Книга: Историческая личность
Назад: X
Дальше: XII

XI

Есть люди, которые задают вопрос «ну, как семья?» и, получив ответ «прекрасно», бывают вполне удовлетворены; но есть другие люди, подлинные специалисты, которые ожидают ответа совсем иного рода. Семьи – специальность Флоры; по всему миру есть семьи, зародышевые и многоступенчатые, патриархальные и матриархальные, семьи проваренные и семьи сырые, которые окостенело замирают в своей функции выращивания детей, выменивания дочерей, запрещения инцеста, в практике обмена женами, совершения обряда обрезания, ритуальной трапезы, когда Флора входит на их вырубку, или в их племенной дом, или в их гостиную с блокнотом в руке и спрашивает: «Ну, как семья?» Это серьезный взыскующий вопрос о вселенной; и Флора ищет вселенский ответ. Ибо Флора славится вопросами. Когда она не у себя в квартире с обслуживанием в зеленом пригороде с ухоженной природой или не на полевых исследованиях где-то в широком мире, ее надо искать на конгрессах и заседаниях в небольших залах Лондона или Цюриха; там она обычно сидит у левого прохода в первых рядах и по окончании доклада встает первой, высоко держа карандаш, чтобы привлечь к себе внимание, и задает исходный и наиболее сокрушающий вопрос. («Я надеялась привести доказательства, указывающие на полную бессмысленность такого подхода к проблеме. К счастью, докладчик, возможно, сам того не сознавая, доказал это самим докладом. А что касается моего вопроса…») Флора, как широко известно всюду, где бы она ни появлялась, крайне внушительна с этими ее темными серьезными глазами, ее твердостью и крупным, внушающим робость телом. А что до ее более интимных отношений, ну так Говарду во время тех счастливых случаев, когда ему оказана эта высокая честь и он лежит на ее вибрирующей постели в ее большой белой спальне, иногда кажется, что Флора вложила в совокупление, занятие, в котором она, бесспорно, крайне искусна и талантлива, новую цель и значимость. Она рассматривает его как тактическое улучшение традиционной кушетки психоаналитика; открывая возможность более полной откровенности, большей интимности, оно поэтому неизбежно ведет к более полноценным вопросам. И вот он глядит снизу вверх на ее серьезное лицо, вглядывающееся в него через его согнутый локоть; он взвешивает; он говорит:
– Ну, конечно, это старая история.
– Ах, Говард, – говорит Флора, – мне нужна новая история. А какая старая история?
– Ну, когда я наверху, Барбара внизу, – говорит Говард, – и наоборот.
– Когда ты наверху кого, Барбара внизу под кем? – спрашивает Флора.
– Флора, ты вульгарна, – говорит Говард.
– Нет, в действительности, – говорит Флора. – Так Барбара сейчас внизу?
– Ну, я наверху, – говорит Говард. – В самой гуще.
– Тебе следует последить за Барбарой, – говорит Флора.
– Да все как обычно, – говорит Говард. – Мы ведем бой, представители мужских и женских прав, Барбара говорит: «Передай соль». А затем, если я передаю, она ухмыляется. Еще одна победа сестер над братьями.
– Брак, – говорит Флора, – самая передовая форма ведения войны в современном мире. Но, разумеется, ты, как правило, передаешь перец.
Говард смеется и говорит «да».
– По случайности, – говорит Флора.
– Ах, Флора, – говорит Говард, – тебе следовало бы выйти замуж. Ты бы замечательно управлялась.
Постель колышется; Флора приподнимается со своего места впритык к Говарду и садится, подтянув колени к подбородку; волосы у нее распущены, ночники озаряют ее плоть и отбрасывают четкие тени.
– Нет, это поразительно, – говорит она, протягивая руку к тумбочке с ее стороны и беря пачку сигарет и зажигалку. – Почему люди, состоящие в браке, всегда говорят «войдите», тогда как все, что они делают, вопиет «вон отсюда»? Они распространяются о своих мучениях, а потом спрашивают, почему ты не замужем. Нет, Говард, я предпочитаю стоять у боковой линии и наблюдать. Это по моему опыту куда безопаснее.
Говард смеется, он протягивает руку и проводит ладонью по изгибу ее груди.
– Брак имеет свои компенсации, – говорит Говард. – Никогда не бываешь одинок.
– Я знаю, ты не одинок, Говард, – говорит Флора, – но мне кажется, ты продемонстрировал, что главная компенсация брака в том, что он открывает тебе возможность адюльтера. Несколько извращенный довод.
Флора наклоняет голову и закуривает сигарету; она ехидно смотрит на Говарда сверху вниз.
– Ну, так ты выяснил? – спрашивает она.
– Выяснил что? – спрашивает Говард.
– С кем Барбара была вчера ночью?
– Я не знаю, была ли она вообще с кем-нибудь, – говорит Говард.
– Я же тебе сказала, – говорит Флора, – что тебе следует больше интересоваться Барбарой.
– Ну а ты выяснила? – спрашивает Говард.
– Нет, у меня не было времени, – говорит Флора, – но думаю, могу высказать вдохновенную догадку.
– Все твои догадки вдохновенны, – говорит Говард.
– Это несерьезно, – говорит Флора, – так, для интереса. Ты не должен надоедать ей с этим.
