Книга: «Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу

Назад: 4

Дальше: 6

5

Настил. Мать честная, добрую половину сада закрыли деревянным настилом. Олбан тихо ненавидит эти настилы. Последний писк моды, новое поветрие, способ уподобить дом улице или улицу — дому, а может, соорудить комнату без крыши или еще какую-то хреновину изобразить, но он этого просто видеть не может. Нет, здесь есть, наверное, свои плюсы: при помощи настила можно реально увеличить площадь дома или квартиры первого этажа, ведь намного проще положить настил на уровне пола, нежели перетаскать тонны земли и щебня под фундамент каменного или кирпичного патио; кроме того, настил вполне отвечает современному стилю жизни в условиях избытка денег и нехватки времени и так далее и тому подобное: он уменьшает размер территории, требующей постоянного ухода (никакой грязи, почвы и прочего), давая возможность ограничиться несколькими живописно расставленными цветочными горшками… но все равно его это бесит. Потому что настилы теперь у всех подряд, где надо и где не надо. Потому что это стандартное решение, а он не доверяет стандартным решениям. Он с тайным злорадством предвкушает, как эти настилы начнут повсеместно гнить. То-то будет воплей, то-то будет разлитых коктейлей, когда ноги станут проваливаться в неожиданно образовавшиеся дыры.

— Нравится? — спрашивает Лия, одной рукой взяв его за локоть, а другой приобняв: они стоят и смотрят на серую ширь многоуровневых деревянных щитов. — Пришлось кое-где убрать кусты, клумбы и молодые деревца, но зато теперь совсем другой вид. Как ты считаешь? Кори одобрила, — добавляет она. — Вроде бы. — Его сестра занималась промышленным дизайном и жила в Лос-Анджелесе с мужем и двумя детьми. — А тебе как?

— Отлично смотрится, — отвечает он и с улыбкой поворачивается к Лии.

Ей под шестьдесят, у нее все те же вьющиеся белокурые волосы, хотя уже не такие пышные, да и подстрижены гораздо короче. Немного располнела, но все равно прекрасно выглядит для своих лет. На ней юбка в складку и светлая блузка под тонкой безрукавкой. Она много играет в теннис, а с недавних пор еще увлеклась гольфом. Олбан подозревает, что она сделала подтяжку: во время их предыдущей встречи, больше года назад, ее веки выглядели старческими, набухшими, а под глазами были мешки.

— А ты сама довольна? — спрашивает он.

— Еще как! Мы теперь все свободное время здесь проводим. Ну, понятно, не зимой. Хотя с уличными обогревателями и холод не страшен.

В общей сложности перед домом теперь три больших газовых уличных обогревателя, два шезлонга, стол, шесть стульев, двухместные качели с тентом да еще мангал — не так уж много места остается для цветочных горшков. Зато на почетном месте, у ступеней, ведущих на нижний уровень, в огромных терракотовых вазонах немереной стоимости зеленеют два деревца, каждое из которых заботливо сформировано в виде идеально круглого леденца на палочке.

— Надо бы еще прикупить парусиновый тент, — делится с ним Лия. — А то летом солнце слишком печет.

— Вроде тут был фонтанчик? — спрашивает Олбан. — Из корабельного теса, с зеркальными стеклами?

— Был когда-то. — Лия сжимает его локоть. — Морока, да и только. — Еще одно легкое пожатие. — Ах, Олбан, как я рада, что ты приехал!

— Я тоже, — откликается он, обнимая ее за талию.

— Осторожно, не толкните, а то разольете! — Из дверей террасы появляется Энди с подносом в руках.

Энди почти не изменился, только отяжелел в поясе и в районе подбородка. Одет он в темные хлопковые брюки и поношенную джинсовую рубашку. Волосы по-прежнему седые на три четверти, не более. Отпустил усы и эспаньолку, такие же пегие (Олбан не мастер определять цвета). Заказал себе модные очки в прямоугольной черной оправе с широкими дужками. Он широко улыбается сыну, тот отвечает тем же — приятно увидеть Энди и Лию. Видимо, пора признать, что слишком долго он у них не бывал.

Они ступают на дощатый настил.

Все было как в старые добрые времена. Они с Энди выбрались в город, в Национальный киноцентр. Сели на утренний поезд, потом перешли на другой берег Темзы, пообедали в итальянском ресторане возле Ковент-Гардена, вернулись по мосту обратно и как раз успели на «Ран», последний фильм из ретроспективы Куросавы, который, как ни странно, раньше не смотрели. Лия сказала, что вроде бы его уже видела, но они оба подозревали, что она просто давала им возможность побыть вдвоем.

— Значит, Филдинг вытащил тебя из норы, так? — спросил Энди, когда они шли южным берегом Темзы; набережная вела их по дуге мимо концертных залов в сторону моста Ватерлоо; справа темнела река, за ней сверкали огни, а впереди маячили Биг-Бен и колесо обозрения «Глаз Лондона».

— Уж не знаю, как он меня выследил.

— А что, это было трудно?

— Ну, нарочно я не прятался, но и следов не оставлял. — Он взглянул на Энди. — Вы ведь получали от меня открытки, да? — Открытки на Рождество и дни рождения он посылал им неукоснительно.

— Получали.

— Извини, что так долго… не давал о себе знать. — Он неловко приобнимает Энди за плечо. — Рад тебя видеть.

Энди улыбнулся и кивнул:

— Ну и хорошо. Я тоже.

Олбан не знал, что еще сказать. У них с Энди всегда были очень ровные, спокойные отношения, что неудивительно, потому как Энди вообще отличался очень ровным и спокойным характером. Наверное, самая серьезная их размолвка была связана с той историей, из-за которой они спешно покинули Лидкомб, но даже в тот раз он вел себя как истинный британец — молча поджимал губы и всем своим видом давал понять: «ты-всех-нас-подвел». После того как их, по сути, вышвырнули из Лидкомба, они вернулись в Ричмонд, и вечером Энди разразился короткой проповедью о чувстве ответственности, взаимном уважении, сексуальном поведении, обязательствах гостя перед хозяевами, а также о соблюдении законности, даже если от законов проку — как от козла молока. В качестве наказания Олбану предписывалось каждую субботу до конца года работать в благотворительном магазине, которому помогала Лия, а заработок переводить в Оксфордский комитет помощи голодающим. Все, свободен.

Сейчас Олбан с благодарностью думал о том, что с ним обошлись не как с ребенком, а как со взрослым, но в ту пору он бы, наверное, предпочел скандал с воплями, брызганьем слюной и угрозами.

Это было далеко не самым худшим последствием того, что Джеймс и Уин застукали их с Софи, совсем нет, но это было худшим, что произошло между ним и Энди.

— Ты собираешься в… — начал было Олбан, но тут же хлопнул себя по лбу. — Ах да, ты же ответственный секретарь фирмы. Думаю, тебе положено присутствовать в Гарбадейле на чрезвычайном собрании акционеров. Извини, забыл.

— Ничего, — ответил Энди с легкой улыбкой. — Лия, по-моему, не в восторге от этой перспективы, но считает, что обязана быть на бабушкином восьмидесятилетии.

— А ты?

— Хочу ли я ехать? Не особенно.

— Вот и я не хочу.

— Но все же собираешься?

— В принципе, собираюсь.

— А зачем? — Энди посмотрел на него в упор.

У Энди была обескураживающая способность задавать самые очевидные вопросы, которые — если только не отделываться банально-невежливым «а что?» — ставили бесхитростного собеседника в неожиданно сложное положение. Иной раз приходилось даже поломать голову.

Олбан нахмурился и почесал бороду.

— Ну, это возможность всех увидеть.

— Что за внезапная перемена? Ты, по-моему, уже давно не стремишься никого видеть. Даже нас с Лией.

Олбан покосился на Энди, но тот, как обычно, хранил беззлобное, слегка насмешливое выражение лица. В его голосе не было ни тени обиды.

— Так уж получилось, — ответил Олбан. — Слишком долго я себя жалел. Было не самое лучшее настроение для… этого… для общения.

Энди задумался над его словами.

— Знай: мы с Лией всегда здесь. Понятное дело, ты не можешь по каждому поводу прибегать к нам под крыло, но… Ты просто знай, что мы тебя примем в любое время.

— Спасибо, пап.

— Всегда к вашим услугам, — отшутился Энди, слегка подталкивая его локтем и широко улыбаясь. — А насчет поездки в Гарбадейл… — начал он и сделал несколько шагов в молчании, — думаю, Софи тоже приедет.

— Да, но я не… — Олбан осекся. — Я ни на что не рассчитываю. — Они посмотрели друг на друга. — Честно.

Немного выждав, Энди произнес:

— Ну что ж.

— Просто я считаю, что должен приехать на чрезвычайное собрание и на старушкин юбилей.

— Вот повеселимся-то, — заметил Энди с каменным выражением лица и взглянул на Олбана. — У тебя же есть минимальная доля акций. Как ты проголосуешь?

Олбан повел плечами:

— Против. Из принципа. Может, ничего из этого не выйдет, но все же. И потом…

— Из какого принципа?

Олбан задумался.

— В знак протеста против культурного империализма Америки? — Они оба усмехнулись. — А ты?

— Я считаю, фирму надо продать, — ответил Энди. — То же посоветую и любому, кто спросит моего совета.

— А доводы типа «семья должна быть заодно» не убеждают?

— Ну, знаешь, Олбан, если сплоченность семьи держится на одних акциях… — Энди пожал плечами. — Да и для кого нам стараться? Для твоего поколения?

— Ну, для таких, как Филдинг…

— Как ни странно, этот действительно проявляет заинтересованность, — сказал Энди. — У меня всегда было впечатление, что еще чуть-чуть — и он сбежит с корабля, подберет себе что-нибудь более завлекательное или начнет собственное дело. Но, по моим сведениям, они с Ниной подумывают о ребенке, так что он, возможно, захочет стабильности, чтобы оставить после себя наследство.

— Правда? — Олбан устыдился, что ни разу не спросил Филдинга про дела на личном фронте. Ну чего уж теперь. — А для таких, как тетя Кэтлин? — предположил он.

— Она моего поколения, а не твоего.

— Ну да. Конечно.

— А Гайдн? — не сдавался Олбан.

Энди покачал головой.

— Ему гарантирована работа в «Спрейнте». — Энди покосился на Олбана. — Он же звезда первой величины. Не скажу, что у нас он сидел без дела, но ему по плечу и более серьезные задачи. Та же должность, но более широкие полномочия, свобода в принятии решений, совсем другие масштабы. — Они прошли еще немного. — Хотя он скорее исключение. Остальным придется попытать счастья в других местах.

— Но ведь у нас подросла смена, — заметил Олбан.

— Возможно, только заботиться о молодой поросли должно твое поколение, Олбан, а не мое. Если по справедливости.

— Ну тогда впишутся только Филдинг и Гайдн.

— И Софи, — резонно заметил Энди и посмотрел на Олбана. — Ты же не собираешься сбрасывать ее со счетов.

— Да, естественно, она тоже впишется, — согласился Олбан, неожиданно смутившись, и печально улыбнулся. — А я, естественно, нет. — Он подумал, что лучше сказать это самому.

Некоторое время Энди молчал.

— Как же ты намереваешься ратовать за будущее фирмы и семьи, Олбан, если давно отошел и от того и от другого?

