День четвертый – после полудня.
Литтл Комптон, Корнуолл

Я наконец добрался до Литтл Комптона и в эту минуту сижу в ресторане гостиницы «Розовый сад», только что покончив с ленчем. На улице льет как из ведра.

«Розовый сад» хотя и не роскошная гостиница, но в ней по-домашнему уютно, так что не жаль было немного переплатить, чтобы снять тут номер. Этот очаровательный, увитый плющом особняк, где могут разместиться, как я прикинул, около тридцати постояльцев, удобно расположен на углу деревенской площади. «Ресторан», где я сейчас нахожусь, – современная пристройка к главному зданию, прямое длинное помещение с рядами огромных окон по боковым стенам. С одной стороны открывается вид на деревенскую площадь; с другой – на сад за домом, по которому гостиница, вероятно, и получила свое название. В саду, который, похоже, хорошо защищен от ветра, расставлены столики; я представляю, как приятно за ними обедать или просто закусывать в солнечную погоду. Кстати, некоторые постояльцы чуть раньше как раз уселись в саду за ленч, но их прогнали зловещие грозовые облака. Когда примерно с час назад меня провели в ресторан, официанты лихорадочно убирали в саду со столиков, а только что сидевшие за ними клиенты, в том числе один джентльмен с заправленной за ворот салфеткой, топтались рядом с довольно потерянным видом. Тут вскоре полило с такой силой, что едоки все как один оторвались от тарелок и уставились в окна.

Мой столик стоит у выходящего на площадь окна, и я вот уже час как в основном созерцаю струи дождя, которые льются на землю, на «форд» и на стоящие рядом машины. Дождь, кажется, чуть поутих, но все еще слишком сильный, чтобы возникло желание выйти на улицу и погулять по деревне. Я, конечно, уже подумал – а не отправиться ли прямо сейчас к мисс Кентон? Однако я написал ей, что приду в три часа, поэтому, видимо, не стоит спешить, а то еще застану ее врасплох, явившись раньше положенного. Поэтому вполне вероятно, что, если дождь вскоре не прекратится, я просижу здесь, попивая чай, пока не наступит пора выходить. Я разузнал у девушки, подававшей мне ленч, что до дома, где в настоящее время проживает мисс Кентон, идти с четверть часа; значит, в моем распоряжении еще по меньшей мере сорок минут.

Должен, кстати, заметить, что у меня хватило ума подготовиться к разочарованию. Ведь мисс Кентон так и не написала, что рада будет со мной встретиться. Я, однако, хорошо знаю мисс Кентон и склонен думать, что отсутствие ответного письма следует расценить как согласие; если бы встреча оказалась по каким-то причинам для нее нежелательной, она бы, я уверен, сразу поставила меня об этом в известность. Больше того, в своем письме я указал, что остановлюсь именно в этой гостинице и по этому адресу мне можно сообщить, если в последнюю минуту что-то разладится. На мое имя, однако, не поступало никаких сообщений, и это тоже, как мне кажется, дает основания считать, что все в порядке.

Непонятно, откуда вдруг взялся ливень, – утром на небе светило яркое солнце, – мой постоянный и благодатный спутник с той минуты, как я покинул Дарлингтон-холл. И вообще день для меня начинался удачно: миссис Тейлор приготовила мне на завтрак свежие деревенские яйца и гренки, доктор Карлейль, как обещал, приехал ровно в половине восьмого, и я поспешил откланяться – Тейлоры по-прежнему не желали и слышать ни о каких деньгах, – пока не возникла угроза нового неприятного разговора вроде вчерашнего.

– Я привез вам канистру бензина, – объявил доктор Карлейль, предложив мне занять в своем «ровере» место на заднем сиденье. Я поблагодарил его за заботу и предложил возместить расходы, но он, как выяснилось, тоже не хотел об этом слышать.

– Пустяки, старина. Я раскопал канистру у себя в гараже, в ней и бензина-то кот наплакал, но до Кросби Гейта хватит, а там уж зальете полный бак.

В ярком утреннем свете центр деревеньки предстал предо мной в виде нескольких магазинчиков, сбившихся вокруг церкви, чей шпиль я вчера вечером заметил с холма. Однако мне не удалось разглядеть деревню получше – доктор Карлейль внезапно свернул на проселок к какой-то ферме.

– Тут мы немного срежем, – объяснил он. Мы миновали амбары и неподвижные сельскохозяйственные машины. Я не увидел ни одной живой души. Когда мы подъехали к закрытым воротам, доктор сказал:

– Виноват, старина, вы не будете добры?

Я вылез и пошел открыть ворота. В одном из ближайших сараев в несколько глоток остервенело залились псы, так что я с облегчением вернулся к доктору Карлейлю и захлопнул за собой дверцу «ровера».

Пока автомобиль полз вверх по узкой дороге между рядами высоких деревьев, мы обменивались любезностями. Он осведомился, как мне спалось у Тейлоров и еще о чем-то в этом роде, а потом вдруг сказал:

– Послушайте, надеюсь, вы не сочтете это за грубость, но вы ведь из слуг, верно?

Должен признаться, у меня от его слов будто камень с души свалился.

– Действительно, сэр. Я и в самом деле служу дворецким в Дарлингтон-холле, неподалеку от Оксфорда.

