоречит моим принципам, – говорит мисс Каллендар.

– Я пришел не за тем, чтобы обвинять вас, или соблазнять, или обращать в свою веру, – говорит Говард. – Я просто хочу рассказать вам одну историю.

– Историю, – говорит мисс Каллендар.

– Тут очень холодно, – говорит Говард.

– Ну, хорошо, – говорит мисс Каллендар, – входите. Большой викторианский дом чуть попахивает плесенью.

Говард следует за бархатным задиком мисс Каллендар вверх по ступенькам; потом снова вверх по другим ступенькам, и еще, и еще, пока они не оказываются на самом верхнем этаже. Площадка ведет к темно-коричневой двери. Мисс Каллендар открывает ее и впускает его внутрь.

– Ну вот, – говорит мисс Каллендар, – моя очень удобная квартира.

– Да, вы мне говорили, – говорит Говард.

Квартира очень маленькая; изгибистые стены, викторианские эстампы на них под следами сырости, горящий газовый камин, потрепанный красный афганский ковер, торшер с абажуром в бахроме и картинках, два кресла и диван в чехлах из ситца в цветочек.

– Ну и как вы узнали? – спрашивает мисс Каллендар, стоя перед газовым камином.

– Вас нет в телефонной книге, – говорит Говард.

– За неимением телефона, – говорит мисс Каллендар.

– И вас нет в списках избирателей, – говорит Говард.

– За неимением права голоса, – говорит мисс Каллендар.

– Но вы есть в списке книжного магазина, поскольку им требуется домашний адрес для открытия счета, – говорит Говард.

– Ну, что же, – говорит мисс Каллендар, – столько хлопот только для того, чтобы прийти рассказать мне историю.

– Но вы же слышали его версию, – говорит Говард, – не кажется ли вам, что вы должны выслушать и мою?

– Я очень беспристрастна, – говорит мисс Каллендар, – но все как будто считают меня своего рода экспертом по историям. А я им не являюсь.

– Я думал, это ваша область, – говорит Говард, снимая свое пальто.

– Совсем нет, – говорит мисс Каллендар, – мы ведь живем в эпоху высокой специализации. Моя область – лирические стихи, а это две большие разницы.

– И в чем же разница? – спрашивает Говард.

– Не хотите ли чаю? – спрашивает мисс Каллендар. – Истории всегда вызывают у меня жажду.

– Благодарю вас, – говорит Говард.

Мисс Каллендар выходит в еще одну коричневую дверь, и слышно позвякивание чайника.

– Вы не объяснили разницы, – говорит Говард в направлении этих звуков.

– О, она очень велика, – говорит мисс Каллендар. – Если существует логическая разница между формой и содержанием, которой, мы уже согласились, не существует, то истории должны очень прилежать содержанию, а лирические стихи в той же степени – форме.

– Понимаю, – говорит Говард.

– Как вы понимаете, доктор Кэрк, я предпочитаю форму. Боюсь, истории кажутся мне очень неорганизованными и рыхлыми.

– Понимаю, – говорит Говард, заглядывая за третью коричневую дверь. Там еще одна комната, которую ему описала мисс Каллендар; спальня с кроватью в ней.

– Я рад, что вы были голодны в тот вечер, – говорит он в сторону кухни.

– Креветки под чесночным соусом оказались очень вкус-ми, – говорит мисс Каллендар.

– Я думал тогда, что вы пригласите меня сюда, – говорит Говард.

– Я знаю, – говорит мисс Каллендар, – но, как я объяснила вам тогда, моему аппетиту есть предел. И к счастью, как оказалось.

– Почему к счастью? – спрашивает Говард.

– Ну, думаю, мне вряд ли было бы приятно попасть в список ко всем остальным.

– Но было бы это так уж плохо? – спрашивает Говард.

– А! – говорит мисс Каллендар, возвращаясь в комнату с подносом и коричневым чайничком для заварки. – Вы считаете его почетным списком. Увековечением спасенных душ. В этом суть вашей истории?

