Часть вторая
Везучий человек

Эмма отложила письмо и попыталась почувствовать себя заинтригованной. Скорее всего, это опять игры Алуна, но с нее довольно игр с собственным мужем. Шум, производимый Элисон, которая готовила кофе в офисной кухоньке, страшно раздражал. Пару недель назад письмо, вне всякого сомнения, заинтриговало бы ее: не то чтобы это дело представляло для нее особый интерес, если, конечно, забыть о том, что ей нравился клиент, но тогда у нее было больше желания работать. Теперь же она чувствовала себя усталой и выжатой.

Элисон принесла кофе и отчего-то тянула, не спеша поставить поднос на стол.

«Черт, — подумала Эмма. — Она меня жалеет, и теперь она еще что-то хочет сказать».

— Я могу вам чем-нибудь помочь? У соседей сейчас затишье.

Уже собираясь ответить «нет», Эмма замешкалась и передумала:

— Можете рассортировать вот эти документы, — сказала она. — Спасибо.

Эмма, как всегда, с удовольствием наблюдала за Элисон. Уже два года, как Элисон в офисе, и скоро наверняка сама сможет работать по искам. Это была аккуратная темноволосая и темноглазая женщина, и Эмма испытывала внутреннее, почти тайное удовольствие от того, с каким непринужденным изяществом та передвигается по офису, как наклоняет голову, когда разговаривает, от легкости и проворства ее пальцев, когда она подшивает документ или вскрывает конверт. Иногда Эмма спрашивала себя, почему они не сдружились. Однажды вечером она пригласила Элисон к себе домой, Элисон и ее тогдашнего приятеля, какого-то студента, и они вчетвером прекрасно поужинали на кухне; вино было теплым и ароматным, а Марк был само очарование. С внезапной четкостью перед ее глазами всплыла апельсиновая мякоть, в которую он вонзил зубы, когда они пили кофе. Но дружба требует более плодородной почвы, чем обычная светская вечеринка, и между Эммой и Элисон всегда оставался барьер, которому Эмма никак не могла подобрать определения, не говоря уж о том, чтобы преодолеть; вот и сейчас, несмотря на ее проблемы, момент для такого преодоления был столь же неподходящим, как и любой другой.

— Элисон, — тем не менее позвала Эмма.

— Да?

Слова предприняли усталую попытку всплыть, но тут же бесповоротно ушли на дно.

— У вас нет желания, — в конце концов проговорила Эмма, — заглянуть в пятницу днем в «Порт» что-нибудь выпить?

Элисон покачала головой:

— Пятница исключается. Я ведь должна поехать в Нортхэмптон, помните?

— Ах да, конечно.

Эмма отпила кофе и рассеянно лизнула ободок чашки. Она совсем об этом забыла.

Бар «Порт» располагался в районе, где кучковались агентства недвижимости, в полуподвальном помещении. По пятницам сюда приходили юристы, иногда вваливалась целая толпа из соседнего строительного общества, но до отказа «Порт» забивался очень редко. Какое-то время Эмма постояла в дверях, не желая почему-то проваливаться в подвальную тьму. Центр города выглядел на удивление приветливым и веселым; она даже подумала, что неплохо бы устроить ланч на скамейке в парке, запасшись парой сандвичей и бульварной газетенкой. Она так давно не совершала ничего непредсказуемого. Даже эта встреча с Алуном вполне предсказуема. Могла бы и догадаться, что именно ланчем все и кончится, она ведь знала, что Алун наверняка попытается прибегнуть к трюку из своего привычного репертуара.

Дав возможность сквозняку еще несколько секунд поиграть на ее лице, Эмма вошла внутрь.

В баре было темно и жарко, но тихо, а это уже кое-что. Малограмотное меню, написанное мелом, уведомляло о сегодняшних скидках на салаты и божоле. Спускаясь по ступенькам, Эмма поняла, что сглупила, надев туфли на высоких каблуках, уж очень неудобные и шумные; она поймала себя на том, что с такой страстью прижимает сумочку к груди, что всякому бросилась бы в глаза ее нервозность, если бы она вовремя не спохватилась. На какой-то миг ей до смерти захотелось оказаться где-нибудь еще, в каком-нибудь другом месте.

Алун сидел в углу за столиком на двоих, на свободном стуле стоял портфель. Голубая рубашка в полоску, красный галстук, неизменный светло-серый костюм. Но усы исчезли, и выглядел он более худым, значительно более худым, чем в их последнюю встречу. И еще он оказался очень высоким — когда встал и приветственно улыбнулся ей своей фальшивой улыбкой.

— Эмма. Очаровательно выглядите. Вы очаровательны. Я очарован. Прошу садиться.

Еще одно жуткое мгновение она думала, что он сейчас поцелует ее в щеку, но они просто пожали руки.

— Что вы будете?

Она попросила белого вина и салат. Минут десять они болтали о пустяках.

— Послушайте, Алун, мы теряем время, — наконец сказала она. — Что там такого с Хепберном?

— Ну, короче говоря, он взялся за ум. Мне удалось развеять его иллюзии о перспективах судебного разбирательства. Вся проблема в том, что газеты расписывают случаи, как кто-то где-то получил компенсацию в десятки тысяч фунтов. Я ему сказал, что если дело дойдет до суда, то никто не гарантирует, что он выиграет. — Алун улыбнулся. — Ну что, я сэкономил вам время?

— Да, сэкономили. Спасибо. Я очень благодарна. Хотя, честно говоря, у меня сейчас не так много дел.

— Правда? Надеюсь, вы не испытываете недостатка в клиентах?

— Нет, но знаете, как бывает: то густо, то пусто. Я не жалуюсь, в смысле, иногда приятно немного передохнуть. Когда два человека занимаются работой, требующей полной самоотдачи… это может быть сложно.

— Два человека?

— Я и Марк.

— Ах да, конечно. Хотя я вас предупреждал. Юрист и доктор — то еще сочетание.

— Мы отдавали себе отчет.

Алун замолчал и попытался встретиться с Эммой взглядом, но не сумел. Потерпев неудачу, он полез в портфель, где лежали материалы к текущим делам, термос и яблоко. Жена каждый день собирала ему обед, но он чаще всего выбрасывал его, предпочитая обедать в пабе с коллегами по работе. А Эмма тем временем вспоминала об одной ночи несколько недель назад, как они тогда с Марком лежали бок о бок и не спали. Эмма увидела себя — в темной и тихой спальне, как она лежит и думает: все так глупо, что она даже не считает нужным больше поднимать вопрос о ребенке, и если их браку наступит конец — а это казалось ей теперь вполне возможным, — тогда она действительно упустила свой шанс, ей тридцать четыре, и каков шанс по-быстрому найти кого-нибудь еще, кого-нибудь, кто ей понравится в достаточной степени, да и захочет ли она еще раз проходить через всю эту канитель? В ту ночь она чувствовала себя такой одинокой, деля в темноте постель с мужчиной, с которым делила постель последние восемь лет своей жизни, а теперь она чувствовала себя одинокой оттого, что делила вино и салат с человеком, к которому никогда не питала симпатии.

— Давайте поговорим о Гранте, — предложил Алун и отодвинул тарелку, чтобы освободить место на необъяснимо крошечном столике (в баре имелись свободные столики побольше), на котором едва уместился красный блокнот.

— Отлично, — сказала Эмма с искренним облегчением. — Что вы хотели мне показать?

— Вы ведь встречались с этим парнем?

— С Робином? Дважды.

Она отметила собственное удивление оттого, что машинально назвала его по имени.

— Дважды?

— Да. На прошлой неделе мы встречались в неофициальной обстановке.

Он выдержал короткую, очень в мужском духе, утомительно красноречивую паузу.

— Что ж, ваше дело. Полагаю, вы отдаете отчет в своих действиях.

— Вы меня неправильно поняли. Мы познакомились через общего друга. Бывшего клиента.

Алун ждал, рассчитывая на дальнейшие объяснения.

