Тем летом революция пришла в Женеву.

Швейцарцы, неизменно самый реалистичный из народов, едва только во Франции начались беспорядки, поняли, что даже наши пограничные горы не смогут долго защищать нас от политических штормов, грозивших захлестнуть Европу. Все понимали, что это лишь вопрос времени: ярость на ancient régime , вырвавшись на свободу, перекинется через границы и принесет с собой кровь и разруху. Не успела рухнуть Бастилия, революционно настроенные швейцарские émigrés , укрывшиеся в Париже, начали строить мстительные планы возвращения из изгнания. Когда этот день пришел, семейное гнездо Франкенштейнов оказалось в особой опасности, ибо, по извращенной логике событий, мы стали врагами обеих сторон в их титанической схватке. Несмотря на свое богатство и высокое положение, барон давно был известен в Европе как искренний сторонник либерального дела. Роль, которую он сыграл в поддержке восстания американских колонистов и жирондистов во Франции, была общеизвестна. Благородный в устремлениях—в его лице век разума имел самого преданного своего сына, — он, служением партии Гуманизма, навлек на себя ненависть закоснелых в невежестве аристократов. Неспособные увидеть разницу между конституционным республиканцем и заклятым цареубийцей, перепуганные и мстительные швейцарские олигархи объявили его предателем своего класса. И одновременно какая ирония была в том, что чем больше революция оказывалась под влиянием экстремистской группировки, те же самые освободительные силы, становлению которых отец всячески способствовал, теперь обернулись против своего благодетеля, словно он был не лучше любого другого аристократа. Соответственно он стал мишенью как для демагогичных фанатиков, так и для самых реакционных феодалов. Обе стороны жаждали его крови.

Никогда отец так не восхищал меня, как в то критическое время, когда он отважно бросал вызов своим врагам из обоих лагерей. Тем не менее он был достаточно предусмотрителен, чтобы принять меры предосторожности. Начиная с лета 1792 года, когда Франция постепенно погружалась в хаос, у нас всегда стояли наготове карета и обоз, чтобы можно было отъехать из любого конца поместья. По первому знаку мы могли бежать — на северо-восток, в Германию, или на юг, в Пьемонт. Из домашних слуг и работников сколотили отряд, наскоро обучили пользоваться мушкетами и пиками; они вряд ли могли оказать достойное сопротивление буйным толпам, бродившим по дорогам, но по крайней мере дали бы шанс ускользнуть карете и повозкам.

В октябре случилось то, чего мы опасались больше всего. Мы получили известие, что войска генерала Монтескьё наступают на Женеву. Как обиталище Руссо, город считался одной из духовных столиц революции. Вдохновленные приближением французских легионов, демагоги, которым нравилось называть себя патриотами — последователями кровавых Робеспьера и Сен-Жюста, — свергли городское правительство и повели наступление на собственность и привилегии. Несколько недель мы со страхом ожидали нападения радикальных элементов, чьи костры еженощно видели на дорогах и деревенских площадях. И каждую ночь по всему кантону банды мятежников грабили дома богачей и вешали их обитателей; но прежде, чем эти варвары успели обратить внимание на Коллонж и Бельрив, произошло ужасное. Разнеслось известие, что обезглавили Людовика. В Париже правил террор, называвший себя доблестной республикой. Сошедшая с ума Франция, которой правили якобинцы, скоро была атакована по всем фронтам войсками цивилизованной Европы; война приняла всеобщий характер. Армию Монтескьё отозвали на родину, и вторжение в Женеву не состоялось. Как следствие, революция в Швейцарии закончилась, едва начавшись.

Я без труда поверила словам отца, что никогда в общественной истории не было подобных эпохальных сдвигов. Сотрясались незыблемые основы мира; казалось, возможны проявления любого, прежде немыслимого экстремизма. Век, который Ньютон и Локк объявили веком разума, завершался под тенью эшафота.

В разгар этих бурных событий из Ингольштадта вернулся Виктор.