Говард стоит у окна, из которого открывается вид на замок и зимнее море за ним; он говорит:

– По меньшей мере я надеюсь, что вы не поверили версии мистера Кармоди.

– Я слушаю все истории с некоторым здоровым скептицизмом, – говорит мисс Каллендар. – Вам с молоком?

– Благодарю вас, – говорит Говард, подходя к дивану и садясь на него.

– Ну, – говорит мисс Каллендар, – повесть о сексуальном героизме. Прошу вас, продолжайте.

– Насколько я понимаю, вы знаете, что меня обвиняют в том, что я ставил хорошие оценки мисс Фий в обмен на сексуальные услуги? – говорит Говард.

– Да, – говорит мисс Каллендар, – сахар?

– И в общем моральном разложении, – говорит Говард, – с политическими обертонами. Нет, благодарю.

– Я думаю, вас, главным образом, обвиняют в интеллектуальных преследованиях, – говорит мисс Каллендар. – Сухарики с цукатом?

– Благодарю вас, – говорит Говард. – Но ключевым вопросом теперь стали мои отношения с мисс Фий. Вы помните мисс Фий?

– А я должна ее помнить? – спрашивает мисс Каллендар.

– Да, – говорит Говард, – вы видели ее в моем кабинете внизу, когда уходили с вечеринки.

– Так значит, это был один из ваших эпизодов, – говорит мисс Каллендар. – Да, мне так и показалось.

– Жаль, что вы не знаете ее ближе, – говорит Говард, – тогда, возможно, вместо того, чтобы поддерживать сумасшедшие утверждения Кармоди, вы поняли бы, какая это извращенная, вредоносная чепуха.

– Я не поддерживаю его историю, – говорит мисс Каллендар, – я не знаю, верна ли вообще его интерпретация того, что он видел. Просто у меня, не правда ли, есть основания думать, что он видел то, что видел.

– Но он ничего не видел, – говорит Говард, – он просто заглянул снаружи и сделал извращенные выводы. Мисс Фий одна из моих курируемых. Это очень несчастное существо. Она прошла через все. Неудачи с мальчиками, неудачи с девочками, аборт, кризис личности, нервный срыв…

– Климакс, – говорит мисс Каллендар.

– Пока еще нет, – говорит Говард.

– Ну так у вас еще остается кое-что впереди, – говорит мисс Каллендар. – Булочку? Я сама их пекла.

– Благодарю вас, – говорит Говард. – В тот вечер у нее был душевный кризис. Лесбийская связь, которую она имела, оборвалась.

– Не слишком ли она жадна на всякие проблемы? – спрашивает мисс Каллендар.

– Ей было плохо, – говорит Говард. – Она спустилась в мой кабинет и начала рыться в моих бумагах. Думаю, она хотела, чтобы ее там застали. И как бы то ни было, я ее там застал.

– Инстинкт любознательности, – говорит мисс Каллендар, – он есть и у мистера Кармоди.

– Конечно, я рассердился. Но смысл ситуации был очевиден, она жаждала внимания.

– Так что вы уложили ее на пол и оказали его ей, – говорит мисс Каллендар.

– Нет, – говорит Говард, – это произошло практически наоборот.

– О боже, какой ужас, – говорит мисс Каллендар, – она на вас напала? Нанесла вам травму?

– Я объясняю вам, что она меня совершенно не привлекает, – говорит Говард. – Я совершенно ее не хотел. Я хотел другую. Собственно говоря, вас. Там за окном.

– Но ввиду моего отсутствия вы взамен удовольствовались ею, – говорит мисс Каллендар, беря со столика возле ее стула таинственное спутанное вязание с торчащими из него спицами и начиная ими орудовать. – Понимаю.

– Я хочу, чтобы вы поняли, что ситуация была не такой, какой ее описывает Кармоди, – говорит Говард. – Я хочу, чтобы вы взглянули на нее по-человечески.

