День шестой – вечер.
Уэймут

В этом прибрежном городе я давно хотел побывать. Многие говорили мне, что прекрасно здесь отдохнули, да и миссис Симоне в «Чудесах Англии» называет Уэймут «городом, где достопримечательностями можно любоваться с утра до вечера в течение многих дней». Она, кстати, особо упоминает об этом моле, по которому я прогуливаюсь вот уже полчаса, и советует, в частности, приходить сюда вечером, когда над ним загораются разноцветные фонарики. С минуту назад я узнал у служащего, что освещение включат «довольно скоро», и решил дождаться иллюминации здесь, на этой скамейке. Отсюда открывается хорошая панорама заката над морем, и, хотя еще вполне светло – день выдался великолепный, – я вижу, как вдоль берега здесь и там зажигаются огоньки. А на молу между тем полным-полно народа; за спиной у меня раздается беспрерывная дробь шагов по доскам настила.

Я приехал в этот город вчера днем и решил остаться еще на одну ночь, с тем чтобы сегодня провести целый день в праздности. Должен сказать, я почувствовал известное облегчение, что не надо садиться за руль; езда хоть и приятное занятие, но в конце концов от нее и устать можно. Во всяком случае, у меня в запасе достаточно времени, чтоб задержаться здесь на день: если выехать завтра пораньше, я как раз успеваю вернуться в Дарлингтон-холл к пяти вечера.

Прошло уже двое суток, как я увиделся с мисс Кентон в чайной гостиной отеля «Розовый сад» в Литтл Комптоне. Ибо именно там мы и встретились – мисс Кентон, к моему удивлению, сама пришла в гостиницу. Я коротал время, закончив ленч – по-моему, просто глазел из-за столика на дождь за окном, – когда подошел кто-то из служащих и сообщил, что у конторки портье меня ожидает дама. Я встал и вышел в вестибюль, где, однако, не оказалось ни одного знакомого лица. Но тут женщина за конторкой сказала:

– Дама в чайной гостиной, сэр.

Пройдя в указанную мне дверь, я очутился в комнате, забитой непарными креслами и запасными столиками. Мисс Кентон была там одна; увидев меня, она поднялась и протянула мне руку.

– А, мистер Стивенс. Рада снова вас видеть.

– И я очень рад, миссис Бенн.

Из-за дождя в комнате стоял полумрак, и мы пододвинули кресла к самому эркеру. Так мы и проговорили с мисс Кентон около двух часов, сидя там точно в аквариуме с сероватой водой, а за окном дождь упорно поливал деревенскую площадь.

Она, понятно, немного состарилась, но, по крайней мере на мой взгляд, это вышло у нее очень изящно. Она сохранила стройную фигуру и былую прямую осанку. Сохранила она и старую свою привычку чуть ли не с вызовом задирать подбородок. Конечно, в тусклом холодном свете, падавшем ей на лицо, я не мог не заметить морщинок, появившихся тут и там. Но, в общем и целом, мисс Кентон, которая сидела передо мной, удивительно напоминала женщину, которая все эти годы жила у меня в памяти. Иными словами, видеть ее было чрезвычайно приятно.

Сначала мы минут двадцать обменивались с ней репликами, какими, я бы сказал, обычно обмениваются незнакомые люди; она вежливо осведомилась, хорошо ли я доехал, как провожу отпуск, какие повидал города и веси и тому подобное. По ходу нашей беседы мне, признаюсь, начало казаться, что я распознаю и другие, менее заметные перемены, привнесенные бегом лет. Например, в мисс Кентон появилась какая-то медлительность. Вполне возможно, то была всего лишь степенность, которая приходит с годами, и я внушал себе, что так оно и есть. Но все же чувствовал, что на самом деле это усталость от жизни; та искра, которая некогда делала ее такой живой, а порой и капризной, теперь, казалось, потухла. И правда, когда она время от времени замолкала и лицо у нее делалось совсем спокойным, я улавливал в его выражении некую печаль. Но, опять же, я вполне мог и ошибаться.