– Так я и думал. А то эти встречи с Уинстоном Черчиллем и все такое прочее. Я про себя подумал: ну и ну, либо этот тип наврал с три короба, либо… тут мне и пришло в голову самое простое объяснение.

Доктор Карлейль повернулся ко мне с улыбкой, продолжая в то же время вести машину по петляющей крутой дороге. Я сказал:

– Я никого не хотел обманывать, сэр. Но так получилось…

– Не нужно объяснять, старина, мне и так понятно, как это вышло. Я хочу сказать, внешность у вас весьма представительная. Наши местные непременно должны были принять вас по меньшей мере за лорда или за герцога. – Доктор весело рассмеялся: – Должно быть, неплохо, когда тебя время от времени принимают за лорда.

Несколько минут мы молчали. Затем доктор Карлейль, заметил:

– Что ж, надеюсь, вам было приятно немного у нас погостить.

– Очень приятно, благодарю вас, сэр.

– Интересно, что вы скажете о гражданах Москома? Не такая уж плохая компания, а?

– Очень симпатичная, сэр. Мистер и миссис Тейлор были ко мне чрезвычайно добры.

– Пожалуйста, не говорите мне «сэр» через каждое слово, мистер Стивенс. Да, не такая уж плохая компания подобралась в наших местах. Лично я с радостью проживу здесь до самой смерти.

В том, как доктор Карлейль это сказал, мне послышалась какая-то странная интонация. Уловил я в его голосе и какую-то нарочитую резкость, когда он снова ко мне обратился:

– Значит, по-вашему, компания симпатичная, а?

– Да, доктор. В высшей степени подходящая.

– И что же они вам вчера вечером нарассказывали? Надеюсь, не задурили голову разными деревенскими сплетнями?

– Отнюдь, доктор. Разговор и вправду велся в довольно откровенных тонах, было высказано несколько весьма интересных точек зрения.

– А, вы это про Гарри Смита, – рассмеялся доктор. – Не нужно принимать его слишком всерьез. Его забавно послушать, но, честно говоря, в голове у него дикая каша. Иной раз уже подумаешь, что он без пяти минут коммунист, а он вдруг да ляпнет такое, что впору настоящему махровому тори. В голове у него дикая каша, это уж точно.

– Весьма интересно.

– Про что он вчера читал лекцию? Про Империю? Национальную службу здравоохранения?

– Мистер Смит ограничился более общими темами.

– Вот как? Какими же?

Я откашлялся.

– Мистер Смит поделился своими соображениями о сущности достоинства.

– Ну и ну. Для Гарри Смита это что-то слишком абстрактно. Какого черта его занесло в философию?

– По-моему, мистер Смит хотел подчеркнуть значение своей агитационной работы в деревне.

– Вот как?

– Он меня убеждал, что у жителей Москома твердые взгляды на различные проблемы огромнейшей важности.

– Ага, понятно. Это на него похоже. Вы, вероятно, догадались, что все это чушь. Гарри только тем и занят, что пытается каждого перетянуть на свою сторону. Но дело в том, что людям живется лучше, если их оставить в покое.

Мы снова помолчали. Наконец я сказал:

– Простите за вопрос, сэр, но следует ли понимать вас так, что к мистеру Смиту относятся как к фигуре в некотором смысле комической?

– Хм-м. Да нет, это, пожалуй, будет уж слишком. У здешнего люда есть известные политические убеждения. Они считают, что обязаны иметь твёрдые взгляды на то да на это, как призывает их Гарри. Но, в сущности, они ничем не отличаются от других и так же хотят спокойной жизни. У Гарри полно идей, как изменить и это, и то, но на самом деле радикальные перемены никому в деревне не нужны, даже если жителям и будет от них какая-то польза. Местные хотят, чтобы их оставили в покое, позволили жить себе тихо и мирно. Не хотят они, чтобы к ним приставали со всякими проблемами.

К вящему моему удивлению, я уловил в голосе доктора нотки отвращения. Но он тут же взял себя в руки, коротко рассмеялся и произнес:

– Поглядите, с вашей стороны красивый вид на деревню.

Действительно, внизу под нами открылась деревня. Под утренним солнцем она, понятно, смотрелась совсем по-другому, но в остальном панорама очень напоминала ту, которую я впервые обозрел накануне в вечерних сумерках; из этого я заключил, что мы приближаемся к месту, где я оставил «форд».

– Мистер Смит, видимо, полагает, – заметил я, – что достоинство личности заключается именно в этом – в твердых взглядах и всем остальном.

– Ах да, достоинство. Я уже и забыл. Значит, Гарри попробовал заняться философскими определениями. Однако. Как я понимаю, он понес жуткую чушь.

– Его выводы не всегда убеждали слушателя в полной мере, сэр.

Доктор Карлейль кивнул, но, как мне показалось, ушел в свои мысли.

– А знаете, мистер Стивенс, – произнес он наконец, – ведь я приехал сюда ярым социалистом. Верил в лучшее медицинское обслуживание для всего народа и прочее в том же роде. Было это в сорок девятом. Социализм обеспечит людям достойную жизнь. Вот во что я верил, когда здесь появился. Впрочем, виноват, вам-то к чему выслушивать весь этот вздор? – И весело спросил:

– Ну, а как вы, старина?

– Прошу прощения, сэр?