— Несколько лет назад — не знаю, помните ли вы, — я защищала человека по имени Фэрчайлд. Хью Фэрчайлд. Министерство здравоохранения и социального обеспечения обвинило его в мошенничестве. Он защитил диссертацию и преподавал в университете, зарабатывая где-то десять фунтов в неделю или около того, и одновременно обратился за пособием. В конечном счете в министерстве все разнюхали и потребовали деньги назад. Сумма была небольшая, несколько сотен фунтов, но у него и этих денег не было, и все складывалось так, что он мог оказаться в тюрьме. В министерстве тогда закручивали гайки, и на его примере они явно хотели продемонстрировать свою твердость. Разумеется, он признал себя виновным, а мне удалось договориться с истцами, мы даже сумели освободить его от штрафа и сошлись на вполне разумной схеме погашения долга. Насколько мне известно, он еще не выплатил всю сумму. — Эмма нахмурилась. — Прошло уже года четыре. Удивительно, как быстро бежит время, да?

— Продолжайте, — сказал Алун, который не любил, когда люди в его обществе начинали предаваться воспоминаниям.

— Так вот, оказалось, что Хью и Робин знакомы, поэтому, как только Робину понадобился адвокат, Хью направил его ко мне.

— Вы все это время не теряли связь с Хью?

— Да, я с ним ужинала. Раза два-три. Он очень хороший кулинар. Живет в маленькой однокомнатной квартирке, в Стоук-Грин. Бедно, но уютно. Так вот он устроил на прошлой неделе вечеринку — у него был день рождения — и я пришла. Знаете, просто из вежливости. Наверное, мне следовало догадаться, что там будет и Робин, но я почемуто не подумала об этом. Честно говоря, меня занимали совсем другие мысли. Я говорила с ним всего несколько минут. А вы с ним встречались?

— Только в суде.

— На том заседании он очень нервничал. Впрочем, этого и следовало ожидать.

— А какой он? Как бы вы могли его охарактеризовать?

— Охарактеризовать?

— Да. Я хочу сказать, он действительно похож на человека, который пристает к детям?

Эмма впервые подалась вперед и посмотрела Алуну прямо в глаза, тоже впервые.

— Давайте внесем ясность, Алун, — Робин ничего не совершал. Нет смысла отвечать на ваш вопрос. Я полностью ему верю.

— Как вы можете верить человеку, с которым говорили всего несколько минут?

— У нас состоялась продолжительная официальная беседа. Я знаю все, что мне нужно.

— Тогда на чем вы намерены строить свою защиту? На его характере? Вы обращались к психиатру?

— Нет, конечно. В этом нет необходимости.

— Видите ли, у меня есть свидетель. И я считаю, что ваша позиция не очень-то убедительна.

— Кто это? Уж не отец ли мальчика? Но он же ничего не видел.

— Он видел достаточно.

— Я читала его показания. Они не выдерживают критики.

Алун улыбнулся — спокойной, заранее торжествующей улыбкой. Теперь уже он подался вперед и взял пустой бокал Эммы.

— Нам надо многое обсудить. Еще вина?

— Нет, спасибо.

— Хотите сохранить ясную голову, полагаю. Что-нибудь безалкогольное?

— Нет, спасибо.

— Ладно, я принесу вам апельсиновый сок. В крайнем случае, можете не пить.

Он ушел, а Эмма принялась за салат, но очень скоро едковатый вкус зеленых листьев показался ей отвратительным. В голове ее роились вопросы, но она не могла собраться с силами и обдумать хотя бы один. И это было странно, Эмма знала, что еще несколько месяцев назад подобное дело очень заинтересовало бы ее. Она не могла припомнить, когда чувствовала себя столь безжизненно; возможно, надо обратиться к врачу: несколько дней в голове какая-то тяжесть, не обычная головная боль, как она вчера пыталась объяснить Марку, а что-то вроде пульсирующей вялости, не позволяющей сосредоточиться. Так ведь приближаются критические дни, ответил Марк и, судя по всему, счел, что проявил чуткость.

— Вы выглядите усталой, — сказал Алун, мягко вкладывая бокал ей в руку. — Что-нибудь случилось?

— Неделя выдалась тяжелой. Может, решу во второй половине дня отдохнуть и поеду домой. Или что-нибудь в этом роде.

— Хорошая мысль. Ноги кверху, и сразу почувствуете себя лучше. Мы с Керри скоро уезжаем: две недели в Португалии. Когда вы с Марком в последний раз нормально отдыхали?

— Точно не помню. Значит, ваш главный свидетель — отец, верно?

— Да. Его версия событий… ну, вы сами читали. Он говорит, что сын зашел в кусты за мячиком, а Грант последовал за ним.

— Но ведь все было не так. Робин уже находился в кустах.

— Это он говорит. Да и зачем взрослому человеку заходить в кусты в семь часов вечера.

— Чтобы облегчиться, разумеется. И это объясняет, почему у него был «вороватый» вид, как наверняка выразился отец. Он весь день пил чай и кофе, причем не один.

— Не один.

— С другом. Пэрришем. Эдвардом Пэрришем, они знакомы по университету. Вы с ним связались?

— А, этот неуловимый мистер Пэрриш. Да, связался. И понял, что он с большой неохотой дает показания. Хотя его, наверное, вполне можно уговорить. — Алун сплел под столом длинные, тощие ноги, задев ноги Эммы. — Так вот, у нас есть факты. И факты, как вы справедливо заметили, допускают совершенно различные трактовки, учитывая их изначальную фрагментарность. В таком случае, раз мы, по всей вероятности, не можем добыть дополнительных фактов, то должны довольствоваться теми, что уже имеются в нашем распоряжении, и найти более надежную основу для их толкования. Вы согласны?

— Да, полагаю, что да. — Эмма только сейчас вспомнила, каким нудным умеет быть Алун. — Так к чему вы клоните?

— У нас есть показания мальчика. Не очень связные и не очень убедительные. Согласно его показаниям, человек в кустах был обнажен, и мальчик испугался. Кроме того, у нас есть версия Гранта и есть еще одна версия. Кому мы доверяем, вот о чем я веду речь: кто из этих людей больше всего заслуживает доверия?

— Я не встречалась с отцом.

— Я видел его несколько дней назад. Он мне позвонил и сказал, что уже после показаний в полиции вспомнил кое-какие подробности. Как выяснилось, эти подробности имеют не столь уж большое значение, зато я познакомился с ним самим. Из него получится очень хороший свидетель.

— Почему же?

— Этот человек — столп общества. Вне всякого сомнения. Во-первых, он руководит скаутами, то есть добр к детям. Во-вторых, он член местного отделения общества защиты животных, то есть добр к животным. Ревностный христианин, методист. Каждое воскресенье он раздает Библии. Он организовал дежурство в своем районе, он член клуба «Ротари», быть может, он даже масон. Его жена регулярно посещает собрания Женского института и является душой элитного кофейного клуба. Кроме того, они оба регулярно сдают кровь. Разве этого мало?

— И что это доказывает? Он семейный человек, а мальчик — его единственный ребенок. Тем больше причин переживать по поводу безопасности ребенка. Совершенно очевидно, что перед нами случай слишком острой реакции на безобидное и, по существу, комичное происшествие.

— На вашем месте я не стал бы использовать подобную тактику защиты. Мужчина обнажился перед испуганным ребенком, а вы называете это комичным!

— Он не обнажался! Он расстегнул брюки, только и всего.

— Знаете, возможно, вам сложно вести такого рода дело, Эмма, потому что у вас нет своих детей.

Эмма не нашлась с ответом. Чтобы скрыть смущение, она отпила апельсиновый сок, к которому до этого решила не притрагиваться. Эмма полагала, что Алун извинится, но, когда он снова заговорил, в голосе его по-прежнему слышались агрессивные нотки.

— Тогда расскажите мне о Робине. Я только что описал вам надежного и заслуживающего доверия свидетеля. А теперь вы расскажите, что такого особенного в вашем клиенте. Почему вы ему верите, несмотря на шапочное знакомство?