От легкой скованности, возникшей в первые минуты встречи, вскоре ничего не осталось, и разговор принял более личный характер. Мы вспоминали общих знакомых из прошлого, обменивались сведениями, если таковыми располагали, об их теперешней жизни, и, должен сказать, я получал от этого огромное удовольствие. Не столько содержание разговора, сколько мимолетная улыбка, которой она сопровождала каждое свое высказывание, легкая ирония, время от времени сквозившая в ее интонациях, манера по-особому передергивать плечами, характерные жесты медленно, но верно восстанавливали в памяти ритмы и атмосферу наших бесед той далекой поры.

К этому времени я сумел кое-что прояснить для себя касательно ее нынешнего положения. В частности, оказалось, что в семейной ее жизни все отнюдь не так страшно, как можно было вычитать из письма. Она и вправду уходила из дому на несколько дней – именно тогда было написано и отправлено мне это письмо, – однако потом вернулась, и мистер Бенн очень обрадовался ее возвращению.

– И слава Богу, что хоть один из нас здраво относится к таким вещам, – заметила она с улыбкой.

Я понимаю, конечно, что едва ли имел право касаться подобной темы, и хочу подчеркнуть, что мне бы и в голову не пришло ее об этом расспрашивать, если б – как вы, может быть, помните – не важные причины рабочего порядка, связанные с проблемами персонала в Дарлингтон-холле. Во всяком случае, мисс Кентон, кажется, довольно охотно поделилась со мной своими семейными трудностями, что лично я воспринял как приятное доказательство прочности тесных рабочих отношений, которые нас некогда связывали.

Помню, чуть погодя мисс Кентон подробнее рассказала о муже, который должен был скоро уйти на пенсию, немного раньше положенного – из-за плохого здоровья, и о дочери, которая уже замужем и осенью ждет ребенка. Больше того, мисс Кентон дала мне адрес дочери – та живет в Дорсете – и очень просила, чтобы я заехал к ней на обратном пути, что, должен сказать, мне польстило. Я объяснил мисс Кентон, что скорее всего вообще не проеду через тот район графства, но она продолжала настойчиво меня уговаривать, повторяя:

– Кэтрин столько о вас наслышана, мистер Стивенс. Она будет просто в восторге.

Я, со своей стороны, как умел, описал ей нынешний Дарлингтон-холл. Постарался, чтобы она поняла, какой добрый хозяин мистер Фаррадей, и рассказал о переменах в самом доме – о всех перестановках и перемещениях, о законсервированных комнатах и о нынешнем распределении обязанностей между слугами. Мисс Кентон заметно повеселела, когда пошел разговор о доме, и скоро мы с ней пустились вспоминать разные случаи из прошлого, над которыми то и дело смеялись.

О лорде Дарлингтоне, если не ошибаюсь, разговор зашел всего один раз. Мы вспоминали что-то забавное о юном мистере Кардинале, в связи с чем мне пришлось сообщить мисс Кентон, что этот джентльмен погиб в Бельгии во время войны. После чего я добавил:

– Конечно, его светлость тяжело переживал утрату – он очень любил мистера Кардинала.

Мне не хотелось омрачать легкую, непринужденную атмосферу нашей беседы разговором на грустные темы, поэтому я сразу попытался перейти на другое. Однако, как я и опасался, мисс Кентон читала об отказе в иске по обвинению в клевете и, конечно же, воспользовалась случаем, чтобы кое-что у меня разузнать. Я, помнится, упирался, но в конце концов сказал:

– Дело в том, миссис Бенн, что в годы войны о его светлости писали ужасные вещи – и эта газета в особенности. Пока стране грозила смертельная опасность, он терпел, но война закончилась, а выпады все продолжались, и его светлость решил, что нет смысла их безропотно сносить. Теперь-то, может, и ясно, что не стоило обращаться в суд именно в то время, учитывая господствующие настроения и все прочее. Но так уж получалось. Его светлость искренне верил, что все будет по справедливости. Вместо этого, разумеется, у газеты просто взлетел тираж, а доброе имя его светлости было напрочь загублено. Честно, миссис Бенн, после этой истории его светлость, ну, стал фактически инвалидом. И дом как вымер. Бывало, принесешь ему в гостиную чай и, ну… Нет, просто сердце разрывалось глядеть на него.