– Не буду, – говорит Говард. – Знаешь, я иногда задаюсь вопросом, находишь ли ты о чем еще думать, кроме совокуплений своих друзей и знакомых.
– Я уделяю этому внимание, – говорит Флора, – но в конце-то концов это область моих исследований. Секс и семья.
– Интересная область, – говорит Говард, – много лучше христадельфианства в Векфильде.
– Послушай, – говорит Флора, – ты хочешь услышать мою догадку?
– Да, будь так добра, – говорит Говард, распростертый на спине.
– Доктор Макинтош, – говорит Флора. – Мужчина становится очень предприимчивым, когда его жена производит на свет младенца.
Говард смотрит на ее лицо, озаренное веселой улыбкой.
– Это изумительно, Флора. Хотя его жена младенца так на свет и не произвела.
– Ну, она его этим дразнит, хотя в конце концов произведет, – говорит Флора. – Но я хочу сказать: что еще может мужчина сделать в такой момент, как не лечь в постель с хозяйкой вечеринки, которую она так капризно решила оставить на произвол судьбы?
– Естественно, ничего кроме, – говорит Говард. – Интересная гипотеза.
– Но не для использования и не для ссылок, само собой разумеется, – говорит Флора. – Я ведь не сказала, что было именно так. Вполне возможно, Барбара принимала ванну или еще что-нибудь.
– Должен сказать, – говорит Говард, – ты отлично умеешь придавать интерес жизни.
– Ну, это мы оба умеем, не так ли? – спрашивает Флора. – Предположительно из опасения, что на самом деле это не так.
– Да нет, именно так, – говорит Говард. – Всегда есть чем или кем заняться.
– Но неужели ты никогда не находишь, что это слишком большой труд, Говард? – спрашивает Флора. – Все эти одевания и раздевания, все эти неотличимые друг от друга оргазмы, эта нескончаемая погоня за тем же самым – неужели они действительно, действительно стоят таких усилий.
– Конечно, – говорит Говард.
– Ну а ты, Говард, – кого ты оттрахал вчера ночью? Говард смеется и говорит:
– Ну, Флора, это уж слишком личное. Флора оборачивает к нему лицо, она говорит:
– Бог мой, что это за ответ? Каким был бы уровень современной психологии, если бы Дора сказала Фрейду: «Извини, Зигмунд, это уж слишком личное».
– О, Фрейд применял метод дедукции, – говорит Говард.
– Ну, как и я, само собой разумеется, – говорит Флора. – Эта студенточка, верно?
– Какая студенточка? – спрашивает Говард.
– Давай, Говард, выкладывай, – говорит Флора, попыхивая своей сигаретой. – Фелисити, как ее там. Эта пятнистая. Та, которая утром приходила к тебе в кабинет за компенсацией, положенной утром после.
– Еще одна вдохновенная догадка, – говорит Говард.
– Нет, – говорит Флора, – это чистая дерьмовая очевидность. Никогда не видела, чтобы два человека выглядели так, будто только что спрыгнули друг с друга. Она чувствовала, что имеет право на новую роль, а ты чувствовал необходимость дать ей по рукам.
– Флора, – говорит Говард, – ты ревнуешь.
– Бог мой, – говорит Флора, отряхивая пепел в пепельницу, – я не страдаю этими женскими болезнями. – Зачем тебе надо, чтобы я ревновала? Чтобы ты мог поверить, что я дорожу тобой гораздо больше, чем на самом деле?
Говард смеется и говорит:
– Нет, ты мной дорожишь, Флора. И тон у тебя был ревнивый.
– Ну нет, – говорит Флора. – Он был брезгливым. Ты ускользаешь и трахаешь эту тощую, ничем не примечательную девочку, которую мог бы получить в любое время днем и ночью, именно тогда, когда происходило столько интересного. Это указывает на постыдное отсутствие озабоченности человеческими судьбами.
– У нее тоже были свои проблемы, – говорит Говард.
– Ну, разумеется, их не могло у нее не быть, – говорит Флора, – но что такое ее проблемы в сравнении с проблемами на твоей вчерашней вечеринке? Как у тебя было с Генри?
– Было с Генри? Когда? – спрашивает Говард.
– Сам знаешь, – говорит Флора, – когда ты ухватил его после совещания и увел, опередив меня. Только что.
– Так-сяк, – говорит Говард. – Он повел меня в свою забегаловку. Барменша там носит турнюр. Генри заглядывает туда каждый вечер, чтобы препоясать чресла перед брачной сечей.
– Разумно, – говорит Флора, – но он рассказал тебе, что произошло вчера вечером?
– Он сказал, что это был несчастный случай, – говорит Говард. – Он сказал, что поскользнулся на кубике льда, который кто-то обронил мимо стакана.
– Я никакого льда на твоей вечеринке не заметила.
– Да, – говорит Говард, – лед не предусматривался. Флора смеется и выглядит довольной. Она говорит:
– Говард, как печально. Типичная история тех, кто проявляет искреннюю озабоченность другими людьми. Ты пытаешься доказать им, что в их ситуации действуют серьезные психологические факторы, а они способны говорить только о случайностях, несчастных случаях.
Говард смотрит вверх на Флору. Ее локти уперты в колени, ее лицо повернуто к окну, она выпускает дым.
– Ну, – говорит он, – попозже он все-таки начал соглашаться со мной, с нами.
– О? – спрашивает Флора, оглядываясь на него.