Я приготовилась встретить его, держась крайне независимо, как и при расставании два года назад. Но моя решимость растаяла, едва он шагнул из дилижанса. Я сразу увидела, как ужасно он изменился. Это был не тот прежний Виктор, с которым я так холодно распрощалась. Передо мною был сломленный человек — худой, пожелтевший, дрожащий, столь явно измученный невзгодами, что казалось, ему уже все равно, какие еще несчастья могут обрушиться на него. Меня саму удивила невольная жалость, стиснувшая мое сердце при виде его скорбной фигуры. Куда только девалось недоверие, которое в последнее время я единственно чувствовала, думая о нем? Оно исчезло. Он больше не был для меня бездушным обольстителем; передо мною была лишь жалкая тень той юношеской неуемности, которую я когда-то любила в нем, которой восхищалась. Мне ничего не оставалось, как думать, что, подобно тому, как повсюду вокруг меня революционные идеалы оборачивались зверствами, так и прометеев огонь, некогда пылавший в душе Виктора, угас, оставив после себя один пепел. Больше того, хотя в тот момент я не могла знать об этом, миру грозил иной террор, ужасней, чем тот, чьих жертв везли повозки по улицам Парижа на казнь. Человек, стоявший передо мной, был его предвестником; он один увидел злой рок, рожденный в лаборатории.

Виктор раздраженно отмахнулся от расспросов о самочувствии. Сказал, что просто еще не оправился от нервного перенапряжения; но его недомогание явно было душевного, а не физического свойства. Лицо его выражало одновременно отчаяние и растерянность. Он как будто нуждался, чтобы его простили — причем за нечто более серьезное, нежели то, в чем я могла бы его обвинить. Мне хотелось вернуть прежние отношения, чтобы узнать правду; но для этого между нами было слишком мало доверия.

Так что я вынуждена была теряться в догадках, день за днем беспомощно взирать на то, как он предается своей тайной скорби, ни с кем не общается. Прокрадываясь ночами к дверям его спальни, я слышала, как он бесконечно ходит по комнате. Ночи его были тревожны, сны беспокойны. Не раз он будил весь дом сдавленным воплем ужаса, будто кто-то душил его в постели. Все слышали его вопль, но он не давал никаких объяснений. Однажды, встав душной ночью, чтобы открыть окно, я испуганно вздрогнула, увидев свет фонаря, движущийся в саду. Вглядевшись внимательней, я различила укутанную в плащ фигуру, крадущуюся среди деревьев. Призрак, облюбовавший наш дом? Нет, это был мужчина, вооруженный шпагой, который шарил в кустах, словно искал кого-то, скрывавшегося в темноте. Я поняла, что это Виктор. Шепотом окликнула его; он обернулся и пристально посмотрел на меня. Его бледное лицо было искажено страхом.

— Элизабет! — ответил он дрожащим голосом, — Если дорожишь своей жизнью, закрой окна! Запри двери! Тебе грозит смертельная опасность.

Затем быстро повернулся и исчез в ночи. На другой день он так и не вышел из своей комнаты.

Наконец, когда я уже подумала, что так дольше не может продолжаться, Виктор не выдержал напряжения, в котором находился. Как когда-то, глубокой ночью он пришел за помощью ко мне. Постучал в дверь моей спальни и, когда я проснулась и спросила, кто это, ответом мне был только хриплый шепот: «Пожалуйста, помоги мне!» Я узнала его голос и тут же открыла; Виктор, шатаясь, шагнул в комнату, упал на колени у моих ног и разразился рвущими душу рыданиями. Ему было так стыдно представать передо мной в таком виде, что он не смел поднять на меня глаз; руки он крепко стиснул на груди, не позволяя себе дотронуться до меня. Даже когда я наклонилась, чтобы поднять его, он отшатнулся.

— Боюсь дотронуться до тебя — сам себе не доверяю. Позволь лишь побыть с тобой. Не могу оставаться один!

— Пожалуйста, — сказала я, — сядь вот тут, у моей постели.

Мне вспомнилась ночь, когда мы были вместе в этой самой комнате, в этой постели. Тогда Виктор ходил во сне и пришел рассказать мне о василиске — первом зловещем знаке того, что Великое Делание потерпит крах. Еще дети в то время, мы тем не менее прильнули друг к другу и всю ночь пролежали обнявшись. Теперь, несмотря на его сопротивление, я в конце концов кое-как сумела усадить его рядом и попыталась успокоить. Стиснув виски, напрягшись, он говорил о своих мучительных снах и страхах, хотя все его откровения были загадочно смутны; ни разу не указал он на источник этих зловещих предчувствий. Мои осторожные расспросы тоже не смогли проникнуть сквозь стену таинственности, которою он окружил себя.