– Мне очень жаль, мистер Стивенс. Я и не подозревала, что все было так плохо.

– Увы, миссис Бенн. Но хватит об этом. Я знаю, что Дарлингтон-холл запомнился вам таким, каким он бывал в дни больших приемов, когда наезжали блестящие гости. Его светлость заслуживает, чтобы о нем вспоминали именно так.

Как я сказал, больше о лорде Дарлингтоне разговора не было. После этого пошли преимущественно счастливые и радостные воспоминания, и два часа, что мы провели с мисс Кентон в чайной гостиной, оказались, на мой взгляд, чрезвычайно приятными. Во время нашей беседы в гостиную, кажется, входили другие постояльцы, присаживались, вставали и уходили, но мы не обращали на них никакого внимания. И когда мисс Кентон, бросив взгляд на часы на каминной полке, сказала, что ей пора домой, трудно было поверить, что прошло целых два часа. Узнав, что ей предстоит идти под дождем до автобусной остановки, находящейся за деревней, я предложил подбросить ее на «форде». Позаимствовав в гостинице зонт, мы вместе вышли на улицу.

На земле вокруг «форда» образовались огромные лужи, но с моей помощью мисс Кентон благополучно добралась до дверцы. Вскоре мы уже катили по главной деревенской улице, потом лавочки кончились, пошел сельский простор. Тут мисс Кентон, которая до этого спокойно сидела и глядела по сторонам, повернулась ко мне и сказала:

– Чему это вы так про себя улыбаетесь, мистер Стивенс?

– Ой… Вы уж простите, миссис Бенн, но мне только что вспомнились некоторые фразы из вашего письма. Тогда они меня несколько встревожили, но теперь я вижу, что к тому не было достаточных оснований.

– Да? А какие именно фразы, мистер Стивенс?

– Да так, ничего особенного, миссис Бенн.

– Нет, мистер Стивенс, вы должны мне сказать.

– Ну хорошо, миссис Бенн. Вот, к примеру, – произнес я со смехом, – в одном месте вы писали – сейчас, дайте вспомнить – «оставшиеся годы лежат передо мной как пустыня». Да, в таком духе.

– Ну уж нет, мистер Стивенс, – возразила она тоже со смехом, – я такого написать не могла.

– Уверяю вас, миссис Бенн, именно так вы и написали. Я хорошо запомнил.

– Господи. Что ж, может, в иные дни я и чувствую что-то похожее, но это довольно скоро проходит. Поверьте, мистер Стивенс, жизнь отнюдь не лежит передо мной как пустыня. Хотя бы потому, что мы с нетерпением ждем внука или внучку. А дальше, кто знает, может, пойдут и еще.

– Да, действительно. То-то будет чудесно.

Мы помолчали. Затем мисс Кентон спросила:

– А как у вас, мистер Стивенс? Что за будущее вас там ждет, в Дарлингтон-холле?

– Точно не скажу, миссис Бенн, но знаю одно – не пустыня. Пустыня бы еще куда ни шло, а то – работа, работа и еще больше работы.

Мы оба посмеялись. Впереди у обочины показался навес для ожидающих пассажиров. Мисс Кентон показала на него и спросила:

– Подождете со мной, мистер Стивенс? Автобус подойдет через несколько минут.

Дождь по-прежнему лил как из ведра. Мы выбрались из машины и бросились под навес. Это было каменное сооружение с черепичной крышей, на вид очень надежное, каковым, впрочем, ему и полагалось быть, раз стояло оно среди голых полей, открытое всем ветрам. Краска внутри облупилась, но было довольно чисто. Мисс Кентон присела на скамеечку, а я остался стоять, высматривая автобус. По ту сторону дороги, насколько хватал взгляд, тянулись поля с убегающей вдаль цепочкой телеграфных столбов.

Мы несколько минут помолчали, и тогда я наконец, собравшись с духом, сказал:

– Прошу прощения, миссис Бенн, но мы, должно быть, теперь не скоро увидимся. Может, вы разрешите задать вам один вопрос довольно личного свойства. Вопрос, который давно уже не дает мне покоя.

– Разумеется, мистер Стивенс. Мы же с вами как-никак старые друзья.