– Как вы думаете, что такое достоинство?

Должен признаться, что прямо поставленный вопрос застал меня врасплох.

– Это довольно сложно изложить в немногих словах, сэр, – ответил я. – Но мне кажется, оно сводится к тому, чтобы не раздеваться на глазах у других.

– Виноват, что сводится?

– Достоинство, сэр.

– Ага, – кивнул доктор, однако с немного озадаченным видом; затем он сказал: – Ну вот, эта дорога должна быть вам знакома. Вероятно, при дневном свете у нее несколько другой вид. Постойте, постойте, что это там? Уж не ваш ли автомобиль? Господи, ну и красавец!

Доктор Карлейль остановился у «форда», вылез и повторил:

– Господи, ну и красавец.

Он тут же извлек воронку с канистрой и весьма любезно помог мне перелить бензин в бак «форда». Все мои страхи, что с «фордом» случилось что-то серьезное, мигом развеялись, когда я включил зажигание и услышал знакомое урчание мотора. Я поблагодарил доктора Карлейля, и мы распрощались, хотя мне пришлось еще с милю тащиться по извилистой дороге за его «ровером», пока наши пути не разошлись.

Около девяти я пересек границу Корнуолла. Дождь пошел часа через три, а тогда облака были все еще ослепительно белые. И вообще ландшафты, что открывались моему взору нынче утром, были из самых очаровательных, какие мне доводилось видеть. К несчастью, однако, я не мог уделить им внимания, которого они заслуживали, поскольку, не стану скрывать, мысли мои в основном были заняты тем, что еще до наступления вечера – если, понятно, не случится ничего непредвиденного – я снова увижу мисс Кентон. И вот, проезжая меж привольно раскинувшихся полей, где на многие мили вокруг не было видно ни человека, ни автомобиля, или осторожно пробираясь через чудесные деревеньки, многие из которых представляли собой всего лишь горстку каменных домиков, я незаметно опять улетел мыслями в прошлое. И сейчас, здесь, в Литтл Комптоне, когда я сижу в ресторане этой славной гостиницы, смотрю, как за окном по булыжникам деревенской площади пляшет дождь, и у меня остается еще немного времени, я против воли думаю все о том же.

Все утро меня преследует одно воспоминание, вернее, осколок воспоминания, мгновение, которое по какой-то непонятной причине живо в моей памяти. Я стою один в служебном коридоре перед закрытой дверью гостиной мисс Кентон; стою не лицом к двери, но вполоборота, застыв в нерешительности – постучаться или нет? – ибо, помнится, в этот миг мне подумалось, что за этой самой дверью, в каких-нибудь нескольких ярдах, мисс Кентон сидит и плачет. Как я сказал, это мгновенье крепко засело у меня в голове, а с ним и память о непонятном чувстве, которое поднялось во мне, пока я там стоял. Мне сдается, что когда я раньше на этих страницах пытался собрать подобные воспоминания воедино, то отнес этот эпизод к тому часу, когда мисс Кентон получила известие о смерти тетушки. Точнее, к тем минутам, когда я удалился, оставив ее наедине с ее горем, но в коридоре сообразил, что не принес ей своих соболезнований. Но теперь, снова об этом подумав, я боюсь, не вкралась ли в мои воспоминания маленькая неточность, а именно: не относится ли в действительности сей эпизод к событиям, имевшим место вечером через несколько месяцев после тетушкиной кончины, то есть к тому самому вечеру, когда в Дарлингтон-холл несколько неожиданно нагрянул молодой мистер Кардинал.

Отец мистера Кардинала, сэр Дэвид Кардинал, многие годы был самым близким другом и единомышленником его светлости, но за три или четыре года до описываемых событий трагически погиб, упав с лошади. Тем временем молодой мистер Кардинал приобрел некоторую известность как автор остроумных комментариев на международные темы. Эти заметки, видимо, редко вызывали одобрение со стороны лорда Дарлингтона – я помню, как его светлость не раз, отрывая взгляд от газеты, произносил что-нибудь вроде «Этот мальчишка Регги опять порет чушь. Хорошо, что его отец не сможет все это прочесть». Комментарии, однако, не мешали мистеру Кардиналу быть в доме частым гостем; его светлость никогда не забывал о том, что молодой человек – его крестник, и относился к нему как к родному. Мистер Кардинал, со своей стороны, никогда не являлся к обеду, не предупредив о своем приезде заранее; вот почему я слегка опешил, когда, открыв на звонок, увидел его на крыльце с прижатым к груди портфелем.

– Привет, Стивенс, как поживаете? – сказал он. – Тут вышло недоразумение, так, может, лорд Дарлингтон хоть пустит переночевать.

– Приятно снова видеть вас, сэр. Я сообщу его светлости о вашем приезде.

– Я собирался погостить у мистера Роланда, но, вероятно, получилась накладка и они куда-то уехали. Надеюсь, я не очень тут помешаю? То есть нынче вечером ничего такого не ожидается?

– Если не ошибаюсь, сэр, после обеда к его светлости прибывают какие-то джентльмены.

– Вот не повезло! Похоже, я не вовремя явился. Ну, постараюсь не высовываться. Как бы там ни было, у меня с собой несколько заготовок, так что есть чем заняться, – сказал мистер Кардинал, тряхнув портфелем.

