Она отдала ему пять первых очков. Рут хотелось увидеть, как он двигается. Двигался он достаточно быстро, но ракеткой замахивался, как теннисист, — он не работал кистью. И у него была только одна подача — сильная, прямо в нее. Обычно подача эта была высокой, и Рут успевала отскочить в сторону и ударить по мячу, после того как тот отскочит от задней стены. А отскок подачи у Скотта был слабый — мяч падал на пол посредине корта. Рут обычно могла ударить по такому мячу корнером. Она вынуждала Скотта бегать от задней стенке к передней или от одного заднего угла к другому.

Рут выиграла первый гейм со счетом 15:8, прежде чем Скотт сообразил, с каким сильным противником имеет дело. Скотт принадлежал к тем игрокам, которые переоценивают свои способности. Если он начинал проигрывать, то объяснял это тем, что расслабился; только после третьего или четвертого гейма начал он понимать, что противник переигрывает его. Рут старалась держать счет ровным в течение двух следующих геймов, потому что ей хотелось заставить Скотта побегать.

Второй гейм она выиграла со счетом 15:6, а третий — 15:9. Скотт Сондерс был в очень хорошей форме, но после третьей игры ему понадобилась бутылка с водой. Рут не пила воды. Бегать приходилось одному Скотту.

Он не успел восстановить дыхание, а потому ошибся на первой подаче в четвертом гейме. Рут почувствовала его разочарование, как чувствуют внезапный резкий запах.

— Не могу поверить, что отец все еще обыгрывает вас, — сказал он, переводя дыхание.

— Ничего-ничего, скоро я его обыграю, — сказала Рут. — Может, в следующий раз.

Четвертый гейм она выиграла со счетом 15:5. Скотт, бросившись за укороченным ударом в передний угол, поскользнулся на лужице собственного пота; он упал на бедро и ударился головой о жестянку.

— Вы в порядке? — спросила его Рут. — Может, хватит?

— Сыграем еще одну, — скороговоркой произнес он.

Рут не понравилось его отношение, и в последнем гейме она побила его 15:1; единственное очко ему досталось, когда она (понимая, что не стоит это делать) попробовала ударить в дальнюю боковую стенку, а попала в жестянку. Она попала в жестянку единственный раз за пять партий. Рут разозлилась на себя за эту попытку, лишний раз подтвердившую ее мнение о низкоэффективных ударах. Если бы она не попала в аут, то наверняка смогла бы выиграть последний гейм со счетом 15:0.

Но Скотту Сондерсу было тяжело пережить и поражение со счетом 15:1. Рут не могла понять — то ли он дуется, то ли корчит какую-то слишком уж кривую гримасу, пытаясь поскорее восстановить дыхание. Они покидали корт, когда в открытую дверь залетела оса, и Скотт неловко замахнулся своей ракеткой. Он промахнулся. Оса, жужжа, носилась по помещению. Ее неровный хаотичный полет был направлен к потолку, где она оказалась бы вне пределов досягаемости, но Рут достала ее в воздухе ударом слева. Некоторые говорят, что это самый трудный удар в сквоше: удар слева с лета с заносом ракетки за голову. Струны ее ракетки рассекли членистое тело осы пополам.

— Хороший удар, — сказал Скотт с таким выражением, будто пытался подавить рвоту.

Рут села на настил рядом с бассейном; она сняла кеды и носки и опустила ноги в прохладную воду. Скотт, казалось, не знал, что ему делать. Он привык раздеваться полностью и мыться под душем вместе с Тедом. Рут нужно было сделать первый шаг.

Она встала и сняла с себя шорты, потом стянула футболку, опасаясь показаться неловкой (ох уж эта обычная, неуместная акробатика), когда она начнет выворачиваться из своего потного спортивного бюстгальтера. Но ей удалось вылезти из эластичного бюстгальтера без каких-либо осложнений. В последнюю очередь она стянула с себя трусики и, не глядя на Скотта, вошла в душевую. Она уже намылилась и стояла под водой, когда и он зашел в душевую и включил воду. Она намылила шампунем голову и теперь, смывая пену, спросила его, не возражает ли он против креветок.

— Нет, я люблю креветок, — сказал он ей.

Глаза у нее были закрыты, — она смывала шампунь, — но она знала, что он теперь наверняка смотрит на ее грудь.

— Хорошо, потому что у нас на ужин креветки, — сказала ему Рут.

