Серафина учит нас Кормлению Львов.

Виктор и я долго рассматривали изображение этого ритуала в «Лавандовой книге». Я много раз спрашивала себя, будем ли мы сами участниками его.

— Тебе нужно быть предельно восприимчивым всю долгую ночь, — говорит Серафина Виктору, — Вот, это поможет сохранять кристальную ясность ума.

Она заваривает ему чашку крепкого чаю с цикорием. В первую ночь Серафина сама исполняет роль партнерши; меня просит только смотреть.

— Помните, — предупреждает она нас обоих, — вы учитесь видеть все не таким, каким оно кажется на первый взгляд. Если будете уверены, что есть что-то большее, то и увидите больше.

Теперь Виктор знает, что Серафину надо воспринимать не как старую каргу, каковой она выглядит; он знает ее женскую власть. Не проходит и часа, как он погружается в себя, отрешенный взгляд неподвижен, словно устремлен на прекраснейшую из женщин. То же и Серафина. Она становится похожей на сомнамбулу. Я наблюдаю за ней и сомневаюсь, что смогу оставаться столь же спокойной и терпеливой. Говорю ей об этом, и она улыбается, успокаивая меня.

— Не бойся, дитя. Я дам тебе кое-что, что поможет сохранять спокойствие. В дальнейшем для этого тебе не понадобятся посторонние средства. Мысли Виктора станут твоими мыслями; не могу объяснить, но вы станете единым существом. Ночь для вас обоих промелькнет в одно мгновение. Только думай, что Виктор предлагает тебе самозабвенную любовь истинного жениха, любовь, дарящую упоение возлюбленной.

Еще трижды в эти две недели мы с Виктором повторяем Кормление Львов под присмотром Серафины. От зелья, которым она поит меня, я словно плыву над землей; оно также возбуждает во мне невероятную чувствительность. Я могу ощущать телом взгляд Виктора, как будто он касается его, и не настолько нежно, как мне бы хотелось. Он порой слишком страстен, слишком настойчив. Вновь я понимаю, какой беззащитной становится женщина, когда ее тело раскрывается. Но, доверяя Виктору, я уступаю и испытываю при этом не чувство опасности, а иное, пьянящее чувство. Мы во власти предвкушения, рождаемого странной невинностью того, что мы делаем: жгучий взор Виктора устремлен на меня, и, однако, мы не касаемся друг друга.

На первых порах я, так сказать, исполняю роль бесстыдной соблазнительницы; я не вижу ничего, кроме выражения похоти в том, что меня призывают делать. Но со временем, по мере того как проходит ночь за ночью, я начинаю воспринимать все иначе: похоть может быть узкой дверью, которую мы проходим и за которой находится нечто большее, наслаждение, которое спокойней, тоньше, возвышенней.

Каждый раз после Кормления Львов Серафина спрашивает, о чем мы в это время думали. Поначалу у меня нет желания говорить об этом — у Виктора тоже. Воображение рисует нам столь непристойные картины, что мы не хотим признаваться. Серафина не настаивает, но каждую ночь возвращается к этому вопросу. Наконец Виктор набирается храбрости.

— Я представляю, что дотрагиваюсь до нее, — говорит он, — Хочу дотронуться.

— И где ты хочешь ее потрогать? — интересуется Серафина с озорной ноткой в голосе. Виктор стесняется отвечать, — Здесь? — спрашивает Серафина, медленно проводя рукой по моему телу от груди к лону, — Или здесь? Тебе хотелось бы сделать то, что я делаю сейчас?

— Да, — признается он, невольно краснея.

— А почему?

Вопрос застает Виктора врасплох.

— Наверно, было бы неестественно не захотеть. Ее тело… воспламеняет меня.

В голосе Серафины слышится искреннее сострадание, когда она говорит:

— Да, я заставила тебя гореть от желания к ней. Это естественно для такого молодого и горячего человека. А ты, Элизабет? О чем ты думаешь?

Сказанное Виктором заставило меня сознаться:

— Я хочу, чтобы Виктор обнял меня, как настоящий любовник.

— Только обнял?

— Нет! Чтобы он вошел в меня. Каждый раз я жажду этого все больше. Я представляю это себе, схожу с ума, вижу во сне.

Это мой протест против жестокости того, что требует от нас Серафина. Но пока я выплескиваю свой гнев, я не сознаю, насколько он жгуч или насколько жгучим стало мое желание.

— Знаю, ты считаешь меня слишком суровой, — отвечает она печально, но ничуть не оправдываясь, — Но в том, что я делаю, есть великий смысл. Я учу тебя жаждать, дорогая. Я взращиваю в тебе эту жажду. Если мужчина и женщина торопятся сразу удовлетворить желание, они никогда не узнают, какой силы оно может достичь и какую великую жажду ему предназначено утолить. Им не откроется, что означает их союз. Наслаждение длится недолго, и они никогда не узнают, что есть иное наслаждение, которое ожидает за первым. Со временем вы поймете, что это второе наслаждение, о котором я говорю, — оно в горении; горение станет вашими крыльями и вознесет к небесам. А теперь посмотрим, какой степени близости вы достигли.