– Я сообщу его светлости о вашем приезде. Во всяком случае, вы как раз подоспели, чтобы с ним отобедать.

– Прекрасно, я, грешным делом, на это надеялся. Боюсь, впрочем, что мое присутствие не доставит миссис Мортимер особенной радости.

Я провел мистера Кардинала в гостиную, а сам направился в кабинет, где застал его светлость склонившимся над какими-то бумагами с видом глубокой сосредоточенности. Когда я сообщил ему о приезде мистера Кардинала, на лице у лорда Дарлингтона отразились удивление и досада. Он откинулся на спинку кресла и задумался, словно пытался решить головоломку.

– Передайте мистеру Кардиналу, что я сейчас выйду, – произнес он наконец. – Пусть пока чем-нибудь займется.

Я возвратился к мистеру Кардиналу и обнаружил, что тот беспокойно расхаживает по гостиной, разглядывая вещицы, которые, верно, уже сотни раз попадались ему на глаза. Я передал ему поручение его светлости и спросил, не принести ли чего подкрепиться.

– Разве что чаю, Стивенс. Кого, кстати, ждет нынче его светлость?

– Весьма сожалею, сэр, но, боюсь, мне об этом ничего не известно.

– Так-таки ничего?

– Весьма сожалею, сэр.

– Хм-м, странно. Ну да ладно. Лучше мне сегодня не высовываться.

Помнится, после этого я отправился в гостиную мисс Кентон. Она сидела за столом, хотя на столе ничего не лежало, да и в руках у нее ничего не было, и вообще что-то в ее позе подсказывало, что она сидит так уже не одну минуту.

– Приехал мистер Кардинал, мисс Кентон, – сообщил я. – Он займет свою обычную комнату.

– Хорошо, мистер Стивенс. Я распоряжусь перед уходом.

– Понятно. Вы уходите вечером, мисс Кентон?

– Несомненно, мистер Стивенс.

У меня, вероятно, был слегка удивленный вид, потому что она добавила:

– Вы не забыли, мистер Стивенс, что мы договорились об этом еще две недели назад?

– Ну да, разумеется, мисс Кентон. Прошу прощения, у меня просто вылетело из головы.

– Что-нибудь не так, мистер Стивенс?

– Нет, нет, мисс Кентон. Вечером ожидаются гости, но в вашем присутствии нет необходимости.

– Мы же еще две недели назад договорились, что я возьму этот вечер, мистер Стивенс.

– Разумеется, мисс Кентон. Еще раз прошу прощения.

Я собрался уйти, но мисс Кентон остановила меня в дверях.

– Мистер Стивенс, мне нужно вам кое-что сообщить, – сказала она.

– Да, мисс Кентон?

– Это касается моего знакомого, с которым я сегодня встречаюсь.

– Да, мисс Кентон.

– Он сделал мне предложение. Я подумала, что вы вправе об этом знать.

– Понятно, мисс Кентон. Весьма интересно.

– Но я еще не решила.

– Понятно.

Она посмотрела на свои руки и тут же перевела взгляд на меня.

– Мой знакомый со следующего месяца приступает к работе в одном из западных графств.

– Понятно.

– Как я сказала, мистер Стивенс, я еще не решила, однако подумала, что вам следует знать об этом.

– Я весьма благодарен вам, мисс Кентон. Надеюсь, вы приятно проведете вечер. А сейчас я, с вашего позволения, удалюсь.

Должно быть, минут через двадцать после этого разговора я снова неожиданно повстречался с мисс Кентон. На сей раз я был занят подготовкой к обеду, а именно поднимался по задней лестнице с нагруженным подносом, когда снизу послышалась сердитая дробь каблуков по половицам. Я оглянулся и увидел у подножия лестницы мисс Кентон, которая смотрела на меня злыми глазами.

– Мистер Стивенс, правильно ли я поняла, что вы хотите, чтобы нынче вечером я осталась в доме?

– Отнюдь нет, мисс Кентон. Как вы подчеркнули, я был заблаговременно оповещен о вашем отсутствии.

– Но я вижу, что вы очень недовольны моей предстоящей отлучкой.

– Напротив, мисс Кентон.

– Уж не думаете ли вы, что, устроив на кухне весь этот тарарам и топая взад и вперед мимо моей гостиной, вы тем самым заставите меня поменять мои планы?

– Мисс Кентон, небольшое оживление на кухне объясняется исключительно тем, что в последнюю минуту к обеду пожаловал мистер Кардинал. Так что вашей вечерней отлучке решительно ничто не препятствует.

– Мистер Стивенс, я намерена отлучиться в любом случае, с вашего соизволения или без оного. Я условилась об этом две недели назад.

– Совершенно верно, мисс Кентон. Еще раз позвольте пожелать вам приятного вечера.

Во время обеда за столом царила какая-то странная напряженность. Оба джентльмена подолгу молчали, его светлость, казалось, вообще обретался мыслями в другом месте. Один раз мистер Кардинал спросил:

– Вечером ожидается что-то важное, сэр?

– А?

– К вам вечером приезжают. Что-то важное?

– Этого, мой мальчик, я, к сожалению, не могу вам сказать. Дело строго конфиденциальное.

– Ух ты. Стало быть, как я понимаю, мое участие не требуется.

– Какое участие, мой мальчик?