Она выключила воду и вышла на настил, а потом нырнула в бассейн с глубокой стороны. Когда она вынырнула, Скотт все еще стоял на настиле и смотрел куда-то мимо нее.

— Там, на дне, случайно не стакан для вина? — спросил он. — У вас тут недавно были гости?

— Это у моего отца недавно были гости, — ответила Рут, перебирая в воде руками.

Член у Скотта Сондерса был больше, чем ей показалось поначалу. Юрист нырнул на дно и поднялся на поверхность со стаканом.

— Должно быть, вечеринка была умеренной буйности, — сказал Скотт.

— Мой отец более чем умеренный человек, — ответила Рут; она плыла на спине; когда это пыталась делать Ханна, у нее соски едва торчали над водой.

— У вас очень красивые груди, — сказал Скотт.

Он держался на плаву рядом с ней. Он набрал воду в стакан и вылил ей на груди.

— У моей матери, видимо, были лучше, — сказала Рут. — Вы знаете что-нибудь про мою мать? — спросила она.

— Ничего — так, какие-то слухи, — признался Скотт.

— Вероятно, они отвечают действительности, — сказала Рут. — Вполне возможно, что вы знаете о ней почти столько же, сколько и я.

Она поплыла к мелкой стороне, он последовал за ней, все еще держа стакан в руке. Если бы не этот дурацкий стакан в его руке, то он бы уже прикоснулся к ней. Рут выбралась из бассейна и завернулась в полотенце. Она несколько секунд смотрела, как методично вытирается Скотт, а потом прошла в дом — с полотенцем на пояснице, с обнаженной грудью.

— Если вы повесите свою одежду в сушилку, то после ужина она уже будет сухой, — сказала она ему. Он последовал за ней внутрь — тоже с полотенцем на пояснице. — Скажите мне, если вам холодно, — сказала она. — Можете надеть что-нибудь из вещей моего отца.

— Мне очень удобно в полотенце, — сказал он.

Рут включила пароварку и, открыв бутылку белого вина, налила один стакан Скотту, другой — себе. Она выглядела очень неплохо с одним полотенцем на талии и голыми грудями.

— Мне тоже удобно в полотенце, — сказала она ему.

Она позволила ему поцеловать ее, и он положил чашечку ладони ей на грудь.

— Я не ждал этого, — сказал он.

«Вот тебе и на!» — подумала Рут. Если она принимала решение относительно кого-то, то ждать, пока мужчина соблазнит ее, было скукой смертной. У нее никого не было четыре, почти пять месяцев, и ждать теперь она не собиралась.

— Дайте-ка я вам покажу кое-что, — сказала Рут Скотту.

Она провела его в мастерскую отца, где вытащила нижний ящик так называемого письменного стола Теда. Ящик был полон черно-белых поляроидных фотографий — их тут лежали сотни, и еще около дюжины трубчатых контейнеров с поляроидным покрытием. От покрытия, от ящика и всех фотографий исходил неприятный запах.

Рут без всяких слов вручила Скотту стопку фотографий. Это были снимки натурщиц Теда, снятые до того, как он их рисовал, и после. Тед говорил своим натурщицам, что такие фотографии ему необходимы — с ними он может продолжать работу над рисунком даже в отсутствие натурщицы; фотографии ему нужны «для сверки». На самом деле он никогда не продолжал работать над рисунками. Просто ему нужны были фотографии.

Когда Скотт просмотрел все фотографии из стопки, Рут показала ему другие. У этих фотографий был какой-то налет любительщины, которая свойственна по-настоящему плохой порнографии; то, что натурщицы не были профессионалками, лишь усиливало это свойство. В их позах сквозила напряженность — свидетельство стыда, который ощущали женщины; но к тому же еще в фотографиях видны были спешка и небрежность, с которыми они были сделаны.

— Почему вы мне это показываете? — спросил Рут Скотт.

— Они вас возбуждают? — спросила она.

— Меня возбуждаете вы, — сказал он.

— Я думаю, они возбуждают моего отца, — сказала Рут. Это все его натурщицы — он их всех перетрахал.

Скотт быстро листал фотографии, практически не глядя на них; трудно смотреть на такие фотографии, когда ты не один.

— Тут много фотографий, — сказал он.

— Вчера и позавчера мой отец трахал мою лучшую подругу, — сказала ему Рут.