– Да, – говорит Говард, – после того, как я сказал ему, что Майра хочет от него уйти.
Крупное обнаженное тело Флоры колышется и движется; кровать вибрирует; ее лицо возникает над его лицом, она смотрит ему в глаза.
– После того, как ты сказал ему… что?! – кричит она.
– После того, как я сказал ему, что Майра вчера вечером приехала к нам пораньше и говорила о том, что им надо разъехаться.
– Дерьмо ты, дерьмо ты, дерьмо, – говорит Флора, встряхивая Говарда за плечи. – Вот, значит, решающий фактор, который ты скрывал сегодня утром. Вот о чем ты мне не захотел сказать. Почему, Говард?
– Флора, Флора, – говорит Говард. – Я приберегал это для тебя. Кое-что интересное.
– Кое-что интересное! – говорит Флора. – Это то, чего мне не хватало. И ты уже знал вчера вечером?
– Майра приехала к нам до начала вечеринки и попросила у нас совета, – говорит Говард.
– Мой Бог, – говорит Флора, – и ты тем не менее ушел перепихнуться с этой пятнистой студенточкой, хотя у тебя в доме происходило все это? Я считаю это тяжелейшим нарушением профессионального долга. Неудивительно, что ты хотел, чтобы это был несчастный случай.
– Разве ты не считаешь, что это интересно? – спрашивает Говард.
Флора выпускает его плечи, щекочет волосами его лицо и смеется.
– Да, – говорит она. – Разумеется, теперь все ясно. Майра намерена уйти, Генри в отчаянии, рядом оказывается удобное и соблазнительное окно. Разбей его, и сотворишь классическое взывание: моя кровь на твоих руках, любимая.
– Не так уж ясно, – говорит Говард, – вот почему я и не был настороже. Майра не сказала Генри, что уходит от него. Он понятия не имел, пока я не поговорил с ним два часа назад.
– Ну, сказать можно по-всякому, – говорит Флора.
– Они даже почти не видели друг друга, – говорит Говард. – Генри опоздал и почти все время провел, обрабатывая свой собачий укус.
Флора хихикает, она говорит:
– Собачий укус?
– Да, – говорит Говард, – его на пороге укусила собака одной студентки. Ты думаешь, это был несчастный случай?
– О, черт, – говорит Флора, – заткнись. Я пытаюсь отнестись к нему серьезно. Как бы то ни было, ты, естественно, ему сообщил. И что он тогда сказал?
– Признал, что их брак рушится, – говорит Говард.
– Это должно тебя обрадовать, – говорит Флора. – Ты теперь сможешь обеспечить радикальное освобождение им обоим. С парадной двери и с черного хода.
– Генри словно бы не оценил мои объяснения, – говорит Говард.
– А-а-а, – говорит Флора, – как неприятно. Я понятия не имела, что он такой благоразумный.
– Я знал, что это тебя порадует, – говорит Говард. – Конечно, это оставляет его в положении абсолютно абсурдном, с какой стороны ни взглянуть. Он не существует, он не способен чувствовать, он не может любить Майру, он Даже не может укладывать в постель своих студенток.
– Ему, должно быть, было очень тяжело признаваться во всем этом, – говорит Флора, – беседуя с человеком, который все это может.
– Но он сумел сказать мне, что у него есть вера, которая его поддерживает, – говорит Говард.
– Неужели? – говорит Флора. – Так какая же?
– Он верит в личные взаимоотношения, – говорит Говард, глядя на Флору, у которой груди подпрыгивают от смеха.
– Нет-нет, Говард, – говорит она. – Он так и сказал? С полной серьезностью?
– Именно, – говорит Говард.
– Бедный Генри, – говорит Флора. – Если кому-то в мире следует запретить личные взаимоотношения, то в первую очередь Генри. Он потерял всякую самоубежденность. И он не только сам находится в классическом цикле самоуничтожения, он втягивает в него всех и вся вокруг. Конечно, именно это и видит Майра. Отсюда ее припадки отчаяния и экстравагантность поведения. Она боится, что ее засосет, что она попадет под футбольный мяч вместе с Генри.
– Да, кстати, – говорит Говард, – выяснилось, что с футбольным мячом это была не случайность. Парень, которого Генри хотел прогнать с поля, засадил в него мячом и сбил с ног.
Тело Флоры, которое сотрясалось от смеха, совсем изнемогает, оно опрокидывается и падает поперек Говарда.
– Господи, нам не следует смеяться, – говорит она. Вздергивает голову, так что. ее губы смыкаются с губами Говарда; она его целует.
– Дорогой мой человек, – говорит она, – ужасно, но за это я тебе все прощаю. Ты нечист на руку и угроза для своих друзей, но тем лучше.
Говард поглаживает спину Флоры.
– Кое-что интересное? – спрашивает он.
– Кое-что интересное, – говорит Флора, – и сегодня ты честно заработал место в моей постели. Впрочем, мальчик, время вышло. Ну-ка вставай.
– Еще рано, – говорит Говард, накладывая на нее ладони. Флора встает на колени и выключает кроватный вибратор; потом толкает тело Говарда.
– Давай, давай, Говард, некоторым из нас надо заняться работой, – говорит она, скатываясь с кровати. – На тумбочке для тебя есть бумажные салфетки.
– Ты все предусматриваешь, – говорит Говард, вставая и обтираясь.
