Когда я сказала матушке, что великая книга Ньютона показалась мне смертельно скучной, она удовлетворенно улыбнулась.

— Я думаю точно так же! Этот трагический человек дал нам странный способ постижения мира: не глазами, чтобы увидеть его, не руками, чтобы его осязать, не сердцем, чтобы полюбить его, но только посредством чисел, чтобы его измерить. Не лишил ли он его цвета и вещественности, без которых человечество не может существовать? Он апеллирует к власти абстракции, к своего рода священности математики, ценя ее намного выше, чем другие натурфилософы. И к чему это привело?.. Увы! Боюсь, завтра вечером мы это увидим.

Матушка подразумевала очередное из грандиозных бельривских суаре, которые вечно были причиной яростных споров между нею и бароном.

Общество собирали для того, чтобы представить заезжую парижскую знаменитость, некого доктора Дюпи, члена Королевской академии. Основной сферой интересов доктора была пневматика, наука об атмосфере. Ее он и преподавал, разъезжая по разным университетам. В Женеве он оказался по пути домой из Италии, где искусные венецианские мастера-стеклодувы сделали для него необыкновенный новый инструмент: огромную стеклянную сферу высотой, как я слышала, в мой рост. Эта хрупкая вещь требовала чрезвычайно осторожного обращения при перевозке, и приходилось часто останавливаться в пути. En route в Париж доктор на несколько дней остановился в нашем замке, где, по настоянию барона, согласился устроить демонстрацию прибора.

В упомянутый вечер, после пышного банкета, сферу водрузили на тумбу в центре салона; внутрь сферы доктор Дюпи пустил канарейку, которая принялась неистово биться о стенки этой необычной стеклянной тюрьмы. Потом надел кожаный шланг на горлышко наверху и плотно закрепил его. Сделав все приготовления, он привел в действие устройство, которое многими расценивалось как новое чудо света: воздушный насос, аппарат, способный выкачивать воздух из любого замкнутого объема и создавать в нем вакуум. Этот насос, который он присоединил к стеклянной сфере, был предметом его особой гордости; он пространно объяснил его достоинства. Спустя несколько секунд после того, как насос заработал, канарейка уже не могла летать, только билась на дне. Несчастной птице не хватало воздуха, опоры для крыльев; доктор Дюпи выкачал его. Пока бедняжка трепыхалась, Дюпи объяснял, чем замечателен прибор, который мы имеем честь лицезреть. Ибо среди ученых-пневматиков создание столь полного вакуума считалось огромным достижением. Могу только сказать, что его вакуум был просто полной пустотой, конечным ничто. И разумеется, канарейке, находившейся в этой пустоте, было мечем дышать. И потому после недолгой бессильной агонии ей ничего не осталось, как умереть, подтвердив тем самым гениальность доктора Дюпи. Впрочем, убийство птички было встречено бурными аплодисментами собравшихся — не аплодировали лишь я и матушка, которая стояла с каменным лицом.

Столь восторженная реакция побудила доктора Дюпи выступить на бис; он поместил в сферу зяблика и повторил свой эксперимент, результат был тот же. Зяблик затрепетал крылышками, упал на дно, и полный вакуум навек успокоил его. Затем объектами эксперимента стали более крупные птицы, ворон и сыч, — результат повторился. Птицы все до одной погибали в вакууме. Наконец, с благословения публики, доктор Дюпи поместил под стекло поочередно кролика, мышь, котенка — словно нужны были бесконечные доказательства убийственного воздействия всемогущего вакуума. Все они погибали после непродолжительной агонии. Смерть под стеклом была абсолютно демократична; это подтвердил бы всякий человек, помещенный в вакуум. Вскоре пол у ног Дюпи весь был усеян безжизненными телами его подопытных.

Матушка не могла дольше сдерживаться. Обратившись к доктору Дюпи через головы гостей, она спросила:

— И что, по вашему мнению, вы доказали своей демонстрацией, сэр?

В первый миг доктор опешил, услышав такой вопрос. Но, увидев, что он исходил от хозяйки дома, ответил с величайшей учтивостью:

— Это доказывает, миледи, способность отличного насоса создавать глубокий вакуум.