– Мистер Кармоди хотел, чтобы вы взглянули по-человечески на него, – говорит мисс Каллендар.

– Мисс Фий нуждалась в помощи, – говорит Говард, – вот почему я взял ее в свой дом. Вот почему она была там в ту субботу и в воскресенье, пока моя жена отсутствовала.

– Ваша жена уезжала далеко? – спрашивает мисс Каллендар.

– В Лондон, – говорит Говард.

– Да, вы мне говорили о ее поездках в Лондон, – говорит мисс Каллендар. – Она идет своей дорогой, вы идете своей. Без сомнения, вы получили возможность оказывать ей гораздо больше внимания и помощи, пока она отсутствовала.

– Она была там, – говорит Говард, – чтобы приглядывать за детьми. Мы вместе за ними приглядывали. Мы поехали с ними на аттракционы, гуляли с ними за городом.

– Но вы все-таки оказали ей помощь, – говорит мисс Каллендар. – Ведь есть фотографии этой помощи.

– Вот именно, – говорит Говард. – Такой была ситуация, которую Кармоди подсмотрел, и сфотографировал, и исказил в шантажное обвинение, ничего о ней не зная.

Мисс Каллендар, сидя в своем кресле, завершает ряд в своем вязании.

– Понимаю, – говорит она. – Это и есть обещанная история.

– Самая ее суть, – говорит Говард.

– Вы не против, если я выскажу критические замечания, – спрашивает мисс Каллендар, – не будучи специалистом?

– Прошу вас, – говорит Говард.

– Ну, это повесть о прекрасных чувствах, – говорит мисс Каллендар, – и, бесспорно, в ней куда больше психологизма, чем в версии мистера Кармоди. Она менее иронична и отвлеченна, более близка к реализму конца девятнадцатого века, но в его версии больше сюжета и действия. Я хочу сказать, у него мисс Фий нуждается в оказании помощи очень часто. А кроме того, вам пришлось как-то вечером ускользнуть, чтобы оказать помощь доктору Бениформ, и затем небольшой эпизод со мной, полностью опущенный в вашей версии, хотя я нахожу его многозначительным.

– Он едва ли сюда относится, – говорит Говард.

– Это довольно обидно, – говорит мисс Каллендар, – просто невыносимо, когда тебя не включают в суть. Оставляют для побочной сюжетной линии. В его версии я тоже полноценный персонаж.

– Я не совсем вижу, причем в данном сюжете вы, – говорит Говард, – поскольку я думал, что суть его истории в том, что я ставлю хорошие отметки мисс Фий по аморальным причинам.

– Совершенно верно, – говорит мисс Каллендар, – в его истории есть финал. В котором вы ставите мисс Фий «А» и «В». За общие достижения, как говорится.

– Тогда как суть моей истории в том, что ставь я оценки мисс Фий за общие достижения, это были бы не «А» и «Б».

– Да, – говорит мисс Каллендар, – это я вижу. Ну, вот. Отсюда следует, насколько другой может стать история, если изменить point d'appui – то есть угол зрения.

– Угол зрения! – говорит Говард. – Этот тип шпионил за мной, выслеживал меня, фотографировал меня сквозь занавески, а затем сочинил из всего этого ложь. Чудесный угол зрения!

– Посторонний взгляд иногда очень просвещающ, – говорит мисс Каллендар, – и, разумеется, как говорит Генри Джеймс, в доме беллетристики есть много окон. Ваша беда в том, что вы, кажется, стояли перед большинством из них.

– Послушайте, мисс Каллендар, – говорит Говард, – это же не просто два маленьких рассказа, материал для игры вашего блестящего критического ума.

– Да, – говорит мисс Каллендар, – на карту поставлено много больше. Но беда в том, что вашу историю я не нахожу законченной. Не думаю, что вы рассказали мне все. Я не знаю, чего вы хотите от Кармоди, я не знаю, чего вы хотите от меня. Есть сюжетная интрига, о которой вы умолчали.