– Брось-ка мне мои штаны, – говорит Флора, садясь на другой край кровати. – Так, Бимиши расходятся.
– Именно, – говорит Говард, – лови.
Флора встает на ноги, и по обеим сторонам кровати оба начинают одеваться.
– Что ты сказал Майре, когда она пришла? – спрашивает Флора, натягивая свои белые штаны на ноги и выше за темный лобок. – Ты сказал ей, чтобы она его оставила?
– Не совсем, – говорит Говард, влезая в свои трусы.
– Я поражена, – говорит Флора, – но, конечно, еще скажешь. Швырни, пожалуйста, мои колготки.
– Мы были слишком заняты выяснением ее побуждений, – говорит Говард, натягивая свитер.
– Ну, они очевидны, – говорит Флора, всовывая пальцы ног в легкую паутину колготок. – Она классический женский тип; хорошие отношения с отцом, ожидание мужского доминирования и попытка прямой экстраполяции на Генри, у которого, предположительно, был сверхдоминирующий отец и слабая мамочка, так что ему требовалась суррогатная мать. То есть оба искали отца или мать, а не мужа и жену.
– Многие браки строятся на этом, – говорит Говард, надевая носок.
– Прекрасно, – говорит Флора. – Мой бюстгальтер. До тех пор, пока кто-то не начинает взрослеть.
– А Майра взрослеет? – спрашивает Говард, натягивая другой носок.
– Да нет, сомневаюсь, – говорит Флора, застегивая бюстгальтер на спине. – Она все еще забывает выставлять молочные бутылки. Ну а Генри, в Генри можно разобраться, прочитав его книгу. Воззвание к телевидению взять на себя родительский авторитет целиком, так чтобы Генри не пришлось прибегать к собственному. Глупая книга, даже твои и то лучше.
– Благодарю тебя, – говорит Говард, натягивает джинсы и застегивает их.
– На здоровье, – говорит Флора, всовывая руки в белую блузку. – Все одно к одному. Инертный, компромиссный, ни на что не претендующий брак. У них нет детей. Вероятно, сексуально они в анабиозе. В отличие от большинства их коллег они не ищут секса на стороне. Но они оглядываются вокруг и нервничают.
– Генри обходится без секса на стороне, – говорит Говард, облекаясь в великолепие своего элегантного кожаного пиджака.
– Ну а Майра? – спрашивает Флора, ныряя в черную юбку и подхватывая ее у талии.
– Один раз было, – говорит Говард, всовывая ноги в свои туфли, – то есть один-единственный раз.
– Понимаю, – говорит Флора, всовывая ноги в свои туфли. – Я повесила для тебя полотенце за дверью ванной, если захочешь умыться.
Говард покидает освещенную спальню и проходит через темную длинную гостиную в ее ванную. Это аккуратное помещеньице без затей. На полке над раковиной – единственный флакончик духов, зубная щетка и тюбик с фтористой зубной пастой. Говард моет руки и лицо, глядя в зеркало на свое подувядшее, вопросительное, довольное лицо. Он протягивает руку за полотенцем у двери и видит на соседнем крючке неожиданный предмет, черное шелковое неглиже, новый взгляд на Флору. Стук в дверь, и входит Флора.
– Ты не против? – говорит она, садясь на край ванны, уже вполне одетая. Ее социальная личность восстановлена, ее великолепные тайны сокрыты.
– Ты не сказал мне, с кем у Майры был ее мимолетный разок.
– Догадайся, – говорит Говард, вытирая лицо полотенцем.
– Ну, конечно, – говорит Флора, – если Майра за все свое существование умудрилась обойтись одним маленьким внебрачным приключением, одной крохотной неверностью, конечно, это могло быть только с тобой. За такого рода услуги следовало бы награждать медалью.
Говард смеется и чмокает Флору в щеку; он говорит:
– У нее нет твоего стиля, Флора.
– Конечно, нет, – говорит Флора, – мне нечего опасаться. Майра могла бы обладать всем, но ты бы не заметил.
– Правда то, что всю свою энергию она вложила не в само событие, а в уборку, чтобы восстановить полный порядок.
– Ну-ну, – говорит Флора, – теперь мы знаем, почему она пришла поговорить с тобой. Ей бы хотелось в следующий раз устроить все получше.
– О Господи, – говорит Говард.
– Ну, она придет снова, – говорит Флора, – когда Генри чуть поправится. И конечно, ты должен оказать ей всю помощь, какая в твоих силах, всю помощь, в какой она нуждается. Вот видишь, как все на тебя рассчитывают.
– Ты думаешь, она хочет оставить Генри из-за меня? – спрашивает Говард.
– Конечно, она хочет его оставить, – говорит Флора, – вы не отправляетесь повидать Кэрков, если намерены остаться вместе. Это равносильно тому, чтобы обратиться в Планирование семьи за советом, как оставаться в безбрачии. И разумеется, совершенно очевидно, что разъезд имеет для нее свои преимущества, на что ты обязан ей указать. Я не сомневаюсь, что поведение Генри действует на нее самым разрушительным образом. И ты должен выглядеть заманчивой альтернативой.
Говард вешает полотенце на крючок; он говорит:
– Флора, ты меня пугаешь.
Флора, примостившись на краю ванны, смеется.
– Ах, Говард, – говорит она, – никак грехи твои находят тебя?