Эмма с трудом сглотнула, но голос ее, когда она сумела заговорить, звучал уверенно, хотя эдинбургский акцент угадывался отчетливее обычного.

— Ну, если хотите, я нашла его очень приятным человеком. Приятным и умным, очень умным. Да, у него депрессия. В его жизни сейчас черная полоса — и в работе, и во всем остальном. Он не сразу идет на контакт. Но если добиться этого, то вам воздастся сторицей. Он очень забавный, остроумный и… восприимчивый.

Алун выдержал еще одну стратегическую паузу, на этот раз с целью дать ей почувствовать, будто он ждет продолжения.

— Ну хорошо, Эмма, — сказал он наконец. — Действуйте, как считаете нужным. Надеюсь, у вас припасено в рукаве несколько козырей, о которых вы не желаете распространяться. Ваше право. Но поверьте, я задаю вопросы ради вашего же блага. Мне не хочется, чтобы вы обожглись на этом деле. Я хочу, чтобы вы абсолютно точно знали, с каким человеком имеете дело.

— То есть?

— Ну, например, — Алун указательным пальцем постучал по красному блокноту, — вы знаете, что Грант пишет? Вы знаете, что он воображает себя писателем?

— Да.

— А вы читали его произведения?

— Нет, и не вижу в том необходимости. Вряд ли они имеют доказательную ценность.

— Разумеется. Зато они могут на многое пролить свет. Этот блокнот нашли в кармане его пиджака в вечер совершения преступления… прошу прощения, предполагаемого преступления. Здесь один из его рассказов.

Эмма взяла блокнот и перелистала. Страницы были заполнены убористым, неровным почерком. Она закрыла книжицу и прочла название, которое Робин написал на обложке печатными буквами.

— «Везучий человек», — произнесла она. — Ну и что тут такого? О чем это?

— Мне не хотелось бы пересказывать содержание. Скажем так, в нем выведена весьма необычная личность, — ответил Алун и добавил: — Вы почти не прикоснулись к соку. Хотите, чтобы я принес вам другой?

— Не хочу. Этот я тоже не хочу.

Эмма встала. Внезапно она ощутила, что ей неинтересен ни красный блокнот, ни поиски истины в этом деле. Вместо этого она лучше поедет в Уорик и несколько часов проведет во дворе замка.

— Дело в том, — сказал Алун, допивая пиво, — что вам следует уговорить его признать себя виновным.

Эмма рассмеялась:

— Очаровательная попытка. Но ни он, ни я не собираемся сдаваться.

— Возможно, он вам не все рассказывал. Видите ли, Грант — довольно известная личность в этих местах.

— Известная личность? Что вы имеете в виду?

— Именно поэтому отец мальчика ко мне и приходил. Он видел Гранта прежде, но никак не мог вспомнить где именно. Вот почему он промолчал об этом в своих первоначальных показаниях. Каждое воскресенье он вывозит семью поиграть в шары на лужайке рядом с Бродвеем. В том числе и ребенка. Как выяснилось, Грант и раньше беспокоил его. Он наблюдал за ними. И он уже некоторое время приглядывался к малышу.

Эмма с подозрением смотрела на Алуна.

— Я не верю.

— Как хотите. Но мы еще раз могли бы сэкономить себе немного времени, вот и все.

Он проводил ее вверх по лестнице, и нелепое цоканье каблуков по деревянным ступенькам раздражало Эмму больше прежнего. Однажды кто-то сказал ей, что такие звуки кажутся мужчинам очень сексуальными, — возможно, это даже был Марк. Эмма постаралась как можно спокойнее пожать руку Алуну скользкую от пота; прощаясь, она произносила какие-то слова, совершенно не сознавая, что говорит. От солнца и выпитого вина кружилась голова и тянуло в сон.

Июль 1986 года: первая неделя этого месяца выдалась очень жаркой. Обувь липла к асфальту. В солнечном свете сверкали ветровые стекла блестящих новеньких автомобилей, в которых сидели торговые агенты в рубашках с коротким рукавом, направляясь на последние деловые встречи. Толпы безработных подростков, одетых в модные в тот год светло-зеленые и синие цвета, маячили в переходах торгового центра. Эмма быстро шагала к многоэтажной автостоянке, проклиная себя за то, что поставила машину под самой крышей: руль наверняка так нагрелся, что к нему не прикоснуться. Она опустила все окна, включила радио, нашла парковочную квитанцию и с радостью отметила, что в кошельке хватает мелочи. Затем, повинуясь первоначальному, хотя уже изрядно ослабевшему побуждению, поехала в Уорик. Ветер, свистевший в открытые окна, и легкомысленно-сентиментальные мелодии подняли ей настроение.

Эмма лежит у реки знойным пятничным днем. Она ничего не купила мужу на ужин, она даже не может вспомнить, придет ли он сегодня ужинать. Прежде муж ей нравился, им было что сказать друг другу. Теперь они считают друг друга законченными эгоистами и не ощущают былого душевного комфорта. Еще не произнесено ни единого слова, еще не произошло ничего конкретного — лишь ощутимая холодность за завтраком, лишь ощутимая вялость в сексе, лишь ощутимое усилие, которое требуется, чтобы поинтересоваться, как дела на работе. Вечером перед сном они слишком долго смотрят телевизор. И все, пока все. Скандалы, обиды, подозрения, прямые обвинения, внезапный страх — эти удовольствия еще только ждут Эмму. Сегодняшняя апатия, полусознательное решение позволить мыслям лениво течь по кругу — быть может, это признак, быть может, это попытка уйти от ответа на вопрос: что же случится с ее жизнью. А раз так, то можно снисходительно простить Эмму за то, что она забыла про Робина и его проблемы, по крайней мере до вечера, когда станет прохладнее и она сочтет себя готовой раскрыть первую страницу его рассказа.

В одном северном городе человек просыпается, отдергивает занавески и вглядывается в незнакомую улицу.

Человек, которого зовут Лоренс (я вовсе не намерен держать вас в неведении, когда речь идет о важных для дела подробностях), вернулся в постель и несколько минут смотрел в потолок, но вовсе не потому, что на потолке имелось нечто чрезвычайно любопытное, просто он размышлял. У него болела голова, и мыслительный процесс представлял определенные трудности. Но мало-помалу осколки воспоминаний о предыдущем вечере сложились воедино: поезд, железнодорожная станция, стремительная езда по темным кривым улочкам. А потом — ничего. Он не мог вспомнить, как оказался в этом доме.

Постепенно на его лице проступила улыбка.

Либо каким-то образом он сумел раздеться, либо кто-то его раздел, и последнее вероятней, поскольку одежда аккуратно сложена на спинке кресла в углу комнаты, а он никогда не складывает одежду перед сном. На нем были только трусы. С неожиданной энергией Лоренс скинул ноги с кровати и принялся одеваться. И тут рядом с креслом заметил свою сумку. Он открыл ее и обнаружил чистую одежду, которой вполне хватило бы на несколько дней. Тогда он надел свежие трусы, рубашку, свитер, брюки и носки и вышел на лестничную площадку.

Снизу доносился настойчивый, но негромкий мужской голос, человек что-то тихо говорил по телефону. А еще Лоренс увидел, что дверь в ванную приоткрыта, и он воспользовался возможностью, чтобы сходить в туалет и умыться. К тому времени, когда он спустился, телефонный разговор прекратился.

Он открыл дверь справа от лестницы и оказался в маленькой, плохо освещенной, но веселенькой гостиной. Перед газовым камином сушилась на вешалке одежда, на столе находились остатки завтрака, в числе прочего — полтоста и кружка еще горячего чаю. Лоренс обратил внимание, что стены обклеены политическими плакатами, взывающими к участию в митингах и маршах, либо предупреждающими, что, покупая определенные сорта кофе или шоколада, Лоренс косвенно поддерживает коррумпированные режимы в далеких странах, о некоторых он никогда не слышал, а название других и выговорить не смог бы. У камина сидел молодой человек и слушал портативный радиоприемник, настроенный на Радио-3. Когда Лоренс вошел, человек поднял взгляд и сказал:

— Выходит, вам удалось? Если судить по тому состоянию, в котором вы пребывали вчера вечером, я думал, что вы не проснетесь никогда. Никогда.