— Вы не правы, сэр, — осмелилась возразить матушка. — Вы доказали жестокость вашей науки и ее опасность для человечества. Ибо взгляните себе под ноги, сэр. Вы стоите по колено в трупах.

И попросила прекратить показ. Этот порыв матушки вызвал негодование гостей барона, готовых, казалось, любоваться тем, как дьявольский насос уничтожит все животное царство. Барон был в большом замешательстве; позже тем вечером я стала свидетельницей единственного случая, когда он позволил себе отругать матушку за неучтивость. Но она и не думала жалеть о своем поступке; она просто объяснила ему, что одержимость доктора Дюпи его великолепным насосом не может служить оправданием смерти хотя бы одного существа.

Но как ни опечалила матушку гибель несчастных созданий, ее больше тревожило другое. А именно Виктор, рядом с которым я стояла весь вечер. И я, как матушка, заметила жадный интерес, с которым он наблюдал за демонстрацией действия прибора. Изумленное лицо его горело. Матушка не могла удержаться от того, чтобы показать ему, как сильно ее возмущение происходящим. Но ее авторитет не подействовал. На другой день Виктор уединился с доктором, чтобы научиться готовить образцы для последующего препарирования. Отец с энтузиазмом пообещал, что у него будет собственный вакуумный насос, самый лучший, который будет убивать животных по десятку за раз.

— Я не смогла стоять и наблюдать молча, — сказала матушка, когда мы встретились у нее в спальне, — Я хотела показать ему свое отвращение к происходившему. Но может быть, мне стоило попридержать язык.

— Я так признательна вам, что вы тогда заговорили, — ответила я, — Я ни за что не осмелилась бы на подобное в столь важном собрании.

Матушка засмеялась:

— Доктор Дюпи был любезен и снисходителен. Позже он принес извинения, сказав, что его показ был неподходящим для дам. На что у меня хватило смелости сказать, что в таком случае наш мир во власти не того пола. Природа безусловно была бы рада, если б женщины унаследовали Землю, ибо они предпочитают любить животных, а не машины.

— Он не рассердился?

— Ничуть! Разве, в конце концов, мои слова что-то значат, разве обыкновенная женщина может на что-то претендовать? Уверена, доктор Дюпи считает все, что я сказала, следствием фантазий, которые затмевают разум женщины.

Суаре с выступлением доктора Дюпи имело далеко идущие последствия. На взгляд матушки, демонстрация в тот вечер смертоносного вакуума сыграла роль злых чар, и Виктор не избежал их воздействия.

— Самонадеянность — величайший порок нашего века, — сказала она мне однажды вечером, сидя у моей постели, — Искушение велико, особенно для одаренных душ. Если она пускает корни в человеке, от нее трудно избавиться, — Матушка протянула мне книгу. Она была не столь велика, как «Книга Розы», и переплет ее был менее изыскан; но матушка вручила ее с выражением очень серьезным и откровенно опасливым, — Помнишь, я говорила тебе, что ничто, относящееся к Великому Деланию, не является тем, чем оно видится профану? Все таково, каково есть, но и также нечто большее. Будем надеяться, ты занималась достаточно прилежно, чтобы всегда помнить об этом. Ибо эта книга потребует от тебя еще больше усилий, чтобы увидеть то, чего не увидишь с первого взгляда. — Она наклонилась, запечатлела поцелуй на моем лбу и удалилась, оставив меня наедине с книгой, — Ты еще слишком молода, дорогая, — сказала она у порога, — Не думала, что придется начать так Рано, но, полагаю, у нас нет выбора.

«Лавандовая книга» — это название мы дали ей по цвету ее кожаного переплета — не имела собственного названия, не был указан и автор. Она тоже была на латинском, но текст проще. Даже не прибегая к помощи перевода, который матушка приложила к книге, у меня не должно было возникнуть трудностей в понимании большей части того, о чем в ней рассказывалось, поскольку текст представлял собой практически обычные подписи под рисунками, которые во множестве заполняли том. Рисунки были не столь прекрасными, как в «Книге Розы», но куда более захватывающими. Они были сгруппированы в серии, каждая из которых представляла собой как бы последовательно развивающийся рассказ. Я скоро поняла, что рассказы также должны были восприниматься как указания.