– Вряд ли это повод для восторгов, – говорит Говард.
– Ну ладно, – говорит Флора. – Если хочешь знать мое честное мнение, то она поиграет с этой мыслью, и погоняется за тобой, и попьет твое виски, но в конце концов убедится, что все-таки не может оставить Генри.
– Ты думаешь, он ей дорог? – спрашивает Говард.
– Не очень, – говорит Флора, вставая с ванны, – но она вложила в этот злополучный брак не меньше, чем он.
– Да, вот об этом я не подумал, – говорит Говард.
– Это очевидно, – говорит Флора, – через минуту тебе придется уйти. Пойдем, выпьем по-быстрому, прежде чем я тебя выдворю. Тебе это требуется, если судить по твоему виду.
Гостиная Флоры – длинная и темная с белым индийским ковром и кое-где рассеянными предметами мебели. Она ходит там в своей белой блузке и черной юбке, включая настольные лампы и плафоны. Их свет выявляет прямые линии простой современной мебели и текстуру некрашеных тканей. Комната Флоры это комната форм и красок, а не вещей, хотя кое-какие тщательно выбранные вещи и выделяются среди остальных: голубое аалтовское кресло у книжного шкафа, эстамп Хокни на стене, эпштейновский бюст на тиковом кофейном столике. Кухонька, сконструированная из промасленной древесины, выходит прямо в гостиную в дальнем ее конце; Флоре виден оттуда Говард, пока она открывает стенные шкафчики.
– У меня не слишком большой запас напитков, – говорит она. – Я бываю тут слишком редко, чтобы обзавестись погребом. Так что ты предпочтешь? Есть виски, и джин, и… виски.
– Я выпью виски, – говорит Говард, стоя в комнате.
– «Тичерз» или «Тичерз»? – спрашивает Флора.
– Да, пожалуйста, – говорит Говард.
Флора стоит в кухоньке и наливает виски из бутылки в две кубические массивные шведские стопки. Плафон светит с потолка прямо на нее; она великолепна, внушительна. Она возвращается и отдает одну стопку Говарду.
– Ладно, – говорит она, – присядь на минутку.
Говард садится в луковицу аалтовского кресла; Флора в своей черноте и белизне садится на простой серый современный диван с прямой спинкой.
– Ну, за тебя, Говард, – говорит она, – и за твою работу в мире.
– Пьем, – говорит Говард.
– Знаешь, я часто думаю, что в таких, как мы, есть что-то благородное, – говорит Флора, – встречаться вот так и столько нашего внимания и заботливости отдавать судьбам других, когда мы могли бы сосредоточиться на нашем собственном удовольствии.
– Да, – говорит Говард, – это по-особому альтруистичное занятие.
– Конечно, есть некоторое удовольствие в том, что мы делаем для них, – говорит Флора, – ведь иначе мы не хотели бы удержать наши жертвы только для себя.
– А мы хотим? – спрашивает Говард.
– Ну, тебе же не хотелось рассказать мне про визит Майры к тебе вчера вечером.
– Святость исповедальни, неразглашение врачебной тайны, это сугубо личное, – говорит Говард.
– Но ты же не веришь в личное, – говорит Флора, – и разгласишь все, что найдешь нужным. Нет, ты хотел оставить их для себя.
– Я хотел тебя, Флора, – говорит Говард.
– А потому помалкивал, чтобы я пригласила тебя в постель?
– Именно, – говорит Говард.
– И зря, – говорит Флора, – я бы все равно тебя пригласила.
– Правда? – спрашивает Говард. – Почему?
– По ужасной причине, – говорит Флора, – видишь ли, мне это с тобой нравится.
– Ничего приятнее ты ни разу мне не говорила, – говорит Говард.
– И никому другому, – говорит Флора.
– Значит, ты меня снова пригласишь. Флора сидит на диване и смотрит на Говарда.
– Нет, не знаю, – говорит Флора.
– Но ты должна, – говорит Говард.
– Я призналась, что хотела бы, – говорит Флора, – но долг зовет.
– Какой еще долг? – спрашивает Говард.
– Разве это не очевидно? – спрашивает Флора. – Мне ведь, безусловно, следует уложить Генри в постель с собой.
– Это нелепо, – говорит Говард.
– Но почему? – спрашивает Флора.
– Мы только что согласились, что Генри практически лишен пола.
– Я уверена, что так и есть, – говорит Флора, – но это ведь делается не только удовольствия ради.
– Ты хочешь сказать, – говорит Говард, – что теперь предпочтешь Генри мне?
– Предпочту только в одном смысле, – говорит Флора. – Я думаю, его нужда больше.
– О, черт, Флора, – говорит Генри, – это смешно.
– Ты ревнуешь, Говард, – говорит Флора.
– Ну, в отличие от тебя, я готов это признать, – говорит Говард. – Да, я ревную.
– Я не пытаюсь отбить его у тебя, – говорит Флора. – Мы можем поделиться им.
– Ревную не в этом смысле, – говорит Говард. – Я хочу тебя.
– Ну, мы будем встречаться в университете и вообще, – говорит Флора, – но сейчас половина десятого, выкатывайся, мне надо поработать. Тебя можно не провожать?
Говард поднимается из аалтовского кресла; он ставит свою стопку на тиковый кофейный столик; он идет к двери.