– Не знаю, знаете ли вы, сколько поставлено на карту, – говорит Говард. – Вы отдаете себе отчет, что Кармоди шпионил за мной каждый день и сочинил из увиденного историю, которая может стоить мне моей работы?

– Вы могли бы сказать, что он пытался разобраться в вас, – говорит мисс Каллендар.

– Бога ради, – говорит Говард, – возможно, он сейчас где-то там на пожарной лестнице сочиняет историю о том, как я раздеваю вас.

– И он лжет? – спрашивает мисс Каллендар. – Нет ли в этом толики истины?

– Я вас не раздеваю, – говорит Говард.

– А его там нет, – говорит мисс Каллендар, кладет вязание на столик и смотрит на Говарда влажными глазами. – Ему назначили прием. Он сейчас у вице-канцлера.

– Знакомит его со своим углом зрения, – говорит Говард.

– Да, – говорит мисс Каллендар. – Мне жаль, искренне. Это правда, что вы можете лишиться работы? Ему ведь нужен всего лишь шанс.

– Есть нечто, именуемое вопиюще позорным поведением, – говорит Говард, – это крайне неясное понятие, и тем более в наши дни. Но у меня есть политические враги, которые понавешают на меня все, что сумеют.

– О Господи, – говорит мисс Каллендар, – поэтому я и вернулась домой. Просто не выдержала. Эти жуткие копания сегодня утром. Я так встревожилась за вас обоих.

– За него? – спрашивает Говард. – Он шантажист и фашист. Вы тревожитесь из-за него?

– Он не фашист, он личность, – говорит мисс Каллендар, – он еще мальчик, глупый, испуганный, потому что вы напугали его. Он вел себя скверно и глупо. Я так ему и сказала, я набросилась на него. Но он убежден, что вы решили его уничтожить только потому, что он то, что он есть, и он ведет борьбу, чтобы выжить.

– Это верно, – говорит Говард. – Другими словами, классическая фашистская психология. Пока у вас все хорошо, вы проповедуете веру в порядочность и нормы социального поведения. Но если что-то угрожает вашему положению – к черту все это. Дерись за собственные интересы, пуская в ход все, что под руку попадется.

– Но что вы-то делаете с ним? – спрашивает мисс Каллендар. – Загнали его в угол и держите там. В четверг вы сказали, что, может быть, вернете его в семинар. Зачем вы это сказали?

– Вы знаете зачем, – говорит Говард.

– Вы играли с ним, чтобы добраться до меня, – говорит мисс Каллендар.

– Послушайте, – говорит Говард, – пока мы разговаривали, он шпионил. Он не стоит вашего сострадания.

– Это очень печальный случай, – говорит мисс Каллендар. – Такой же, как ваша мисс Фий. Но одну вы укладываете в постель, а другого изничтожаете.

– Она лично есть, а он нет, – говорит Говард. – Вы опаснейшим образом разбрасываетесь своим сочувствием. Да посмотрите на него. Разглядите эту его короткую стрижку, его начищенные ботинки. Подумайте об этой высокомерной империалистической манере держаться. Он ждет, что мир будет танцевать под его дудку. А если мир не пляшет, он размахивает кулаками вслепую. Он не способен к конфронтации с жизнью или с реальностью. Он не испытывает ничего, кроме ужаса, что ему угрожают те, кто реально живет. Вот смысл его истории. Вот кого вы поддерживаете.

– Я сделала не больше, чем была обязана как его куратор, – говорит мисс Каллендар, – и заметно меньше, чем вы для мисс Фий.

– Нет, – говорит Говард, – вы ему поверили. Вы так мне и сказали. Он предложил объяснение тому, чего вы не понимали.

– Я не приняла его обвинений, – говорит мисс Каллендар, – я поверила, что увиденное им было правдой.

– А вы не помогли ему увидеть это? – спрашивает Говард.

Мисс Каллендар смотрит на Говарда; она говорит:

– О чем вы говорите?