— Я чувствую себя так, словно раскалываюсь надвое, — признался он, — Вот здесь, внутри меня, будто борются два человека. Часто мои мысли принадлежат не мне, а другому, мрачному, дикому существу, рождающемуся во мне по ночам. Когда иду по коридорам, мне чудится, что Другой прячется за каждым углом; это я… и не я. Иногда возникает ощущение, что я — Виктор — исчезаю в серой, бесцветной области, живой могиле, и Другой, мрачный, занимает мое место здесь, в этом мире. Этим утром мне показалось, что я увидел, как Другой проскользнул в меня в тот момент, когда я проснулся. Он вошел, как дым, мне в рот; он сейчас во мне. Я не смею уснуть, мне страшно, что он выйдет и обрушится на мир. Сестра, я не сделал ничего дурного! Какое бы зло ни совершил Другой… в том нет моей вины.

Это было похоже на бред. Я не поняла, о чем он говорит. Единственное, что я могла, — это сесть поближе к несчастному и пожалеть, успокоить его. Наконец он умоляюще обратился ко мне, и в его голосе звучало такое смирение, какого я никак не ждала в моем Викторе.

— Я опасаюсь за свой рассудок, милая сестра. Ради тебя и отца я никогда не взвалю бремя безумия на этот дом, которому уже причинил столько горя. Ты поможешь мне?

— Но как я могу помочь тебе, Виктор, если не знаю, что терзает тебя? Чем я могу облегчить твои страдания?

— Я нуждаюсь в особой помощи, какой не сможешь оказать ни ты, ни врач — кроме одного. Этот единственный человек живет меньше чем в неделе пути от Женевы. Я хочу видеть его.

— И кто этот человек?

— Его имя доктор Месмер.

Такого ответа я не ждала.

— Ты доверяешь тому, кого считают шарлатаном?

— Убежден, что он не шарлатан! Ты должна сама прочесть его научные доклады. Мир опасается таких смелых людей и называет их сумасшедшими или мошенниками. Месмер ни то ни другое. Он заявил, что «больная душа» находится в компетенции медицины; он лечит ее скорее как всякий физический орган, нежели как нематериальную сущность. Я готов довериться ему. Но сейчас я слишком слаб, чтобы самому ехать к нему. — И смущенно добавил: — А еще я боюсь ехать один. Кто-то должен сторожить мой сон.

Я согласилась без малейшего колебания. Виктор, не сдерживая слез, уронил голову мне на грудь и не переставая благодарил меня. От его волнующей близости вся моя былая досада и злость на него мгновенно улетучились. Если бы он поднял лицо, я покрыла бы его поцелуями.

Мне предстояло все подготовить для отъезда. Первое, и самое трудное, было уговорить отца согласиться с нашим намерением.

— Месмер? Но он же шарлатан! — возмутился отец, — Доктор Франклин показал, что этот его животный магнетизм ничем не лучше знахарства.

Но я была во всеоружии и знала, что возразить. Виктор снабдил меня теми самыми статьями, которые давали отцу повод критиковать Месмера, и я тщательно их проштудировала.

— Вы правы, отец; Франклин поставил под сомнение теорию Месмера. На том основании, что ей недостает материального подтверждения. В этом отношении я понимаю ваш скептицизм. Но напомню, что Франклин также осмелился предположить, что месмеризм тем не менее может иметь лечебный эффект, пробуждая силу воображения. Возможно, он дает некий новый способ лечения. Ибо если болезнь психическая, как в случае Виктора, в чем мы пришли к согласию, не следует ли и лечить ее психическими методами? Там, где мы имеем дело с психическим расстройством, применение методов Месмера может дать положительный результат, даже если ошибиться в причине этого расстройства. Попытаться, безусловно, стоит.