– Что же, спокойной ночи, Флора, – говорит он.
– Спокойной ночи, Говард, – говорит Флора. – Ну-ка, поцелуй меня.
Флора делает шаг к нему; они обнимаются на пороге комнаты.
– Говард, – говорит она.
– Да? – спрашивает Говард.
– Дай мне знать, если ты узнаешь что-нибудь очень интересное, – говорит Флора.
– Да, непременно, – говорит Говард, – это заставит тебя изменить решение?
– Там увидим, – говорит Флора. – Зависит от того, насколько интересным это будет.
Говард выходит на площадку.
– Спокойной ночи, любовь моя, – говорит Флора, закрывая дверь.
Квартира Флоры на четвертом этаже этого пятиэтажного многоквартирного здания; Говард спускается по лестнице с площадки на площадку по мозаичному бетону мимо закрытых дверей других квартир. Он проходит через вестибюль мимо почтовых ящиков жильцов и выходит в тщательно спланированные частные сады. Частная подъездная дорога ответвляется от шоссе; на ней между «роверами» и «датсунами» он припарковал свой фургон. Этот микрорайон очарователен; буки, туи, а под деревьями ему виден любитель вечерних прогулок, который неторопливо шествует, поглядывая вверх на аккуратные современные здания. Он тоже смотрит вверх и определяет квартиру, которую только что покинул, – освещенная гостиная и слабо подсвеченная ночниками спальня. А теперь на занавесках спальни возникает крупная тень Флоры; он следит, как она идет через комнату туда, где находится изголовье кровати, близко к тому месту, где он лежал совсем недавно. Один из ночников гаснет; затем Флора выключает второй, и окно исчезает в общей темноте. Секунду спустя ее фигура снова возникает на простых занавесках гостиной. Затем она вновь исчезает, чтобы еще раз появиться, когда свет вспыхивает в еще одной комнате – каморке в конце квартиры, где кабинет Флоры. Окно не занавешено; ему видна Флора за письменным столом у окна перед пишущей машинкой; она начинает работать, наклонив лицо вперед и вниз, ее темные волосы хорошо видны в свете настольной лампы. Он садится в фургон, включает мотор и едет по подъездной дороге и дальше по тенистому пригородному шоссе и поворачивает в сторону города. Он паркует фургон на площади, оставляет его там до утра, спускается по склону под натриевыми фонарями мимо запустения магазинов к полукругу. Он отпирает свою парадную дверь и входит в холл.
В сосновой кухне горит свет и большие хлопоты. Он открывает дверь и сразу видит, что все стаканы, использовавшиеся на вечеринке, собраны и расставлены аккуратными рядами на центральном столе; грязные тарелки составлены стопками на кухонных шкафчиках; пустые винные бутылки стоят ровным рядом вдоль стены. У мойки – крайне активная фигурка. Фелисити Фий. Поверх безрукавки и длинной юбки она надела один из мясницких фартуков, которые висят за кухонной дверью; собственно говоря, собственный говардский, так как полосы на фартуке Барбары для различия наклонены в другую сторону. Шкафчики открыты, чтобы убирать в них то, чему положено там храниться; многие стаканы уже вымыты и составлены у картонок из винного супермаркета, ожидая, когда их упакуют. Кухня пахнет – что для нее редкость – мыльным запахом средства для мытья посуды. Говард оглядывает эту сцену чистоты и домашней компетентности; он говорит:
– Боже мой, Фелисити, чем вы тут занимаетесь?
Фелисити, видимо, не заметила, как он вошел; она оглядывается, проявляет удивление и говорит:
– Говард, вы вернулись. Как прошла ваша встреча?
– Отлично, – говорит Говард.
Фелисити снимает полотенце со стены и вытирает об него руки; она говорит:
– Хотите, я налью вам выпить?
– Что все это значит? – спрашивает Говард.
– Я использовала хозяйственную сноровку, которой, как вы сказали утром, я лишена, – говорит Фелисити. – Барбара спросила, не приберу ли я немножко после вечеринки.
– Надеюсь, она вас не эксплуатирует, – говорит Говард.
– Конечно, она меня не эксплуатирует, – говорит Фелисити, – я бы не стала это делать, если бы не хотела. Мне нравится, что я в вашем доме. Мне нравится быть незаменимой.
– Вы уложили детей? – спрашивает Говард.
– Они ведь такие прелестные дети, правда? – восклицает Фелисити. – Я их вымыла, почитала им, и у нас был долгий разговор. Я обещала отвезти их в субботу на аттракционы.
– А что, собственно, будет в субботу? – спрашивает Говард.
– Разве вы не знаете? – спрашивает Фелисити. – Барбара попросила меня провести здесь субботу и воскресенье с детьми, пока она съездит в Лондон.
– Так-так, – говорит Говард. – А Барбара дома?
– Нет, – говорит Фелисити, – она сказала, что вам не стоит затрудняться и ждать, пока она вернется. Она думала, что может очень задержаться. Она говорит, что занятия на вечерних курсах часто очень затягиваются.
– Ну, – говорит Говард, – вы, очевидно, попали в точку. Вы готовы? Я подвезу вас до вашей квартиры.
– Не надо, – говорит Фелисити, – я останусь тут. Барбара попросила. Она сказала, чтобы я постелила себе в гостевой спальне.
– В гостевой спальне разбито окно, – говорит Говард.