– Стычка между мной и Кармоди произошла во вторник. Но ему известно все про вечер понедельника. Про Фелисити Фий и меня в полуподвале. Он должен был стоять примерно там, где стояли вы, и точно в то же время, чтобы знать про это.

– Вы думаете, я сказала ему? – говорит мисс Каллендар. – Нет.

– Вы видели его в тот вечер, когда уходили? – спрашивает Говард. – Где он был?

– Не знаю, – говорит мисс Каллендар, – но я ему ничего не говорила.

– Как я могу это знать? – спрашивает Говард.

– Никак, – говорит мисс Каллендар.

– Да, – говорит Говард.

Мисс Каллендар поднимается со своего кресла, она стоит перед камином; она берет с каминной полки стеклянный шар. Внутри шара крохотный деревенский пейзаж; когда она берет его, внутри стекла начинают плавать снежные хлопья. Говард тоже встает; он говорит:

– Вы понимаете, что я вам говорю?

Мисс Каллендар поднимает голову; она говорит:

– Почему вы вините меня?

– Вы должны сделать свой выбор, – говорит Говард. – Определить, где вы. С кем. Чьей истории вы верите.

– Я люблю быть беспристрастной, – говорит мисс Каллендар.

– Но вы не можете, – говорит Говард. – Вы знаете, куда вы идете? Вы идете его путем. И кончите точно так же, как он.

– О чем вы? – спрашивает мисс Каллендар.

– Посмотрите на эту комнату, где вы заточили себя, – говорит Говард. – Она рассказывает о том, что вы такое.

Мисс Каллендар смотрит на свою комнату, на кресла в ситцевых чехлах, торшер, эстампы на стенах.

– Это очень удобная комната, – говорит она.

– Это истлевшее место, – говорит Говард, – нора, где вы можете спрятаться и укрыться от всего, что растет. Жизнь, и сексуальность, и любовь. Разве вы не прячетесь?

– Мне нравится быть немножко неуловимой, – говорит мисс Каллендар.

– Он уничтожил себя. И вы себя уничтожите, – говорит Говард. – Вы увязнете, вы высохнете, вы будете ненавидеть и злиться на всех и вся, через десять лет вы станете ничем, невротичной маленькой старушкой.

– Это очень милая комната, – говорит мисс Каллендар. Говард говорит:

– Фрейд как-то дал очень экономичное определение невроза. Он сказал, что это ненормальная привязанность к прошлому.

Лицо мисс Каллендар очень бело; из него смотрят ее темные глаза.

– Я этого не хочу, – говорит она. – Мне это невыносимо.

– Вам необходимо забыть его, – говорит Говард, накрывая своей ладонью ее руку, которая держит маленькую метель в стекле. – Вам необходимо быть со мной.

– Мне не следовало вас впускать, – говорит мисс Каллендар. – Что вы сделали с ним?

– Он меня не интересует, – говорит Говард, – меня интересуете вы. С самого начала.

– Я не хочу вас интересовать, – говорит мисс Каллендар.

– Там ваша спальня? – спрашивает Говард.

– А что? – спрашивает мисс Каллендар, поднимая грустное плачущее лицо.

– Идемте туда со мной, – говорит Говард.

– Я не хочу, – говорит мисс Каллендар.

– Все хорошо, – говорит Говард. – Его здесь нет. Он на приеме у вице-канцлера.

– Я этого не хочу, – говорит мисс Каллендар. – Еще одна мисс Фий, получающая помощь.

– О нет, вы гораздо больше, – говорит Говард.

– Не побочный сюжет, – говорит мисс Каллендар.

– То, о чем все это было с самого начала, – говорит Говард. – Идемте же.

Он кладет ладонь на ее локоть. Мисс Каллендар оборачивается. Ее темная голова опущена.

– Да, – говорит Говард.