– Мы и вправду, как вы заметили, старые друзья. Мне просто хотелось спросить об одной вещи, миссис Бенн. Прошу вас, не отвечайте, если вопрос покажется вам неуместным. Но дело в том, что из писем, которые я от вас получил за все эти годы, и особенно из последнего вашего письма можно было заключить, что вы – как бы это лучше сказать? – не очень счастливы. Я просто подумал, может, с вами плохо обращаются. Прошу прощения, но, как я сказал, это давно не дает мне покоя. Глупо было бы заехать в такую даль, увидеться с вами и даже не спросить.

– Мистер Стивенс, вам незачем так смущаться. В конце концов, мы же с вами старые друзья, правда? Я очень тронута, что вас это так волнует, и могу полностью вас успокоить. От мужа я ни разу ни в чем не видела плохого обращения. Он человек совершенно незлой и невздорный.

– Признаюсь, миссис Бенн, что от ваших слов у меня камень с души свалился.

Я высунулся под дождь поглядеть, не идет ли автобус.

– Вижу, мой ответ вас не очень успокоил, мистер Стивенс, – заметила мисс Кентон. – Вы мне не верите?

– Ну что вы, миссис Бенн, дело совсем не в этом. Но факт – он и остается фактом: все эти годы вы, похоже, были не очень счастливы. Другими словами – вы уж меня простите, – вы несколько раз принимали решение бросить мужа. Но если он не обращается с вами дурно, то… то непонятно, отчего вы несчастливы.

Я снова высунулся под дождь. Наконец мисс Кентон произнесла у меня за спиной:

– Ну как мне вам объяснить, мистер Стивенс? Я и сама не совсем понимаю, почему на меня находит такое. Но я и в самом деле три раза от него уходила. – Она сделала паузу, а я стоял, не отрывая взгляда от полей за дорогой. Потом она продолжала: – Вероятно, мистер Стивенс, вы спрашиваете о том, люблю я мужа или нет?

– Что вы, миссис Бенн, я бы не осме…

– Но я чувствую, мистер Стивенс, что должна вам ответить. Как вы справедливо сказали, мы теперь навряд ли скоро увидимся. Да, я люблю мужа. Сперва не любила. Сперва долго не любила. Когда я много лет тому назад ушла из Дарлингтон-холла, я не понимала, что ухожу всерьез и совсем. Может, я считала это всего лишь очередной уловкой, чтобы расшевелить вас, мистер Стивенс. А когда я сюда приехала и вышла замуж, тут-то меня и проняло. Долгое время я была очень несчастна, очень, очень несчастна. Но годы убегали, война началась и закончилась, Кэтрин выросла, и вот однажды до меня вдруг дошло, что я люблю мужа. Живешь-живешь с человеком и, оказывается, привыкаешь к нему. Он человек надежный и добрый, и – да, мистер Стивенс, я научилась его любить.

Мисс Кентон помолчала и продолжала:

– Но это вовсе не значит, конечно, что время от времени не бывают минуты – минуты крайнего одиночества, – когда думаешь: «Господи, что же это я сделала с моей жизнью». И приходят мысли о том, что ведь могла бы быть и другая жизнь, посчастливее. Я, например, любила думать о той жизни, которую могла бы прожить с вами, мистер Стивенс. Вот тут-то я, вероятно, начинаю беситься из-за какого-нибудь пустяка и ухожу. Но всякий раз быстро понимаю, что мое настоящее место – рядом с мужем. В конце концов, упущенного не воротишь. Нельзя же всю жизнь думать только о том, что могло бы быть. Пора понять, что жизнь у тебя не хуже, чем у других, а может, и лучше, и сказать спасибо.