Олбан фыркнул:

— Я же вернулся. До поры до времени.

Энди посмотрел на часы:

— Давай-ка прибавим шагу, а то на поезд опоздаем.

Они свернули с набережной.

Хуже всего — во всяком случае, на первых порах — было то, что он не знал, когда сможет вновь увидеть Софи. Он мучился пустотой и одновременно все той же гремучей смесью злости и стыда, терзался беспокойством и невыносимым ожиданием, потому что знал: ничто не решится и не уладится само собой до тех пор, пока они снова не увидятся и не поговорят. Даже простой телефонный звонок был бы лучше, чем ничего; не бог весть что, конечно, но хотя бы для начала. Хотя бы услышать голос.

Проблема заключалась в том, что он не знал, как с ней связаться. Раздобыть бы номер ее телефона или номер кого-нибудь из ее подружек — она придет к ним в гости и сможет без помех с ним поговорить. Он пытался вспомнить какое-нибудь место, где они бывали и куда могли бы прийти по отдельности, но ничего не шло на ум. Она, должно быть, уже вернулась в школу — не попытаться ли с этой стороны? Знай он название ее школы, можно было бы туда позвонить.

На следующей неделе он несколько раз звонил в Лидкомб, надеясь, что она ответит, но к телефону подходили только тетя Клара и дядя Джеймс. Олбан молча вешал трубку.

Всю первую неделю в Ричмонде он мчался сломя голову на каждый телефонный звонок — кубарем скатывался по лестнице и хватал трубку. Он был уверен, что Софи так же отчаянно стремится к разговору, как и он, но почему-то она не звонила.

Иногда он чуть не выл от тоски, но держался — запрещал себе плакать. Он плакал только в первую ночь, в линтонской гостинице «Лэм», плакал от внезапности, молниеносности и потрясения, а может, потому что слышал, как плачет Лия, но с тех пор он не давал воли слезам, хотя много раз был на грани. Он считал, что слезы — это знак покорности родственникам, которые закатили тот дикий, истерический скандал. Заплакав, он как бы перед ними прогнется. Заплакав, он как бы перед ними капитулирует.

Он помнил ее лицо, тело, ее ощущение и запах; в его голове звучал ее голос, повторяя раз за разом мантры лета, проведенного вместе: «Где их черти носят? С лошади брякнулась, начальник. Ну не до такой же степени».

Он продолжал названивать в Лидкомб.

На третий или четвертый раз он попал на Джеймса. Услышав в трубке молчание, тот стал орать, что сейчас позвонит в полицию. Олбан быстро положил трубку, размышляя, догадался ли Джеймс, что это звонил он, а не какой-нибудь телефонный хулиган.

Он начал думать о том, чтобы вернуться в Сомерсет и разыскать ее там. Это казалось наилучшим вариантом. Он накопил почти тридцать фунтов наличными, на эти деньги можно было запросто купить обратный билет, доехать до Бриджуотера, а дальше — автобусом или автостопом. Оставалось придумать, как бы прогулять школу, чтобы ни Лия, ни Энди об этом не узнали, или подговорить кого-нибудь из приятелей соврать, будто у них экскурсия, а самому под этим соусом увильнуть от субботней повинности в благотворительном магазине и уехать на пару дней.

На следующий день он позвонил из телефонной будки. Нарвался на автоответчик.

Не важно. Он поедет к ней сам. Эта поездка, связанная с трудностями, с опасностью разоблачения, с возможной неудачей, докажет ей, как сильно он ее любит. Тогда она поймет его чувства, а возможно, уже поняла, хотя они ни разу не осмелились назвать все своими именами. И что не менее важно — он им всем покажет: ее родителям, бабушке Уин, Лии, Энди — всем. Он им покажет, насколько у него — у него с ней — все серьезно. Может, хоть что-то до них дойдет. Он поедет. Он это сделает.

В тот день за ужином его отец мимоходом заметил, больше для Лии, чем для Олбана, что Софи уехала из Лидкомба. Ее отправили учиться в Мадрид, где она пробудет, скорее всего, до следующего лета, даже на Рождество останется в Испании.

Олбан долго сидел уткнувшись в тарелку, не в состоянии ни шевелиться, ни думать.

— Ты не болен, золотко? — спросила Лия.

Он извинился и вышел.

Тяжело дыша, он сел на кровать, сложил руки на коленях, уперся взглядом в ковер на полу и был готов зарыдать — в носу защипало, на глаза навернулись слезы, но он не дал им воли.

Раскисать нельзя, даже сейчас. Должен быть какой-то выход.

Прошел год. Ему минуло шестнадцать. Родители разрешили ему устроить вечеринку, но сами тоже остались дома. В школе все было нормально. Судя по рассказам приятелей, он не был единственным, кто прошлым летом потерял невинность, хотя подробности, которыми делились мальчишки, звучали не очень-то убедительно. О своем опыте он помалкивал. Просто улыбался, когда его спрашивали в лоб. Кто-то считал, что он набивает себе цену, кто-то догадывался, что у него это было.

Похолодало. Однажды ночью он лежал без сна, все еще пытаясь придумать, как бы разыскать Софи, как добраться до Испании или, на худой конец, узнать, куда ей звонить.

Где-то на улице завыла сигнализация. То ли в машине, то ли у кого-то в доме. Надо попытаться заснуть, завтра в школе предстоял трудный день. Он перебирал в голове необходимые приготовления, мысленно составляя список книг и принадлежностей, а потом вычеркивал пункт за пунктом, зная, что все уже либо собрано, либо имеется под рукой.

Сирена не умолкала, действуя ему на нервы; один и тот же визгливый, пронзительный вопль разносился по всей округе минута за минутой, раз за разом.

Он должен ее разыскать. Но как? Туда не доберешься. Слишком далеко, совсем другая страна, а у него даже паспорта нет. Неужели ее сослали в Испанию из-за того, что между ними произошло? Не слишком ли круто, а? Единственный выход — позвонить ей или написать, только куда? Он пробовал покопаться на столе у Лии и Энди (стыдно, но выбора не было), выискивая номер телефона или адрес — любую зацепку. У них ведь мог быть записан адрес ее родной матери в Испании, но нет.

Сигнализация завывала вовсю, упрямо и неумолимо.

Может, кто-нибудь из родственников хоть что-то знает? Кто-нибудь из его — и Софи — ровесников, кто поймет?

Кузен Гайдн? Он был только на год младше его и Софи. Стеснительный, толстый мальчик — Олбан подумал, что от него вряд ли будет толк.

То ли сигнализация, то ли страшный сон разбудили Кори; он услышал плач, доносящийся из ее спальни, а потом тихие шаги Лии, вставшей к дочке.

Дети дяди Грэма и тети Лорен? Кузен Фабиол? Кузина Лори? Фабу восемнадцать — наверное, он слишком взрослый, чтобы понять. Лори: вот эта вроде бы им сверстница — или нет?

Насколько он помнил, она никогда не была особенно дружна с Софи, но надо использовать любую возможность.

А сирена все выла, выла, выла, выла…

Он перекатился на другой край кровати и обратно. Помастурбировал, спрятав потом салфетку под кроватью. Может, еще разок? Хотя бы время убить, после этого, возможно, будет легче заснуть. Эта проклятая сигнализация его убивала. Он пробовал накрыть голову подушкой, вроде как стало потише, но сирена все равно била по ушам.

— Достало! — пробормотал он.

Отшвырнув подушку и откинув одеяло, он вскочил, подбежал к окну, открыл его до первого паза и впустил в спальню холодный воздух; вой сирены стал еще громче. Говорят, лучший способ защиты — нападение. Бросить вызов этой хреновине, пусть видит, что тебе плевать. Бред, конечно, но почему-то ему показалось, что это важно.

Он вернулся в кровать и опять погрузился в свои мысли: как бы встретиться, или написать, или позвонить, как бы с ней поговорить?

На улице всхлипывала и завывала сигнализация, а он все прокручивал в голове разные планы. Все будет хорошо. Ничего невозможного нет. А если кажется, что ты в тупике, то это неправда, этого не может быть. Скорее всего, Софи, где бы она ни была, также мучительно думает, как связаться с ним. Он здесь, а она в Испании или еще где, но они все равно вместе. Они всегда будут вместе.

В комнате стало холодно, ветер дышал ему в лицо. Пришлось подняться и закрыть окно. Сирена все орала, но это продолжалось так долго, что его мозг словно бы сумел выключить этот рев. Из уроков не то биологии, не то психологии он помнил, что нос может ощущать только новые запахи, — а потом вроде как пресыщается и перестает чувствовать, хотя запах никуда не делся.

Все будет хорошо. Как-нибудь да срастется. Это точно. Он все время думал о Софи, заснул, думая о ней, и видел ее во сне. Надо было что-то придумать.

В конце концов сигнализация умолкла, оставив после себя нечто большее, чем просто внезапную тишину. Он все равно ее слышал.

Сирена отключилась, вой умолк, но он все равно ее слышал. Хотя какая-то часть его мозга тоже отключилась, этот новый звук вызывал точно такое же чувство тревоги, которое он пытался подавить.

Он лежал и слушал этот призрак звука, совершенно четко слыша то, чего уже быть не могло, и тут он заплакал.

Чтобы никто не услышал, он зарылся головой в подушку и задыхался от сотрясавших все тело рыданий; одинокий, с разбитым сердцем, оплакивая все то, что потерял.

С ВГ он знакомится в девяносто девятом — в огромном шанхайском отеле, составляющем единое целое с конгресс-центром и торговым комплексом, откуда весьма сложно выбраться. Он приехал на выставку игр. Она — на конференцию. Уже несколько дней он смутно подозревал, что тут слоняются еще какие-то люди, которые, по всей видимости, не принимают участия в выставке и не похожи ни на бизнесменов, ни на туристов. Рекламный щит, стоявший в холле, объявлял золотыми буквами: «Привет участникам 23-й деситтеровской математической конференции». Математики, значит. В большинстве своем, мягко говоря, чудаки.

В Шанхае он вместе с Филдингом. За последние годы, после безумства в Сингапуре, его кузен довольно жестко сократил количество потребляемой наркоты и полагал, что Олбан последовал его примеру. Так или иначе, с собой у них ничего не было. Филдинг поговаривал о том, чтобы достать какого-нибудь местного зелья, но, видимо, просто для понта.

Как-то утром он проснулся затемно; накануне пришлось достаточно поздно и плотно ужинать со слишком восторженными производителями из Пудонга, а потому спал он беспокойно и мучился животом. Проснувшись в пять, больше он так и не уснул, на завтрак пошел очень рано. Сейчас его биоритмы вконец сбились, хотя из-за смены часовых поясов он и прежде чувствовал себя разбитым. Все эти командировки, знакомства, вечеринки и вынужденные светские беседы — как кость в горле. Впрочем, кое-кого такая жизнь вполне устраивает — Филдинг просто обожает налаживать связи, считая это занятие по-настоящему важным и целесообразным, хотя и несколько утомительным. Но не все приспособлены к таким вещам. Сейчас начало тысяча девятьсот девяносто девятого года, ему еще нет и тридцати, но он уже чувствует себя старым и пресыщенным; в гробу он видел эту, с позволения сказать, престижную работу. В компании произошла небольшая реорганизация, и теперь он отвечает за развитие производства, хотя на практике его полномочия простираются намного шире, так что при желании он может вмешиваться с полной безнаказанностью и с безусловного матриархального благословения почти во все дела фирмы. К видимому восторгу и удовольствию начальства и коллег.