– В том, что будет иметь место вечером.

– Ну, это не представляет для вас интереса. Да и в любом случае, самое важное – конфиденциальность. Вам там нечего делать. Ни-ни, тут и говорить не о чем.

Мистер Кардинал посмотрел на его светлость проницательным взглядом, но тот просто-напросто снова уткнулся в тарелку и больше ничего не сказал.

Джентльмены удалились в курительную, где их ждали сигары и портвейн. Убирая со стола, а также готовя гостиную к приему вечерних гостей, я по необходимости все время проходил мимо двери курительной и в силу этого не мог не обратить внимание, что джентльмены, несколько минут назад мирно обедавшие, резко о чем-то заспорили. Через четверть часа спор перешел на раздраженные повышенные тона. Я, конечно, не подслушивал под дверями, однако до моих ушей донесся крик его светлости: «Но это вас не касается, мой мальчик! Совершенно не касается!»

Я находился в столовой, когда джентльмены вышли из курительной. Они, видимо, успокоились и, проходя холлом, обменялись всего тремя фразами.

– Так имейте в виду, мой мальчик. Я на вас полагаюсь, – произнес его светлость, на что мистер Кардинал раздраженно ответил:

– Ну конечно, конечно, я же вам обещал.

Затем их шаги разошлись в разные стороны – его светлость удалился к себе в кабинет, мистер Кардинал прошел в библиотеку.

Почти ровно в половине девятого я услышал, что во двор въехали и остановились несколько автомобилей. Открыв дверь на звонок шофера, я заметил, как по дорожкам в разных направлениях разбегаются полицейские.

Я впустил в дом двух весьма высокопоставленных джентльменов, которых его светлость встретил в холле и быстро проводил в гостиную. Примерно через десять минут подъехала еще одна машина, и я открыл дверь германскому послу герру Риббентропу, к тому времени уже неоднократно бывавшему в Дарлингтон-холле. Его светлость вышел навстречу гостю, и оба джентльмена, как мне показалось, многозначительно переглянулись, прежде чем исчезнуть за дверями гостиной. Когда через несколько минут мне велели подать закуски, все четверо обсуждали сравнительные достоинства различных сортов колбасы, и атмосфера в комнате, по крайней мере на поверхностный взгляд, была самая непринужденная.

После этого я прошел в холл и стал на свое место под парадной аркой – я обычно его занимаю, когда в гостиной происходит что-нибудь важное. Я покинул его только часа через два, когда позвонили с черного хода. Спустившись, я обнаружил там мисс Кентон и полицейского, который попросил подтвердить, что это и в самом деле она.

– Меры безопасности, мисс, не принимайте на свой счет, – пробормотал констебль, прежде чем исчезнуть во мраке.

Закрыв дверь на засов, я заметил, что мисс Кентон еще не ушла, и сказал:

– Надеюсь, мисс Кентон, вы приятно провели вечер.

Она не ответила, поэтому я повторил, когда мы пересекали большую темную кухню:

– Надеюсь, мисс Кентон, вы приятно провели вечер.

– Да, благодарю вас, мистер Стивенс.

– Рад это слышать.

Мисс Кентон – она шла позади – вдруг остановилась, и я услышал в темноте ее голос:

– Разве вам ни капельки не интересно, о чем мы говорили сегодня с моим знакомым, мистер Стивенс?

– Не хочу показаться невежливым, мисс Кентон, но мне и в самом деле нужно безотлагательно вернуться наверх. Дело в том, что в эту минуту в доме происходят события всемирного значения.

– А когда они у нас не происходят, мистер Стивенс? Что ж, если вам так надо бежать, я всего лишь сообщу, что приняла предложение моего знакомого.

– Прошу прощения, мисс Кентон?

– Предложение выйти за него замуж.

– Вот как, мисс Кентон? Тогда примите мои поздравления.

– Спасибо, мистер Стивенс. Я, понятно, готова отслужить срок, положенный после подачи уведомления об уходе, но если вы сможете отпустить меня раньше, мы будем вам очень признательны. Мой знакомый приступает к новой работе в одном из западных графств через две недели.

– Приложу все усилия, чтобы как можно скорее подыскать вам замену, мисс Кентон. А теперь, с вашего позволения, я должен вернуться наверх.

Я двинулся дальше и уже было взялся за ручку двери, которая вела в коридор, когда услышал позади: «Мистер Стивенс» – и снова обернулся. Мисс Кентон стояла все там же и поэтому, обращаясь ко мне, была вынуждена немного повысить голос, который прозвучал как-то странно и гулко под сводами пустой темной кухни.

– Должна ли я понимать, – сказала она, – что после стольких лет, которые я отдала службе в этом доме, у вас при известии о моем возможном отъезде не нашлось никаких других слов?

– Мисс Кентон, примите мои самые искренние поздравления. Но, повторяю, наверху происходят события мирового значения, и я обязан быть на своем месте.

– А знаете ли вы, мистер Стивенс, что для меня и моего знакомого вы представляете собой очень важную личность?

– В самом деле, мисс Кентон?

– Да, мистер Стивенс. Мы часто потешаемся на ваш счет. Например, знакомый постоянно просит меня изобразить, как вы двумя пальцами зажимаете нос, когда перчите еду, и каждый раз заходится смехом.

– Вот как.