У человека был белфастский выговор.

— Где я? — спросил Лоренс.

— Что именно вы имеете в виду?

— В каком городе?

— В Шеффилде, — ответил человек. Казалось, вопрос его немного удивил. — Чаю хотите?

— Хочу, — сказал Лоренс и добавил: — Я не знаю, как вас зовут.

— Пол. Наверное, я должен перед вами извиниться.

Он протянул Лоренсу чай, не очень теплый и очень крепкий.

— Я ничего не знаю, — сказал Лоренс. — Я как раз собирался поблагодарить вас за то, что приютили меня на ночь.

— Это самое меньшее, что мы могли сделать. Думаю, мы немного обознались. Приняли вас за типа по имени Дочерти. Впрочем, в конечном счете вы поймете, что во всем виноват Джеймс Джойс.

Видимо, эта мысль понравилась Лоренсу. Он широко, хоть и про себя, улыбнулся, а потом сказал:

— С нетерпением жду ваших объяснений.

— Все довольно просто, — начал Пол, усаживаясь на место. — Мы получили указание встретить этого Дочерти, когда он сойдет с поезда в 10.58. Прежде мы его никогда не видели, и у нас не было описания его внешности, но по договоренности в руках он должен был держать томик «Улисса» Джеймса Джойса. А у вас в руках оказалась та же самая книга. Согласитесь, ошибиться было легко.

На самом деле произошло следующее, хотя Полу с Лоренсом, в отличие от читателя, имеющего перед ними преимущество, никогда не суждено об этом узнать. Дочерти, профессиональный террорист, был приглашен в Шеффилд группой лиц, сочувствующих ИРА (Пол занимал в этой группе видное место), прочесть лекцию на тему о Тревожных годах. Планировалась также демонстрация слайдов, а после лекции предполагалось угощение — кофе и сырное печенье. Дочерти, прежде чем посвятить себя революционной борьбе, одно время трудился в вагоне-ресторане и до сих пор питал ностальгическую слабость к железнодорожным сандвичам, а еще он наизусть знал расписание поездов, направляющихся в Центральные графства и Йоркшир. Поэтому, обнаружив по пути в Шеффилд, что в поезде нет вагона-ресторана, Дочерти решил заскочить в буфет на станции в Дерби, прекрасно помня, что поезд стоит там семь минут. Откуда ему было знать, что машинист, который на этой неделе отдал в ремонт свой видеомагнитофон, решил поспеть домой к передаче по 4-му каналу о выращивании экологически чистых овощей, где должны были показать интервью с соседкой двоюродной сестры его тетки, директором магазина здоровой пищи в Донкастере? Поэтому поезд отправился на две минуты раньше, в результате чего Дочерти остался приплясывать от бессилия на платформе, а Лоренс, который намеревался сойти в Дерби, но не сошел, поскольку впал в глубокий сон, о причинах которого будет рассказано в свое время (но никак не раньше), остался в купе один вместе со злосчастным томиком «Улисса». Книгу, когда его грубо растолкал контролер и велел выметаться в Шеффилде, он прихватил с собой — под влиянием неоформленной и весьма смутной мысли сдать ее в бюро находок. Выполнить этот план помешало появление Пола с дружками, которые без промедления запихнули Лоренса в машину, и не успел он глазом моргнуть, как очутился в безликом особняке о трех этажах.

— Лишь сегодня утром я обнаружил ошибку, — произнес Пол. — Я позволил себе осмотреть ваш пиджак.

— Я бы поступил точно так же, — заметил Лоренс.

— Похоже, вы не очень-то расстроены, — нерешительно сказал Пол, — обнаружив себя в странном доме со странным человеком в странном городе.

Лоренс вновь улыбнулся про себя, но на этот раз его улыбка все-таки прорвалась наружу.

— Не хочу показаться пресыщенным, — сказал он, — но такого рода штуки творятся со мной постоянно. Вся моя жизнь — это цепь случайностей, и другой жизни я бы не желал. Надеюсь, у вас есть еще чай?

Пол принялся заваривать свежий чай, а Лоренс спросил:

— А этот Дочерти, зачем он приезжал? К чему вся эта секретность?

— Боюсь, это действительно секрет. У меня будут очень большие неприятности, если я рискну посвятить вас. Скажем так, он приезжал, чтобы выступить на… политическом собрании.

— А-а, политика, — протянул Лоренс, и от Пола не укрылась скука, с какой он произнес это.

— Полагаю, политика вас не интересует? Вы не назовете себя прирожденным политиком?

Пол поставил перед Лоренсом чашку со свежим чаем, на этот раз послабее и погорячее.

— Боюсь, все это кажется мне довольно наивным, — ответил Лоренс. — Спасибо. Видите ли, таким образом все равно ничего не изменишь.

— Ну, здесь я с вами не соглашусь. Просто вокруг нас слишком много пораженческих настроений. Если бы мы все вместе постарались, если бы мы действовали сообща… да и вообще… полагаю, вы человек религиозный, судя по вашим словам? В таком случае это вы наивны! Религия, как справедливо сказал Маркс, — это опиум для народа.

— Совершенно верно. Готов под этим подписаться.

— Понимаю, — сказал Пол, несколько сбитый с толку готовностью, с какой согласился собеседник. — Значит, вы не верите ни в политику, ни в религию? Н-ну… — Он на мгновение задумался. — Значит, насколько я понял, вы материалист? Что же, цель вашей жизни — деньги без оглядки на щепетильность и мораль?

— Да вовсе нет, — ответил Лоренс. — Деньги — это корень зла.

— Полностью солидарен с вами. Значит, вы просто-напросто гедонист? И цель вашего существования — откровенный и бесстыдный поиск удовольствий?

— Да ничего подобного, — обиделся Лоренс. — По личному опыту я знаю, что мирские удовольствия мимолетны, как легкий ветерок.

— Я придерживаюсь того же мнения, — согласился Пол. Он сел напротив Лоренса и устремил на него изумленный и пытливый взгляд. — Тогда к чему вы стремитесь? Что движет вами? Тяга к знаниям, власти, любви? Кто вы — сентименталист, экзистенциалист или эстетический пантеист? Или просто алкоголик? Какова ваша система ценностей? Какие принципы управляют вашей жизнью?

— Моя система — это отсутствие системы, — ответил Лоренс. — А мои принципы — это отсутствие принципов.

— Звучит весьма беспринципно, — сказал Пол, — и крайне бессистемно.

— Вы ко мне несправедливы, — возразил Лоренс. — У меня есть свои убеждения, столь же логичные, как и ваши, а может, даже более логичные. И я живу в полном соответствии с ними.

— Очень хорошо. Окажите мне честь и поведайте, что это за убеждения.

— Ну хорошо, возьмем ситуацию, в которой мы с вами оказались. Два незнакомых человека ведут беседу в гостиной в Шеффилде. К этому что, привели политические обстоятельства? Это продукт идеологии? Только до определенной степени. Или нашу беседу способна объяснить религия? Это что, составная часть гигантского предначертанного свыше плана, замысленного всемилостивым Господом нашим? Хотел бы я увидеть доказательства этому. Нет, мне кажется, что все наши действия определяются исключительно случаем или, как я предпочитаю говорить, везением. Так называемая свобода выбора, все эти якобы ответственные решения — мы принимаем их под влиянием обстоятельств, над которыми не имеем ни малейшей власти. Осознайте этот факт, и вы окажетесь ближе к пониманию жизни. Человек, который это осознает, является поистине везучим человеком.

— Не очень-то оригинальная философия. — Пол пренебрежительно взмахнул рукой.

— А я этого и не утверждаю. Но мало кто имеет смелость отнестись к ней всерьез. Такая философия слишком пугает людей.

— А кроме того, она вряд ли поможет объяснить, почему вы оказались здесь.

