Найалл решительно отличался от других невидимых. Он был надежно укрыт от мира непроницаемым облаком, ни один нормальный человек не мог его увидеть. Он был погружен в невидимость гораздо глубже, чем все остальные, и существовал намного дальше от границы реальности, чем большинство гламов. Даже в мире теней он казался лишь бледным призраком.

Но эта отрешенность была ему изначально присуща. Прочие гламы глубоко страдали от собственной безликости, Найалл же наслаждался ею.

Только его, единственного среди невидимых, я находила физически привлекательным. Найалл был подтянут, красив, элегантен и отличался острым умом. Он регулярно мылся, следил за прической, от него пахло чистотой и здоровьем. Он всегда был в хорошей физической форме и думал о болезнях не больше моего. Одевался он вызывающе, предпочитал стильные современные наряды самых немыслимых расцветок. Курил сигареты «голуаз» и всегда путешествовал налегке – обычный глам слишком озабочен собственным здоровьем, чтобы курить, зато таскает за собой горы барахла. Найалл любил позубоскалить, открыто говорил все, что вздумается, не стесняясь грубил несимпатичным ему людям. Он был полон планов и амбиций и аморален до мозга костей. В отличие от меня и других гламов, тяготившихся собственным паразитизмом, Найалл воспринимал невидимость как свободу от рутины, как врожденное преимущество перед нормальными людьми, дававшее ему право выслеживать их, обкрадывать, обходить во всем.

Другим отличительным качеством Найалла, привлекательным для меня, была способность искренне загораться какой-нибудь идеей. Он мечтал стать писателем. Насколько мне известно, среди невидимых только Найалл крал книги. Он вечно сновал по библиотекам и книжным магазинам, где заимствовал – на время или насовсем – томики поэзии, романы, биографии, книги о путешествиях. Читал он без перерыва, нередко вслух, когда мы бывали вместе. Только книги обладали свойством будить его совесть: закончив чтение, он старался оставить книгу в таком месте, где ее легко могли найти, иногда даже относил назад. Особенно он любил Паддингтонскую библиотеку, регулярно посещал ее и, как любой добропорядочный читатель, честно возвращал книги. Иногда он сообщал мне с виноватым видом, что не сумел отдать книгу в срок.

Когда Найалл не читал, он писал. Он исписывал бесчисленные блокноты, неторопливо заполняя их изысканным, витиеватым почерком, тщательно выводя каждую букву. Мне никогда не дозволялось заглядывать туда, и сам он мне тоже ничего не читал. Но все равно это меня сильно впечатляло.

Таков был Найалл, когда я встретила его впервые, и он сразу очаровал меня. Он был на пару месяцев моложе меня, и все же он казался мне во всех отношениях гораздо мудрее и опытнее, чем любой из моих прежних знакомых. Он умел увлекать и воодушевлять. К тому времени, когда я окончила колледж и получила диплом, я уже знала совершенно точно, чем хочу заниматься и как жить. Гламур был надежным убежищем от тягот жесткого мира, и я укрылась в нем.

Возможность быть вместе с Найаллом представлялась настолько заманчивой, что последние сомнения были отброшены. Все, что мы тогда вытворяли, носило на себе печать полной безответственности. Мое преклонение перед Найаллом не знало границ, мне так хотелось произвести на него впечатление, что я старалась не отставать ни в чем и даже превзойти его. Мы будили друг в друге самое худшее: его безнравственность удовлетворяла мою страсть к красивой жизни.

Вскоре я полностью освоилась в кочевом мире гламура. Мы не имели постоянного жилья, нас носило из одного временного пристанища в другое. То мы спали в пустующей комнате частного дома, то в универмаге, то в отеле. Мы прекрасно питались, крали самые свежие продукты. Если нам хотелось отведать изысканных блюд, мы отправлялись на кухню хорошего отеля или ресторана. У нас не было проблем с новой одеждой, мы никогда не мерзли, не голодали, не ночевали на улице, не боялись быть пойманными, не испытывали никаких неудобств. Теперь я чувствую себя виноватой, но тогда Найалл был иголкой, а я ниткой. Он пробуждал мою неугомонность, не давал угаснуть последним порывам юности.

Мы вели беспечную жизнь года три. Все события тех лет перемешались в памяти и слились в общую смутную картину какой-то затянувшейся юношеской эскапады. Я часто вспоминаю отдельные случаи, и каждый раз, вновь переживая те пьянящие ощущения, не устаю удивляться тому, какими умными и превосходными во всех отношениях мы сами себе тогда казались. Да, о такой жизни можно только мечтать: все, чего бы мы ни пожелали, было буквально под рукой, и мы не отчитывались ни перед кем.

