Дневник Рут и избранные открытки
Во Фрайзинге чтения прошли неплохо, но либо я, либо публика были скучнее, чем я ожидала. Потом обед в помещении бывшего монастыря со сводчатыми потолками — я слишком много выпила.
Каждый раз, попадая в Германию, я поражаюсь контрасту, например в холле такого заведения, как «Вьер яресцайтен», между богато одетыми постояльцами отеля (бизнес-класс, тут всегда блюдут приличия) и нарочито растрепанными журналистами, которые словно соревнуются в неряшливости, как юнцы, решившие подразнить своих родителей. Общество находится в уродливом противостоянии с самим собой — в такой же мере, как и наше, но оно опережает наше и даже может дать ему фору.
Я либо еще не оправилась после перелета, либо у меня в голове зреет замысел нового романа — я абсолютно ничего не могу читать, не заглянув вперед. Перечень блюд, подаваемых в номера; список услуг, предоставляемых отелем; «Жизнь Грэма Грина» Нормана Шерри, первый том, который я не собиралась брать с собой, — должно быть, автоматически сунула в багаж. Единственное, что я могу читать, — последние строки абзацев, которые кажутся важными, последние предложения, после которых строку заполняют пробелы. Лишь время от времени в середине абзаца встречается предложение, выделяющееся из других. И я неспособна читать что-либо последовательно — мои мысли перескакивают вперед.
Шерри пишет о Грине: «Его копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном уводит его в разных направлениях, как свидетельствует о том его дневник». Интересно, свидетельствует ли об этом и мой дневник. Надеюсь — да. Меня раздражает, что копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном считается приемлемым (чтобы не сказать естественным) для писателей-мужчин; я, несомненно, выиграю как писатель, если мне хватит мужества еще глубже закапываться в нездоровое, отвратительное, сексуальное и извращенное. Но женщинам, копающимся в таких вещах, дают понять, что это стыдно, или же они сами, пытаясь защититься от нападок, бахвалятся своей отвагой и выставляют себя в вульгарно-смешном свете.
Скажем, если бы я заплатила проститутке за то, чтобы она позволила мне понаблюдать за ней с клиентом, увидеть все подробности самого потаенного действия… разве не этим в некотором роде должен заниматься и писатель? Но в то же время для писателей-женщин остаются запретные темы. Это что-то вроде двойных стандартов, с которыми подходят к сексуальному прошлому: если сексуальное прошлое есть у мужчины, то это вполне допустимо, оно даже делает его привлекательным, но если сексуальное прошлое есть у женщины, то лучше ей об этом помалкивать.
Вероятно, у меня зарождается замысел нового романа; слишком уж я рассеянна, чтобы это можно было объяснить одной разницей во времени. Я думаю о женщине-писателе, она гораздо более склонна к экстремизму, чем я, — и как писатель, и как женщина. Она пытается охватить все, увидеть все детали, вовсе не обязательно, чтобы она хотела оставаться одинокой, но она считает, что брак будет ограничивать ее свободу. Нет, она вовсе не хочет испытать все — она вовсе не искательница сексуальных приключений, — она хочет все увидеть.
Скажем, она платит проститутке, чтобы та позволила ей подсмотреть за ней с клиентом. Скажем, она боится сделать это одна и, предположим, приглашает с собой любовника. (И конечно, плохого любовника.) И то, что проявляется в любовнике вследствие подсматривания за проституткой, настолько унизительно (настолько позорно), что это заставляет женщину-писателя изменить свою жизнь.
Случается нечто не просто нездоровое — нечто слишком отвратительное, слишком извращенное. Этот роман — демонстрация своего рода сексуального неравенства: женщина-писатель в своем желании наблюдать заходит слишком далеко. Потому что, если говорить без обиняков, происходит вот что: если бы писателем был мужчина, то этот эпизод с проституткой не вызвал бы у него чувства вины, не стал бы поводом для унижения.
Норман Шерри, биограф Грина, пишет о «праве — и потребности — романиста использовать как свой собственный опыт, так и опыт других людей». Мистер Шерри полагает, что есть некоторая жестокость в этом «праве» романиста, в этой ужасной «потребности». Но соотношение между наблюдением и воображением достаточно сложно, его нельзя описать одной только жестокостью. Человек должен вообразить, придумать хорошую историю, а потом добавить к ней детали, которые сделали бы ее достоверной. Можно, конечно, попытаться придать деталям вид достоверности, если некоторые из деталей и в самом деле достоверны. Личному опыту придают слишком уж большое значение, но наблюдение необходимо.