— В том-то все и дело. Никаких иных объяснений нет — за исключением столь длинных и столь запутанных причинно-следственных цепочек, что их попросту невозможно проследить. Наверное, я никогда не узнаю, почему я оказался в этом городе и в этом доме. Я знаю только, что собирался навестить сестру в Дерби, но заснул в поезде.

— Вот вам и объяснение: вы устали и потому заснули. Что может быть проще?

— Но я не был уставшим. Я совсем не был уставшим. — Лоренс нахмурился. — Наверное, мне следует позвонить сестре и сообщить, где я. Не правда ли, странно, что, кроме вас, ни одна живая душа не знает, где я нахожусь сегодня утром.

Пол рассмеялся.

— И снова вы ошибаетесь. Незадолго до того, как вы спустились, я позвонил к вам домой и сообщил.

— Вы звонили в Ковентри?

— Да.

— Вот вам классическая иллюстрация моего утверждения. Потому что, если бы человек, которого я люблю, не работал в газетном киоске, вы бы этого сделать не смогли.

— То есть?

— Ну, насколько я понял, вы нашли телефонный номер на первой странице моего ежедневника? Но у меня не было бы никакого ежедневника, если бы человек, которого я люблю, не получал его бесплатно каждый январь.

— Понимаю.

— И как нарочно, именно по этой причине ваш замысел на самом деле потерпел крах. Потому что если бы этот дневник не был бы дорог мне как память, я давно бы его выбросил, поскольку он позапрошлого года, да и по указанному в нем адресу я больше не живу. — Лоренс подождал реакции, не дождался и продолжил: — Так что, скорее всего, ваш звонок встретили с полным недоумением.

— И вовсе нет. Я разговаривал с женщиной по имени Аманда. Она все о вас знает. Она даже знает, почему вы уехали из Ковентри.

Лоренс привстал, искренне удивленный.

— Аманда? Какая Аманда?

— Я не спросил. Я решил, что вы добрые знакомые. Более того, судя по ее словам, она ваш близкий друг.

Тут Лоренс смутился, потому что, насколько ему было известно, у него не было знакомой женщины по имени Аманда, да к тому же обитающей по его прежнему адресу. Но я не вижу никаких причин, почему вы должны разделять его неведение.

Любопытно, как два человека могут существовать в непосредственной близости друг от друга, даже работать или жить в одном месте, но при этом в столь различной степени знать друг друга. Вот возьмем Лоренса, он наверняка узнал бы Аманду, доведись ее увидеть. Ее лицо показалось бы ему знакомым, но это было бы лицо человека, которого он знает не настолько хорошо, чтобы при встрече непринужденно кивать или улыбаться. Тогда как сам он занимал все мысли Аманды; Лоренс был объектом ее неодолимого влечения, центральной фигурой ее душевного пейзажа. Мне говорили, что это называется «потерять голову». Так вот, Аманда потеряла голову из-за Лоренса в ту самую минуту, когда впервые увидела его — через несколько недель после того, как они поступили в университет, но ее страсть так и осталась неудовлетворенной — по вине весьма неудачного стечения обстоятельств. Почти восемь месяцев Аманда пыталась подстроить встречу с Лоренсом, часами просиживая в столовой технического факультета. Она напрасно тратила время, потому что Лоренс, изучавший общественные науки, не имел к техфаку ни малейшего отношения. Просто Аманда однажды видела, как он берет книгу в библиотеке технического факультета, и по глупости решила, что он будущий инженер. Но Лоренс брал книгу для друга, который слег с сильнейшей простудой, потому что накануне вечером забыл в автобусе плащ и возвращался домой под проливным дождем. Иными словами, ошибка Аманды крылась в том, что она строила свою жизнь на вполне логичных наблюдениях и выводах, и, как следствие, провела бесчисленные часы в малоприятной обстановке, дожидаясь Лоренса, когда он, скорее всего, сидел один совсем в другом буфете в каких-то двухстах ярдах от Аманды и даже не подозревал о ее существовании.

В довершение всего судьба сыграла с ней еще одну злую шутку. Аманда посвятила себя тому, чтобы выяснить адрес Лоренса, и однажды на доске жилищной службы увидела объявление, что в его доме освободилась комната. Она сняла эту комнату, перевезла большую часть вещей и лишь потом, через одну свою знакомую, выяснила, какую комнату занимает Лоренс, и ей честно сообщили, что две недели назад он съехал и теперь обитает в студгородке, то есть там, где прежде жила Аманда. Вот почему, когда Пол позвонил по номеру, найденному в ежедневнике Лоренса, трубку сняла Аманда; впрочем, ее осведомленность о недавних перемещениях Лоренса должна до поры до времени полежать под спудом.

— Я в недоумении, — признался Лоренс, — от того, что вы мне сейчас сообщили. Имя Аманда ничего мне не говорит.

— Думаю, с именем я не ошибся, — ответил Пол. — И поверьте, она, похоже, очень хорошо знает вас. Честно говоря, ее голос звучал весьма взволнованно. По-моему, она считает, что у вас какие-то неприятности.

— Неприятности?

— Она что-то сказала про полицию. — Пол заметил, что при этом слове Лоренс напрягся, и добавил: — Вы не… вы, случайно, не в бегах или что-то в этом роде?

— Вообще-то нет, — неуверенно пробормотал Лоренс, а затем уже тверже добавил: — Нет, вовсе нет. Я все равно хотел на несколько дней уехать из Ковентри. Как я уже говорил, навестить сестру в Дерби. Просто так вышло, что я выбрал для этого весьма удачное время.

— Да? А что такое? Вас в чем-нибудь подозревают?

Лоренс чувствовал, что самое меньшее, чем он может отплатить за гостеприимство, — рассказать все, а кроме того, объяснение давало ему еще одну возможность проиллюстрировать свою теорию человеку, в котором он нашел внимательного слушателя. Поэтому Лоренс начал:

— Ну, скажем так, Пол, у меня определенные наклонности. Например, упомянув любимого человека, который работал в газетном киоске, я мог бы уточнить, что этот человек — мужчина.

Услышав такое признание, Пол и бровью не повел, лишь произнес:

— Вот как?

— Но с недавних пор эти наклонности спровоцировали у меня то, что нельзя поименовать иначе, чем вредная привычка. Одним из самых больших наслаждений в моей жизни стали туалеты, общественные туалеты, я захожу туда, оставляю послания и получаю ответные послания. Которые иногда приводят к свиданиям. А свидания иногда носят плотский характер.

— Ну, насколько мне известно, в этом нет ничего незаконного.

— Видите ли, здесь есть одно обстоятельство. Двадцать один год мне исполнится лишь в этом году.

— Понимаю. Значит, формально вы нарушили не самое прогрессивное законодательство нашей страны в данной области.

— Именно. И до сих пор у меня никаких проблем не возникало, но на этой неделе кое-что случилось. Некий инцидент. Должен признаться, он меня очень встревожил. Я отправился в город за покупками и решил заскочить в одно из своих обычных местечек, поглядеть, нет ли для меня записки. Ничего обнадеживающего я не обнаружил, а потому решил написать что-нибудь сам. А когда я выходил из кабинки, у раковины стоял полицейский, мыл руки и наблюдал за мной в зеркало. Он внимательно смотрел на меня, буквально изучал мое лицо, а затем и вовсе последовал за мной. Я прибавил шагу и свернул к одной из торговых улиц, где всегда толпы народу. И перед тем как оторваться, я услышал, как он крикнул: «Прошу прощения, сынок», и тогда я рванул со всех ног и влетел в магазин «Джон Мензис». Наверное, я оторвался, так как больше я его не видел.

Лоренс честно рассказал свою историю, но, боюсь, он был не в курсе кое-каких деталей, которые позволили бы дать событиям совсем иную интерпретацию. Откуда ему было знать, что вышеупомянутый полицейский рвался в то утро сообщить своему приятелю зеленщику, что не сможет, вопреки обыкновению, сразиться в этот четверг в дартс, поскольку на этой неделе его дежурство неожиданно передвинули? И что Лоренс более чем отдаленно походит на сына этого зеленщика, причем полицейский видел парня всего однажды, мельком, в сумрачном освещений бара первого класса в пабе «Заяц и гончие»? Так что происшествие это было порождением обычного недоразумения, и Лоренса в действительности никто и ни в чем не подозревал.