– Я знаю, – говорит Фелисити. – Я прикнопила к раме картонки.
– И вы останетесь прямо до субботы? – спрашивает Говард.
– Нет, – говорит Фелисити, – мне надо вернуться на квартиру, собрать вещи и сказать Морин. Она взбесится. Но я чувствую себя у вас в доме очень счастливой. Вы не против?
– Ну, я не уверен, что это такая уж замечательная идея, – говорит Говард.
– Не беспокойтесь, – говорит Фелисити, – я ничего от вас ожидать не буду. А просто буду тут, если вам от меня что-нибудь понадобится. Я сейчас чувствую себя очень благоразумной.
– Так-так, – говорит Говард, – еще какие-нибудь сюрпризы, о которых вам следует мне рассказать?
– Не думаю, – говорит Фелисити. – Ой, был звонок. Профессор Марвин звонил. Я ему сказала, что вы на психологической встрече, а он попросил, чтобы вы позвонили ему, когда вернетесь.
– Я позвоню прямо сейчас, – говорит Говард.
– Давайте я сперва налью вам чего-нибудь выпить.
– Нет, – говорит Говард. Он выходит из кухни в неосвещенный коридор, потом спускается по лестнице в полуподвальный кабинет. Занавески отдернуты; огни города светят внутрь. Он включает плафон и видит, что Фелисити, несмотря на ее бурную домашнюю деятельность наверху, выбрала время спуститься сюда и побыть здесь, так как рукопись его книги, которую он аккуратной стопкой сложил на своем столе, перед тем как уйти из дома утром, теперь снова разбросана в беспорядке вокруг шезлонга. Он слышит, как Фелисити двигается наверху и кастрюли лязгают в мойке, когда он садится в свое кресло за столом, тянется к телефону и набирает номер. Сквозь зарешеченное окно он видит снаружи привычные формы – прутья ограждения, зубчатый абрис домов, залитых натриевым сиянием. Номер набран, на другом конце снимают трубку.
– Кэрк, – говорит Говард. – Мне передали, чтобы я вам позвонил.
– Девушка, присматривающая за вашими детьми, очень компетентна, – говорит голос Марвина на том конце, – насколько я понял, она одна из наших студенток.
– Да, – говорит Говард.
– Я сожалею, что заставил вас звонить, когда вы только что вернулись с утомительной встречи, – говорит Марвин. – До чего же мои коллеги преданы своей работе, тогда как я, стыжусь сказать, посиживаю дома в тихом уюте. Боюсь, утреннее совещание совсем меня вымотало. И встревожило.
– Могу себе представить, – говорит Говард.
– Но я звоню не из-за этого, – говорит Марвин. – Со своими бедами я должен справляться сам. Нет, догадайтесь, чем я скоротал вечер.
– Не могу себе представить, – говорит Говард.
– Я просматривал эссе Кармоди, – говорит Марвин.
– Не самый увлекательный способ скоротать вечер, – говорит Говард.
– Да, – говорит Марвин, – скучное и утомительное чтение. Беда в том, и это причина моего звонка, что оно вызывает тревогу.
– Почему оно вас встревожило? – спрашивает Говард.
– Ну, – говорит Марвин, – вы когда-нибудь задумывались над тем, насколько труден и неясен наш метод оценивать работу студентов?
– Я часто осуждал его как предельно искусственный, – говорит Говард, – однако это наш метод.
– Попытка поместить человека на шкале достоинств, вынести вердикт, считаем ли мы, что он выдержал или провалился, попытка обрести объективные мерила.
– Хотя любые заключения на самом деле идеологически субъективны, – говорит Говард.
– Однако мы согласились попробовать, – говорит Мар-вин, – мы согласились, что можем достичь консенсуса в методе оценок.
– Не все мы, – говорит Говард. – Должен ли я заключить из этого, что вы ставите под вопрос оценки, которые я дал Кармоди?
– Я с вашего разрешения сформулировал бы это так, – говорит Марвин. – Не могли бы мы обсудить их неофициально и не в рабочие часы?
– То есть вы считаете, что эссе Кармоди вполне хороши?
– Нет, – говорит Марвин, – они плохи и проблематичны. Беда в том, что они уклончивы, не отвечают задачам, которые вы перед ним ставили. Но кроме того, они указывают на ум, проницательность и культурный охват. Проблема в том, как оценить уровень слабости и неудачи.
– Не вижу никакой проблемы, – говорит Говард, – они во всех отношениях никуда не годны.
– Я прочел каждый по три раза, Говард, – говорит Марвин. – При оценивании часто бывают расхождения, и выработаны способы разрешать несогласия. Мое впечатление сводится к тому, что вы не используете нашу изящную шкалу оценок с ее плюсами, и минусами, и вопросительными знаками плюс-минус с той искусностью, с какой могли бы. Так, я обнаружил, читая их, что я часто тут ощущал возможное «С», а там так даже «В» с минусом, где вы прибегаете к безоговорочному и сокрушающему «F».
– Так-так, – говорит Говард, – а с какой стати вы взяли на себя оценку эссе Кармоди?
– По полному праву, Говард, – говорит Марвин, – видите ли, и я не сомневаюсь, что вам это известно, в конечном счете оценки у нас выставляются не индивидуальными руководителями, но университетом. На практике университет – это совет назначенных экзаменаторов. И мы с вами оба экзаменаторы.
