До сих пор помню бесконечные часы, проведенные за чтением «Книги Розы» с ее изобилием загадочных рисунков и стихотворений. Особенно зимними ночами, когда все в доме уже давно спали, а я сидела у себя в комнате, упорно стараясь найти связь между текстом и рисунками. Эти рисунки жили своей внутренней жизнью; они были одержимы жаждой, которая, казалось, побуждала их впиваться тебе в глаза, пока вся твоя зрительная сила не иссякала. Временами, могу поклясться, я видела, как фигуры на странице движутся, словно могут сойти с нее в комнату. И часто, когда, клюя носом, я сидела у гаснущего камина, завернувшись в одеяло, не в силах отложить книгу, и глаза начинали неудержимо слипаться, рисунки перетекали в сны, в которых я видела себя принцессой, или мудрецом, или мифическим героем, совершающим подвиг. Вспоминаю, как матушка говорила мне о том, что Серафина одарила ее знанием, когда она была юной девушкой; знание это распахнуло двери ее воображения, и ум ее пустился в странствия по огромному миру мысли, закрытому для женщин. Теперь она преподнесла такой же дар мне, и я была просто опьянена! Хотя мне еще дозволили всего лишь пригубить вино, Думаю, никаким иным словом не передать мое ощущение. Уверена, точно так же, когда переберешь вина, восхитительно кружится голова, развязывается язык и говорятся восторженные речи.

То, что это было опороченное знание — опороченное грустной историей шарлатанства, слишком опороченное кровью гонимых его приверженцев, — не уменьшало для меня его притягательности. Я была прекрасно осведомлена о сомнительной репутации, которую за столетия заслужили алхимики. Ибо разве не слышала я, как сам барон за обеденным столом всячески поносил их ритуалы, называя химическую философию самым темным из суеверий?

Это произошло во время дружеской беседы с неким месье Казотом , парижским оккультистом, недавно приехавшим в замок из Палермо, полным свежих впечатлений от встречи с печально известным графом Калиостро. Я очень хорошо запомнила месье Казота просто потому, что он рассказывал удивительные веши; но сейчас я вспомнила о нем главным образом потому, что лишь недавно узнала о печальной судьбе этого фантастического человека, ставшего одной из жертв якобинского Террора и умершего на гильотине.

Итак, месье Казот сообщил, что граф Калиостро извлек из его уха частичку серы и на его глазах превратил в чистейшее золото. Как это часто случалось с нашими гостями, он пустился в жаркий спор с бароном, который, в приступе раздражения, спросил наконец: не является ли это несомненным доказательством того, что спагирическая философия есть выдумка лицемерных шарлатанов и фокусников? «Если б, месье, золото можно было получить, просто залезши в ваше немытое ухо, — заявил барон, — граф Калиостро был бы богаче меня, а с ним и всякий нищий на улицах Европы. Однако этого о них не скажешь. По моим сведениям, сэр, ваш жулик граф жалкий должник и банкрот, занимает, где может, как все ему подобные». Едва произнеся сии слова, он взглянул через стол на матушку и, покраснев, уткнулся в свой бокал, ибо прекрасно знал, как матушка интересуется этим предметом. Потом я спросила ее, чем объяснить враждебность отца. Я не могла поверить, что он относит ее и Серафину к числу шарлатанов, которым никогда не давал спуску. Устало вздохнув, она объяснила:

— Как многие скептические умы нашего века, барон знаком с древними учениями лишь в профанированном виде — к чему приложили руку шарлатаны; в его собственной натурфилософии такое происходит не реже, чем в оккультных искусствах. Прошлым летом в Страсбурге объявился некий физик-механик, который заявил, что изобрел вечный двигатель, чей принцип действия основан на точном следовании законам Ньютона. И что же человек, приобретший аппарат, обнаружил, заглянув внутрь? Голодную крысу, бегающую в колесе! Что Калиостро негодяй, не подлежит сомнению. И все истинные адепты почитают его за такового, но об этом барон не узнает.