Да, это определенно не разница во времени — это роман. Начинается он с того, что героиня платит проститутке, — действие, традиционно считающееся постыдным. Да нет, глупая, — он начинается с плохого любовника! Он у меня, конечно, будет левшой. Рыжеватым блондином…
Меня тошнит от предупреждений Ханны, которая говорит, что я должна выключить мои биологические часы и выйти замуж (или не выходить замуж) по «нормальным» причинам, а не «всего лишь» потому, что мое тело полагает, будто хочет иметь ребенка. Ханна, возможно, родилась без биологических часов, но она явно реагирует на все прочее, чего вроде бы требует ее тело, пусть оно и не требует ребенка.
(На открытке Ханне с изображением витрины с сосисками мюнхенского Viktualienmarkt.)
Я ТЕБЯ ПРОЩАЮ, НО ТЫ СЕБЯ ПРОЩАЕШЬ СЛИШКОМ ЛЕГКО. ВСЕГДА СЛИШКОМ ЛЕГКО. ЦЕЛУЮ. РУТ.
Переезд из Мюнхена в Штутгарт; поля с красными, синими и зелеными капустными кочанами. Как произносить Schwubische Alb? В Штутгарте находится на Шиллерштрассе современный отель, сплошное стекло. Как произносить Schlossgarten?
Все вопросы молодых людей из аудитории после моих чтений касаются социальных проблем в Штатах. Они видят в моих книгах критику американского общества, а потому приглашают меня заявить о моем антиамериканизме. (Интервьюеры выступают с таким же приглашением.) А теперь — ввиду их грядущего воссоединения — немцы хотят еще знать, что я думаю о них. А что американцы вообще думают о немцах? Радуемся ли мы их грядущему воссоединению?
Я бы предпочла говорить о том, как сочиняются романы, говорю я им. Но они этого не хотят. Мое отсутствие интереса к тому, что интересует их, вполне искренне — вот все, что я могу им сказать. Им не нравится мой ответ.
В новом романе проститутка должна быть зрелой женщиной — особой, не слишком отталкивающей, на взгляд писательницы. Ее плохой любовник хочет проститутку помоложе, привлекательнее внешне, чем та, которую в конечном счете выбирает писательница. Читатель должен предчувствовать всю подлость любовника, но писательница ничего такого не замечает. Она сосредоточилась на своих наблюдениях за проституткой — не за клиентом проститутки и, уж конечно, не за рутинным механическим действием, но за окружающими деталями в комнате проститутки.
Тут должно быть что-то, связанное с симпатиями и антипатиями, которые писательница испытывает к мужчинам; возможно, она спрашивает проститутку, как той удается преодолевать физическое отвращение к определенному типу мужчин. Есть ли такие мужчины, которым проститутка говорит «нет»? Ведь должны же быть! Не могут же проститутки быть безразличны к… ну, скажем, некоторым свойствам мужчин.
Это должно случиться в Амстердаме: а) потому что проститутки там вполне доступны; б) потому что я еду туда; в) потому что мой нидерландский издатель — милый парень; я смогу его убедить познакомить меня с проституткой и помочь пообщаться с ней.
Нет, глупая, — ты должна встретиться с ней наедине.
Вот что мне нравится: почти неизменная напористость Алана. (Мне нравится, что у его напористости есть и свои границы.) И его критическое отношение — по крайней мере, к моему писательству. С ним я могу быть сама собой. Он терпелив со мной, он прощает меня. (Может, слишком уж терпелив.) С ним я чувствую себя в безопасности; я буду с ним чаше — буду больше с ним читать, выходить. Он не будет навязывать себя мне. (Он ведь не навязывал себя мне прежде.) Он будет хорошим отцом.
Вот что мне не нравится: он прерывает меня; правда, он всех прерывает. Не то чтобы его застольные манеры — я имею в виду манеры есть — смущают меня; скорее меня отталкивает то, как он ест. Существует опасность, что и сексуально он окажется отталкивающим. И потом еще эти волосы на тыльных сторонах ладоней… Ладно, хватит!
(На открытке Алану с изображением «даймлера» 1885 года в музее «Мерседес-бенц» в Штутгарте.)