Мисс Каллендар идет к коричневой, пропитанной морилкой двери спальни: толчком открывает ее и входит в комнату. Это маленькая комната с (у одной стены) очень большим гардеробом; кровать громоздкая, высокая, с деревянными изголовьем и изножьем. Она накрыта лоскутным одеялом; мисс Каллендар поправляет его. За окном небольшой сад на склоне; мисс Каллендар идет к окну и задергивает тяжелые плюшевые занавески. В комнате теперь совсем темно. Все еще стоя у занавесок, по другую сторону кровати от него, она начинает неуклюже снимать брючный костюм; он слышит шепот ткани, когда она снимает то и это.

– Можно я зажгу свет? – спрашивает Говард.

– Нет, нельзя. Не надо, – говорит мисс Каллендар. Одежда падает на пол, ее тело белеет в смутной тьме. Она отходит от занавесок; кровать скрипит, она лежит поверх одеяла. Его собственная одежда валяется у его ног. Он забирается на кровать и касается ладонью чуть шероховатой мягкости ее кожи. Он ощущает на ней холодность своей ладони и легкую вибрирующую дрожь, отвращение плоти. Его рука находит центр ее тела, пупок; он ведет ее вверх, к маленькой округлой груди, а потом вниз к бедрам. Он ощущает роднички отклика, крохотные роднички; напряжение соска, теплоту выделений. Но она лежит почти без движения; она пренебрегает чувствовать то, что чувствует.

– У тебя было прежде? – шепчет он.

– Практически нет, – шепчет она.

– Тебе не нравится, – говорит он.

– Разве ты здесь не для того, чтобы мне понравилось? – спрашивает она.

Он месит и жмет ее тело. Он лежит на ней, на ее груди и может ощущать быстрое биение ее сердца. В темноте он движется и ощущает, как деятельная энергичная его плоть ввинчивается в нее, нечто бесформенное, горячее, растущее, расширяющееся. Неудержимое нечеловеческое, оно взрывается; пот плоти, плоти двух тел, ароматизирует воздух темной комнаты; их тела отрываются друг от друга.

Мисс Каллендар лежит, отвернув от него лицо; он ощущает запах ее гигиеничного шампуня совсем близко от своего лица.

– Мне не следовало позволять вам, это плохо, – шепчет она.

– Нет, – говорит он. Как мог он счесть ее старой, когда увидел в первый раз. Ее тело рядом с ним ощущается как юное, совсем юное. Он шепчет будто ребенку:

– Обещай, что ты больше не будешь думать о нем, не будешь больше что-нибудь для него делать.

Мисс Каллендар по-прежнему отворачивает голову; она шепчет:

– Вот ради чего все это было.

– Это ради твоего блага, – говорит Говард.

– То, что вы говорили, – говорит мисс Каллендар.

– Так что? – спрашивает Говард.

– Вы говорили это только для того, чтобы войти в меня.

– Я думаю, ты позволила бы мне в любом случае, – говорит Говард. – Это должно было произойти.

– Историческая неизбежность, – говорит мисс Каллендар. – Должно было быть окончание. Им была я.

– Верно, – говорит Говард, – его организовал Маркс. Секунду спустя мисс Каллендар поворачивает голову к

нему; она говорит:

– Маркс сказал, что история это чушь.

– Это сказал Генри Форд, – говорит Говард.

– Нет, Маркс, – говорит мисс Каллендар.

– Да? Где же? – спрашивает Говард.

– Позднее прозрение, – говорит мисс Каллендар, поворачивая к нему свое тело.

– Это моя область, – говорит Говард. – Блейк для тебя, Маркс для меня.

– Я права, – говорит мисс Каллендар, – это критическая двусмысленность.

– Если тебе так хочется, – говорит Говард.

– Я была ужасна? – спрашивает мисс Каллендар.

– Это как гольф, – говорит Говард, – тебе необходимо побольше практиковаться.

– Ты такой занятой, – говорит мисс Каллендар. – Джордж снова начнет дежурить.

– Нет, не думаю, – говорит Говард, – я думаю, мы можем с ним разделаться.