– Он также любит смотреть, как вы устраиваете персоналу «накачку». В моем, понятно, исполнении, но, признаюсь, я поднаторела по этой части. Стоит мне произнести две фразы, и мы оба прямо покатываемся.

– Понятно, мисс Кентон. А теперь прошу меня извинить.

Я поднялся в холл и стал на свое место. Не прошло, однако, и пяти минут, как в дверях библиотеки появился мистер Кардинал и кивнул, чтобы я подошел.

– Не хочется вас дергать, Стивенс, – сказал он, – но не могли бы вы принести еще бренди? А то в этой бутылке уже ничего не осталось.

– В вашем распоряжении, сэр, любые напитки. Но, принимая во внимание, что вам предстоит дописать комментарий, может быть, вы сочтете разумным воздержаться?

– Комментарию это не повредит, Стивенс. Ну, пожалуйста, принесите еще капельку бренди.

– Будет исполнено, сэр.

Когда я через минуту вернулся в библиотеку, мистер Кардинал бродил вдоль полок, разглядывая корешки. На одном из столов я заметил беспорядочно разбросанные бумаги. При моем появлении мистер Кардинал удовлетворенно хмыкнул и повалился в обитое кожей кресло. Я подошел, налил бренди и протянул ему бокал.

– А знаете, Стивенс, – сказал он, – мы ведь с вами уже порядком знакомы, верно?

– Действительно, сэр.

– Каждый раз, приезжая сюда, я предвкушаю, как мы с вами поболтаем.

– Да, сэр.

– А что бы вам не выпить со мной?

– С вашей стороны это очень любезно, сэр. Нет, сэр, благодарю вас, но я не могу.

– Может, Стивенс, у вас с этим делом не все в порядке?

– В полном порядке, благодарю вас, сэр, – ответил я, вежливо рассмеявшись.

– И чувствуете вы себя хорошо?

– Возможно, устал немного, но в остальном все прекрасно, спасибо, сэр.

– Ну, тогда присядьте-ка. Так о чем бишь я? Да, мы с вами порядком знакомы. Так что не буду темнить. Вы наверняка догадались, что я сюда неспроста пожаловал. Мне намекнули, понимаете? Что тут сейчас происходит. В эту самую минуту на той стороне холла.

– Да, сэр.

– Да сядьте же, Стивенс. Я хочу поговорить с вами по-дружески, а вы стоите с этим проклятым подносом в руках, и вид у вас такой, как будто вы вот-вот сорветесь и убежите.

– Виноват, сэр.

Я поставил поднос и сел на самый краешек кресла, на которое показал мистер Кардинал.

– Так-то лучше, – заметил мистер Кардинал. – А теперь послушайте, Стивенс. Уж не премьер ли министр сейчас в гостиной, а?

– Премьер-министр, сэр?

– Ну, ладно, ладно, не нужно ничего отвечать. Я понимаю, у вас чертовски щекотливое положение. – Мистер Кардинал глубоко вздохнул, устало покосился на разбросанные по столу бумаги и произнес: – Мне ведь не надо вам объяснять, Стивенс, как я отношусь к его светлости. Он мне как второй отец. Это мне не надо вам объяснять, Стивенс.

– Нет, сэр.

– Он мне очень дорог.

– Да, сэр.

– Знаю, что и вам тоже. Глубоко дорог. Дорог, Стивенс?

– Несомненно, сэр.

– Прекрасно. Тут мы друг друга понимаем. Но взглянем фактам в лицо. Его светлость оказался в опасном положении. Я вижу, как он увязает все глубже и глубже, и, скажу вам, меня это очень тревожит. Ему уже не за что ухватиться, понимаете, Стивенс?

– Вот как, сэр?

– Стивенс, вы хоть знаете, что происходит прямо сейчас, пока мы с вами тут разговариваем? Всего в нескольких ярдах от нас? В комнате по другую сторону холла – я даже не требую от вас подтверждения – находятся сейчас премьер-министр Великобритании, министр иностранных дел и германский посол. Его светлость сотворил чудо, собрав их всех вместе, и он верит – искренне верит, – что делает нечто полезное и достойное. А знаете, Стивенс, для чего его светлость собрал этих джентльменов нынче вечером? Знаете, Стивенс, что именно там происходит?

– Боюсь, что нет, сэр.

– Боитесь, что нет. Скажите, Стивенс, вам это совсем не интересно? Даже не любопытно? Черт побери, в этом доме происходит событие чрезвычайной важности, и вам совсем не любопытно?

– Мне не положено любопытствовать о таких вещах, сэр.

– Но его светлость вам дорог. Очень дорог, вы сами только что говорили. А раз его светлость вам дорог, то должны вы о нем беспокоиться или нет? Хотя бы немного поинтересоваться, а? Ваш хозяин под покровом ночи сводит премьер-министра и германского посла для тайных переговоров, а вам даже не любопытно?

– Любопытно-то любопытно, сэр. Но не положено мне о таких вещах любопытствовать.

– Не положено? А-а, понимаю, вы, видно, считаете, что этого требует верность. Правда? Думаете, в этом и заключается верность? Преданность его светлости? Или, коли на то пошло, королю?

– Простите, сэр, я не понимаю, что вы предлагаете.

Мистер Кардинал снова вздохнул и покачал головой.