В своей наивности я поверила матушке на слово, что следует простить барону его ограниченность, а тем более, когда она добавила: «Он же, в конце концов, мужчина». Ибо ничто в моих занятиях не подчеркивалось с таким упорством, как факт, что я приобщаюсь к знаниям, принадлежащим женщинам. Однако если рисунки в «Книге Розы» были прекрасны, то текст ее был настолько темен, что мой женский ум отказывался его понимать. Я читала:

Но даже поняв, что орел — это символ высшей добродетели и химического процесса, называемого возгонкой, а лев — символ философского камня, золота и солнца, я не могла разобраться в этом учении.

— Ты должна быть упорной, моя дорогая, — подбадривала матушка. — Хотя это сложные вещи, наш Высший Разум был создан, чтобы постичь их. Помнишь время, когда ты бродила с Виктором в горах и останавливалась на краю обрыва, чтобы заглянуть вниз? Представь, что ты стоишь сейчас на краю пропасти; и поверь, если бросишься в нее, полетишь, как огромный ястреб, подхваченная ветром. Поверь, что твой ум тоже имеет крылья.

Мое страстное девическое любопытство куда больше привлекало в «Книге Розы» то, что в ней говорилось о женитьбе (и особенно о том, что потом происходит в спальне), чем о символических львах, волках и драконах.

Тут же были рисунки, изображавшие влюбленных на брачном ложе, восхитительные одежды сброшены, тела сплелись в пылких объятиях. В другом месте я читала:

Тут же были изображены Король и его красавица-супруга на ложе, он до упора вонзил в нее пенис и извергает мощный фонтан семени. И меня жгло желание, жгло желание…

Но не все сцены ухаживания и женитьбы были столь же пленительны. Одна из них была отвратительна. Прекрасный принц приближается к очаровательной деве, с которой он обручен. Он протягивает руку, чтобы приласкать ее, но вместо этого бросает ей за пазуху ядовитую жабу. Девица в ужасе смотрит, как рептилия приникает к ее груди и принимается жадно сосать. Надпись под рисунком гласит: «Положите ядовитую жабу на грудь женщины. Женщина умрет, а жаба раздуется от ее молока. Из него вы можете приготовить превосходное снадобье, которое вытягивает яд из сердца и хранит от всякой пагубы».

Я не могла понять, что бы мог означать этот рисунок; больше того, он вызывал во мне такое отвращение, что я всегда пропускала его, не глядя, когда листала книгу. Какой же неожиданностью для меня было увидеть тот самый гротескный образ там, где, казалось бы, меньше всего могла его встретить: на картине матушки! Ибо именно ее она вложила мне в ладонь — эту уродливую маленькую тварь. Матушка изобразила меня смотрящей чуть ли не с нежностью на это существо, прижимая свой сосок к ее тонким зеленым губам, словно это был младенец.

Что это могло означать? Матушка много раз говорила мне, чтобы я отождествляла себя с женщинами на рисунках: королевой, сестрой, супругой. Но здесь даму заставили кормить грудью уродливую жабу, и это убило ее. Не означало ли это, что женщинам опасно изучать химическую философию?

— Совсем наоборот, — с некоторой тревогой ответила матушка, тут же направилась к книжной полке и достала толстый свиток. Она расстелила его на столе, и передо мной оказался непостижимо сложный рисунок Космоса: круг внутри круга внутри другого круга, мир внутри мира внутри другого мира, — Смотри, — объяснила она, — это изображение Великой Вселенной во всей ее целостности и совершенстве, какой ее никогда не увидеть никакому натурфилософу. Считай, что это ограниченное представление о Божественном уме. Вот здесь, связуя все уровни существования, проходит золотая цепь, которая соединяет все времена и все пространства, от высших до низших. Работа Разума состоит в том, чтобы подняться по этой цепи и приблизиться к Божественному источнику, из которого возникает все на свете, чтобы мы могли все видеть так, как видит Бог. Жаба у девичьей груди символизирует первоматерию, которую ты видишь здесь в самой нижней точке космоса. Но и столь отдаленная от Бога, она тоже может стать священной. Молоко женщины, о котором говорится в «Книге Розы», есть философский камень, который способен очистить материю и превратить прах в золото. Это означает, что женщины тоже могут сыграть роль спасителей, так же как Христос, или Зороастр, или Гермес Трижды Величайший.