ТЕБЕ НУЖНА НОВАЯ МАШИНА? Я БЫ ХОТЕЛА ОТПРАВИТЬСЯ С ТОБОЙ В ДАЛЬНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. ЦЕЛУЮ. РУТ.
Перелет из Штутгарта в Гамбург, потом на машине из Гамбурга в Киль. Там много коров. Мы в земле Шлезвиг-Гольштейн — родине коров с таким названием. Везет меня торговый представитель моего издателя. Я всегда узнаю что-нибудь новенькое от торговых представителей. Этот, например, объясняет мне, что мои немецкие читатели ждут от меня большего интереса к «политике», чем я проявляю. Торговый представитель говорит мне, что мои романы имеют политический контекст в том смысле, в каком его имеет любое описание общества. Торговый представитель говорит мне: «Ваши книги политизированы, а вы — нет!»
Не знаю, то ли это критика в мой адрес, то ли просто констатация факта, но я ему верю. Этот же предмет возникает в вопросах от публики после чтений в Кюнстхалле в Киле — хорошая аудитория.
Но я вместо этого пытаюсь говорить о писательстве.
«Я в некотором роде похожа на человека, который делает мебель, — говорю я им, — а потому давайте поговорим кое о чем, связанном со стульями или столами».
По их лицам я вижу: им хочется, чтобы все это было сложнее, символичнее, чем на самом деле.
«Я задумала новый роман, — говорю я. — Он будет о том моменте в жизни женщины, когда она решает, что хочет выйти замуж — не потому, что в ее жизни появляется мужчина, за которого она искренне хочет замуж, просто она до смерти устала от плохих любовников».
В зале смех — спорадический и обескураживающий. Я пытаюсь сказать это по-немецки. Смех становится громче, но я подозреваю, что его вызывает мой немецкий.
«Вероятно, это будет моя первая книга, написанная от первого лица, — говорю я им и теперь вижу, что они теряют всякий интерес как на английском, так и на немецком. — В этом случае она будет называться "Мой последний плохой любовник"». (На немецком название звучит ужасно, его встречают скорее с разочарованием, чем со смехом: «Mein lezter schlimmer Freund». Похоже на роман о подростковой болезни.)
Я делаю паузу, чтобы выпить воды, и вижу, как публика, в особенности из задних рядов, покидает зал. А оставшиеся мучительно ждут, когда я закончу. Мне не хватает мужества сказать им, что героиней нового романа будет писательница. Это окончательно подорвало бы их интерес. Нет уж, хватит о том, как пишутся романы, и о конкретных заботах романиста! Даже мне скучно пытаться занять людей рассказом о том, чем же я в действительности занимаюсь.
Из окон моего номера в Киле я вижу паромы в заливе. Они циркулируют между Швецией и Данией. Может быть, когда-нибудь я отправлюсь на таком пароме с Аланом. Может быть, когда-нибудь я буду путешествовать с мужем, ребенком и няней.
Писательница, о которой я думаю: на самом ли деле она считает, что замужество будет концом ее свободы, ее возможности наблюдать мир? Если бы она уже была замужем, то могла бы отправиться к проститутке вместе с мужем! У замужней писательницы может оказаться больше свободы наблюдать. Возможно, женщина, о которой я пишу, не знает этого.
Интересно, стал бы Алан возражать или вместе со мной пошел бы наблюдать за проституткой с клиентом. Нет, конечно, он не стал бы возражать!
Но вот кого бы мне и в самом деле стоило попросить пойти со мной, так это моего отца.
(На почтовой открытке ее отцу с изображением проституток в их окнах на Гербертштрассе — улице красных фонарей в гамбургском квартале Сент-Паули.)
ДУМАЮ О ТЕБЕ, ПАПА. ИЗВИНИ ЗА ТО, ЧТО НАГОВОРИЛА ТЕБЕ. ЭТО БЫЛО ПОДЛО. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! РУТИ.
Перелет из Гамбурга в Кёльн; переезд из Кёльна в Бонн; великолепие университета.
Впервые кто-то из аудитории задал мне вопрос о моем глазе. (В моих интервью об этом спрашивали все журналисты.) Это была молодая женщина — она была похожа на студентку и говорила на почти идеальном английском.
— Кто вас ударил? — спросила она.
— Мой отец, — сказала я. В зале внезапно воцарилась тишина. — Локтем. Мы играли в сквош.
— Ваш отец так молод, что играет с вами в сквош? — спросила молодая женщина.