– Ничего я, Стивенс, не предлагаю. Говоря откровенно, я сам не знаю что делать. Но вы могли бы хоть проявить любопытство.

Он замолчал и уставился пустым взглядом на ковер у меня под ногами.

– Вы точно со мной не выпьете, Стивенс? – наконец спросил он.

– Нет, сэр, благодарю вас.

– Вот что я вам скажу, Стивенс. Его светлость ставят в дурацкое положение. Я тут как следует все разузнал и о том, что происходит в Германии, имею теперь прекрасное представление. Так я вам скажу – его светлость ставят в дурацкое положение.

Я промолчал, а мистер Кардинал все так же бессмысленно глазел на ковер. Потом продолжал:

– Его светлость – милый, замечательный человек. Но беда в том, что он крепко увяз. Им играют. Наци играют им как пешкой. Вы это заметили, Стивенс? Вы заметили, что эта игра ведется по меньшей мере уже три или четыре года?

– Прошу прощения, сэр, но я ничего подобного не заметил.

– У вас даже подозрений не возникало? Даже тени подозрения, что герр Гитлер руками нашего милого друга герра Риббентропа играет его светлостью как простой пешкой, играет так же, легко, как другими своими пешками в Берлине?

– Прошу прощения, сэр, но я ничего подобного не заметил.

– Ну да, откуда вам было заметить, Стивенс, вы ведь нелюбопытны. Все происходит у вас на глазах, но вам и в голову не придет задаться вопросом – а что же, собственно, происходит?

Мистер Кардинал поерзал, чуть выпрямился в кресле, затем задумчиво поглядел на свою неоконченную работу, разбросанную на соседнем столе, и произнес:

– Его светлость – джентльмен. С этого все и пошло. Он джентльмен, он воевал против немцев, у него в крови относиться к побежденному противнику великодушно и по-дружески. В крови. Потому что он джентльмен, настоящий английский джентльмен старой закалки. Вы наверняка поняли их игру, Стивенс, да и как можно было не понять? Поняли, как они использовали его душевные качества, сыграли на них, обратили деликатность и благородство в нечто другое – нечто такое, что могут теперь поставить на службу своим собственным грязным целям. Да не могли вы этого не понять, Стивенс.

Мистер Кардинал снова уставился в пол. Помолчал и продолжил:

– Помню, я приезжал сюда много лет тому назад, тут еще был этот американец. Мы устроили тогда большую конференцию, отец участвовал в подготовке. Помню, как этот американец – а он поддал еще крепче, чем я сейчас, – как он поднялся из-за обеденного стола перед всей честной компанией. Он показал на его светлость и назвал его любителем. Да, назвал его неумелым любителем и сказал, что он крепко увяз. Что ж, приходится, Стивенс, признать, что американец тогда правду сказал. От этого никуда не денешься. Нынешний мир слишком грязен для деликатных и благородных людей. Вы и сами это видите, Стивенс. Как они используют чужую деликатность и благородство в собственных целях. Вы и сами это видите.

– Прошу прощения, сэр, но не могу утверждать, будто вижу.

– Не можете утверждать, будто видите. Ну, не знаю, как вы, а я должен что-то сделать. Будь жив отец, уж он бы попытался это остановить.

Мистер Кардинал опять замолчал, и лицо у него – возможно, в связи с воспоминанием о покойном отце – приняло тоскливое выражение.

– Ну что, Стивенс, – спросил он наконец, – вы и дальше будете так же спокойно смотреть, как его светлость балансирует над пропастью?

– Прошу прощения, сэр, я не вполне понимаю, о чем вы говорите.

– Вы не понимаете, Стивенс. Хорошо, раз уж мы с вами друзья, буду откровенен. Последние несколько лет его светлость, вероятно, является единственной в своем роде и исключительно полезной пешкой в хитрой пропагандистской игре, какую герр Гитлер ведет с нашей страной. Тем более полезной, что он искренен, честен и не отдает себе отчета в истинном смысле своих поступков. Только за эти три года его светлость сыграл решающую роль в установлении связей между Берлином и шестью с лишним десятками самых влиятельных граждан нашей страны. Для немцев это было королевским подарком. Герр Риббентроп фактически получил возможность действовать в обход нашего Министерства иностранных дел. Мало им их проклятого нюрнбергского сборища и этой проклятой Олимпиады, так они еще и другое придумали. Знаете, чем занят теперь его светлость? Имеете хоть малейшее представление о том, что они сейчас там обсуждают?

– Боюсь, что нет, сэр.

– Его светлость пытается уговорить самого премьер-министра принять приглашение герра Гитлера и отправиться с официальным визитом в Германию. Его светлость и вправду считает, что премьер-министр заблуждается в отношении нынешнего немецкого режима.

– Не вижу, что в этом плохого, сэр. Его светлость всегда стремился помогать народам добиваться лучшего взаимопонимания.

– И это, Стивенс, еще не все. Именно сейчас – если только я не последний дурак, – именно сейчас его светлость обсуждает возможность визита к герру Гитлеру самого Его Величества. Ни для кого не секрет, что наш новый король всегда симпатизировал нацистам. Что ж, судя по всему, он охотно примет приглашение герра Гитлера. В эту самую минуту, Стивенс, его светлость делает все возможное, чтобы Министерство иностранных дел перестало противиться этому чудовищному плану.