Бразды правления фирмой целиком находятся в руках бабушки Уинифред. Большую часть времени она все еще проводит в Гарбадейле, но примерно раз в квартал наведывается в лондонский офис и даже, поговаривают, изредка сама ездит в командировки.

После легкого завтрака Олбан подумывает прогуляться перед первой из запланированных встреч. Вот только утром, когда он проснулся и выглянул в окно, шел дождь; мглистая, из низких облаков морось ассоциируется у него с Юго-Восточной Азией (Сингапур он сюда не включает, но тем не менее). Сейчас он в Шанхае, а ощущение такое, будто по-настоящему здесь не бывал. Вечером, в день прилета, их свозили на автобусную экскурсию по остаткам старого города, по набережной Вайтань, вокруг пары гигантских строек и мимо нескольких эффектных, умопомрачительных сооружений, включая знаменитую телебашню «Восточная жемчужина». Под впечатлением от увиденного Филдинг сказал:

— Похоже на космический корабль.

— Или на самый большой в мире генератор Ван де Граафа, — предположил Олбан, вытягивая шею, чтобы получше рассмотреть огромную решетчатую сферу.

Он пересекает холл, потом идет по бесконечному коридору в поисках окна, выходящего на улицу, чтобы проверить, что там с погодой, и раздумывает: может, лучше вернуться обратно в номер, почистить зубы и все такое, вызвать такси — но тут ему открывается другой корпус бизнес-центра и еще один коридор. Так и не найдя нормального, человеческого окна, он прислушивается и вроде бы различает шум дождя, барабанящего по бесполезным, непрозрачным стеклам верхнего света. Через некоторое время около небольшого конференц-зала он замечает доску объявлений и узнает, что тут состоится доклад по теории игр, начало — он смотрит на часы — через пять минут. Деситтеровская математическая конференция. Вход свободный.

Теория игр. Возможно, это по его части. Черт побери, рано, однако математики начинают. Зал рассчитан человек на сто. А занято всего два десятка мест, и все в первых рядах. Люди на вид вполне вменяемые. Ну разве что чересчур бодрые для восьми часов утра.

Зайдя в зал, он присматривает местечко сзади, на тот случай, если его одолеет скука или дремота. Ему немного не по себе: а вдруг в нем распознают чужака, начнут указывать пальцем, кричать, а то и выставят с позором — лучше держаться поближе к выходу. Он сидит на втором от прохода месте, чтобы, с одной стороны, не показывать свою готовность свалить в любую минуту, а с другой — чтобы оставить себе свободу маневра, если попросят подвинуться.

В полупустом зале плывет запах кофе, приносимого в картонных стаканчиках. Девушка — нет, женщина… Нет, все-таки девушка — то есть особа женского пола со светлыми игольчатыми волосами, одетая в черный костюм мужского покроя, но без галстука, усаживается на крайнее место двумя рядами ниже. Он в замешательстве. Не больно-то она похожа на математичку. Да и этот черно-белый стиль сбивает с толку. Ее можно было бы принять за официантку, только среди здешней обслуги не наблюдается европейских лиц. Нет, на официантку не похожа. Но если приглядеться, туфли-то удобные, устойчивые, какие носят те, кто весь день на ногах. Лицо круглое — похоже, славянское, взгляд чуточку сонный. Будто подслушав его мысли, она замедленными движениями, наводящими на мысль о слабости здоровья или о тяжелом похмелье, достает из кармана темные очки и нацепляет их на переносицу.

Лицо у нее поразительное. Отчего-то ему даже нравится, как она сидит. Ну и ну, запал на посадку, говорит он себе. Одна ее рука лежит на спинке соседнего стула — тянется прямо к нему, но это, видимо, случайность, потому что ее место с краю: по другую сторону просто-напросто нет стула. Она слегка барабанит пальцами по перекладине. Расслабилась, закинув правую ступню на левое колено, — женщины обычно так не сидят. А вдруг это мужик? Правда, грудь обрисована четко, кадыка не видно… Не то чтобы в наши дни это было явным половым признаком, но все же… Нет, трудно поверить, что это не женщина. Конечно, не его тип — слишком худая, подержаться не за что, угловатая, светловолосая, — но интересная, это точно.

Она вынимает громоздкий мобильник. Похож на карманный компьютер; а может, у нее один из этих шикарных новых «Блэкберри» — издалека не разберешь. Сдвигает очки наверх, на игольчатые светлые волосы, быстро проверяет сообщения, нажимает еще несколько кнопок, возвращает телефон во внутренний карман пиджака и опускает очки на переносицу. Он раздумывает, как бы завязать разговор. В голове проносится мимолетная фантазия: она заснет во время доклада по теории игр, а он, будто ненароком, заденет ее стул — тут-то она проснется и, как в одном английском комедийном сериале, влюбится в первого, кто попадется ей на глаза, или же она поймет, что он специально ее разбудил, и в благодарность предложит выпить по чашке кофе. Раскатал губу.

Нет, они никогда не разговорятся, никогда не познакомятся — может, она даже по-английски ни бум-бум, а он, не считая французского, другими языками не владеет; просидят битый час в метре с небольшим друг от друга — и все. Разбегутся в разные стороны, так и не узнав, что могли бы стать друзьями, любовниками, партнерами по бизнесу, а могли бы просто устроить одноразовую оргию, удачную или не очень (он все еще думает о Париже, о Кальпане и со странной уверенностью сознает, что это останется его самым возвышенным свиданием на одну ночь). Мимо проходят сотни и тысячи людей, с которыми тебе не суждено познакомиться, и ты никогда не узнаешь, что могло бы между вами произойти. Возможно, ты был в секунде, в метре, в одном слове от любви всей твоей жизни, но знать этого никому не дано.

Ладно, проехали. Это в порядке вещей, и хватит париться. Нечего забивать себе голову. Вот он, например, уже встретил любовь всей своей жизни, а что толку?

Высокий, нескладный парень, похожий на лесоруба, выходит на небольшую сцену в конце зала и поднимается на кафедру. Снимает часы, кладет их перед собой, перебирает бумаги, окидывает взглядом аудиторию и сразу начинает читать доклад — безо всякой преамбулы, ограничившись лишь кратким «доброе утро». Между прочим, это первая и последняя связная фраза, смысл которой понятен Олбану. С минуту он изо всех сил напрягает мозги, улавливает примерно одно слово из пятнадцати и вскоре сдается. Теперь надо выбрать момент, чтобы незаметно отвалить, но его неудержимо клонит в сон.

Просыпается он оттого, что кто-то задевает его стул. Олбан вздрагивает, резко вскакивает и видит, что слушатели уже расходятся. Оглядевшись, он замечает, что поблизости от него находится лишь девушка с игольчатыми волосами, да и та изящно продвигается к выходу. Не оглядываясь.

— Еще воды?

— Нет, спасибо, достаточно. Разбавленное слишком легко пьется.

— У меня иногда язык отнимается. — Энди неопределенно помахал перед лицом.

— В переносном смысле? — улыбнулся Олбан.

Энди коротко рассмеялся:

— Нет, в прямом: губы и язык немеют, но и ты тоже прав.

Они сидели у Энди в кабинете, разгороженном книжными шкафами, картотеками и экранами мониторов. Энди щедрой рукой плеснул в стаканы виски «Спрингбэнк». Лия ушла спать.

Олбан помнил, что на стене, в узком простенке между двух книжных шкафов, висела маленькая фотография Ирэн; она оказалась на месте. Встав перед ней, он потягивал виски.

— Часто ее вспоминаешь? — спросил Энди.

Он устроился на углу письменного стола. Фотография была ему не видна, но он знал, куда смотрит Олбан.

— Если честно, то нет, — ответил Олбан. — Раз-другой в неделю. — Он перевел взгляд на Энди. Отцовское лицо приняло какое-то непонятное выражение. Олбан невольно нахмурился. — Наверное, другие сказали бы, что это часто.

— Другие, — мягко согласился Энди, — возможно.

Олбан глубоко вздохнул:

— Мы с тобой на самом деле никогда об этом не говорили, правда?

— О твоей матери?

— Угу.

— А по-моему, говорили. — Энди пожал плечами. — Правда, давно, когда ты был маленьким. Совсем ребенком. Мы частенько о ней беседовали. Ты хотел знать о ней все. Будет тебе, сынок, ты ведь многое помнишь.

Об этих беседах у Олбана остались лишь смутные воспоминания. Если вдуматься, это были самые расплывчатые воспоминания той поры — как будто он все годы старался их похоронить.

— Может быть, — смутился он. — Но это было давно.

— Не все можно выразить словами, Олбан, — сказал ему Энди. — Иногда начинаешь ворошить прошлое — и делаешь только хуже и себе, и другому.

Он не сразу нашелся с ответом, а потому промолчал, потягивая виски и глядя на старую фотографию в рамке. Ирэн, залитая солнцем, сидела на низком каменном парапете, видимо, где-то в горах; позади нее простиралось голубое море с бледневшими вдалеке островами. Короткое синее платье, собранные на затылке светло-русые волосы. Нога на ногу, в руках стакан, смотрит чуть в сторону от объектива, губы приоткрыты — не то улыбается, не то смеется. Счастливая.

— Перед отъездом из Глазго у меня был разговор с Берил.

— Вот как?

И он рассказал Энди то, что узнал от двоюродной бабки.

Отец выслушал, встал с письменного стола, выпил полстакана виски, помолчал, потом обошел стол кругом и опустился в кожаное кресло. Поставил стакан на стол. Посмотрел на Олбана, который подвинул себе стул.

Похоже, Энди собирался что-то сказать, но вовремя одумался и только спросил:

— У нее ведь не опухоль мозга, нет? У бабушки Берил, я имею в виду. Возраст уже почтенный. Она, часом, не того?..

— Нет, — отрезал Олбан. — Наоборот, она, я бы сказал, заметно поумнела.

Энди задумчиво кивнул.

— Ну, это точно не про меня, — сказал он. — То есть «он его не хотел» — это не про меня. — Он уставился на столешницу и провел ногтем по краю кожаной вставки. — Я все сделал, чтобы она его сохранила — чтобы сохранила тебя, сын. — Его улыбка получилась слабой и вымученной.

— А что… она… хотела сделать аборт?

Энди с трудом сглотнул слюну, потом опять поднял стакан и вздохнул.

— Ты точно хочешь знать всю подноготную, Олбан? — Он покачал головой. — Хоть и давно это было, а вспоминать больно. Зачем бередить старые раны? Пусть сами затянутся.

— Нет, я хочу знать, папа.

— Ну ладно, — сдался Энди, отхлебнув виски. Он нахмурился, глядя на почти опустевший стакан. — Твоя мать… сдается мне… да что уж там, я доподлинно знаю: она хотела сделать аборт. — Его ладонь гладила кожаную столешницу. — Не нужно было тебе этого знать. — Он избегал смотреть на Олбана, предпочитая рассматривать свои руки, лежащие на столе. — Прошу тебя, Олбан, скажи мне, что ты не в обиде. Мы с Лией все силы положили на то, чтобы ты чувствовал себя желанным, любимым. — Он откашлялся.