— Нет, он не так молод, — сказала я ей, — но он в прекрасной форме для человека его лет.
— Полагаю, вы побили его, — сказала студентка.
— Да, я его побила, — ответила я.
Но после чтений та же молодая женщина передала мне записку. В ней было написано: «Я вам не верю. Вас кто-то ударил».
Вот что мне еще нравится в немцах: они делают свои собственные умозаключения.
Конечно же, если я напишу в первом лице роман о женщине-писательнице, то каждый обозреватель будет клеить к нему автобиографическую бирку — все будут думать, что я пишу о себе. Но писатель никогда не должен не писать тот или иной роман из опасения возможной нежелательной реакции на него.
Я уже слышу, что скажет Алан по поводу двух моих романов подряд о женщинах-писательницах; но я слышала, как он говорил, что редактор не должен давать рекомендации или советы, о чем писать или о чем не писать. Придется мне напомнить ему об этом.
Но вот что еще важнее для этого нового романа: что такого унизительного для писательницы делает плохой любовник после наблюдения за проституткой с ее клиентом? Что заставляет героиню испытывать чувство невыносимого стыда, приводящего ее к решению изменить жизнь?
Увидев проститутку в деле с клиентом, любовник мог бы настолько возбудиться, что стал заниматься любовью с писательницей таким образом, что у нее неизбежно возникают подозрения: он в это время думает о ком-то другом. Но это просто еще одна разновидность плохого секса. Нет, нужно что-то ужаснее, унизительнее.
В некотором роде эта фаза создания романа нравится мне больше, чем непосредственно писание. Вначале существует столько всяких возможностей. А с каждой выбранной тобой деталью, с каждым словом, которое ты находишь, твои возможности сокращаются.
Вопрос о том, искать мою мать или нет; надежда, что она сама когда-нибудь найдет меня. Какие еще важные события остались в моей жизни? Я имею в виду события, которые могут побудить мою мать найти меня. Смерть моего отца; моя свадьба, если у меня будет свадьба; рождение моего ребенка, если у меня родится ребенок. (Если я когда-нибудь наберусь мужества иметь детей, то у меня будет только один.) Может быть, мне следует объявить о моей предстоящей свадьбе с Эдди О'Харой. Это могло бы привлечь внимание моей матери. Интересно, пошел бы на это Эдди, ведь и он тоже в конечном счете хочет ее увидеть!
(На открытке Эдди О'Харе с изображением необыкновенного Кёльнского собора — величественный собор, самый большой готический собор в Германии.)
МЫСЛЕННО С ВАМИ… НА СЕГОДНЯ ЭТО БЫЛ САМЫЙ ВАЖНЫЙ ВЕЧЕР В МОЕЙ ЖИЗНИ. НАДЕЮСЬ СКОРО СНОВА ВАС УВИДЕТЬ. ИСКРЕННЕ ВАША РУТ КОУЛ.
(На открытке Алану с изображением великолепного замка на берегу Рейна.)
ПОБУДЬ РЕДАКТОРОМ. ВЫБЕРИ ИЗ ЭТИХ ДВУХ НАЗВАНИЙ: «ЕЕ ПОСЛЕДНИЙ ПЛОХОЙ ЛЮБОВНИК» ИЛИ «МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ПЛОХОЙ ЛЮБОВНИК». В ЛЮБОМ ВАРИАНТЕ МНЕ НРАВИТСЯ ИДЕЯ. ЦЕЛУЮ, РУТ.
P. S. КУПИ МНЕ ЭТОТ ДОМИК, И Я ВЫЙДУ ЗА ТЕБЯ ЗАМУЖ. ВПРОЧЕМ, Я, НАВЕРНО, И ТАК ЗА ТЕБЯ ВЫЙДУ.
В поезде из Бонна во Франкфурт мне пришло в голову еще одно название для нового романа; может быть, оно более трогательное, чем «Мой последний любовник», но только потому, что позволит мне написать еще одну книгу от третьего лица. «Что она видела, чего она не знала». Наверно, это слишком длинное и литературное название. Еще вернее было бы через точку с запятой. «Что она видела; чего она не знала». Могу себе представить реакцию Алана на точку с запятой в названии, но его и так раздражают мои точки с запятой. «Теперь никто толком не понимает, что они означают, — говорит он. — Если у тебя нет привычки читать романы девятнадцатого века, то у тебя создается впечатление, что автор убил фруктовую мушку точно над запятой — точки с запятой ничего теперь не значат, они только отвлекают внимание». И тем не менее я думаю, что выйду за него!