— Я понимаю, почему этот случай вас встревожил, — сказал Пол. — Но вряд ли это причина для бегства.

— Это произошло два дня назад. А вчера случилось кое-что похуже. Я вернулся к себе в комнату в студгородке и прошел на кухню сварить себе кофе. И тут входит сосед и говорит, что заходил полицейский и спрашивал меня. Что он назвал меня по имени. Полицейский не сообщил, зачем я ему понадобился, но мне кажется, я догадываюсь.

И опять Лоренс поспешил с выводами, поскольку давешний гость был вовсе не полицейским, а третьекурсником с биофака, по имени Кевин Кронин, который оделся в форму полицейского для участия в любительском спектакле «Добыча» по пьесе Джо Ортона, ибо на тот день назначили генеральную репетицию. Но роль полицейского в «Добыче» совсем крошечная, о чем хорошо осведомлены те из вас, кто учится на театроведа, и Кевин воспользовался длинным перерывом между своими появлениями на сцене, чтобы заглянуть к Лоренсу с вполне невинной целью: будучи страстным фотографом-любителем, он хотел взять ключ от темной комнаты, который Лоренс, секретарь фотоклуба, хранил у себя.

— Вот так, — сказал Лоренс. — Возможно, все это пустяки, но меня тревожит, что эта Аманда, кем бы они ни была, что-то знает и контактирует с полицией. Возможно, это она им сообщила. Возможно, она ведет личный крестовый поход против людей вроде меня.

— Сочувствую, — отозвался Пол. — Мы живем в обществе, где даже либеральные ценности, которые вряд ли можно назвать радикальными, постепенно подавляются. Однако, если дозволите сделать маленькое замечание, мне кажется, вы только что доказали несостоятельность своей собственной теории. Итак, вас несправедливо преследуют за вашу сексуальную ориентацию. Но это означает, тут нет места везению или невезению. Чем определяется сексуальная ориентация? В основном генетической предрасположенностью. Кроме того, здесь имеет место элемент личного выбора.

— Сексуальная ориентация, — с улыбкой сказал Лоренс, — действительно оказывает огромное влияние на поступки человека. Это верно как в отношении молодой женщины, которая обнаруживает, что беременна и потому вынуждена выйти замуж, так и в отношении члена правительства, который строит государственную политику под влиянием своих садомазохистских побуждений. Но должен заметить, что в моем случае свобода выбора практически отсутствовала. Свою гомосексуальность я объясняю тем, что в сезоне 1978–1979 годов «Челси» вылетел из премьер-лиги.

Пол рассмеялся:

— Верится с трудом. Но я не сомневаюсь, что получу от вас объяснения.

— Разумеется, — согласился Лоренс. — Видите ли, период полового созревания имеет решающее значение для формирования личности. В такой период многих подростков посещают гомосексуальные фантазии, многие даже получают опыт, особенно если они учатся в закрытой школе для мальчиков, хотя в моем случае это не так. Как бы то ни было, именно в этом деликатном возрасте я получил первое и единственное любовное письмо. Его анонимно подложили в мой портфель с учебниками. Я очень взволновался и несколько дней гадал, кто из одноклассниц мог написать письмо. Затем как-то раз во время большой перемены я решил послушать одного парня-старшеклассника о его поездке в Африку на каникулах, и когда он начал писать на доске, я с изумлением узнал тот самый почерк. Записка была от него! Поначалу я был ошеломлен, но потом, обдумав все, что он писал обо мне, я почувствовал себя польщенным. И я совершенно втюрился в него, и в конечном счете я набрался храбрости заговорить с ним.

— И?

— Ну, видите ли, выяснилось, что записка предназначалась вовсе не мне. А моей сестре, которая ходила в ту же школу, только на три класса старше. У нее был очень приметный портфель с эмблемой клуба «Челси», но, как и у многих людей, кто всерьез не интересуется футболом, ее увлечение быстро прошло, а когда команда вылетела из премьер-лиги, сестра переметнулась в лагерь «Ливерпуля», потому что этот клуб как раз стал чемпионом. Естественно, портфель с эмблемой «Челси» ей оказался ни к чему, и она отдала его мне. И на следующий день этот несчастный подложил в него любовное письмо. Для меня дело кончилось тем, что я два семестра мечтал о том, чтобы стянуть с него штаны, и в конечном итоге обзавелся первым сексуальным контактом — с его другом, когда мы принимали душ после кросса. С тех пор я никогда не пытался изменить сексуальную ориентацию. — Лоренс снова улыбнулся и допил чай, проглотив несколько чаинок. Затем его лицо стало еще более обеспокоенным. — А эта Аманда, вы не сказали ей, где я?

— Нет, разумеется, — ответил Пол и непринужденно предложил: — Надеюсь, вы пообедаете?

— С удовольствием, — обрадовался Лоренс. — А затем я все-таки должен добраться до Дерби.

— Тогда я схожу в магазин, — сказал Пол, — и что-нибудь куплю.

Пол, конечно же, лгал, но у него была веская причина: Аманда убедила его, что Лоренс склонен к самоубийству, и он обещал удержать его дома до ее приезда.

Теперь, я полагаю, вы захотите знать, каким образом Аманда пришла к такому выводу.

Дело в том, что сестра Лоренса, весьма благородная молодая женщина, работала в благотворительном обществе «Самаритяне», и Лоренс, не сумев дозвониться ей домой, позвонил ей на работу. Аманда, как обычно, весь день следовала за ним по пятам, и она находилась в пределах слышимости, когда Лоренс произнес: «Алло, это „Самаритяне“?». Отсюда, вкупе с его беспокойным поведением и поспешным бегством из студгородка, Аманда сделала ошибочный, хотя и вполне логичный вывод.

А Лоренс, поговорив с сестрой, кинулся в свою комнату, лихорадочно озираясь и выглядывая полицейских, побросал вещи в сумку, задержавшись лишь для того, чтобы спросить у соседки таблетки от укачивания (его часто укачивало в транспорте). «Нет, — ответила та, — но у Тимоти дверь открыта, и у него точно они есть — посмотри на книжной полке». И это действительно было так еще три дня назад, но с тех пор Тимоти успел расстаться со своей подружкой. Это событие ввергло его в депрессию, которую он как-то утром решил перебороть, переставив в комнате мебель, и процедура эта, помимо прочего, повлекла за собой перемещение таблеток от укачивания в ящик письменного стола и перемещение снотворных таблеток на книжную полку. Пока поезд шел до Дерби, Лоренс принял не меньше четырех таблеток (недоумевая, почему они совсем не действуют), поэтому нет ничего удивительного в том, что он находился в полубессознательном состоянии, когда Пол с товарищами встретил его на вокзале в Шеффилде.

Примерно час спустя Пол с Лоренсом принялись за обед, состоящий из тостов и сыра, и тут раздался стук в дверь. Пол пошел открывать, Лоренс последовал за ним, но в коридоре замешкался. Визитерами оказались двое полицейских и женщина, в которой он сразу угадал Аманду.

— Он здесь? — спросил один из полицейских.

— Да, — ответил Пол.

— Хорошо. Теперь давайте с ним поговорим.

Лоренс повернулся и бросился вверх по лестнице. Полицейские рванулись было за ним, но Пол остановил их:

— Ничего страшного, этим путем он не выберется.

И полицейские остановились.

— Идиот, нам нужно тревожиться не из-за этого! — крикнула Аманда. — Что там с окнами наверху? Позвольте мне подняться и поговорить с ним?

Она преодолела два лестничных пролета и обнаружила Лоренса в самой верхней комнате — открывающим окно с явным стремлением выбраться на карниз.

— Подойдешь ближе, — предупредил Лоренс, — и я прыгну. Я серьезно.