По-моему, я не сразу ответил, потому что эти слова мисс Кентон тоже не сразу дошли до меня в своем полном значении. Больше того, как вы можете догадаться, их тайный смысл породил во мне известные сожаления. А если честно – чего уж скрывать? – в эту минуту у меня разрывалось сердце. Однако я быстро взял себя в руки, обернулся и сказал с улыбкой:

– Вы совершенно правы, миссис Бенн. Как вы верно заметили, упущенного не воротишь. Я не мог бы спокойно спать, если б знал, что подобные мысли омрачают жизнь и вам, и вашему мужу. Каждый из нас, как вы говорили, должен сказать спасибо за то, что имеет. А судя по вашим словам, миссис Бенн, у вас есть основания быть довольной. Пожалуй, я даже рискну предположить – после того как мистер Бенн удалится от дел и пойдут внучата, вас с мужем ожидают очень счастливые годы. И не позволяйте впредь никаким глупым мыслям мешать счастью, которого вы заслуживаете.

– Конечно, вы правы, мистер Стивенс. Вы очень добры.

– Похоже, идет ваш автобус, миссис Бенн.

Я вышел под дождь и поднял руку, мисс Кентон встала и подошла к краю навеса. И только когда автобус остановился, я посмотрел на мисс Кентон и увидел, что глаза у нее полны слез. Я улыбнулся и сказал:

– Так вот, миссис Бенн, вы обязаны хорошо о себе заботиться. Многие утверждают, что с уходом от дел для супругов только начинается лучшая пора жизни. Вы должны обязательно постараться, чтобы эти годы стали счастливыми и для вас, и для вашего мужа. Мы, возможно, никогда уже не встретимся, миссис Бенн, так что прошу вас крепко запомнить эти мои слова.

– Я их запомню, мистер Стивенс, спасибо. И спасибо, что подвезли. С вашей стороны это было очень любезно. Очень приятно было снова повидаться с вами.

– Я был очень, очень рад снова повидаться с вами, миссис Бенн.

Над молом зажглись фонарики, по каковому случаю толпа у меня за спиной только что разразилась ликующими возгласами. Света еще вполне достаточно – небо над морем сделалось светло-розовым, – но возникает впечатление, – что все, кто пришел на мол в последние полчаса, хотят, чтобы поскорей наступила ночь. Это, как мне кажется, весьма удачно подтверждает правоту одного высказывания, принадлежащего человеку, который был моим соседом по этой скамейке и лишь недавно ушел. С ним у меня случился любопытный разговор. Он утверждал, что для многих вечер – лучшее время суток, лучшее и самое долгожданное. Что ж, как я сказал, в его словах, судя по всему, содержится доля истины, а то с чего бы всем этим людям ликовать в едином порыве лишь потому, что над молом зажглись фонарики?

Человек этот, разумеется, говорил в переносном смысле, но довольно примечательно, что его слова немедленно подтвердились в самом прямом. Я, видимо, не заметил, как он подсел ко мне на скамейку и просидел рядом несколько минут, – настолько я погрузился в воспоминания о встрече с мисс Кентон два дня тому назад. Мне вообще сдается, что я обратил на него внимание только после того, как он громким голосом заявил:

– Полезная штука – морской воздух.

Я поднял глаза и увидел крепко сбитого мужчину лет под семьдесят в довольно потертом твидовом пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. Он смотрел на море, а может, на чаек вдали, так что я сперва не понял, ко мне он обращается или к кому-то другому. Поскольку, однако, поблизости никого не было и никто ему не ответил, я наконец сказал:

– Согласен с вами.

– Доктор говорит, что полезная. Вот я и прихожу сюда всякий раз, как позволяет погода.

Незнакомец пустился в рассказы о своих разнообразных недугах, все так же любуясь закатом и лишь изредка отрываясь, чтобы кивнуть мне или улыбнуться. Я только-только начал к нему прислушиваться, как он упомянул, что ушел на покой три года назад, а до этого служил дворецким в одном доме неподалеку. Расспросив его, я выяснил, что дом был очень маленький, а вся прислуга, кроме него, – приходящая. Я спросил, не доводилось ли ему когда-нибудь, может, еще до войны, работать, имея в своем подчинении положенный штат. Он ответил:

– Ну, до войны я был простым лакеем. В те годы я бы не потянул на дворецкого. Это ж только подумать, сколько всего нужно знать, чтоб служить в больших домах, какие тогда были.

После таких его слов я счел уместным открыться, и, хотя название «Дарлингтон-холл», видимо, ничего ему не сказало, самый факт, похоже, произвел должное впечатление.