От Бонна до Франкфурта два часа пути. Мое франкфуртское расписание самое длинное и самое занятое. Только два чтения, но интервью — одно за другим; а на самой ярмарке — круглый стол, который нагоняет на меня страх. Тема — воссоединение Германии.
«Я — не писатель, — непременно скажу я в какой-то момент. — Я только рассказчик».
Просматривая список других участников круглого стола (это все авторы, приехавшие на ярмарку продвигать на рынок свои книги), я обнаружила там одного отвратительного американца из семейства невыносимых интеллектуалов. Есть и еще один американский писатель — женщина, менее известная, но не менее отвратительная; она принадлежит к школе «Порнография нарушает мои гражданские права». Если она еще не написала рецензию на «Не для детей», то теперь напишет, и эта рецензия будет отнюдь не доброжелательной.
Еще будет молодой немецкий романист, чья книга была запрещена в Канаде. Его обвиняли в непристойности — и скорее всего заслуженно. Трудно забыть один из эпизодов, вызвавших возмущение. Герой романа этого молодого немца занимается сексом с курицами; его застают за этим в одном шикарном отеле. Это открытие делает персонал отеля, привлеченный жутким кудахтаньем, — к тому же горничная жалуется на перья.
Но немецкий романист интереснее других участников круглого стола.
«Я — писатель комический» — несомненно, в какой-то момент я произнесу эту фразу; я это всегда делаю. Половина аудитории (и более половины моих коллег по круглому столу) решит, что это означает: я — писатель несерьезный. Но комедийность — это что-то врожденное. Писатель не может принять решение стать комиком. Вы можете выбирать сюжет или отказаться от сюжета. Вы можете выбирать персонажей. Но комедийность — это не предмет выбора, просто вы либо родились с этим, либо нет.
Еще одна участница круглого стола — англичанка, которая написала книгу о так называемой вернувшейся памяти, в данном случае — ее памяти. Она проснулась как-то утром и «вспомнила», что ее насиловал отец, что ее насиловали братья… и дяди. А еще и ее дед! Каждое утро она просыпается и «вспоминает» кого-нибудь еще, кто насиловал ее. Когда-нибудь ее воспоминания должны исчерпаться!
Каким бы ожесточенным ни был спор, у молодого немецкого романиста будет отрешенное выражение лица, словно ему в голову только что пришло нечто безмятежно романтическое. Может быть, курица.
«Я всего лишь рассказчик, — буду снова (и снова) повторять я. — У меня не очень хорошо получаются обобщения».
Меня поймет только любитель куриц. Он посмотрит на меня добрым взглядом, может быть, немного плотоядным. Его глаза скажут мне: ты бы выглядела куда лучше с рыжевато-коричневыми перышками.
Во Франкфурте в моем маленьком номере в «Хесишер хоф» я пью не очень холодное пиво. В полночь наступает 3 октября — и Германия воссоединяется. Я смотрю по телевизору празднования в Бонне и Берлине. Исторический момент, я одна в номере отеля. Что можно сказать о воссоединении Германии? Оно уже произошло.
Всю ночь кашляла. Сегодня утром позвонила издателю, потом ведущему. Очень жаль, что приходится отменять мое участие в круглом столе, но я должна сохранить голос для чтений. Издатель прислал мне еще цветов. Журналист принес мне пачку таблеток от кашля «на настоящих альпийских травах». Теперь я могу прокашляться через мои интервью, издавая запах лимонного бальзама и дикого тимьяна. Я никогда так не радовалась кашлю.
В лифте я встретила трагикомическую англичанку; судя по ее виду, она проснулась и вспомнила о еще одном изнасиловании.
За ланчем в «Хесишер хоф» был (за другим столиком) немецкий романист, который занимается этим с курицами; у него брала интервью женщина, которая интервьюировала меня сегодня утром. За ланчем меня интервьюировал мужчина, который кашлял еще сильнее меня. А когда я в одиночестве прихлебывала кофе за своим столиком, молодой немецкий романист смотрел на меня всякий раз, когда я начинала кашлять, словно у меня перо в горле.
Я правда полюбила мой кашель. Я могу долго принимать ванну и думать о моем романе.