С этими словами она велит мне принести вазу, в которой хранились кровь и семя, и ставит ее перед нами на пол. Мы много раз изучали содержимое сосуда; нам было сказано: то, что мы увидим, есть черный период нигредо. Она добавила в него другие ингредиенты: разные травы, стружку жемчужины и сурьмяное масло — и поставила прогреваться в навоз жеребой кобылы. Все это разлагается и бродит в плотно закупоренном сосуде, выделяя зловонный запах в драме очищения.

На этот раз, когда мы садимся и рассматриваем содержимое вазы, Серафина дает нам отпить смеси; у нее горький вкус пустырника, который я пила на женских сходках на поляне, но сильней запах брожения. Серафина говорит, это придаст остроту зрению. И в ожидании, пока подействует зелье, тихонько напевает себе под нос смутную ночную песенку.

— Поднимите бутыль, — командует она некоторое время спустя, — Переверните, покрутите, а потом вглядитесь внимательней.

Сначала я довольно долго ничего не вижу, кроме илистого черного осадка на дне.

— Смотрите же, смотрите! — шепчет Серафина.

И тут, и тут… мне показалось, что я вижу радужный проблеск. И еще, и еще. Пламя выскакивает из мертвой гнили и мечется по внутренним стенкам сосуда. Я вижу, как его языки проскальзывают сквозь горлышко и вьются, как быстрые змейки, вокруг рук и плеч Серафины. Я так поражена, что отшатываюсь, словно боясь, что они прыгнут на меня.

— Что ты видишь?! — кричит, почти рычит Серафина.

— Огонь.

— Какого он цвета? — нетерпеливо спрашивает она; ослепительная полоска света продолжает метаться вокруг нее.

— Голубого, — отвечаю я. — Голубой огонь…

— Замечательно, дорогая. Впивай его. Ощути всем нутром. Пусть он согреет тебя от головы до ног. Не бойся смотреть на него!

Неожиданно я кричу:

— О боже! Там что-то движется!

Серафина взволнованно наклоняется, поднося вазу вплотную к моему лицу.

— Смотри внимательней! Что ты видишь, говори?

— Я вижу… вижу…

Но тут мои глаза подводят меня. Свет слишком слепящ; все расплывается.

— Очень хорошо, — говорит Серафина, — Достаточно на один вечер. А ты, Виктор, — что ты видел?

— Но я ничего не видел, — отвечает он в замешательстве.

Серафина спокойно кивает:

— Всему свое время, всему свое время. С каждым вечером мы будем продвигаться немного дальше по пути к этой тайне.

Так оно и происходит. Каждый раз, когда мы заканчиваем Кормление Львов, она выставляет вазу. Каждый раз я вижу, как внутри ее вспыхивает яркий голубой огонь, и всегда там начинает что-то медленно шевелиться — думаю, что-то живое. Но что может жить в таком яростном огне? Наконец в одну из ночей мне удается справиться со своим зрением, ничто не дрожит, не расплывается в глазах. И я отчетливо вижу: «Живое существо! Ящерка!» Ибо это в самом деле похоже на ящерицу с быстрым ищущим язычком и мечущимся хвостом, и огонь лижет ее гибкое мерцающее тело.

— Какого цвета? — спрашивает Серафина.

Я теряю из виду существо; оно растворяется в сиянии. Я продолжаю смотреть, пока заслезившиеся глаза не высыхают.

— Спокойно, дитя, — предостерегает Серафина, — Смотри ласковей, приветливей. Попроси ее показаться тебе.

Я послушалась. Вместо того чтобы напрягать глаза, пытаясь что-то разглядеть, я умоляю существо в сосуде показаться мне. Постепенно ящерку становится видно, ее чешуйчатый бок объят огнем; она словно в облачении из огня.

— Она разноцветная, — говорю я, — Красная, серебряная, оранжевая.

— Что еще ты видишь?

— Она ходит в огне, но не сгорает.

— Можешь сказать, нравится ей огонь?

— Да. Она катается и резвится в нем.

Серафина подносит чашу Виктору.

— Теперь ты, Виктор. Ты тоже видишь это существо?

Но Виктор не настолько зорок. Хотя он старается изо всех сил, но видит только черный осадок на дне.

— Ничего не вижу! — нетерпеливо выпаливает он. — Нет там ничего, кроме дряни, которую ты набросала.

— Неважно, дитя, — успокаивает Серафина. — Со временем увидишь. Это животное — особый знак; это саламандра, возникающая из продуктов распада. Хотя она и может показаться свирепой, она — наш верный водитель. Она появляется как знак того, что нигредо завершается. Начинается возрождение — и в вас, и в сосуде. Помните: все, что вы видите в мире, должно прежде всего существовать в вас. Великое Делание не будет совершено, пока оно не совершится внутри вас. Самое важное: следите за тем, как ящерица появляется в огне. Огонь — ее элемент. Она наслаждается, будучи в огне, и так же вам пламя будет в наслаждение. Запомните мои слова: все на свете есть знак чего-то большего, что стоит за ним. Почему существуют отдельно мужчина и женщина? Зачем мужчина входит в женщину? Зачем мы созданы как двое, которые горят желанием соединиться? Затем, что важно единство. Ради этого стоит гореть всю жизнь.