Он не лгал, поскольку, если в данном месте мы обратимся к психологии (которая, надо признаться, до сих пор не являлась сильной стороной этой истории), то поймем, что Лоренс искренне считал свою жизнь не особенно ценной, и если цепь обстоятельств, которую мы только что проследили, вынуждала его совершить преждевременное и невольное самоубийство, то его это вполне устраивало. Стоя на карнизе, балансируя между Амандой за спиной и Полом с двумя полицейскими в саду, он почти испытывал желание прыгнуть. И он вполне мог прыгнуть.

Что же в таком случае ему помешало? Так получилось, что ему помешал прорыв водопроводной трубы, произошедший накануне вечером в доме, который находился в четырех милях, на другом конце Шеффилда. Такое объяснение, если бы Лоренс когда-нибудь его услышал, доставило бы ему большое удовольствие. Упомянутый дом являлся собственностью некоего Нормана Ланта, который работал учителем математики в средней школе, расположенной на улице прямо напротив садика Пола. Накануне мистер Лант весь вечер собирал воду с пола на кухне и потому не успел проверить домашние задания, так что ему предстояло проверить за обеденный перерыв тридцать четыре работы. Поскольку мистера Ланта беспрерывно отвлекали гам и сквернословие мальчишек, игравших в футбол прямо под окном учительской, он весьма недвусмысленно велел футболистам убираться прочь и продолжить игру где-нибудь подальше. Вот почему шесть школьников отправились доигрывать матч в дальний конец спортплощадки, расположенный рядом с проезжей частью, где в любом ином случае им никогда бы не пришло в голову играть в футбол; поэтому когда один из игроков, подающий надежды правый форвард по имени Питер, нанес по воротам удар с лета, находясь глубоко на половине противника (а значит, он, скорее всего, находился в положении «вне игры»), мяч перелетел через забор, взмыл вверх и ударил Лоренса под дых как раз в тот момент, когда он собрался прыгнуть. Лоренс опрокинулся назад и упал на кровать, не успев даже сообразить, что случилось.

— С тобой все в порядке? — закричала Аманда. — Ты цел?!

Она обняла его и крепко-крепко прижала к себе. И Лоренс был потрясен, потрясен сильнее, чем когда-либо в жизни, — дрожью в ее голосе, глубиной чувств, которые выдавал этот голос, теплом и силой ее рук, которые сжимали его и нежно баюкали. Он посмотрел ей в глаза, полные слез, и спросил себя, кто она и почему так за него переживает. А еще он спросил, каким образом это неожиданное развитие событий вписывается в его теорию. Он думал и думал, а она все баюкала его, а он никак не мог решить, действительно ли все, во что он верил, оказалось одним махом опровергнуто, или же происшедшее означает, что за него приняли еще одно решение — быть может, самое важное в его жизни.

Эмма закончила читать и первым ее порывом было позвонить Робину. Она не сомневалась, что рассказ нельзя использовать против него, но ей хотелось бы прояснить некоторые вопросы, и немедленно; рассказ оставил какое-то неуютное чувство, что-то в намерениях Робина, в его позиции осталось непонятным. Эмма могла либо позвонить из ближайшей телефонной будки, либо подождать до дома; второй вариант осложнялся тем, что Марк наверняка станет подслушивать. В более ясное и спокойное время Эмма, без сомнения, задумалась бы над этой странностью: ее смущает мысль, что муж услышит, как она звонит клиенту. Но сейчас она и на секунду не удосужилась подумать, что за возможность скрывается за этим смущением — возможность, что мужу вряд ли понравится Робин, даже точно не понравится.

Поэтому на обратном пути в Ковентри она позвонила Робину из телефонной будки, но никто не ответил.

За две улицы от дома она остановила машину и минут десять сидела в темноте, репетируя свои реплики в грядущей ссоре. Где ты была? Ты понимаешь, что уже одиннадцатый час? Мне нужно было съездить в Уорик. Зачем — опять работа? Да, в своем роде. Ты, наверное, сердишься, что я не приготовила ужин. Ну что ты, я не рассчитываю, что ты будешь мне служить верой и правдой, и, кроме того, я вполне способен приготовить еду сам; просто приятно иметь хотя бы смутное представление о том, где находится твоя жена в пятницу в десять часов вечера, только и всего. Хорошо, может, ты хочешь, чтобы я начертила тебе схему моего маршрута с приложением подробного расписания? Не надо этой едкости, Эмма, просто у меня был тяжелый день. Не у тебя одного.

Молчание.

Внезапно Эмме стало страшно сидеть в одиночестве на этой темной летней улице, она завела машину, и гудение мотора оглушило ее. Впереди показался дом, все окна темные. Эмма ощутила облегчение, но в следующий миг напряглась и тут же рассердилась на себя за то, что отвратительные подозрения по поводу Марка устремились сквозь бреши в ее хрупком сознании. Почему это он работает допоздна в пятницу вечером? Подобное усердие давно ему не свойственно; ей на память пришли те времена, когда Марк был врачом-стажером и жил при больнице. Возможно, он просто вышел что-нибудь купить в китайской забегаловке за углом. Но сигнализация включена, шторы задернуты, да и весь дом, когда она переходила, словно незваный гость, из одной темной комнаты в другую, еще более темную комнату, казался мертвым и пустым.

Глядя на свое отражение в оконном стекле, Эмма приготовила себе сандвич, налила молока и поняла, что не в силах притронуться к еде. От тишины, царившей в доме, было не по себе. Еле слышно гудел холодильник, с улицы, откуда-то издалека, доносился собачий лай.

Когда Эмма поднималась по лестнице, она уже всецело была во власти смутного беспокойства. Ее не покидало чувство, будто в доме укрылось что-то недоброе, — ощущение чужого присутствия и настороженной враждебности; напряжение и угроза, таившиеся вокруг, казалось, даже превосходили те, что сулил обед с Алуном, с его утомительными, крючкотворскими запугиваниями. На верхней площадке Эмма опять остановилась и внимательно прислушалась к нервной тишине. Затем прошла в ванную и наспех умылась. В последний раз она замешкалась перед дверью в спальню, недоумевая, почему та закрыта, пытаясь вспомнить, закрывала ли она ее перед уходом на работу. Обычно она никогда не закрывала спальню.

Она открыла дверь и включила свет. Марк резко приподнялся в постели и зажмурился, а Эмма совершила ошибку, вскрикнув: короткий, высокий, негромкий вскрик, но все-таки вскрик.

— Что с тобой, черт возьми? — спросил Марк.

Она села на самый краешек кровати.

— Ты меня напугал. Я испугалась, не знаю почему. Я подумала, что в доме кто-то есть.

— Так оно и было. В доме был я.

— Да, знаю. Но я думала, тебя нет.

— Нет? А где я могу быть в такое время?

Марк картинно приподнялся на кровати, поправил пижаму, подтянул одеяло. Туфли Эмма скинула, как только вошла, и теперь принялась расстегивать юбку.

— Прости, я тебя разбудила?

— Да, я почти заснул.

— Рановато для сна, тем более в пятницу.

— Я устал.

— Так много было работы?

Странно, какими удобными иногда могут оказаться эти ритуальные вопросы; помогают потянуть время и соорудить психологическую защиту.

— Достаточно.

Эмма ждала встречного вопроса о том, где она была, но Марк его не задал. Она разделась до нижнего белья, накинула халат.

— Ты не ложишься?

— Еще нет. Я приготовила себе перекусить. Хотела посмотреть телевизор, может, какой-нибудь фильм покажут.

— Ладно, — сказал Марк, глядя, как она выходит из комнаты, — если надумаешь вернуться, постарайся не шуметь.

Но два часа спустя, когда Эмма ложилась в постель, Марк все еще не спал. По телевизору и впрямь показали фильм, и его даже можно было посмотреть. Эмма забралась под одеяло рядом, Марк не пошевелился и ничего не сказал, но она почувствовала, что он не спит, и решилась ласково положить руку ему на плечо. Реакции не последовало, и Эмма прошептала:

— Прости, что так поздно сегодня.

Марк повернулся и обнял ее.