В лифте отвратительный американец, словно карлик, надувшийся гелием до невероятных размеров, невыносимый интеллектуал. Он, кажется, оскорбился, когда я вошла в лифт вместе с ним.
— Вы не участвовали в круглом столе. Я слышал, вы заболели, — говорит он мне.
— Да.
— Тут все заболевают — ужасное место.
— Да.
— Надеюсь, вы меня ничем не заразите.
— Я тоже надеюсь.
— Вероятно, я уже заболел — столько тут торчу, — добавляет он.
Он говорит так же непонятно, как и пишет. Что он имеет в виду — что проторчал во Франкфурте достаточно долго, чтобы чем-то заразиться, или же он проторчал в лифте достаточно долго, чтобы заразиться от меня?
— Вы по-прежнему не замужем? — спрашивает он меня.
Это не аванс. Это характерное нелогичное заключение, какими славится невыносимый интеллектуал.
— Все еще не замужем, но, может, скоро буду, — отвечаю я.
— А-а — рад за вас! — говорит он мне. Меня удивляет его искреннее сочувствие. — А вот и мой этаж, — говорит он. — Жаль, что вас не было за круглым столом.
— Да.
Ах уж эта оставшаяся незаметной случайная встреча двух знаменитых авторов — есть ли что-либо, сравнимое с этим?
Моя писательница должна на Франкфуртской книжной ярмарке познакомиться с рыжеватым блондином. Плохой любовник — ее коллега-писатель, ярый приверженец минимализма. Он опубликовал только две книги рассказов — этакие хрупкие сооружения, такие жидкие, что большая часть истории остается за бортом. Продажи у него маленькие, но это компенсируется своеобразным и безоговорочным восторгом критиков, который часто сопутствует безвестности.
Писательница должна быть автором «крупных» романов. Эта пара — пародия на пресловутую мудрость, гласящую, что противоположности притягиваются. В данном случае они не выносят писаний друг друга, их взаимное влечение носит исключительно сексуальный характер.
Он должен быть моложе ее.
Роман у них начинается во Франкфурте, а потом он едет с ней в Нидерланды, куда она отправляется продвигать на рынок свое нидерландское издание. У него нет нидерландского издателя, и он не так купался в лучах славы во Франкфурте, как она. Хотя она этого не заметила, он — прекрасно заметил. Он не бывал в Амстердаме со студенческих лет, когда провел летние каникулы за границей. Он помнит проституток; он хочет показать ей проституток. Может быть, и живое секс-шоу.
— Я думаю, мне не хочется видеть живое секс-шоу, — говорит женщина-писатель.
Возможно, это он предлагает заплатить проститутке, чтобы она позволила им посмотреть за ней с клиентом.
— Мы могли бы устроить наше собственное живое секс-шоу, — говорит автор рассказов.
Он как будто почти что безразличен к этой идее. Он дает ей понять, что ей это должно быть интереснее, чем ему.
— Как писателю, — говорит он. — Для исследования.
Когда они приезжают в Амстердам, он приводит ее в квартал красных фонарей и старается выставить себя этаким рубахой-парнем, который чувствует себя здесь в своей тарелке. «Нет, я бы не хотел видеть, как это делает она — у нее склонность к садомазохизму». (Что-то в этом роде.) Минималист хочет внушить ей, что наблюдать за проституткой с клиентом — это всего лишь такое развлеченьице с порочным оттенком. Он говорит, что самое трудное будет не рассмеяться, потому что они, конечно же, не могут выдать свое присутствие клиенту.
Вот только интересно, как проститутка спрячет их, чтобы они могли видеть, оставаясь невидимыми.
Это будет моим исследованием. Я могу попросить моего нидерландского издателя прогуляться со мной по кварталу красных фонарей, ведь в конечном счете именно это и делают туристы. Его, наверно, просят об этом все женщины-писатели; мы все хотим, чтобы нас провели через нездоровое, отвратительное, сексуальное и извращенное. (В последний раз, когда я была в Амстердаме, один журналист прогулялся со мной по кварталу красных фонарей; это была его идея.)
Значит, так вот я и посмотрю на этих женщин. Я помню, они не любят, когда на них смотрят женщины. Но мне наверняка удастся найти одну или двух, которые не вызывают у меня безоговорочного отвращения, — кого-нибудь, к кому я потом смогу вернуться одна. Это должна быть женщина, которая говорит по-английски или хотя бы немного по-немецки.