Отец тщательно обдумал мое предложение и в конце концов с неохотою дал разрешение. Предоставив в наше распоряжение свою лучшую карету и лучших возниц, он пожелал нам счастливого пути, хотя и испытывал самые дурные предчувствия. Целью путешествия была крохотная деревушка близ Констанса, Фрауэнфильд, в которой ныне обретался Месмер. Убедившись, что весна освободила от снега дорогу, ведущую на север к Цюриху, мы приготовились на той же неделе отправиться в путь.

В следующей главе мы имеем редкую возможность услышать из первых уст отчет о деятельности доктора Франца Антона Месмера, данный пациентом наблюдательным и владеющим слогом. Таким образом, воспоминания Элизабет Франкенштейн проливают свет на наиболее трудные вопросы медицинской науки нашего времени.

С конца 1770-х годов, когда Месмер впервые объявил об открытии им животного магнетизма, он упорно расширял область, на которую распространяется его система, пока она из метода медицинской диагностики не превратилась в программу космических масштабов. Существуют, учил доктор, громадные магнитные волны, которые катятся по вселенной подобно волнам в море. Эти излучения, заявлял он, проникают сквозь все, включая человеческое тело и саму его душу. Если воспрепятствовать их свободному прохождению, тело заболеет. Но, умело применяя терапию магнетизмом, можно высвободить этот поток и пациент выздоровеет. Магнетизм благотворно действует на все на свете, даже на растения и минералы. Заряжая от лейденской банки больные деревья, можно заставить их зацвести, а пересохшие ручьи — вновь наполниться водой.

Эти гипотезы, необычайно модные в атмосфере эклектики и часто безудержной спекуляции, которая царила в науке конца восемнадцатого столетия, были с тех пор успешно опровергнуты. Но не натурфилософы, а скорее медики вознесли Месмера на вершину славы. Раз за разом он демонстрировал поразительные результаты, исцеляя тех, от кого другие врачи отказывались как от неизлечимых больных. В одном случае, после которого его имя стало знаменитым во всей Европе, он даже вернул зрение слепому. Позже, правда, определили, что его слепота была истерического происхождения, а не вызвана причинами физического свойства. Скомпрометированный и осмеянный, доктор был вынужден покинуть Вену.

Скептики всех направлений, особенно коллеги по медицинской профессии, поспешили объявить Месмера шарлатаном. Это лишь приумножило его славу, что, в свою очередь, еще более разъярило его врагов. Во Франции в самый разгар популярности Месмера была создана королевская комиссия для изучения его постулатов; главой комиссии был доктор Бенджамин Франклин, в то время посол новой Американской республики. Комиссия нанесла сокрушительный удар по Месмеру и его теориям. Она пришла к заключению, что Месмер излечивал не средствами научной медицины, но единственно простым внушением. Слава Месмера в Париже в одночасье померкла, как двадцать лет назад в Вене. Вскоре после казни Людовика, который был его главным защитником, он разумно решил вернуться на родину, в Швейцарию, где люди нескончаемым потоком шли в его клинику за лечением и чтобы увидеть чудеса животного магнетизма. Он оставался практикующим врачом до своей смерти в 1815 году в возрасте восьмидесяти одного года.

История была неблагосклонна к Месмеру; больше того, она способствовала его бесславию. Подобно многим гипотезам о таинственных флюидах и сверхъестественных эманациях, высказывавшимся в его время, теория животного магнетизма была выброшена на свалку. Даже в практической медицине атомистические гипотезы ныне вытесняют всякую альтернативу. Тем не менее остаются врачи, убежденные, что месмеризм способен помочь при лечении неврастении и разных форм нервного расстройства. Свидетельство Элизабет Франкенштейн особенно заинтересует тех, кто желает продолжить исследования в этой области. Во-первых, она ответственно утверждает, что состояние гипноза — это реальность; она описывает, как погружалась в него и как оно сказывалось на ее поведении. Она ясно говорит о том, что, загипнотизированная, была способна выполнять команды Месмера, пусть чувственная реакция и была замедленной.

Удивительно, сколь многие возможности человеческого мозга еще остаются неисследованными. Какие злодейства и гений мы обнаружим в тех темных недрах нашей души, куда первым проник Месмер? Будем надеяться, что с ходом нашего рациональнейшего из столетий сия загадочная глубинная область реальности станет наконец свободна от некромантов и знахарей, традиционно опекавших ее, и на смену им придут компетентные медики.