— Ну, я всегда жил с таким ощущением, поэтому…

— Поэтому мы и не спешили заводить второго ребенка…

— Я ценю это, папа.

— Черт, — вырвалось у Энди.

Он сжал переносицу, потер глаза. Пару раз всхлипнул.

А Олбан был странно спокоен и совершенно не расположен к слезам.

— Честное слово, пап. Я тебя не виню, что ты столько времени молчал про аборт. Молчал — и правильно делал. Все нормально. Сам посуди: у меня вечно были конфликты с родней, но с тобой и Лией — никогда. Спасибо за все, что вы для меня сделали.

— Она стала тебе хорошей матерью, Олбан, — сказал Энди, глядя в сторону, на невидимую фотографию Ирэн. — Она стала тебе настоящей матерью, во всем тебя поддерживала, всегда была рядом.

— Я знаю, — ответил Олбан. — Знаю. Лия — просто чудо. От нее я видел только добро, терпение и ласку, а это намного больше, чем некоторые дети получают от родной матери. — Он улыбнулся и развел руками. — У меня все в порядке. Серьезно. Жизнь удалась. Я сделал прекрасную карьеру в нашей фирме, потом наелся бизнесом и выбрал для себя другую прекрасную работу — в лесу, сейчас обдумываю следующий шаг, но я счастлив.

— А этот синдром белых пальцев…

— Пустяки. Все равно вой бензопилы мне уже осточертел.

— Слушай, извини, конечно, но, может, тебе деньги нужны или?..

— Пап, я же продал акции. Оставил сто штук, чтобы сохранить право голоса. В любом случае они не ушли из семьи. Их купил наш имущественный фонд. Я ведь не спустил свои деньги на лошадей, девочек и наркотики.

— Ладно. Но вот твои пальцы…

— Ерунда. Вот если бы я вовремя не расстался с бензопилой, стало бы хуже. Главное — вовремя остановиться. Мое здоровье никак не пострадало.

— Надо бы показаться специалисту.

— Пап, пожалуйста. — Олбан выдержал паузу. — Не переживай. Все нормально. Честное слово.

Энди кивнул и осушил свой стакан:

— Повторим?

— Да, надо бы дозаправиться.

Энди подошел к тележке с напитками, стоявшей около двери, и налил виски.

— Как ты думаешь, если бы я не был на подходе, вы бы с Ирэн все равно поженились? — спросил Олбан.

Энди молчал: он старательно вгонял пробку в горлышко бутылки.

— Может, и нет, — ответил он и передал Олбану наполненный стакан, а сам опять уселся в свое большое кресло, смакуя виски. — Я-то — конечно. То есть если и были какие-то сомнения, то не с моей стороны. — Он поднял глаза на Олбана. — Я влюбился в нее с первого взгляда, прямо на лекции. В Лондонской школе экономики. Ну, ты меня понимаешь: увидел, потерял голову, решил познакомиться, втемяшил себе, что мы созданы друг для друга. Все в один миг. Целый год ее осаждал, бегал за ней, не скрою.

— А она встречалась с кем-нибудь другим?

— Нет, думаю, она была слишком занята учебой и компанией подружек. Ну и родня много времени требовала, понятное дело.

Энди опять принялся разглядывать виски.

— Кто-нибудь вечно оказывался проездом в Лондоне, останавливались все у Берта и Уин. А между тем у Джеймса была квартира в Блумсбери. Они с Блейком хипповали, прожигали жизнь, связались с какой-то компашкой художников, которые устраивали хеппенинги, и юных аристократов, исключенных из Оксбриджа стыдно сказать за что. Грэм и Кеннард тоже втерлись в эту компанию. — Он икнул. — Бархатные пиджаки, наркотики — вся эта братия могла претендовать на титул «Раздолбай года». Она-то никогда в этом не участвовала. Ладно. В итоге именно я… — Энди покосился на Олбана и хохотнул. — Когда мы с ней… ну, когда мы с ней наконец оказались в постели, Ирэн была еще девственницей. — Он сделал извиняющийся жест. — Останови меня, если станет противно слушать; я знаю, дети обычно предпочитают думать, что у их родителей секса не было.

— Это я как-нибудь переживу.

— Но, — Энди тяжело вздохнул и скользнул мутным взглядом в сторону фотографии, — я и тогда не строил иллюзий, и впоследствии не обманывался: она любила совсем не так сильно, как я. Я любил ее всем сердцем. А она… — Он замолчал, пожал плечами и потупился. — Ну, я ей нравился. Ей со мной было не скучно. — Энди застенчиво усмехнулся, искоса поглядывая на Олбана. — Я знал, как ее рассмешить, нам вместе было хорошо, все считали нас постоянной парочкой и так далее, но она даже не притворялась, что любит меня по-настоящему. Если и любила, то… как… друга… — Он опять повел плечами. — Как верного друга. — Еще глоток виски. — И на том спасибо. — Энди прочистил горло. — Так или иначе, тебе, надеюсь, ясно: ты был желанным ребенком. Я о тебе мечтал. И о ней. А она… ох уж… — Последовал долгий, пьяноватый вздох. — Она приняла меня. И тебя. А себя принять не смогла, не смогла примириться с существованием в этом мире. — Изрядно захмелев, он передернул плечами.

— Прости, что завел этот разговор, пап.

— А… — Энди махнул рукой.

— Какие отношения были у нее с отцом?

— С Бертом? — переспросил Энди. — О, они были очень близки. Для своих родителей она значила больше, чем первенцы, Линда и Лиззи. Те всегда держались особняком — они же близняшки, соображаешь? В детстве у них даже был свой тарабарский язык. Вообще их нянька растила, а Ирэн была ближе к Берту и Уин.

— По-твоему, речь шла о Берте? — спросил Олбан. — Это он не хотел, чтобы она оставила ребенка? — уточнил он, видя, что у Энди уже плохо варит голова, а на глаза навернулись слезы.

— Не знаю, — признался Энди. — У него уже не спросишь, — продолжил он с горьким смешком. — Опоздали мы вызнать у старика, что было за десять лет до его смерти.

— Наверное, он любил ее, но, как и многие отцы, не мог допустить мысли, что его маленькая девочка занималась сексом, а тем более — забеременела. — Олбан отхлебнул виски. — А ты с ним ладил?

— Мм… — промычал Энди. — Да, мы отлично ладили. Славный был старик. Во время войны служил в Египте и на Дальнем Востоке, от его историй волосы дыбом вставали. Деловой сметки у него не было, но по крайней мере хватило ума жениться на Уин, у которой как раз котелок варил превосходно. Она и сейчас любого за пояс заткнет. — Он покачал головой. — Восьмерых ему родила, а при этом шестьдесят лет вся семья под ее дудку пляшет. — Энди опять покачал головой. — Чертова баба.

— Как по-твоему, Берт считал тебя подходящей партией для своей дочки?

Энди отвел взгляд в сторону и выпятил нижнюю губу.

— Думаю, да. У нас были хорошие отношения. Ни конфликтов, ничего такого. Дочку его я на руках носил, образование получил хорошее, в компании пришелся к месту — нет, ну поначалу-то места для меня не нашлось, я по другой части был: в Гарбадейле помогал управляющему, потом, в Лидкомбе, живописью баловался, но в конце концов и мне выпал куш: с тех пор служу фирме верой и правдой. Нареканий, похоже, не было. Нет-нет, я к нему со всем уважением. Достойный был старик.

— А как насчет братьев Ирэн? Может, кто-то из них был против?

— Против меня или против нее?

— И против ее беременности.

— Если и так, то они помалкивали, а это на них совсем не похоже.

— Значит, ты с ними тоже поладил? С Блейком, Джеймсом, Кеннардом, Греймом? Вы были приятелями?

— Нет, не сложилось. Они-то белая кость. А в моем роду университетов не кончали. Но я с этими ребятами пару раз общался — ничего плохого сказать не могу. Немного взбалмошные были, горластые, но меня держали за своего.

Олбан улыбнулся:

— Пап, ты со всеми ладишь.

— Да, и всех считаю такими же покладистыми. Ужасное заблуждение, как мне сказали. Если они и впрямь были против, то их иначе как гнусными лицемерами не назовешь, — продолжал Энди. — Друг за дружку горой, не разлей вода. Ну, на Кеннарда еще можно подумать, хотя он по сравнению с другими — тихоня. А остальные… Джеймс — этот вряд ли… впрочем, мог быть и Джеймс… Он ведь к тому времени как минимум одну девицу обрюхатил. На аборт пошла. Шикарная была девица. Потом стала леди-как-ее-там. Если где и бегают внебрачные детишки Уопулдов, мне об этом ничего не известно. Бог свидетель, и в браке рождаются такие ублюдки… Ой, что-то на меня нашло…

— Это мама откладывала свадьбу до самого моего рождения?

— Хм? Да, она. Родители не против были. А я — тем более. Как узнал, что она беременна, решил оформить наши отношения как можно скорее. — Он покачал головой. — Не знаю. Может, не стоило нам оставаться в Гарбадейле. Она все говорила, что ей там лучше. Да и мне это место приглянулось. Все было хорошо, и Берт с Уин, кажется, радовались, что мы там — сами они тогда жили в Найтсбридже, но частенько к нам наведывались; может, зря мы не остались в Лондоне. Там и врачи получше. От послеродовой депрессии вряд ли бы ее вылечили, но все же. — Совсем захмелев, он опять пожимает плечами. — Прописали ей антидепрессанты. Валиум или что в то время прописывали — только она их не принимала. Химия. — Его глаза вперились в стакан.

— Берил сказала, что Ирэн вышла из городской клиники и бросилась под автобус. Так она и оказалась в больнице, где Берил услышала от нее, что кто-то не хочет, чтобы у нее был ребенок. Берил пришла к выводу, что это была не первая суицидная попытка.

— Не первая? — переспросил Энди, глубоко вздыхая. Он выпил еще. — Так, значит.

— Это только предположение.

— Предположение. Человек предполагает, а Бог располагает, верно? — Энди допил виски и грохнул стаканом по столу. — Оп.

— А с тобой Ирэн не делилась? — поинтересовался Олбан.

— Мы вообще об этом не говорили, — ответил Энди. — Как переехали в Гарбадейл, так и зачеркнули все, что было до твоего появления на свет. Может, не очень это разумно, но что сделано, того не переделаешь. Со специалистами не консультировались, к психоаналитику не ходили, ничего такого, просто по старой доброй британской привычке помалкивали о неприятностях и надеялись, что со временем все само рассосется. Вот так-то. Клянусь. Мы об этом и не заикались. — Его пальцы забарабанили по столу. — Ладно, ты уж не суди строго, что-то я перебрал, пойду прилягу. Извини. — С трудом поднявшись, он махнул в сторону тележки с напитками. — А ты угощайся. Не сердись. Наклюкался я. Стыд какой.

Олбан встал и обнял отца за плечи, когда тот проходил мимо. Они еще раз пожелали друг другу доброй ночи, и Олбан остался в кабинете один, потягивая виски.