И все же мое ослепление не могло продолжаться вечно. Со временем я начала прозревать: я поняла, что Найалл не слишком-то оригинален, что в его яркой одежде, прическе, во французских сигаретах нет ничего необычного, что многие люди в реальном мире делают то же самое. Найалл мог казаться особенным только в сравнении с другими невидимыми, а невидимые меня уже не слишком интересовали. Его страсть к книгам и стремление стать писателем по-прежнему вызывали мое восхищение, но он упорно держал меня на почтительном расстоянии от своих литературных дел. Я продолжала находить его привлекательным, но чем ближе мы сходились, тем яснее становилось, насколько поверхностным было самое впечатляющее в нем.

Нашему союзу угрожало и еще кое-что: порочное семя раздора, которое неуклонно прорастало. Я использовала энергию его облака для перехода в реальный мир. С каждым днем это давалось мне все легче и легче, что несказанно радовало меня и злило Найалла. Стоило мне только стать видимой, как он тут же впадал в ярость и начинал обвинять меня во всех грехах: якобы я подвергаю нас обоих опасности и мы оба рискуем быть обнаруженными. На деле же все объяснялось иначе: он глубоко страдал из-за своей неспособности быть видимым и смертельно завидовал мне. Мысль о моих преимуществах была ему ненавистна. Парадокс же состоял в том, что своим мнимым превосходством и кажущейся свободой я была обязана только ему. Теперь я жаждала быть нормальной и жить в том реальном мире, которого так боялся Найалл, но для этого мне требовалась его помощь, и чем ближе я была к достижению своей мечты, тем все более становилась от него зависимой и все менее способной наслаждаться плодами собственной свободы.

Постепенно всплывали и другие проблемы. По мере взросления у меня обострялось и чувство вины. Мне становилось все труднее красть продукты и прочее, в чем мы нуждались. Решающим стал случай в Хорнси, в одном из магазинов сети «Сейнсбэри». Когда мы, нагруженные продуктами, покидали торговый зал, мне на глаза попался открытый ящик кассового аппарата, в котором было полно денег, и я, повинуясь внезапному порыву, захватила полную горсть десятифунтовых банкнот. Это была глупая и бессмысленная кража: деньги не представляли для нас никакой ценности. Через пару дней я узнала, что кассирша потеряла работу, и до меня впервые дошло, что мы причиняем вред другим людям. Это был момент отрезвления, и с тех пор все переменилось.

К тому времени я всерьез мечтала о самой обычной жизни. Я жаждала обрести чувство собственного достоинства, которое дает настоящее занятие, приносящее заработок. Я не желала больше жить даром, мне хотелось покупать продукты и одежду, платить за билеты в кино и за проезд. Но сильнее всего мне хотелось где-то обосноваться, найти место, которое я могла бы называть своим домом.

Но все это было немыслимо без долгой подготовки. Кроме того, я должна была иметь возможность оставаться видимой достаточно долго. С Найаллом об этом не стоило даже думать.

Наконец что-то начало вырисовываться. Я захотела поехать домой, навестить родителей и сестру, побродить по местам, памятным с детства. Я слишком долго была вдали от дома. После встречи с Найаллом я ни разу не ездила к своим, лишь изредка писала родителям. Но даже такая слабая – а для родителей просто ущербная – связь воспринималась Найаллом как нарушение неписаного договора двух невидимок. За весь последний год я написала домой одно-единственное письмо и всего раза три-четыре говорила по телефону.

В конце концов я начинала взрослеть, и дистанция между нами постепенно росла. Я хотела большего, мне уже было мало того, что давал Найалл. И уж точно я не желала провести всю оставшуюся жизнь в мире теней. Найалл чувствовал перемену во мне и понимал, что я пытаюсь вырваться из-под его влияния.

В итоге мы пришли к компромиссу и вместе отправились навестить моих родителей, хотя я с самого начала знала, что затея эта добром не кончится…

С первого дня все пошло не так. Никогда прежде я не замечала, как нормальные люди ведут себя в присутствии невидимого. Нормальными сейчас были мои собственные мама и папа, которых я любила, но от которых успела отдалиться, и это усиливало эмоциональное напряжение. Пока мы жили у моих, я все время оставалась видимой, за что следовало благодарить Найалла. Его самого, разумеется, никто не замечал.