Она вернулась к полке и взяла книгу в кожаном переплете, которую вручила мне.

— В этой книге, как верят многие, говорится о будущем. Прошу, изучи ее вместе с другими трудами, которые я дала тебе. Она написана великим алхимическим философом, правда, в ней он отклонился от главного в иные, менее значительные области. На мой взгляд, это одно из его второстепенных произведений, хотя многие ставят его чрезвычайно высоко. Виктор поможет тебе, разъяснит трудные места. Читай со вниманием: узнаешь, как мужчины раскрывают тайны Природы.

Я мало что поняла из сказанного матушкой об этих мудрецах, однако, когда она говорила со мной таким образом, мне становилось ясно, что я — часть большого плана, ею задуманного. Я догадывалась, почему она так изобразила меня на своем большом полотне: женщиной в веренице, в потоке женщин, уходящем в глубь времен к знанию, древнему, как сама земля. Но я также чувствовала, что меня несет вперед этим потоком, волей всех женщин, прошедших до меня. Матушка рассматривала век, в котором мы жили, как переломный момент времен. Порою, касаясь подобных вещей, она начинала говорить почти как пророчица, как тот, кто прозревает века и пространства, как провидица — хотя была слишком скромна, чтобы претендовать на такую роль. Тем не менее, говоря о нашей работе, она неизменно подчеркивала ее важность и необходимость, отчего самое пустяковое действие приобретало величайшее значение, так что я норовила уклониться от задания под предлогом того, что не подхожу для этого. Но она мне не позволяла.

Возвратившись к себе в комнату, я нетерпеливо пролистала новую книгу, которую дала мне матушка. Ни одного рисунка, только числа и схемы, еще загадочнее, чем символы Великого Делания. Некоторые числа я смогла распознать; я увидела в них многие формы и теоремы, которые объяснял мне синьор Джордани, но истолковать их значение было мне не по силам. Когда я попросила Виктора помочь, удивленный Виктор рассмеялся.

— Мама дала тебе читать это?

— Она сказала, что ты поможешь мне понять, чего я не понимаю.

Он развеселился еще больше.

— Ты видишь, это сплошная математика. Она может выглядеть как геометрия, но это исчисления, которые мало кто способен расшифровать.

— Матушка смогла.

— Да, но она необыкновенная женщина.

— А я нет?

— Не настолько, моя дорогая. И в любом случае, ты еще не женщина, — И, понизив голос, словно матушка могла услышать, добавил: — Я расскажу одну историю о маме. Однажды, когда отец был на обеде в Фернее, месье Вольтер заговорил о своей былой приятельнице, знаменитой мадам дю Шатле. Ты, может, слышала о ней? — (Я ответила, что нет, не приходилось.) — Она писала об учении Ньютона, в котором разбиралась на удивление хорошо. Она ни в чем не уступала Вольтеру. Это заставило его сказать, что мадам дю Шатле «великий мужчина, чей единственный недостаток в том, что он уродился женщиной». Отец уверен, что, если бы Вольтер знал нашу маму, он сказал бы то же самое о ней. Только не проговорись маме, что я рассказал тебе об этом.

Хотя Виктор и обескуражил меня, я через силу заставила себя прочитать книгу от корки до корки; впрочем, то, что я в ней поняла, показалось мне сухим, как пыль, бесцветным и лишенным жизни. Скоро я отложила ее в сторону.

Книга называлась «Philosophiae Naturalis Principia Mathematica» . Ее автором был сэр Исаак Ньютон.