Мыслями он то и дело возвращается к ней. Она совершенно не в его вкусе, но по прошествии того длинного дня в Шанхае ему так и не удается выкинуть ее из головы. Он должным образом выполняет свои обязанности на выставочном стенде фирмы: радушно приветствует посетителей, искренне улыбается, обменивается визитными карточками; потом спешит на коктейль, потом ужинает в каком-нибудь гламурном ресторане с теми, кто угощает (или угощается за его счет), и наконец, уклоняясь от очередных возлияний, сообщает, что ему необходимо подышать свежим воздухом и пораньше лечь; бразды правления переходят к Филдингу, вполне довольному таким раскладом, потому что теперь он может без помех распинаться о захватывающих перспективах всемогущего Интернета и об отсутствии таковых у конвейерного производства, которое он называет «душным» (чем приводит в замешательство группу китайских и корейских производителей); а Олбан тем временем сматывает удочки, но, вместо того чтобы пойти спать, направляется в ту часть бизнес-центра, где, по его наблюдениям, тусуются математики.

Послонявшись по зданию, прислушавшись к чужим разговорам и поводив пальцем по плану этажей, он находит бар, где полно народу — не исключено, что это математики, но кто их разберет; на вид — вполне вменяемые. Выпивают, громко беседуют, некоторые курят. Он замечает горстку людей, склонившихся над низким столиком: один из них чертит на листе бумаги какие-то фигуры, смутно напоминающие об уроках геометрии в старших классах; видимо, он попал в нужное место. У стойки бара он навостряет уши, берет бутылку китайского пива и медленно пробивается сквозь плотную толпу. Бар переполнен. Краем уха он слышит про «задачу упаковки» и думает, что с ней не вредно было бы ознакомиться.

Ни следа. Он шагает какими-то коридорами, которые приводят его в тот же самый бар, и спрашивает у приветливого невысокого парня в джинсах и футболке, сплошь покрытой, как оказалось, сотнями знаков после запятой числа «пи», есть ли тут еще какой-нибудь бар, куда захаживают математики, потому что он кое-кого ищет.

— А кто вам нужен? — спрашивает паренек.

— По фамилии не знаю. Такая… высокая блондинка. Волосы такие… торчком. Утром была на докладе по теории игр. Темный костюм, белая рубашка. Темные…

— Похоже, это Грэф. Профессор университета. Из Глазго. — Он смотрит в сторону, качая головой. — Странно, что ее взяли на кафедру. По протекции Кембриджа, не иначе. — Он оглядывается. — Вы загляните в коктейль-бар. По-моему, там собираются корифеи трехмерной черепицы.

Олбан может только гадать, что бы это значило, но переспросить не решается.

— А как пишется ее фамилия? — уточняет он.

В коктейль-баре, десятью этажами выше, темновато и тихо, из окон открывается изумительный вид на набережную. А вот и она — сидит с женщиной постарше и четырьмя мужчинами — трое совсем молоды, а один годится им в отцы. Она замечает его еще в дверях и следит за ним взглядом, не прерывая беседы с молодым коллегой. На ней круглые очки с прозрачными стеклами.

Олбана проводят к столику, но он садится не у окна, а поближе к математикам.

Из меню он выбирает «шанхайский сюрприз» — звучит смутно знакомо и вселяет надежду на что-нибудь традиционное, но в ожидании заказа он вспоминает, что так назывался идиотский фильм с Мадонной в главной роли. У коктейля апельсиновые цвет и запах. Столик выбран удачно: оставаясь незамеченным, можно как следует разглядеть университетскую преподавательницу Грэф. Он пользуется этой возможностью. Очень интересная внешность. Округлое лицо, высокие скулы, узкий, прямой нос с широкими ноздрями. Хм, симпатичные ноздри.

«А я, часом, не фетишист? — спохватывается он. — Что за патологический интерес к ноздрям?» На ее лице играет — живет — постоянное выражение ироничного удивления. До него даже доносится ее голос. Приятно мелодичный тон, выговор если и шотландский, то ненавязчивый.

Сейчас она посмотрит на меня, думает он. Почти все люди обладают способностью замечать периферическим зрением, даже издалека, что некто смотрит на них в упор. Пусть не сразу, но человек обязательно это почувствует и оглянется.

Действительно, вскоре она смотрит в его сторону. Он поднимает бокал и широко улыбается, будто они знакомы. Она хмурится.

Через несколько минут она кладет руки на подлокотники кресла и кивает своим собеседникам, как будто прощается.

Встает. Наверняка сейчас уйдет к себе в номер. Глупо надеяться, что она захочет поговорить с ним.

Но она, склонив голову набок, прямиком направляется к нему и опять хмурится. Чем черт не шутит?

— Это вы заснули на утреннем докладе по теории игр, верно?

— Виноват, — признается он.

— Мы с вами знакомы?

— Да, — говорит он веско. — Почти.

Она наклоняет голову и разглядывает его поверх очков, все еще немного хмурясь, но с выражением заинтересованного удивления.

— Разрешите представиться. Олбан Макгилл. — Он встает и протягивает руку.

Они выпивают по паре коктейлей. Он пытается зазвать ее в ночной клуб или еще куда-нибудь, но она не успела отойти от вчерашнего вечера: вот это допьет — и в постель. Неплохо посидели. Да, она слышала об «Империи!» и об их семейном бизнесе. А он… ну, когда-то занимался математикой — в школе. Он принимает стратегическое решение, о котором надо будет известить Филдинга с утра пораньше, и приглашает ее завтра поужинать. Много позже он узнает, что одновременно с ним она тоже принимает решение, которое для нее связано с еще большими неудобствами, но зато позволяет ей согласиться.

Поужинать решено в плавучем рыбном ресторане около моста Янпу, в верховье реки. Для начала — по коктейлю. Поражающие воображение морские гады, словно пришельцы из других миров, совершенно не вяжутся с мыслями о кухне и здоровом пищеварении, но приготовлены с учетом вкусов посетителей и съедены с большим аппетитом. Теперь можно еще выпить.

Они поговорили о проекте по поиску внеземных цивилизаций, о программе SETI@home, которая позволяет любому компьютеру — включенному и в данный момент не используемому для других целей — искать следы внеземного разума среди случайных радиосигналов, накопленных системой, но превышающих по объему аналитические возможности самой системы. Потом они переходят к обсуждению компьютерных приставок и онлайновых игр. Она интересуется, можно ли использовать игровые компьютеры для решения таких задач, как дальнейший расчет числа «пи» или генерирование простых чисел высоких порядков.

Они сидят в уютной нише красного лака с позолотой, потягивают спиртное (он — бренди, она — виски) и попеременно разглядывают то официантов и посетителей, то огни проплывающих мимо кораблей.

— Вот что тебе надо сделать, — говорит она ему, — создать AI, искусственный интеллект, объединив в сеть все игровые консоли в мире. Используй подключаемость.

— AI@home?

— Звучит отлично.

— Через модем на пятьдесят шесть килобайт? — спрашивает он с пренебрежением.

— Не прямо сейчас, а когда у большинства пользователей будут оптические кабели или беспроводная связь.

— Эти консоли и так выжимают максимум из своих крошечных чипов, чтобы выдать море крови и пулевую стрельбу; они не успевают создавать уровень аппаратных абстракций.

— Сделай так, чтобы люди их не выключали.

— Ага, жди.

— Или продумай, как их использовать даже во время игры. Пусть в течение заданного времени выполняют две задачи параллельно.

— Какие именно?

— Откуда я знаю?

Он задумывается.

— Можно сделать так, чтобы они скачивали последние версии программ из сети или обменивались тем, что у них есть на винчестере и на дисках. Остается сущий пустяк: синхронизация по времени в мировом масштабе.

— Вполне осуществимо, не сомневаюсь.

Ее маленькие, с круглыми стеклами очки то и дело соскальзывают с переносицы, и она поправляет их указательным пальцем правой руки. Он думает о том, что бы она сделала, вздумай он, опередив ее, протянуть руку и поправить на ней очки.

— Кроме того, — продолжает она, — не обязательно охватывать все устройства без исключения.

— И ты считаешь, что нечто подобное можно держать в секрете?

— Еще чего! Тогда этому грош цена! — Ее возмущает сама идея. — Какой же смысл засекречивать такой проект? Наоборот! Ты объяви пользователям, что они участвуют в обалденно интересном эксперименте по созданию искусственного интеллекта. Нужно дать им стимул, побудить к сотрудничеству.

Он закатывает глаза:

— Ну сколько можно?

— Что? — живо откликается она, едва не выпрыгивая из кресла, — ужинать?

— Изобретать этот искусственный интеллект, — смеется он.

— Сколько потребуется.

Она пожимает плечами. Он опять смеется.

За это надо выпить.

— Эй, баклан, ты типа не в ладах с собой.

— Американский акцент тебе не дается.

Она фыркает:

— Сама знаю. Я над собой работаю, но все без толку.

— Значит, пора завязывать.

— Ну уж нет, на полпути не останавливаюсь.

— Может, сделаешь исключение?

— Мм. — Она смотрит вверх. — Нет, не сделаю.

Он качает головой.

— Не сердись, — говорит она. — Просто мы упертые.

— Кто, математики?

— Нет, семейка Грэф. Итак, возвращаемся к проблеме семьи и родственных чувств.

— Почему ты решила, что я не в ладах с собой?

— Внутренний разлад налицо. Ты любишь свою семью и в то же время ненавидишь ее.

— Нет, я их просто ненавижу. Понятно? Какой же тут разлад?

— Очень простой: ты не способен признаться, что любишь их.

Олбан щурится.

— А ты правда математик?

Выпили еще. Едут в отель на такси.

— Как бы то ни было, спать с тобой я, вероятно, не буду.

— Вероятно? Вероятно?! — Он в смятении. — Что значит «вероятно»? Это несправедливо! Не по правилам! Так нельзя говорить!

Еще чуть-чуть — и он обратится за поддержкой к водителю.

— Ну хорошо: определенно. Сегодня определенно не буду.

— Что?! Это почему же? Мне показалось, мы идеально подходим друг другу!

— И мне так показалось, — отвечает она. — Следовательно, это объективный факт.

— Так в чем же дело? Ты никогда не уступаешь на первом свидании?

— Господи, что за вздор. Конечно уступаю… Уф! Сплошь и рядом.

— Приятно слышать.

— Но это были случайные связи, — объясняет она ему. — На уровне физиологии. Как спорт, правда. — Похоже, ей самой нравится такое сравнение. — А коль скоро у нас с тобой все так прекрасно складывается, то мы, запрыгнув в постель при первой же возможности, рискуем испортить отношения.

— У нас с тобой все так прекрасно складывается, что ты говоришь мне «нет»? — Он не знает, что и думать. — Женская логика! Ты же математик, должна быть выше этого!

— Ха! — смеется она. — Проверка на вшивость. Хи-хи.

— Послушай, — начинает он, решая зайти с другого боку, — допустим, мы все-таки проведем ночь вместе.

— Ну допустим.

— Будешь ли ты после этого по-прежнему меня уважать?

Не совсем то, что он хотел сказать, когда открыл рот, но, в принципе, эта фраза была у него припасена заранее. Она театрально хмурит брови:

— «По-прежнему»?

В кабине лифта, кроме них, никого. Он прислоняется к зеркальной стене: чуть сутулится, руки в карманах брюк. Она прислоняется к противоположной зеркальной стене: одна нога согнута в колене, подошва на стене, руки сложены на груди. Улыбается. Он в ответ только качает головой.

Сначала ее этаж. Раздается мелодичный звон, и створки двери скользят в стороны. Она подходит к нему, чмокает в щеку, поворачивается к двери и оглядывается.

