Разумеется, он нашел меня. Я прожила среди гламов слишком долго, чтобы обходиться без воровства, а Найалл прекрасно знал, куда я скорее всего отправлюсь. Не прошло и двух месяцев, как он выследил меня, и тут уж ему ничего не стоило разузнать, где я живу.

Однако два месяца самостоятельной жизни – немалый срок, и кое-что за это время необратимо изменилось. Во-первых, я успела снять комнату – ту самую, в которой живу до сих пор. Это была моя законная комната, заполненная моими собственными вещами, – по крайней мере, так я привыкла о них думать, хотя далеко не все они приобретались за деньги. В любом случае имелась дверь и на ней – замок. Здесь я могла уединиться, расслабиться, стать собой, и это казалось мне самым важным. Ничто не могло заставить меня отступить. Чтобы выжить, я по-прежнему воровала в магазинах, но была преисполнена благих намерений. Я заготовила целую папку рисунков и набросков, связалась с моим бывшим преподавателем и даже успела по его рекомендации сходить к одному редактору в надежде получить заказ. Жизнь свободного художника, со всеми ее трудностями, все же давала мне шанс обрести независимость.

Однако Найалл объявился снова с твердым намерением продолжить нашу прежнюю жизнь. К сожалению, он лучше других понимал, что моя комната для меня значит. Отдавая себе в этом отчет, я должна была постараться держать его как можно дальше от своего жилища, но его беззаботная манера легко ввела меня в заблуждение. Я с гордостью показала ему комнату, полагая, что теперь он окончательно поверит в произошедшую со мной перемену.

Чем это обернулось, я обнаружила очень скоро: теперь Найалл точно знал, где меня найти. Он мог заявиться в любое время дня и ночи, и это было хуже всего. Он приходил, когда ему вздумается, если нуждался в компании, или в утешении, или в сексе. Моя независимость, пусть эфемерная, заставила измениться и его. Мне пришлось узнать его с новой стороны: в нем прорезался собственник, причем мрачный и задиристый. И все же я продолжала держаться за комнату и все остальное, понимая, что это моя единственная надежда.

В конце концов мне удалось продать кое-что из моих работ: сначала иллюстрацию для журнальной статьи, затем эскизы для рекламного агентства и фирменный бланк для консалтингового агентства. Гонорары были невелики, но они положили начало. За первыми заказами последовали другие, и постепенно у меня начала складываться репутация. Со временем отпала необходимость выпрашивать работу, мне стали предлагать заказы. Один редактор рекомендовал меня другому, тот третьему. Наконец удалось заключить контракт с независимой художественной студией, для которой я стала работать внештатником. Я открыла банковский счет, обзавелась визитной карточкой и собственными бланками для писем, купила подержанный компьютер. Благодаря этим признакам благополучия я почувствовала, что утвердилась в видимом мире более или менее прочно. Как только потекли первые гонорары, я свела до минимума кражи в магазинах, ограничиваясь предметами первой необходимости, а вскоре смогла позволить себе окончательно отказаться от воровства. Это стало для меня чем-то вроде символа веры в и себя. Я дала обет, что никогда не вернусь к старому. Хотя бывали и трудные времена – один месяц приходилось особенно туго, – но я ни разу не поддалась соблазну. Я получала истинное удовольствие от самого процесса, когда, сделавшись видимой, обналичивала в банке чек, стояла вместе с другими в очереди к кассе, примеряла одежду в магазине или доставала чековую книжку. В заключение я даже научилась водить машину: взяла несколько уроков вождения и сдала экзамен на права со второй попытки.

Постепенно уменьшилось и напряжение, которого требовало состояние видимости. Работая дома, я могла сколько угодно расслабляться в своем гламуре, делая себя видимой только на то время, когда необходимость выгоняла меня на улицу. Я достигла такой эмоциональной уравновешенности, какой никогда не знала прежде. Даже Найалл начал осознавать, что между нами все изменилось, и необратимо. Постепенно он смирился с мыслью, что былое навсегда ушло, но продолжал предъявлять на меня права, и я не находила в себе сил противостоять ему. Мне слишком хорошо было известно, как глубока пропасть его невидимости. Будучи неспособен, даже при всем желании, существовать как нормальный человек, он играл на моем сострадании, ныл и мошенничал, вызывая жалость к себе. Когда я пыталась отстаивать свою независимость, он с жаром умолял меня не покидать его. Он не уставал перечислять и подчеркивать преимущества, которые у меня появились, твердил о моей новообретенной стабильности, напоминал о своих страданиях, об опасностях, которые подстерегают его на каждом шагу. И всякий раз я сдавалась. Его положение действительно представлялось мне трагическим, и, прекрасно понимая, что он мною манипулирует, я все спускала ему с рук. Когда я пыталась сопротивляться всерьез, он использовал невидимость как оружие против меня. Однажды я решилась завести дружбу с неким Фергюсом, молодым художником-иллюстратором из студии, и приняла его приглашение куда-то пойти. Накануне, однако, Найалл устроил такую демонстрацию уязвленной ревности, обвиняя меня во всех грехах, что я едва не отменила свидание. Но у меня никогда не было настоящего дружка, и тут я решила все-таки постоять за себя. Я отправилась на свидание, но лучше бы я этого не делала. Найалл следовал за нами повсюду, Найалл слонялся вокруг в пределах слышимости, Найалл вмешивался в разговор, стоило только Фергюсу сказать слово. Вечер был испорчен, не успев начаться. В тот день, вернувшись домой, мы жестоко поссорились, но моей едва наметившейся дружбе в любом случае пришел конец. Новых попыток я не предпринимала.

Таков был Найалл в своих крайних проявлениях, но он не все время был таким. До тех пор, пока я оставалась ему верна физически, была к его услугам в любое время, когда бы он ни явился, и не выпячивала свою способность быть видимой, он не слишком портил мне жизнь и позволял работать в свое удовольствие.

Надо сказать, что он не всегда вертелся возле меня. Иногда он исчезал на пару дней, а то и на неделю, но никогда не рассказывал, куда ходит и где проводит время. Он говорил, что нашел некое пристанище, хотя узнать, каким путем и где оно находится, мне так и не удалось. Он заявлял, что у него есть новые друзья и что у этих загадочных мне друзей, о которых он никогда не распространялся, имеется поместье. Он утверждал, что там он всегда – желанный гость, что может приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Он сообщил, что начал писать всерьез и уже предложил свои опусы нескольким издателям. Он делал прозрачные намеки, что встречается с другими женщинами, видимо надеясь вызвать мою ревность, но если даже эти подружки и существовали на самом деле, для меня не могло быть новости более приятной.

Главное, он не мешал мне работать и позволял жить хотя бы на окраине реального мира, растить и культивировать в себе чувство собственного достоинства. В своем искривленном мире, неся проклятие невидимости, я была уверена, что такая доля – лучшее, на что я могу рассчитывать.

И тут я увидела тебя. В том хайгейтском пабе.