Одной проститутки может быть достаточно, если она не возражает против разговоров со мной. Я наверняка смогу представить себе акт, не видя его. И потом, меня больше всего интересует, что происходит со спрятавшейся женщиной, писательницей. Допустим, что плохой любовник возбудился, что он даже мастурбирует, когда они прячутся вместе. А она не может возразить или хотя бы пошевелиться, чтобы отодвинуться от него, потому что иначе клиент проститутки узнает, что за ним наблюдают. (Да, но как он мастурбирует? Вот в чем проблема.)
Может быть, ирония судьбы состоит в том, что проститутка, по крайней мере, получает деньги за то, что ее используют, но женщину-писателя используют тоже. Так. У писателя должна быть дубленая шкура. В этом нет никакой иронии.
Позвонил Алан. Я ему покашляла. Теперь, когда заняться с ним сексом у меня нет возможности, поскольку он находится по другую сторону океана, мне, естественно, хочется заняться с ним сексом. Женщины — извращенки!
Я не сказала ему о книге — ни слова! Это испортило бы эффект от открытки.
(На еще одной открытке Алану, представляющей собой общий вид павильонов Франкфуртской книжной ярмарки, в которой участвуют около 5000 издателей из более чем 100 стран.)
БОЛЬШЕ НИКОГДА БЕЗ ТЕБЯ. ЦЕЛУЮ. РУТ.
В самолете КЛМ из Франкфурта в Амстердам; мой кашель и синяк на глазу почти прошли. От кашля осталось только легкое щекотание в горле. Глаз и правая щека еще не совсем обрели свой естественный цвет — они зеленовато-желтые. Опухоль сошла совсем, но цвет как будто свидетельствует, что я долго болела и болезнь — в виде моего кашля — еще не отпустила меня целиком.
Вполне подходящий вид для человека, собирающегося познакомиться с проституткой. Я выгляжу так, будто у меня общая с ней застарелая болезнь.
В моем путеводителе по Амстердаму сказано, что квартал красных фонарей, известный как de Walletjes («маленькие стены»), был официально разрешен в четырнадцатом веке. В путеводителе есть шутливые упоминания о «полуодетых девицах в своих окнах-витринах».
Ну почему о нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном почти всегда пишут этаким неубедительно-снисходительным тоном? (Насмешка — такое же сильное свидетельство снисходительности, как и безразличие.) Я думаю, что насмешка или безразличие — в любом виде — по отношению к непристойности обычно фальшивы. Людей обычно притягивает непристойное, или же они не одобряют его, или и то и другое вместе; тем не менее мы пытаемся говорить о непристойном снисходительным тоном, делая вид, что оно нам смешно или безразлично.
«Со всеми когда-либо случалась сексуальная неудача, хотя бы одна — но случалась», — сказала мне как-то Ханна. (Но если у Ханны и случилась такая неудача, то она мне об этом никогда не говорила.)
В Амстердаме меня ждут обычные обязанности, но мне никогда не хватает времени на то, что хочется. Амстердам — не Франкфурт; ничего хуже Франкфурта быть не может. И, откровенно говоря, я жду не дождусь встречи с моей проституткой! В этом «исследовании» есть какая-то стыдливая притягательность. Но, конечно же, клиент — это я. Я готова — да что там, я сознательно иду на это — платить ей.
(На еще одной открытке Алану, отправленной ею из аэропорта Схипхол, на которой — похоже на отправленную ею раньше отцу открытку с немецкими проститутками в своих окнах-витринах на Гербертштрассе! — был вид de Walletjes, амстердамского квартала красных фонарей: неоновые огни баров и секс-шопов, отраженные в канале; прохожие, все мужчины в плащах, на переднем плане окно в обрамлении красновато-лиловых ламп и женщина в нижнем белье… словно поставленный не на место манекен, словно нечто, взятое напрокат из магазина нижнего белья, словно кто-то нанятый на вечеринку.)
ЗАБУДЬ ПРЕДЫДУЩИЕ ВОПРОСЫ. НАЗВАНИЕ: «МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ПЛОХОЙ ЛЮБОВНИК» — МОЕ ПЕРВОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА. ДА, ЭТО ЕЩЕ ОДНА ЖЕНЩИНА-ПИСАТЕЛЬНИЦА. НО ПОЛОЖИСЬ НА МОЙ ВКУС! ЦЕЛУЮ. РУТ.