Годом раньше меня смутило стремление матушки делать мне подарки, которые можно было счесть непристойными. Теперь меня еще больше удивило собственное безразличие, с которым я разглядывала книгу, где на каждой странице изображались мужчина и женщина, совершающие акт любви, — причем куда более необычными способами, чем в «Книге Розы». Здесь пары развлекались в столь диковинных, иногда акробатических позах, что скорее рождали во мне любопытство, нежели неловкость. Может быть, спрашивала я себя, так принято заниматься любовью у другого народа? В конце концов, мужчина и женщина были экзотической наружности: он — индийский принц, она — одна из его многочисленных наложниц. Особенно меня поражало бесстыдство этих женщин, их вызывающие позы, обещающие удовлетворение самой необузданной похоти. В книге подробно показывалось, как нужно румяниться, украшать и умащать благовониями свое тело, чтобы быть как можно соблазнительней, а особенно как услаждать мужчин, исполняя любую их прихоть. Описывались такие позы, какие я вряд ли смогла бы принять, а если смогла бы, то наверняка не удержалась бы от смеха. Ежели верить этой книге, у женщины нет ни одного местечка, которое нельзя было бы использовать, чтобы усладить мужчину, ее господина. Разглядывая рисунки, я поняла, сколь бедна на воображение любовная практика добропорядочных христиан, среди которых я жила. Если они вообще заговаривали о подобных вещах, то были немногословны; а в постели, насколько мне вообще было известно, ограничивались тем, что торопливо делали свое дело и тут же отваливались, что, полагаю, радовало мало кого из женщин. Но с другой стороны, женщины, которых я видела в книге, были распутницы, всего лишь безвольные рабыни мужчин. Должна ли я следовать их примеру?

Когда я попросила матушку помочь разрешить мои сомнения, она похвалила меня за то, что я не подошла к книге легкомысленно.

— Ты задаешь умные вопросы. Я не дала бы тебе эту книгу, будучи не уверена, что ты уже достаточно взрослая, чтобы отнестись к ней критически. К сожалению, ты совершенно права. Женщины на этих рисунках воспитаны так, чтобы быть наложницами; с ними обращаются не по-человечески только потому, что они продали себя мужчинам. Мужчины, разумеется, не испытывают угрызений по поводу подобной сделки. Нет, Элизабет, я хотела не того, чтобы ты научилась у этих женщин разврату. Эти рисунки принадлежат другому миру и другому времени, когда мужчина знатного рода мог иметь столько наложниц, сколько пожелает. В том мире женщина могла полностью насладиться своим телом, только став проституткой и торгуя своей любовью. Печально, что Великое Делание стали связывать с теми постыдными временами. Обращаясь к этим книгам, мы должны быть осторожны в суждениях; нам необходимо развивать собственное понимание этих учений. Тут, моя дорогая, есть парадокс. До тех пор пока в женщине уважают телесное, в ней всегда будут унижать духовное. Пока будут считать, что мы слишком «чисты», чтобы иметь в себе что-то животное, к нам будут относиться как к инфантильным простушкам и игнорировать.

— Значит, нужно подражать тому, что я вижу на этих рисунках?

— Тебе предстоит сыграть свою роль в Великом Делании. Роль Soror Mystica, мистической сестры. Объяснить, в чем она состоит, непросто, ибо в нашем мире этому нет аналога. Может статься, что Серафина попросит тебя повторить определенные вещи, которые ты видишь на этих рисунках, хотя она позаботится о том, чтобы это совершалось в соответствии с их истинным духом. Ты доверяешь ей?

— Да. Но боюсь, Виктор сочтет меня распутной, если я буду вести себя как эти женщины.