— У тебя глаз быстрей, — говорит мне позже Виктор. — Я ничего не могу разглядеть в этой склянке. Или ты прикидываешься? — Он смотрит подозрительно, в голосе недоверие, и это между нами впервые.

— Я бы не пошла на такое! Не стала бы пытаться обмануть Серафину, не смогла бы.

— Возможно, вы обе меня дурачите.

— Зачем нам тебя дурачить? — изумляюсь я.

Он пожимает плечами и делает обиженное лицо:

— Вы женщины и не хотите допускать мужчин к таким делам.

— Это не так! — возмущаюсь я, — Я бы ничего не стала скрывать от тебя.

— Тогда почему я не вижу ящерицу? Я так напрягаю глаза, что, наверно, мог бы видеть сквозь каменную стену.

— Может, как раз потому, что слишком стараешься; слишком тебе не терпится. Смотри спокойней. Верь, что увидишь.

Но на другую ночь и на следующую, когда Серафина ставит сосуд, Виктор ничего не видит, и это его начинает бесить. Наконец он взрывается: «Я не способен это увидеть!» — и отказывается продолжать наш seance.

— Терпение, Виктор, — говорит Серафина. — Она явится тебе по-другому. Часто именно Soror видит первой эти знаки; таким способом саламандра проявляет осторожность.

Виктор раздосадован. На следующую ночь я из сочувствия к нему притворяюсь, что тоже ничего не вижу. Серафина озадачена.

— Ты уверена, дитя мое? — спрашивает она.

— Ничего… ничего нет. Никакой ящерицы, правда.

— Как интересно.

Серафину беспокоит мой ответ. Думаю, она знает, что у меня на уме, знает, что я лгу. Но я лгу оттого, что люблю Виктора. Я не хочу опережать его ни в чем.

Эротический ритуал с загадочным названием «Кормление Львов», возможно, выполнялся Виктором и Элизабет наиболее часто, нежели иные упражнения, применяемые для обучения алхимиков. Я без колебания назвал бы его влияние на формирование их отношений самым важным и, очень возможно, самым губительным. Серия иллюстраций в «Лавандовой книге» изображает этот обряд таким образом: старик алхимик стоит на коленях в молитвенной позе перед своей помощницей. Она, раскинувшись, лежит на оттоманке, освещенная двойным кругом светильников, ее бедра бесстыдно раздвинуты. На следующем рисунке над ними изображены движущиеся солнце и луна, указывая на то, что алхимик проводит в таком положении всю ночь, не сводя с нее глаз. Взгляд его исследует каждую деталь женского тела, надолго задерживаясь на самых интимных.

В какой-то момент на протяжении ночи мудрец начинает галлюцинировать. Фигура помощницы превращается в его глазах в лес, освещенный яркой луной, деревья усыпаны цветами. Среди них вспыхивает пара глаз, потом другая. Два льва, золотой и зеленый, выходят из темноты женской вагины. Из их пасти капает кровь. Они приближаются к алхимику, погруженному в созерцание. Даже когда львы хватают его, это не нарушает его сосредоточенности. Львы пожирают его, не оставив и маленькой косточки. Они возвращаются в тело женщины, легко проходя в глубокую щель вульвы. В пасти у каждого кровавые куски алхимика. Далее следует рисунок, изображающий львов, укладывающихся спать в животе женщины. Утром, когда первые лучи солнца озаряют небосвод, львы исчезают; останки алхимика, принесенные львами в женское чрево, приобретают форму зародыша. На последнем рисунке женщина рожает алхимика, который появляется на свет вполне взрослым, сияющим мужчиной. Он поворачивается, опускается на колени между ее бедер и кладет поцелуй на ее лоно.

В алхимических текстах часто появляется образ адепта, сожранного живьем. Это явно символ тяжкого испытания, которое ведет через страдания к просветлению. У алхимических философов этот опыт часто изображался как regressus ad uterum: возвращение в утробу. Поэтому у Парацельса мы читаем: «Входящий в царство Божие прежде должен войти телом в свою мать и умереть». В текстах Тантры левой руки эта ритуальная смерть часто ассоциируется с кричащим проявлением женского эротизма. Довольно странно, что в этих обрядах, как описывает Элизабет, присутствует своеобразная и почти извращенная невинность, поскольку между любовниками не происходит никакого непосредственного физического контакта. К тому же, если верить рассказу Элизабет, целью их было преодоление вожделения, выход за его границы. Результатом подобного постоянного, крайнего возбуждения было притупление желания, угасание страсти. Как мы увидим ниже в этой повести, когда речь пойдет о так называемом «Полете Грифона», опасности, сопровождающие подобные практики, требовавшие, все как одна, предельной самодисциплины, были чрезвычайно велики.