– А я-то все вам объясняю, – расхохотался он. – Молодец, что сразу сказали, пока я совсем дураком не вышел. Лишний урок – нипочем не знаешь, на кого нарвешься, когда заговариваешь с незнакомыми. Штат у вас, думаю, был большой. До войны то есть.

Видя его живой интерес, я, должен признаться, порассказал ему о Дарлингтон-холле, каким он был в прежние времена. В основном я попытался ему объяснить, как, по его собственному выражению, «потянуть» там, где требуется надзор за обслуживанием больших приемов, подобных тем, что часто у нас происходили. Больше того, я даже раскрыл ему кое-какие из своих профессиональных «секретов», позволяющих добиться от персонала почти невозможного, а также разного рода хитрости – вроде «ловкость рук – никакого обмана» у фокусников, – с помощью которых дворецкий способен устроить то, что нужно, там, где нужно, и в нужное время, да так, что гости даже не догадаются о подготовительных маневрах, зачастую крупномасштабных и сложных. Мой собеседник оказался благодарным слушателем, но в конце концов я почувствовал, что достаточно его просветил, и закончил:

– Конечно, теперь, когда у нас новый хозяин, американский джентльмен, все уже по-другому.

– Американский, вот как? Что ж, нынче это им одним только и по карману. Значит, вы остались при доме. Перешли, стало быть, заодно с обстановкой, – произнес он, повернувшись ко мне с широкой ухмылкой.

– Да, – сказал я, усмехнувшись, – как вы верно заметили, перешел заодно с обстановкой.

Мужчина снова уставился на море, набрал полную грудь воздуха и удовлетворенно вздохнул. Мы несколько минут помолчали, сидя бок о бок.

– Дело, видите ли, в том, – сказал я, нарушив молчание, – что все лучшее я отдал лорду Дарлингтону. Отдал все лучшее, что у меня было, и теперь у меня… в общем… оказалось, что у меня не осталось почти ничего, что можно отдать.

Сосед мой молча кивнул, и я продолжал:

– С самого приезда моего нового хозяина, мистера Фаррадея, я стараюсь изо всех сил, действительно изо всех сил служить ему наилучшим образом. Стараюсь и стараюсь, но что бы я ни делал, каждый раз вижу, что далеко не дотягиваю до того уровня, который сам для себя когда-то определил. У меня случается все больше и больше оплошностей. Мелких, пустячных – по крайней мере, пока что. Но таких, которых раньше я никогда бы не допустил, и я понимаю, что это значит. Видит Бог, стараюсь и стараюсь, но ничего не выходит. Я отдал все, что у меня было. Я все отдал лорду Дарлингтону.

– Господи, дружище, да что это с вами? Дать вам платок? Сейчас, он у меня где-то тут. Ага, вот он. Почти совсем чистый, только с утра высморкался, а больше ни разу. Нате, держите.

– О, Господи, нет, спасибо, я и так обойдусь. Вы уж простите, поездка, видно, меня вконец вымотала. Так нехорошо получилось.

– Вы, верно, были крепко привязаны к вашему лорду Как-его-там. Говорите, он три года, как помер? Вижу, дружище, крепко вы к нему были привязаны.

– Лорд Дарлингтон был неплохим человеком. Совсем неплохим. И он хотя бы имел преимущество – мог в конце жизни сказать, что сам виноват в собственных ошибках. Его светлость был человеком отважным. Он выбрал в жизни свой путь, как потом оказалось, неверный, но выбрал сам, уж это, по крайней мере, он мог утверждать. А я – я даже этого не могу про себя сказать. Я, понимаете, верил. Верил в мудрость его светлости. Все годы службы я верил, что приношу пользу. А теперь я даже не имею права сказать, что сам виноват в своих ошибках. Вот и приходится задаваться вопросом – а много ли в этом достоинства?