Как только мы приехали, пришлось решать сразу множество проблем. Прежде всего мне хотелось вести себя с родными непринужденно, раскрепоститься, показать им, что я по-прежнему их люблю. Я хотела рассказать о своей жизни в Лондоне, не раскрыв, конечно, всей правды. Кроме того, мне хотелось попытаться хоть как-то загладить свою вину перед ними. Но как я могла расслабиться и держаться естественно, если знала, что они не способны даже увидеть человека, которого я привела в их дом, который все это время был рядом с ними и который разделяет со мной ту самую жизнь, о которой я пытаюсь им рассказать? Мешало, наконец, и присутствие самого Найалла. Здесь, перестав быть центром моих интересов, он начал вести себя не лучшим образом.

Найалл нагло пользовался тем, что мама и папа не подозревают о его присутствии. Когда они спрашивали меня, как я живу, где работаю, кто мои друзья, а я пыталась врать им, как делала в письмах, Найалл перебивал и вступал в разговор (хотя слышала его я одна), на ходу сочиняя за меня ответы. Когда вечером мы садились смотреть телевизор, Найалл, недовольный выбором программ, то и дело прикасался ко мне с единственной целью отвлечь мое внимание. Когда мы отправились навестить Розмари, недавно родившую малыша, Найалл уселся в машину рядом со мной, на заднем сиденье, и всю дорогу громко насвистывал и болтал, перебивая родителей. Все это приводило меня в ярость, но я была бессильна хоть как-то его урезонить. Весь уикенд Найалл ни на минуту не давал забыть о себе. Он слонялся вокруг да около, брал напитки и сигареты, не спускал за собой воду в туалете, начинал демонстративно зевать, стоило только отцу открыть рот, возражал на предложения куда-то пойти или с кем-то встретиться. Короче говоря, он делал все ему доступное, чтобы лишний раз напомнить, вокруг кого вертится моя жизнь.

Как мама и папа могли не замечать, что он здесь? Я страшилась и тревожилась, наблюдая это. Даже оставив в стороне гнусное поведение Найалла, я считала немыслимым, что родители даже не догадываются о его присутствии. И все же факт оставался фактом: меня встречали с распростертыми объятиями, а Найалла никто не замечал. Они не проявляли ни малейших признаков любопытства по поводу нежданного гостя – молодого человека, которого я привела в их дом. Они говорили только со мной, смотрели только на меня. Когда мы садились за стол, для него не ставили прибор. Они отвели мне мою прежнюю детскую спальню с единственной узкой кроватью. Даже когда мы ехали в тесной машине отца и Найалл дымил без перерыва, они не подали вида, что ощущают его присутствие. Когда он закурил третью сигарету подряд, мама просто открыла окно, этим все и кончилось. В эти два дня я безуспешно пыталась как-то сладить с вопиющим расхождением между действительным положением дел и поведением моих родителей. Я хорошо помнила, как в прежние дни они реагировали на мою собственную невидимость, но сейчас все было по-другому. Найалл подчеркивал свое присутствие ежеминутно, а родители ухитрялись не замечать его, и это выглядело крайне двусмысленно. Даже если они и вправду не могли его видеть, я не сомневалась, что где-то на подсознательном уровне они должны что-то улавливать. Его невидимое присутствие создавало ощущение вакуума, молчаливой зловещей пустоты, отравившей весь уикенд.

Я со всей ясностью осознала, что причина моего отъезда в Лондон – жажда оторваться от собственных истоков. Я находила папу скучным и однообразным, а маму – лицемерно озабоченной какой-то совершенно не интересовавшей меня ерундой. Я по-прежнему их любила, но они не желали замечать, что я выросла, что перестала быть и никогда не стану снова ребенком, которого они знали раньше, но теперь видели лишь урывками. Конечно же, это все было влияние Найалла, и его иронические замечания, доступные только моему слуху, лишь подтверждали мои собственные мысли.

Во время этого непродолжительного визита в отчий дом я все сильнее ощущала свое одиночество. Родители меня не понимали, Найалл вызывал отвращение. Мы намеревались уехать в понедельник утром, но после яростной ссоры в субботу вечером, когда, невидимые и неслышимые в коконе облаков, мы орали друг на друга, лежа на узкой кровати в моей спальне, я поняла, что больше не могу. Утром родители отвезли меня – вернее, нас – на станцию, и мы распрощались. Отец держался натянуто и весь побелел от еле сдерживаемого гнева, мать была в слезах. А Найалл ликовал, полагая, что уже тянет меня назад в наше невидимое житье-бытье в Лондоне.

Но с той поры стало невозможно вернуться к старому. Все рушилось. Вскоре после возвращения в Лондон я оставила Найалла. Я старалась быть видимой и влиться в реальный мир. Наконец-то мне удалось удрать от него, и я постаралась скрыться от него навсегда.