– Прошу прощения, сэр, но в деятельности его светлости я вижу одно только благородство и высоту помыслов. В конце концов, он делает все, что может, дабы в Европе продолжал царить мир.

– Скажите, Стивенс, вы не допускаете, что я хоть в чем-то, но прав? Неужели вам и вправду ни капельки не любопытно?

– Прошу прощения, сэр, но могу ответить только одно – я целиком полагаюсь на здравомыслие его светлости.

– После захвата Рейнской зоны, Стивенс, ни один здравомыслящий человек не станет слепо верить ни единому слову герра Гитлера. Его светлость крепко увяз. Господи, теперь вы и вправду обиделись.

– Ни в коем случае, сэр, – возразил я, ибо встал только потому, что услышал звонок из гостиной. – Я, кажется, понадобился джентльменам. Позвольте удалиться.

В гостиной было не продохнуть oт дыма. Пока его светлость отдавал мне распоряжение принести из погреба бутылку редкого старого портвейна, великие джентльмены с самым серьезным видом и в полном молчании затягивались сигарами.

Когда в столь поздний час спускаешься по черной лестнице, шаги звучат как-то особенно громко; они-то, безусловно, и привлекли внимание мисс Кентон. Ибо, когда я шел по темному служебному коридору, дверь ее гостиной открылась и на пороге возник ее силуэт на фоне освещенной комнаты.

– Удивлен, что вы еще не удалились наверх в свою спальню, мисс Кентон, – заметил я, проходя мимо.

– Мистер Стивенс, я наговорила вам много глупостей.

– Извините, мисс Кентон, но как раз сейчас мне недосуг разговаривать.

– Мистер Стивенс, не принимайте близко к сердцу, что я вам раньше сказала. Я просто болтала глупости.

– Я не принял близко к сердцу того, что вы мне раньше сказали, мисс Кентон. Больше того, я уж и не помню, что вы тогда говорили. Наверху происходят события чрезвычайной важности, у меня сейчас просто нет времени обмениваться с вами любезностями. Я бы вам посоветовал идти спать.

С этими словами я поспешил дальше и успел дойти почти до самой кухни, когда в коридоре снова стало темно, и я понял, что мисс Кентон закрыла дверь.

На то, чтобы отыскать в погребе затребованную бутылку и привести ее в пригодный для употребления вид, у меня ушло немного времени. Поэтому через несколько минут после короткого разговора с мисс Кентон я снова проходил коридором, на этот раз с подносом в руках. Поравнявшись с дверью мисс Кентон, я понял по свету, который пробивался из щели вдоль притолоки, что она все еще у себя. Именно эта минута – теперь я в этом уверен – и засела у меня в памяти, минута, когда я замер в сумраке коридора с подносом в руках, почувствовав, как во мне стремительно нарастает уверенность, что совсем рядом, всего в нескольких футах от меня, за этой закрытой дверью сейчас плачет мисс Кентон. Помнится, эта моя уверенность не основывалась ни на чем конкретном – я, безусловно, не слышал рыданий, – но при этом я ничуть не сомневался, что если постучусь и войду, то застану ее в слезах. Не помню, сколько я так простоял; тогда мне показалось, что довольно долго, но на самом деле, вероятно, всего несколько секунд, ибо мне, разумеется, надлежало поторопиться наверх, где меня ждали с портвейном великие люди страны, так что исключено, чтобы я позволил себе неоправданную задержку.

Вернувшись в гостиную, я отметил, что джентльмены по-прежнему сохраняют глубокую серьезность. У меня, однако, не было времени составить впечатление об общей атмосфере, ибо не успел я войти, как его светлость забрав у меня поднос, сказал:

– Спасибо, Стивенс, дальше я сам справлюсь. Можете идти.

Я снова пересек холл и занял свое привычное место под аркой. Там я простоял с час или около того, то есть до отбытия всех джентльменов, поскольку не произошло ничего такого, что могло бы заставить меня покинуть мой пост. Тем не менее этот час отчетливо и навсегда мне запомнился. Сперва – готов в этом признаться – настроение у меня было довольно подавленное. Но потом со мной приключилась любопытная вещь, – во мне начало нарастать чувство глубокого торжества. Не могу вспомнить, в какой степени я тогда понимал происхождение этого чувства, но сегодня, когда я мысленно к нему возвращаюсь, объяснить его, кажется, не так уж и трудно. В конце концов, я только что выдержал на редкость трудный вечер, на всем протяжении которого умудрялся сохранить «достоинство, отвечающее моему положению», более того, выдержал так, что сам отец мог бы гордиться, будь он на моем месте. А напротив, по ту сторону холла, за дверями, к которым был прикован мой взгляд, в той самой комнате, где я только что исполнил свои обязанности, могущественнейшие джентльмены Европы обсуждали судьбу нашего континента. Кто усомнился бы в эту минуту, что я доподлинно пребываю у самой ступицы великого колеса истории? А о большем никакому дворецкому не дано и мечтать. Поэтому я склонен считать, что, когда я стоял в холле, размышляя о событиях этого вечера – тех, что уже совершились, и тех, что совершались у меня на глазах, – я увидел в них своего рода итог того, чего достиг в жизни к этому часу. И это, пожалуй, лучше всего объясняет чувство торжества, которое охватило меня в тот вечер.