– Я не согласен с этим, – говорит Говард, – а потому не стану обсуждать с вами оценки Кармоди. Эти оценки могут обсуждаться только вкупе с его работой на моих семинарах, которую никто другой не видит и не может оценить. Я составил суждение о нем как преподаватель, и вы в любом случае должны доверять мне.
В трубке пауза, а затем Марвин говорит:
– Итак, мой неофициальный выход из положения вас не устраивает.
– Абсолютно, – говорит Говард. – Я не намерен снова заглядывать в эссе Кармоди. Я вообще не намерен в дальнейшем глядеть на Кармоди и допускать его на мой семинар.
– О Господи, – говорит Марвин, – Господи, Господи. Провалившийся студент. Но относится ли это к нему? Для этого требуется очень высокая степень неспособности.
– Я считаю, что Кармоди полностью отвечает всем критериям неспособности, какие только вы можете придумать.
– В таком случае, боюсь, мне придется формально заявить о моем несогласии с вами, Говард, – говорит Марвин. – Естественно, я навел справки и выяснил, какой процедуре следует университет в случае несогласия экзаменаторов. Мы передаем вопрос на решение других экзаменаторов, и именно так я намерен поступить. Я распоряжусь, чтобы с эссе Кармоди были сделаны фотокопии с изъятием всех ваших оценок и замечаний, не такой уж малый секретарский труд, но необходимый для установления объективности. Надеюсь, вы сочтете это приемлемым и справедливым.
– Нет, – говорит Говард, – ни в коем случае. Вы оцениваете не Кармоди, вы оцениваете меня. Вы ставите под сомнение мою компетентность как преподавателя, и я ставлю под сомнение ваше право на это.
– Вы все еще… э… чувствуете, что мы не можем уладить это неофициально? – спрашивает Марвин.
– Нет, – говорит Говард. – Я думаю, вы обеспечили себя настоящим яблоком раздора.
– Ну, извините, что я потревожил вас дома, – говорит Марвин, – я крайне против того, чтобы нарушать часы досуга моих коллег, но это казалось наилучшим выходом. Как Барбара?
– Очень хорошо, – говорит Говард.
– Отлично, – говорит Марвин. – Спокойной ночи, Говард.
– Спокойной ночи, – говорит Говард и кладет трубку красного телефона.
Несколько секунд он продолжает сидеть за своим столом; потом слышит и определяет неясный звук, доносящийся сверху. Он встает с кресла и поднимается в холл. В холле темно; но, босая, в мясницком фартуке, Фелисити стоит и смотрит на него в двух шагах от телефона.
– Ты подслушивала, – говорит он. – Это частный разговор, Фелисити.
Фелисити улыбается ему и словно не понимает его мысли.
– Ах, Говард, миленький, что значит частный? – спрашивает она.
– Частный – значит, что я могу заниматься моими делами в моем доме без постороннего вмешательства, – говорит Говард.
– Но разве же это не буржуазная позиция? – говорит Фелисити.
– Собирайся, – говорит Говард, – я отвезу тебя на твою квартиру.
Фелисити прислоняется спиной к стене; она говорит:
– Я никуда не поеду.
– Еще как поедешь, – говорит Говард. Глаза Фелисити наполняются слезами.
– Погляди, какую я для тебя сделала уборку, – говорит она. – Разве она ничего не стоит? Позволь мне остаться.
– Это невозможная ситуация, Фелисити, – говорит Говард. – А теперь идем к машине.
Он берет ее за локоть. Они идут по холлу.
– Нет, – говорит Фелисити и вырывает руку, – ты ведешь себя по-дурацки.
– Почему я веду себя по-дурацки? – спрашивает Говард.
– Я теперь тебе очень нужна, – говорит Фелисити. – Что, если они будут спрашивать о Джордже Кармоди участников твоего семинара?
– Не думаю, что кому-нибудь захочется расспрашивать участников моего семинара о Джордже, – говорит Говард. – Я думаю, Джорджу полный конец.
– Как ты не видишь, что стоит за этим звонком? – спрашивает Фелисити. – Либеральные реакционеры сплачиваются против тебя. Они будут поддерживать его. Но если бы мы, участники семинара, поддержали тебя, если бы мы сказали, каким он был жутким, им до тебя не дотянуться. Я думаю, ты будешь дураком, если выставишь меня сейчас.
– Да? – спрашивает Говард.
– Я ведь вовсе не хочу тебе вредить, Говард, – говорит Фелисити. – Я только хочу быть полезной частью твоей жизни.
Они стоят в темном холле и смотрят друг на друга; и пока они стоят, над ними громко звенит дверной звонок.
– Я буду такой хорошей, если ты меня оставишь, – говорит Фелисити.
Говард проходит мимо нее дальше по холлу к входной двери. Он открывает ее. На крыльце стоит кто-то в казацкой куртке и высоких сапогах, держа в руках чемодан и птичью клетку.
– Майра, – говорит Говард.
Майра входит в открытую дверь. Она видит дальше в холле Фелисити, она глядит на Говарда.
– Говард, – говорит она, – я бросила Генри. Мне некуда идти.
– Ты ушла от него? – спрашивает Говард.
– Да, – говорит Майра, ставя на пол птичью клетку. – Вот сейчас. Вы позволите мне пожить у вас, правда?
Назад: X
Дальше: XII