— Вы не выходите, мистер Мактилл?

— Что? — переспрашивает он, подаваясь вперед. Совершенно сбитый с толку.

Двери начали было закрываться, но она выставила вперед руку, а заодно и ногу в удобном ботинке.

— Да или нет?

Она кивает в сторону коридора. Он отталкивается от зеркальной стены:

— Неужели я выдержал экзамен?

Выйдя из лифта, она устремляется вперед по коридору, покачивая бедрами.

— Нет, просто я передумала.

Его чуть не прищемили закрывающиеся двери.

— Не верю своим ушам.

— А что, девушка не может просто передумать?

У него нет слов. Покачав головой, он на ходу развязывает галстук. Она что-то насвистывает.

Длинные письма и стихи, адресованные Софи, он аккуратно датировал и запечатывал в конверты; оставалось только узнать, где она живет, надписать адрес — и можно отправлять. Он послал коротенькую записку в Лидкомб, сделав пометки «Конфиденциально», «Лично в руки» и «Просьба переслать адресату», причем печатными буквами, чтобы его не опознали по почерку; в записке он довольно сухо просил Софи позвонить или написать и желал ей всего наилучшего, хотя знал, что конверт, скорее всего, будет перехвачен Джеймсом и Кларой.

Мрачные образы измены и разлуки перемежались в его стихах с длинными лирическими пассажами, которые пестрели многочисленными упоминаниями цветов, весны и красоты. А письма больше походили на дневник, повествующий о том, как проходят его дни и недели (отчасти это имело целью убедить ее, что он не помышляет о других девчонках), или на мемуары о лете, проведенном вместе в Лидкомбе; он не скупился на пылкие признания и заверял, что полон решимости ее отыскать, чтобы их любовь не угасла.

С родителями никаких заморочек не было. Как-то раз он нечаянно подслушал, что его хотят направить к школьному психологу, но дальше разговоров дело не пошло. Энди больше не беседовал с ним «по-мужски». А Лия стала относиться к нему еще добрее и бережнее, чем прежде. Когда они выходили куда-то вместе, это ему даже докучало. По дороге в центр города он обычно держался на пару шагов сзади.

Как-то раз Энди и Лия пригласили на ужин Кеннарда и Ренэ с детьми, и он решился поговорить с кузеном Гайдном. Мальчики сидели за компьютером в комнате Олбана. Гайдн оказался полным тупицей. Родители запрещали ему играть в компьютерные игры и заставили пообещать, что в гостях у друзей он тоже не будет садиться за компьютер. Олбан не знал, что хуже: давать такие идиотские обещания или держать их. За Гайдном увязался его младший брат Филдинг, вредина и нытик. Взрослые считали само собой разумеющимся, что Олбан с Гайдном должны развлекать этого сопляка, намного младше их самих. Десять лет, мелочь пузатая. Вообще уже!

К счастью, Олбан сумел раскопать в ящике с игрушками старый кубик Рубика, чем привел Филдинга в полный восторг: мальчишка никогда такого не видел и на некоторое время оставил их в покое. Гайдн как попало давил на клавиши, но играл с увлечением. Он загорелся таким отчаянным азартом, будто хотел за один вечер наиграться на год вперед.

— Ты же дал обещание не играть с друзьями, — поддел его Олбан, принимая из рук двоюродного брата теплый пульт игровой приставки.

— Я обещал не играть с друзьями, а ты — родственник, — объяснил Гайдн, прищурившись за стеклами очков.

— Хм. — Олбан решил, что настал удачный момент. — Кстати, о родственниках, ты давно не видел дядю Джеймса и тетю Клару?

— С прошлого года не видел. Вроде они в Сомерсете живут, разве нет? — Гайдн смотрел, как Олбан рассеянно крутит в руках пульт, не спеша уступать очередь.

— Угу. А кузина Софи?

— В смысле? — нахмурился Гайдн, не сводя глаз с вожделенного пульта.

— Где она сейчас?

— Откуда я знаю? Ты играть собираешься? А то дай сюда, я за тебя отстреляюсь.

— Получилось! — завопил Филдинг и соскочил с кровати, чтобы вклиниться между ними и похвалиться кубиком с одной сплошной красной гранью.

Олбан вздохнул.

Он звонил и писал другим двоюродным братьям и сестрам, но все как в рот воды набрали. Из-под его пера выходили все новые стихи. Некоторые из них, самые складные, романтические и печальные, он переписывал и вставлял в письма к Софи.

Как-то раз вся семья собралась за столом во время позднего воскресного завтрака, и Олбан спросил, не планируется ли на Рождество поездка в Лидкомб, но ему напомнили, что они все вместе едут в Австрию кататься на лыжах. Может, на Пасху? Нет, на Пасху останемся дома или наведаемся в Гарбадейл. А летом? — не унимался он.

— Сколько мо-о-ожно! — протянула Кори, переворачивая пустую яичную скорлупку, чтобы разыграть старый трюк. — Скушай яичко, мамочка.

Энди закрыл воскресный номер «Обсервера» и посмотрел на Олбана поверх газеты:

— Сдается мне, Олбан, что в обозримом будущем нам не придется больше ездить в Лидкомб. По крайней мере, пока там живут Джеймс и Клара.

Казалось, за этим последует что-то еще, но отец только переглянулся с Лией и опять развернул газету.

— В Австрии мы прекрасно отдохнем! — сказала Лия.

Австрия. За тридевять земель от тех мест во французских Альпах, где раньше каталась на лыжах Софи и где был бы хоть какой-то шанс ее встретить.

Олбан опять начал подумывать о том, чтобы добраться до Сомерсета и разыскать кого-нибудь из подружек Софи.

Ближайшим поводом для большого семейного сбора, запланированного на февраль следующего года в Йорке, была женитьба кузена Стива — сына тети Линды и дяди Перси — на его избраннице Тессе. Олбан знал, что родители получили приглашение и уже ответили, что приедут. Для верности он уточнил, где они остановятся. Остановятся они в отеле, ему уже шестнадцать, так что у него будет свой отдельный номер.

Она тоже приедет, ведь так? Это же свадьба. Очень важное, символичное событие. Семейных торжеств не случалось уже пару лет, родня давно не собиралась в полном составе; все должны там быть. И она в том числе. Наверняка она добьется, чтобы ее взяли.

Чтобы не вызвать подозрений и не спугнуть удачу, он не спрашивал, приедет ли на эту свадьбу Софи. Но втайне продолжал думать о ней, вспоминая ее улыбку, смех, голос, запах волос, прикосновения своих рук к ее телу и ее рук — к своему, ощущение себя у нее внутри.

Он хранил в памяти все ее словечки и фразы — теперь включенные в его стихи. «Где их черти носят?», «С лошади свалилась, сэр», «Ну, не до такой же степени». У него появился тайный ритуал — шептать каждую ночь перед сном, как молитву: «Сестра, сестра, милая сестра».

— Ты, должно быть, считаешь меня жутким хамом.

— Раз должно быть, значит, так и есть.

— Нет, правда, Уин, я виноват…

— Не бери в голову, солнышко. Вовсе я так не считаю.

Ах ты, черт, бабка Уин где-то совсем рядом. Голоса за его спиной приближаются.

— Ну, поскольку мы…

— Конечно-конечно. Вот…

— Тогда ладно. Надеюсь, скоро увидимся.

— Не надейся, — слышит он шипенье бабушки Уин.

Кому принадлежит другой голос, он не разобрал. В большом отеле около Йорка накрыт фуршет, а на вечер назначен свадебный ужин. Престарелые родственницы не давали ему прохода — наперебой сюсюкали, как он вырос (после лобзаний двоюродной бабушки Берил пришлось долго вытирать щеки), поэтому он взял стакан лимонада — Энди запретил ему до вечера прикладываться к спиртному — и переместился к огромному, от пола до потолка, окну. Там стояли стулья, и Олбан хотел присесть, но побоялся, что будет выглядеть брошенным и одиноким, как дамочка без кавалера, а потому, раздвинув зеленые бархатные шторы, принялся изучать пейзаж — мокрую траву, голые деревья и далекую серую реку. Он не пытался спрятаться, просто уткнулся лбом в белый оконный переплет, но шторы сомкнулись у него за спиной, и он оказался в ловушке.

С превеликой осторожностью он поворачивается, чтобы не сорвать эти долбаные шторы. По паркету чиркнул стул, и в штору вдавился отпечаток спинки. Вот зараза, уселась.

Так можно застрять не на один час.

С другой стороны, можно услышать и что-то полезное. Чем черт не шутит, вдруг бабка Уин станет кому-то рассказывать, где сейчас Софи?

Эта свадьба идет ни шатко ни валко. Софи не приехала. Зато Джеймс и Клара тут как тут. Он видел их обоих. Дядя Джеймс заметил его, когда все гуськом заходили в церковь, но сделал вид, что не узнал, просто посмотрел сквозь него. Тетя Клара выделила его из толпы, когда он входил в банкетный зал чуть впереди Энди, Лии и Кори. Испепелив его взглядом, она отвернулась. Он все время говорит себе, что надо бы подойти к кому-то одному из них, просто поздороваться, может, даже извиниться, но об этом даже думать противно, а потому, видя с их стороны открытую неприязнь, он вздыхает с облегчением. В самом деле, ничего хорошего из этого не выйдет.

Тем более что он теперь в западне; чуть двинешься, чихнешь или заденешь этот чертов стул — и пиши пропало: разумеется, бабка Уин решит, что он за ней шпионит. Холера. Это все из-за отца: он категорически запретил брать в церковь и на банкет новехонький «уокмен». Был бы с собой плеер — можно было бы сделать вид, будто слушаешь музыку и ни сном ни духом не ведаешь, что происходит у тебя за спиной.

Звучит чей-то приглушенный голос, а потом бабушка Уин произносит:

— Сделай милость, солнышко. Тебе не трудно? Да всего понемножку. И налей мне еще, если не сложно. Грэм, поди-ка сюда, присядь. Где Кеннард? Фабиол, солнышко, будь добр, сходи посмотри, где Кеннард. Лорен, моя ненаглядная, не могла бы ты пересесть? Ты же знаешь, Кеннард вечно бубнит себе под нос, а я с этой стороны лучше слышу. Вот спасибо, храни тебя Господь, дорогая.

Он понимает, что нужно запастись терпением — может, у них речь пойдет о Софи, — но отчаянно трусит. Если его обнаружат, это финиш. А если выползти прямо сейчас — ну, может, покосятся, но упрекнуть-то его не смогут, потому как они только что здесь расселись. Если же помедлить, тогда станет ясно, что он специально подслушивал. К тому же рано или поздно родители его хватятся и пойдут искать, еще чего доброго начнут звать. Вот это будет полный абзац.

Он опасался, что после истории с Софи его будут держать за выродка или прокаженного, но пока все шло нормально. Если считать нормальными эти семейные сборища. Ему недавно приснилось, будто он входит примерно в такой же зал — и все умолкают, в ужасе глазея на отморозка, который имел наглость появиться среди родных после того, как обесчестил свою несовершеннолетнюю кузину. А он опускает глаза и понимает: все пялятся на него потому, что он абсолютно голый. На этом месте он проснулся.

По большому счету, все родственники, кроме Джеймса и Клары, держались как ни в чем не бывало. Возможно, ту историю просто замалчивали, как правительство замалчивает неудобные факты. Положа руку на сердце, он считал, что так проще для всех, в том числе и для него.