– Вот что, дружище, послушайте-ка меня. Не скажу, чтобы я все так уж понял, что вы тут говорили, но коли хотите знать мое мнение, так вы кругом ошибаетесь. Ясно? Не оглядывайтесь вы все время на прошлое, от этого вам одно расстройство. Ладно, согласен, вы не так споро управляетесь с делом, как раньше. Но ведь так оно с нами со всеми, правда? Всем нам когда-то приходит срок уходить на покой. Вы на меня посмотрите – никаких забот с того самого дня, как уволился с должности. Согласен, и я и вы – далеко не первой молодости, но нужно глядеть вперед. – Именно тут он, по-моему, и сказал: – Нужно радоваться жизни. Вечер – лучшее время суток. Кончился долгий рабочий день, можно отдыхать и радоваться жизни. Вот как я на это гляжу. Да вы любого спросите – услышите то же самое. Вечер – лучшее время суток.

– Вы, разумеется, правы, – ответил я. – Простите, что получилось так неприлично. Я, вероятно, сильно переутомился. Понимаете, столько времени провел за рулем.

Он ушел минут, наверное, двадцать тому назад, а я остался сидеть на этой скамейке и ждать того, чего дождался, – иллюминации над молом. Как я уже говорил, все собравшиеся с ликованием встретили это маленькое событие, что вроде бы подтверждает правоту моего недавнего собеседника: для очень и очень многих вечер – самое приятное время суток. Так, может, стоит прислушаться к его совету – перестать все время оглядываться на прошлое, научиться смотреть в будущее с надеждой и постараться как можно лучше использовать дарованный мне остаток дня? В конце концов, много ли проку от постоянных оглядок на прошлое и сожалений, что жизнь сложилась не совсем так, как нам бы хотелось? Ведь таким, как мы с вами, не уйти от суровой правды: наш единственный выбор – полностью передоверить свою судьбу тем выдающимся джентльменам, кто, пребывая у ступицы всемирного колеса, берет нас в услуженье. Какой смысл слишком тревожиться о том, что можно, а чего нельзя было бы сделать, чтобы самому распорядиться собственной жизнью? Безусловно, достаточно и того, что мы с вами хотя бы стремимся внести наш маленький вклад и надеемся, что его сочтут искренним и полезным. И если некоторые из нас готовы многим пожертвовать во имя таких устремлений, это уже само по себе, независимо от конечного результата, дает основания для удовлетворения и гордости.

Кстати, всего несколько минут назад, когда включили иллюминацию, я обернулся – поглядеть на тех, кто со смехом и шутками толпится у меня за спиной. По молу гуляют самые разные люди: семьи с детьми, молодые и пожилые пары – и те и другие под ручку. Мое внимание привлекла собравшаяся неподалеку небольшая компания, человек шесть или семь. Сперва я, понятно, решил, что это приятели, надумавшие вместе провести вечер. Но, прислушавшись к репликам, я понял, что просто незнакомые люди случайно сошлись на пятачке за моей скамейкой. Вероятно, все они на минуту остановились, дожидаясь, когда зажгутся фонарики, а затем понемногу разговорились. Я смотрю на них – они весело над чем-то смеются. Диву даешься, как люди успевают так быстро проникнуться друг к другу сердечностью. В данном случае я, правда, не исключаю, что их просто объединяет предвкушение приятного вечера, однако скорее склоняюсь к тому, что это связано с умением весело и непринужденно болтать. Я слышу, как они все время друг над другом подтрунивают. Видимо, такая форма общения по вкусу очень и очень многим. Возможно, мой недавний сосед по скамейке тоже рассчитывал, что я затею с ним такую же шутливую болтовню, – и, значит, жестоко во мне обманулся. Может, мне и впрямь пришло время подойти к проблеме подтрунивания с большим рвением. В конце концов, как подумать, не такое это и глупое дело, особенно если шутливая болтовня и вправду служит ключом к теплому человеческому общению.

Более того, мне теперь кажется, что у хозяев есть немалые основания требовать от профессиональных дворецких умения поддерживать подобную болтовню. Сам я, разумеется, потратил много времени на развитие навыков «подыгрывания», но, вероятно, до сих пор относился к этому делу без должного усердия. Так что, вернувшись завтра в Дарлингтон-холл, – а мистер Фаррадей задержится еще на неделю, – я, пожалуй, с удвоенной силой возобновлю тренировки. Поэтому, будем надеяться, к возвращению хозяина я окажусь в состоянии преподнести ему приятный сюрприз.