— Виктора особо учили думать о женщинах иначе, нежели другие мужчины. Он знает: все в этих книгах имеет свой, скрытый смысл. Небольшой пример. Видишь мужчину и женщину на рисунке? Обычно, если они занимаются любовью, мы считаем, что их свела вместе жажда получить физическое наслаждение. А теперь представь, что здесь изображена единая душа, поделенная между ними двумя. Тогда эти любовники уже не отдельные люди, а части, жаждущие полного слияния. Великий Платон учил, что каждый из нас не что иное, как половина полного человека. То, что мы называем любовью, есть жажда обрести в другом недостающую половину. Таким образом, даже похоть проститутки может говорить о более высокой страсти. К тому времени, как ты завершишь Делание, ты будешь знать множество подобных вещей лучше меня, ибо у меня нет мужчины, с которым мы были бы единым целым.

Пока Элизабет изучала «Лавандовую книгу», ее тщательно готовили к выполнению роли мистической сестры в алхимическом Делании. Эта странная задача женщины, не имеющая соответствия в религиозном обучении в нашем обществе, стала предметом моего особого внимания в те несколько лет, что я работал над мемуарами Элизабет. Проблема оказалась из наиболее трудноразрешимых среди всех, с которыми я столкнулся.

В иллюстрациях к алхимическим трактатам женщины, изображаемые обычно в виде мистических существ, богинь, которые олицетворяют силы природы, королев или астрологических знаков, занимают заметное место. Но в письменных текстах, сопровождающих подобные иллюстрации, образ женщины всегда видится смутно, как бы сквозь стекло. Письменное слово почти исключительно принадлежит мудрецу, то есть, по всеобщим понятиям, мужчине. Это неизменно ученый муж, одиноко трудящийся в своей лаборатории. Однако еще в третьем веке от Рождества Христова мы замечаем пусть трудноуловимые, но изменения. Мы наталкиваемся на мимолетные упоминания о «femina» или, чаще, «puella» . Это женщины-помощницы, которые явно обладают сокровенным знанием и участвуют в алхимическом процессе. Например, в руководстве святого Зосимы «Manipulationes» мы находим следующее указание: «Пусть женщина поместит все необходимое с северной стороны печи и там же совершит потребное моление». Или вот другой пример: «Пусть теперь женщина приготовит тинктуру и нагреет ее до первого уровня». Подобные редкие упоминания можно встретить в арабских текстах семнадцатого и восемнадцатого веков, в которых вновь говорится о некой неведомой женщине, обладающей высоким мастерством. На иллюстрациях более позднего периода в лаборатории может появляться женщина, готовая помогать адепту. Арнольд Вилланова и Раймонд Луллий, оба говорят об этой фигуре как о «soror» и ясно дают понять, что адепт зависел от ее участия в работе, где у нее были свои задачи. На иллюстрациях неизменно изображена женщина смиренного вида, обычно прекрасная и молодая, одетая скромно, иногда стоящая в молитвенной позе обочь своего господина. По меньшей мере на одном рисунке с изображением выдающегося голландского алхимика Гельвеция роль soror исполняла его верная супруга, которая, как говорят, была не менее сведуща в тайных знаниях. Все это заставляет нас гадать о том, какие конкретно обязанности исполняла женщина; но ничто не указывает на их аморальный характер.

Как же огорчительно было мне узнать, что непристойные алхимические рисунки, изображавшие любовное соитие в вопиюще извращенной форме, не содержали никакого символического смысла! Они были точной иллюстрацией обычаев, практиковавшихся теми, кто изучал алхимию. Теперь мне ясно, что на каждой ступени его оккультного ритуала алхимику должна была ассистировать женщина, чье участие в Делании, хотя и на второстепенной роли, считалось существенно важным. Как мы ясно видим из собственного рассказа Элизабет Франкенштейн, использование в алхимическом процессе вагинальных выделений и менструальной крови было обычным делом. Женщина должна была позволить алхимику собрать их собственноручно. Если в данный момент она не могла быть в этом смысле полезной, мудрец мог обратиться за подобной услугой к обычной проститутке. Больше того, согласно некоторым текстам, чем ниже пала женщина, тем лучше она подходила для исполнения своей роли, ибо тем самым подчеркивался предельный уровень, с которого начинается Великое Делание. Иногда сам философский камень даже уподоблялся месячным проститутки! И это не было простой метафорой. В трудах Филалета Александрийского эта таинственная Soror Mystica сравнивается с храмовыми проститутками халдеев; а то, что он называет «небесным рубином», есть не камень, а половой орган такой проститутки в менструальный период, которая затем непосредственно и физически участвует в его ритуале. Порою лирический восторг, с каким Филалет превозносит вагину, относясь к ней чуть ли не как к объекту поклонения, заставляет густо краснеть. Так что эти пассажи выдают в нем несомненного поклонника куннилингуса и гематофагии. Половые акты описаны разве что не во всех подробностях; необходимо только понимать, где в таких текстах проходит линия, отделяющая буквальное от метафорического.