Не надо было надуваться лимонадом — пузырь уже лопается.

Задницей он случайно задевает спинку стула, от которого отделен занавеской.

— Ой, кто это там? — вскидывается бабушка Уин. — Там кто-то есть! — доносится до него ее крик.

Он выходит из-за шторы.

— Привет, ба, — говорит он, заливаясь краской.

— Олбан! — радостно восклицает бабушка Уин, протягивая ему руку.

На ней костюм лилового цвета и широкополая шляпа в тон. Собравшаяся вокруг нее стайка родственников приветственно кивает.

— Позвольте узнать, юноша, чем вы там занимались? — спрашивает бабушка Уин, поймав его за руку. — Смыться хотите? А? Планируете побег?

— Нет, я просто…

— Как жизнь, молодой человек? Прекрасно выглядишь. Элегантный костюм. Говорят, ты засел за учебу? Наслышана о твоих академических успехах.

— Все хорошо, — отвечает он, не зная точно, что сказать и стоит ли вообще отрывать рот.

— Рада слышать, Олбан, — говорит бабушка Уин и похлопывает его по руке, которую не отпускает. — Гляжу я на тебя — ты разобьешь не одно сердце, прежде чем остепенишься. Ведь так, Лорен?

— Точно, — поддакивает тетя Лорен, закуривая сигарету.

— О Лорен, умоляю, — тянет бабушка Уин со скорбной улыбкой.

— Прости, — отвечает тетя Лорен. — Забыла. — Она тушит сигарету в маленькой круглой пепельнице, которую носит в ридикюле.

— Олбан, голубчик мой, — говорит бабушка Уин, — надеюсь, ты потанцуешь сегодня со своей старенькой бабушкой? Это ведь тебя не затруднит, а?

Потанцевать? С ней? Она что, рехнулась?

— Конечно, ба, — говорит он вслух.

— Фабиол куда-то запропастился. Будь другом, принеси мне бокал шампанского.

— Конечно, ба.

— Ты такой милый! Пожалуйста, зови меня Уин.

— Хорошо, Уин.

— Ты просто ангел.

Хотя у женщин туфли на высоких каблуках, он оказывается выше большинства своих родственниц, с которыми приходится танцевать после ужина.

Бабушка Уин твердо намерена танцевать. Она переоделась — теперь на ней легкое красное платье. От нее пахнет лилиями. Ее глаза упираются ему в подбородок.

— Нет, серьезно, как твои дела, Олбан? — спрашивает она.

— Серьезно, Уин?

— Ты меня понимаешь.

— Дела, — начинает он, — хорошо.

— Преодолел свою маленькую слабость?

До него не сразу доходит, к чему она клонит. Маленькую слабость? Он чувствует, что наступил старой карге на ногу. От смущения прикусил язык. Начни он говорить вслух о Софи, а тем более с бабкой Уин, из глаз, того и гляди, хлынут слезы.

— Олбан, солнышко, — шепчет ему Уин во время танца, — ты пойми: ради семьи я в лепешку расшибусь. Для себя, даже для Берта, палец о палец не ударю. Все для семьи. Такова цель моей жизни. В наши дни это, наверное, звучит старомодно, но так уж я устроена. Ты, верно, сердишься на меня за то, что случилось в Лидкомбе, но — так и быть, скажу тебе напрямик — все было сделано для твоего же блага. Можешь ты это понять? Ты ведь уже взрослый, правда?

Они смотрят друг другу в глаза. Она выглядит маленькой и хрупкой, но ему кажется, что он ведет в танце охотничий нож, укутанный в кружева. Его затрясло.

— Тебе, наверное, претят такие слова, — продолжает она, глядя через его плечо. — Но не переживай. Я тебя понимаю, сама терпеть не могла, когда мне говорили подобные вещи. Кому приятно такое слушать? А еще хуже, когда это правда, когда и в самом деле все было для твоего же собственного блага. Иногда просто нет выбора: надо довериться старшим, и все тут. — Танец продолжается, он молит Бога, чтобы оркестр наконец заткнулся. — Стало быть, жизнь прекрасна, да, Олбан?

Что за бред? Какая может быть жизнь без Софи, если даже нельзя дознаться, где она сейчас?

— У меня все будет хорошо, Уин, — отвечает он.

— Так, значит, преодолел? — спрашивает она совсем тихо.

— У меня все будет отлично, поверь мне, — говорит он.

А сам думает: у меня все будет отлично, когда я найду Софи, а уж когда мы с ней будем вместе и уже навсегда — вот тогда жизнь будет прекрасна. Больше ему нечего сказать: он не собирается отрекаться от Софи, отрицать свою любовь или просто откровенно лгать.

— Вот и славно, — произносит Уин. — Пожалуйста, поверь мне, я искренне надеюсь, что у тебя сейчас все хорошо, а потом будет еще лучше. — Она останавливается, убирает правую руку с его плеча и высвобождает левую из его ладони. — Проводи-ка меня на место. Сделай одолжение.

Он находит в себе силы поблагодарить ее за танец.

Потом он танцует с невестой, Тессой. Ей девятнадцать, старше его всего на три года. Если честно, эта стройненькая, фигуристая блондинка его зацепила. Во время танца у него в паху даже появляется предательский бугор, но он делает над собой усилие, так что она ничего не замечает. Ей положено танцевать со всеми, она сияет от счастья и радуется жизни.

Из вежливости нужно потанцевать и с Лией: она навеселе и все время хихикает. Он злится.

Среди гостей есть несколько очень симпатичных девушек, включая одну совершенно изумительную подружку невесты, родственницу Тессы, которых он бы не прочь прижать в танце. Позже будет дискотека с нормальной музыкой вместо этого дурацкого оркестра, вот тогда можно будет переключиться на девушек. Он выпил два бокала вина — один с ведома Энди, другой с ведома Лии, но его не забирает. Появилась, так сказать, некоторая легкость, но ничего более. Он подумывает, не подойти ли к стойке бара за очередным стаканом.

Когда он отдыхает за столиком — новые туфли немного жмут, так что лучше поберечь ноги для ночной дискотеки, — к нему подсаживается тетя Лорен — интересуется, как он поживает и как проводит время. Она примерно ровесница Энди, пухленькая, еще привлекательная женщина с пышными волосами, любительница экстравагантно-полосатых колготок. В этот вечер она одета более традиционно: в нечто воздушное, персикового цвета.

— Дорогой, — вкрадчиво говорит она, слегка дотронувшись до его локтя. — Я тут прослышала о тебе и нашей Софи. — Она боязливо улыбается.

Прослышала? От кого же?

— Да? — говорит он.

— Тебе, наверное, очень тяжело, Олбан. По молодости такое всегда тяжело.

— Можно спросить, как ты узнала, тетя Лорен?

— Не беспокойся. — Тетя Лорен подмигнула. — Дальше меня это не пойдет. — Она склоняется ближе к нему. — И далеко не все знают, что я в курсе дела. — От нее пахнет табаком и духами. — Но от тебя я не скрываю.

— Понятно.

— А у вас это как было — по-настоящему?

— Да, — отвечает он. Ему не отделаться от чувства, что она сейчас влепит ему пощечину или разразится хохотом, но она сохраняет вполне серьезный вид, и он тоже продолжает вполне серьезно. — Это было по-настоящему.

— Как романтично, да? Правда?

— Ну, в общем… — Он смущенно потупился. — Это было… это было прекрасно, тетя Лорен.

Он поднимает на нее глаза, чувствуя себя совершенно беззащитным, уже приготовившись мужественно и стойко перенести любые насмешки или советы не быть дураком и выбросить из головы такое ребячество, глупое увлечение.

Вместо этого она затаила дыхание, прикрыв рукой намазанные персиковой помадой губы.

— Бедный, бедный мальчик. — Она качает головой, глаза поблескивают, и он опасается, как бы она не разрыдалась. — Ты любил ее, — стонет она, кивая сама себе.

— Да, конечно, — говорит он спокойно и сдержанно.

Она робко улыбается и начинает лохматить ему волосы. Он умудряется не дрогнуть.

— Ах! Ты ведь так молод! Бедный мой! Наши юные Ромео и Джульетта! Совсем еще дети, но дети в наши дни быстро взрослеют.

— По-моему, она сейчас в Испании, — говорит он, не придумав ничего лучше.

Тетя Лорен убирает руку из копны его волос. Наконец-то.

— Верно-верно, — произносит она. — Знаю. В Мадриде.

Знает? Не врет?

— А тебе известно, где именно? Я бы хотел ей написать, но Джеймс и Клара не передадут… — продолжает он.

— Послушай, Олбан, с меня взяли обещание тебе не говорить, уж ты прости. Но она жива-здорова, это точно.

— Я всего лишь хочу ей написать, тетя Лорен.

— Понимаю, дорогой, понимаю. Но адрес дать не могу. Да я его не знаю. Только так, приблизительно. Знаю, куда ее определили, но точного адреса у меня нет. (Он отметил для себя это «определили».) Она впадает в задумчивость. — Наверное, узнать-то несложно. Было бы желание. Я так считаю. — Она покусывает ноготь левого мизинца.

— А ты можешь узнать? — спрашивает он. Вдруг повезет?!

— Ну, — неуверенно тянет она.

— У меня к тебе просьба: не могла бы ты пересылать ей мои письма? — торопливо спрашивает он, поворачивается к ней и наклоняется поближе, чтобы не повышать голос. Вроде рядом никого нет, никто не подслушивает. Почти все танцуют. Громкая музыка заглушает разговоры, утаивая их от посторонних ушей. — Больше мне ничего не нужно — только переписываться. Поможешь? Ну пожалуйста, тетя Лорен.

С глубоким вздохом тетя Лорен расправляет плечи.

— Только ради тебя, Олбан, — соглашается она и кивает. — Раз ты так просишь. Ладно уж.

— О тетя…

— Нет, погоди. Дай мне слово, что не станешь подбивать ее на поступки, которых не одобрят родители. Склонять к побегу или еще что. Тут я вам не помощница. Так что поклянись.

— Мне бы только снова ее увидеть, поговорить.

— Возможно, у тебя что-нибудь и получится, но сперва поклянись.

— Даю слово, что не буду склонять ее к побегу.

— Ну тогда ладно.

— Спасибо, тетя Лорен. Это для меня очень важно.

— Вот и хорошо. Наш-то адрес у тебя есть?

— Конечно есть.

У него были адреса почти всех членов семейства: Энди и Лия неукоснительно рассылали благодарственные письма.

— Ну, что ж, тогда присылай мне свои весточки. Правда, не могу обещать, что она ответит. Понимаешь?

— Понимаю, тетя Лорен. Спасибо. Большое тебе спасибо.

— Ах ты, бедный мой. — Она стиснула в ладонях его лицо, еще раз обдав запахом табака и духов. — С тебя еще один танец, согласен?

— Конечно, тетя. — Широко улыбаясь, он встал и предложил ей руку.