— Ваш отец трахал вашу лучшую подругу… — задумчиво повторил Скотт.

— Нашу семейку какой-нибудь дебильный студент-социолог назвал бы дисфункциональной.

— Я был студентом-социологом, — признался Скотт Сондерс.

— Что вы учили? — спросила его Рут.

Она положила фотографии назад в нижний ящик. Запах покрытия был такой сильный, что ее стало подташнивать. В некотором роде этот запах был даже хуже, чем у кальмаровых чернил. (Впервые Рут обнаружила эти фотографии в нижнем ящике отцовского стола, когда ей было двенадцать лет.)

— Я решил пойти на юридический факультет — вот чему меня научила социология, — сказал рыжеватый блондин.

— А о моих братьях вы слыхали? — спросила Рут. — Они погибли.

— Кажется, что-то такое я слышал, — ответил Скотт. — Это ведь давно случилось?

— Я вам покажу их фотографию — они были симпатичные ребята.

Она повела его по ковровой дорожке лестницы наверх. Босые ноги шагали по ступенькам бесшумно. Крышка пароварки начала подпрыгивать, издавала какой-то звук и сушилка — что-то стукалось или брякало в ее вращающемся барабане.

Рут отвела Скотта в главную спальню с ее незастеленной большой кроватью, мятыми простынями, на которых она, казалось, видела отпечатки тел отца и Ханны.

— Вот они, — сказала Рут Скотту, показывая на фотографию братьев.

Скосившись на фото, Скотт попытался прочесть латинскую надпись над дверями.

— Кажется, социологам не преподавали латынь, — сказала Рут.

— В юриспруденции много латыни, — сказал он ей.

— Мои братья были симпатичные ребята, правда? — спросила у него Рут.

— Да, — согласился Скотт. — Venite, кажется означает «входите»? — спросил он ее.

— Входите сюда, мальчики, и становитесь мужчинами, — перевела для него Рут.

— Ну, мне это не по нутру! — сказал Скотт Сондерс. — Мне больше нравится быть мальчиком.

— Мой отец так и остался мальчиком, — сказала Рут.

— Это спальня вашего отца? — спросил ее Скотт.

— Загляните в верхний ящик в прикроватной тумбочке, — сказала ему Рут. — Не бойтесь — открывайте.

Скотт медлил; может быть, он думал, что там новая пачка поляроидных фотографий.

— Не волнуйтесь. Фотографий там нет, — сказала Рут. Скотт вытащил ящик — там лежало множество презервативов в ярких сверкающих упаковках и тюбик со смазкой.

— Значит… это таки и в самом деле спальня вашего отца, — сказал Скотт, нервно оглядываясь.

— Это ящик, набитый мальчишескими игрушками, если я правильно понимаю, что такое мальчишки, — сказала Рут. (Она впервые обнаружила презервативы и смазку в этом ящике, когда ей было лет девять-десять.)

— А где ваш отец? — спросил у нее Скотт.

— Не знаю, — ответила она.

— Вы его не ждете? — спросил он.

— Я бы сказала, что жду его где-нибудь завтра днем, — сказала Рут.

Скотт Сондерс посмотрел на презервативу в ящике.

— Боже мой, я не надевал презерватива со студенческих времен, — сказал он.

— Но сегодня вам придется надеть, — сказала ему Рут. Она сняла с пояса полотенце и голая села на неприбранную кровать. — Если вы забыли, как это делается, я могу вам напомнить, — добавила она.

Скотт выбрал презерватив в синей упаковке. Он долго целовал ее, а еще дольше делал ей кунилингус, и ей не понадобилась смазка из отцовского ящика. Она кончила через несколько секунд после того, как он вошел в нее, и почувствовала, как кончил он еще мгновение спустя. Почти все это время, и в особенности когда Скотт делал кунилингус, Рут смотрела в открытую дверь отцовской спальни, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги отца по лестнице или по коридору. Но слышала она только клацание или постукивание в сушилке. (Крышка пароварки больше не вибрировала — рис был готов.) А когда Скотт вошел в нее и Рут почувствовала, что кончает почти сразу же — все остальное тоже должно было закончиться очень быстро, — она подумала: «Возвращайся же домой, папочка! Поднимись по лестнице, чтобы увидеть меня сейчас!»

Но Тед не вернулся домой и не увидел свою дочь в тот момент, когда она этого хотела.