Однако роль женщины заключалась далеко не в одном предоставлении некоего количества телесных выделений. Как это становится очевидным из «Лавандовой книги», в кульминационный момент Делания женщина, предварительно продемонстрировав богатый арсенал экстравагантных приемов обольщения, совокуплялась с господином способами поразительно разнообразными и необычными. Каждому пальцу рук куртизанки приписывалась особая эротическая функция; целые главы посвящены способам удовлетворения посредством грудей и ягодиц. То же и о разнообразных формах орального секса: искусным ласкам губами, языком и гортанью. Задача состояла в тотальной эротизации женского тела. Эти обряды, конечно же, были скрыты под покровом религиозной риторики, но на практике имели явно оргиастический характер. О некоторых подобных актах упоминается в мемуарах Элизабет; другие живописно изображены в «Лавандовой книге». Именно эти описания и рисунки подсказали мне в поисках надежных сведений обратить свое внимание на Восток, откуда европейские ученые и миссионеры в последнее время начали привозить множество Древних книг. Среди них есть работы, вызывающие ассоциации с таинственной индуистской школой, называвшейся Тантрой левой руки, которая поощряла извращенные формы секса, предположительно как средство окончательного освобождения адепта от ограничительных пут общества.

Принято полагать, что соединиться с божественным могут лишь те, кто достиг свободы от всяких законов морали. Те же обычаи процветали в определенных китайских школах философского мистицизма, существовавших до Конфуция. В книгах, принадлежащих обеим этим традициям, можно обнаружить эротические рисунки, являющиеся точной копией рисунков в «Лавандовой книге».

Но каким путем подобные практики, в корне противоречащие христианской морали, могли утвердиться среди европейских алхимиков, остается предметом гаданий; сквозь даль времени невозможно разглядеть ни единого связующего звена. Однако мы можем с уверенностью сказать, что первых алхимических адептов взрастили города Ближнего Востока, и именно там мы обнаруживаем первые известия о Soror Mystica. Разумеется, в христианский период подобные эротические практики должны были осуществляться тайно, а сведения о них передаваться только из уст в уста; несомненно, этим объясняется крайняя затемненность текстов.

Таким образом, можно сделать вывод, что Серафина, родословная которой начинается на карнатакском побережье Индии, где некогда расцвела Тантра левой руки, ответственна за отвратительное влияние этой практики через тайное знание, которое она передала своим последовательницам. Если бы она и баронесса Франкенштейн преуспели в своих намерениях, думаю, результатом было бы полное падение нравов христианского общества. Самые интимные отношения между мужчиной и женщиной были бы перевернуты с ног на голову; поведение, долго считавшееся извращенным и непристойным, стало бы обычной практикой; традиция приписывания подобным действиям статуса трансцендентного должна была бы чрезвычайно укрепиться. В чем же причина? В том, что на взгляд этих своенравных и неуравновешенных женщин существовала глубокая связь между эротическим и духовным, полностью игнорируемая европейской религиозной и философской мыслью.

Как далеко за пределы дома Франкенштейнов могло распространиться это влияние, трудно сказать; можно только надеяться, что культурный климат Европы, столь долго находившейся под воздействием очищающих ветров христианства, окажется слишком суров для подобного экзотического саженца. Несомненно, что европейских женщин, которых сии доктрины побуждают предаваться пороку, не ждет ничего хорошего.