На две порции: вскипятить чайник (примерно литровый). Затем в миске или другой посудине среднего размера разболтать два пакетика пюре быстрого приготовления. Лично я всегда беру «Суперпюре»: высыпаешь хлопья в миску и заливаешь кипятком, но, в принципе, годится любое порошковое пюре (только другие сорта нужно, наоборот, в воду засыпать, так что не лоханитесь, прочитайте сперва, чего там на пакете сказано). Добавить чуток масла или маргарина (если есть), по желанию примерно треть воды можно заменить молоком. Соль-перец — по вкусу: сыпануть прямо в порошок, прежде чем заливать водой, чтоб два раза не размешивать. Опять-таки для вкуса можно при размешивании добавить вустерский соус или кетчуп — пальчики оближешь.

На следующем этапе (если я, конечно, в цивильной кухне, а не на природе) добавляю банку фасоли — либо холодную, либо малек разогретую. Короче, добавляем фасоль. Самую обычную жестянку. Слегка перемешиваем. Дальше: берем стандартную банку рагу из баранины, разминаем — и туда же. Тут есть своя мулька: в банке сверху слой жира — некоторые плюхают прямо так, но я рекомендую жир снимать. Баранину разминаем вилкой как можно тщательнее, плотных комков не оставляем (по ходу удаляем жилы, хрящики и любые другие вкрапления, которые не разжевать, — кому охота потом в зубах ковыряться). Добавляем чатни, маринованный огурчик и еще какие-нибудь специи, с учетом личных пристрастий. Для украшения посыпаем тертым сыром (можно просто сверху побросать кусочки, если у кого фулюганы сперли терку, как, например, у меня). Ставим это дело в микру (естественно, в цивильной кухне — походных-то микроволновок покамест не изобрели!!!). Пара минут — и готово.

Сервируем. Все, что потребуется, — столовая или десертная ложка каждому едоку.

Да, чуть не забыл: название этого деликатеса — «рыгу». Так его наш Олбан окрестил, а если кому не нравится, его не колышет.

Приятного аппетита!

В конце концов он вывез этот груз на середину озера, предварительно замотав в коричневую упаковочную бумагу и перевязав старой грубой ворсистой бечевкой. Внутрь положил крупный булыжник и уже намеревался утопить в самом глубоком месте, но потом передумал. Развернул сверток, вытащил булыжник, бросил его за борт в темно-коричневую, почти черную воду и несколько мгновений наблюдал, как зыбкое бледное пятно исчезало в холодной глубине.

По берегам продолговатого озера возвышались зазеленевшие с приходом новой весны горы. Восточные пики освещались тонущим в озере солнцем, а западные склоны были уже темны. Кучка высоких облаков медленно плыла по небу, окрашиваясь в розовый цвет заката. Умеренные порывы западного ветра приносили с собой терпкий, соленый запах океана. Лодка колыхалась примерно на середине озера, невидимая с пристани и из верхнего ряда окон дома в Гарбадейле, незаметная ни с дороги, ни из окрестных деревень.

Избавившись от булыжника, он опять перевязал сверток и, держа его на вытянутой руке, облил горючим из канистры — так, чтобы смесь масла и бензина не попала на борт или на дно. Накренившаяся лодка запрыгала по волнам. Капли горючего упали в воду и почти мгновенно растеклись по поверхности, расцвечивая радугой дрожащую с подветренной стороны лодки рябь.

Немного масляно-бензиновой смеси попало на пальцы. Он вымыл в ледяной озерной воде сначала одну руку, потом другую, удерживая пропитанный пахучей жидкостью сверток за петлю бечевки. Только после этого он бросил пакет за борт, примерно в метре от лодки. Достал коробок с незадуваемыми спичками. Зажег одну, бросил. Ее подхватил и отнес ветер, она зашипела в воде поодаль от затонувшего на четверть свертка. Он попробовал еще раз, сделав поправку на ветер. Спичка ударилась о сверток и отлетела; он решил, что опять не вышло, и уже было приготовился чиркнуть еще одну, но увидел, как над пакетом вырос язычок пламени, сперва лениво-голубой, потом пожелтевший.

Пламя окрепло и разгорелось, быстро побежав по свертку. Ветер подгонял лодку к этому огненному рукотворному островку, пришлось оттолкнуть его веслом. Язычок пламени перекинулся на лопасть; он сунул весло в воду. Потом завел подвесной мотор, пару раз дернув шнур стартера, чтобы оживить маленький двухтактный двигатель. Он сел на банку, дал задний ход и отплыл на несколько метров, после чего переключился на холостые обороты и стал смотреть, как в воде горит огонь.

Горело хорошо; бумага и бечевка почернели, потом и вовсе исчезли, а пропитанное бензином пальто, оказавшись на свободе, раскрылось, как темный, пылающий цветок. Старый прорезиненный плащ горел еще лучше; занявшаяся от горящего бензина пропитка поддерживала пламя до тех пор, пока вся зеленовато-коричневая поверхность не вспыхнула ярко и неистово, отражаясь в мелкой ряби и горячо дыша ему в лицо.

Он подождал, пока не догорело, проводил глазами редкие серые лоскуты, на которых кое-где еще плясали крошечные язычки пламени, потом нажал на газ, развернул лодку и промчался прямо по клочкам пальто, которое надела его мать в день самоубийства. Ему было не понять, по какой странной прихоти или изощренной злонамеренности они сняли с ее поднятого из глубин тела это пальто и оставили висеть в гардеробной — ненужное, ничье, вечное привидение в получеловеческом обличье; смотреть на это было выше его сил. Он увидел его в прошлом году, когда приехал сюда с родителями, и не поверил своим глазам. В нынешнем году он приехал один — и опять подумал, что ему мерещится.

Он кинулся к Нилу Макбрайду, но управляющий и слушать не стал — дело-то семейное. Пришлось обратиться к бабушке Уин, но та настояла, чтобы пальто осталось на вешалке, и дала понять, что так заведено еще Бертом, ее покойным мужем. Это было его любимое пальто, потом его по очереди носили мальчики, и оно будет висеть здесь всегда в память о Берте, равно как и в память об Ирэн.

Это было уму непостижимо. И тогда, и теперь. Он заехал в Гарбадейл во время мотопробега по Северошотландскому нагорью, забрал пальто, обернул его вокруг найденного на берегу камня, взял лодку и в сгущавшихся сумерках, скрытый от посторонних глаз, сжег этот проклятый саван. Его мать. Его решение. Кто сам испытал скорбь, тот, возможно, содрогнется, но что сделано, то сделано.

На поверхности еще держались промокшие недогоревшие лоскуты. Он проехался по ним днищем раз, другой, пока они не исчезли без следа, направил нос лодки на северо-запад, к дому, дал полный газ и откинулся назад, тяжело дыша, подставляя мокрые от слез щеки встречному ветру.

— Обдолбан!

— Эй, крутой чувак, шоб меня, видок у тебя отпадный! Твою мать, зашибись, вы гляньте на него! Твою ж мать!

— Громила Ол! Как поживаешь?

— Всем привет.

Он вернулся в Перт, в прежнюю квартиру Танго: здесь все как было; дверь, пострадавшую от встречи с полицейским тараном, присобачили на место; городской совет, как видно, сменил гнев на милость, счета за коммунальные услуги и жилплощадь оплачены, жизнь, можно сказать, бьет ключом.

— Присаживайся, Ол, падай сюда. Шон, бампер-то подвинь. Вот. Ну, крутой чувак, что слышно?

— Да все путем. Вы-то как?

Обмен любезностями завершен. В гостиной не протолкнуться, дым коромыслом, на журнальном столике бутылки, жестянки, пепельницы и кружки. Олбан знаком с шестью из восьмерых присутствующих и смутно припоминает двух других, включая крупную даму с подбитым глазом. В коридоре визжат дети.

— А я как раз думаю: надо бы «каку» сварганить на всю компашку, — сообщает Танго. — Верб — вот он тут — очень кстати приволок пару банок индийского супа. Ты будешь?

Олбан широко улыбается:

— От деликатеса никогда не откажусь, особенно с индийским супом; но с меня приходится — я думал карри на всех заказать.

— А ты, видать, нынче в шоколаде, Ол?

— Как фундук.

— Как кто? — переспрашивает Шон.

— Ну, значит, карри.

Решено заказать с доставкой — кое-кому лениво выползать из дому. Сделали солидный заказ по телефону. Ол помогает на кухне заваривать чай, перешагивая через знакомых собак и двоих неопознанных детей, которые играют в догонялки и вопят во все горло.

— Рад тя видеть, Ол.

— И я, Танго.

— Ол, ты уж прости, но комната твоя занята. Понимаешь, у толстухи Мифти проблемы с мужиком…

— Не парься, Танго, я в гостинице остановился. — Он заглядывает в холодильник. — Молока-то нет. Сгоняю в магазин.

— Ах ты гаденыш! — вскидывается Танго, давая пинка пробегающему мальчишке. — Опять молоко в сральник вылил?

Дети с визгом бросаются прочь.

— Танго, — спрашивает Олбан, вытирая руки полотенцем, — вроде ты говорил, что-то из моего барахла вернулось?

— Ага, я ж сказал по телефону: чудеса в решете, нах. Сам погляди. В стенном шкафу. — Как только открывается дверца стенного шкафа в прихожей, на пол вываливается большой черный пластиковый мешок для мусора. — Рюкзачина твой, конечно, с концами — я ж говорил, тот коп на него глаз положил, но шмотки почти все отдали.

Олбан бегло обследует содержимое.

— И на том спасибо. Пусть пока здесь полежит, я потом это в гостиницу заберу.

— Не забудь.

— Ни-ни.

Из ресторана приносят заказ, все наедаются до отвала, немного даже остается на завтра. Танго относит детям гамбургеры и чипсы. Баночное пиво принято на ура, водки хоть залейся, по кругу идут косячки. Диди признается, что вообще-то не слишком обожает «рыгу» в исполнении Танго. Танго уязвлен:

— Это ж мое фирменное блюдо!

Тут разгорается жаркая дискуссия вокруг сравнительных достоинств «Суперпюре» и пюре «Мистер Картофель»; второе, по общему мнению, — несмотря на громогласные протесты Танго, — куда как предпочтительнее, поскольку форма упаковки дает оптимальные возможности для размещения пакета на себе, любимом, при выходе из ближайшего супермаркета без урегулирования финансовых аспектов вышеозначенного приобретения. Водка выпита, косячки забиты по новой. Олбан не злоупотребляет и часов в одиннадцать уже собирается уходить, невзирая на дружные уговоры остаться.

Танго идет проводить его до дверей. Из шкафа извлекается черный мешок с вещами.

— Стало быть, отчаливаешь, Ол? — негромко спрашивает Танго.

Олбан встречается с ним взглядом. В глазах Танго будто бы отражается нечто, увиденное в глазах Олбана.

— Ага, до поры до времени, — отвечает Олбан, закручивая горловину мешка, чтобы удобнее было нести. — Завтра в Глазго, через пару дней на север — у нас семейная тусовка. А там видно будет.

Танго протягивает руку:

— Счастливо, старик. Ты там поаккуратней.

— Да все путем. Ты тоже поаккуратней. Не пропадай.

— Это ты мне? — ухмыляется Танго.

— Нет, серьезно. Хочу мобилу купить. Может, прямо завтра. Как только, так сразу и позвоню.

— Давай, Громила, звони.

— Ну, бывай, Танго, спасибо за все.

— Via con Dios, Ол.

— Да пошел ты!

На прощанье они обнимаются, он шагает за порог, спускается по лестнице и уходит.

Назад: 4

Дальше: 6