— Все в порядке. — И опять не спросил, где она была, и мгновение примирения, которого она с таким напряжением ожидала, улетучилось.

— Такой неудачный день? — спросила Эмма, желая разговорить его.

— Да нет, обычный. Впрочем, похоже, я опять ввязался в обреченную битву.

Последовала долгая пауза, во время которой Эмме почудилось, будто Марк хочет что-то сказать ей. Но когда он снова заговорил, оказалось, что это совсем не те слова, которых она ожидала.

— Я сегодня обедал с Лиз.

— С Лиз?

— Лиз Ситон. Знаешь, педиатр. Ты однажды ее видела.

— А.

— Не помнишь?

— Да, не помню, чтобы встречалась с ней. Но имя мне знакомо. Ты время от времени ее упоминаешь.

— Правда?

— Да. Такое ощущение, что это имя постоянно всплывает. Ты ведь часто с ней видишься? За обедом и не только?

— Не, не часто. Даже редко.

— Забавно, не правда ли?

— Что забавно?

— Забавно, что ты так много о ней говоришь, если почти с ней не видишься.

— Не так уж много я о ней говорю.

— А почему вообще вспомнил о ней? За обедом случилось что-то необычное?

— Нет, мы просто пообедали, только и всего.

— Тогда зачем об этом говорить? Это самая неотложная вещь, которую тебе понадобилось сказать мне в час ночи, хотя мы не разговаривали весь день?

Марк высвободился из ее объятий, которые и без того уже стали отчужденными, и приподнялся на локтях.

— Ради бога, Эмма, я просто поддерживаю разговор. Я рассказываю, как провел день, это ведь совершенно естественная штука для мужа и жены. Ведь это разумно? Я хочу сказать, что было бы неплохо, если бы и ты так поступала, хоть изредка. Расскажи мне что-нибудь. Расскажи, как ты провела день. Где ты обедала?

— Ничего особенного в моем обеде не было. Съела несколько сандвичей в Мемориальном парке, — ответила Эмма после недолгого, но отчетливого замешательства. Испугавшись тишины, которая грозила повиснуть сразу после ее слов, она добавила: — Мне хотелось подумать.

— Подумать? О чем?

— Об одном деле.

— Понятно. Интересное дело?

— Да. Да, интересное.

Эмма никогда не испытывала меньшего интереса ни к делу Робина, ни к ходатайствам в этой связи, чем в тот момент. Это равнодушие не исчезло и к утру, а потому она читала письмо Теда, которое пришло после завтрака, с утомленным отсутствием любопытства и разочарования, которое еще несколько дней назад было бы немыслимо.

Ко времени следующего визита Эммы в паб «Порт» произошла маленькая революция, которая началась с того самого неудачного объятия в предрассветные часы, в ночь с пятницы на субботу.

Они с Марком почти не говорили друг с другом, оба чувствовали, что эту тему еще рано выносить на обсуждение. Но теперь Эмма знала, что он любит другую женщину, и она дала понять, что знает. Разговоры между ними практически прекратились, вне зависимости от темы. Всю неделю Марк искал предлоги задерживаться на работе допоздна, ужинать вне дома, в среду и вовсе не пришел ночевать. А вечером в четверг случилась, короткая, но решающая ссора: Марк объявил, прекрасно сознавая все значение своих слов, что в эти выходные он не сможет присутствовать на свадьбе у Хелен, подруги Эммы по колледжу. Ей придется пойти одной.

Одновременно с этим Эмма вдруг поняла, что на работе ее будто что-то подстегивает, что она управляется с делами быстрее обычного, но вместе с тем она поняла и другое: работает она теперь не так вдумчиво, не так скрупулезно, не так увлеченно. К пятнице она практически утонула в безразличии. Она едва не забыла, что собиралась пообедать с Алуном, и опоздала чуть ли не на час. Алун не стал скрывать раздражения.

— Если вы позволите мне заметить, — сказал он, пододвигая к ней белое вино и минеральную воду, которые, не спрашивая ее, заказал заранее, — выглядите вы не лучшим образом. И похоже, у вас проблемы со сном. Я прав?

Эмма пожала плечами.

— Я действительно немного устала.

— Много дел?

— Нет, не очень. Справляемся без спешки.

— Тогда, — он устремил на нее испытующий взгляд, — как дела дома?

— Так себе, — демонстративно ответила она.

— Вижу, вы не хотите об этом говорить. Ваше право. Полагаю, у нас есть другие темы для разговора. Вы принесли рассказ?

— Да, он здесь.

Эмма достала блокнот из портфеля и положила на стол между ними. Она вдруг поняла, что плохо помнит рассказ, и тайком проглядела первую страницу, словно школьница в ожидании вопроса, о чем ее домашнее задание.

— Значит, вы понимаете, что я хочу сказать? Вы понимаете, почему он проливает совершенно иной свет на человека, которого вы защищаете?

— Честно говоря, не очень. Это всего лишь рассказ.

— Вовсе нет. В том-то все и дело, что нет. Начнем с того, что главный герой чрезвычайно похож на самого Гранта. Тот же род занятий, тот же образ жизни, те же гомосексуальные наклонности.

— Постойте-ка…

— Позвольте мне договорить, Эмма, позвольте мне договорить. — Она пригубила вино, потрясенная его раздраженной нетерпеливостью. — Дело не только в этом, но и в том, что в рассказе излагается система, философия жизни, которую многие люди сочтут оскорбительной и безответственной. Герой рассказа отрицает, что несет какую-либо ответственность за свои поступки, даже за свое сексуальное поведение. Более того, герой вознагражден за свою безответственность, поскольку остается цел и невредим, да еще в объятиях женщины, которая влюблена в него. Полиция в рассказе выставлена в смешном свете, и не сделано ни единой попытки намекнуть, что человек должен отвечать за последствия того, как он обращается с другими людьми. Извращенная сексуальная ориентация преподносится в рассказе как совершенно нормальная, автор даже превозносит те недоразумения и неприятности, которыми чревато такое положение дел. В довершение всего в рассказе отчетливо звучит снисходительное отношение к терроризму.

Эмма вертела в руках бокал, пытаясь обдумать то, что собирается сказать.

— Да, в рассказе есть вещи, которых я не понимаю, — произнесла она наконец, — но мне кажется, вы воспринимаете его слишком всерьез. По-моему, этот рассказ — своего рода шутка.

Она сознавала, что требуется аргумент получше.

— Разве сейчас он производит впечатление человека, склонного к шуткам? — спросил Алун.

— Сейчас, конечно, нет. Но ведь рассказ написан некоторое время назад, не так ли? И вообще, когда я говорю, что это шутка… я вовсе не имею в виду, что рассказ призван рассмешить. Я хочу сказать, что отчасти рассказ написан серьезно. Возьмем отрывок, где-то в середине, когда кто-то говорит… ну, то место, где эти двое беседуют. И один из них говорит… я точно не помню что, где-то в середине, сейчас…

Она принялась листать блокнот, от паники у нее стиснуло горло, но Алун твердо вынул блокнот из ее пальцев.

— Да и вообще, зачем нам спорить из-за какого-то рассказа, тем более что вы его плохо помните? Нет смысла копаться в мелочах. Суть в другом: что этот рассказ говорит об авторе? Написан ли он человеком, который вызывает доверие, привлекателен, уравновешен… нормален? Вы бы употребили эти слова в отношении автора этого рассказа?

Эмма с неохотой призналась:

— Ну, эти слова не пришли бы мне на ум первыми.

— Вот именно. И все-таки вы ему доверяете.

— Да, — сказала Эмма, — доверяю.

— Иногда я вас не понимаю. Честное слово, не понимаю.

— Вы по-прежнему хотите, чтобы я уговорила его признать себя виновным?

— Вы знаете, какие в этом есть выгоды.

— Да, я знаю, какие в этом есть выгоды.

— Но вы этого не сделаете?

— Не думайте, что можете меня запугать, Алун. Я предпочитаю решать такие вещи сама.

— Вы хотите сказать, что еще не решили?

— Я этого не говорила.

И все же она поняла, когда через каких-то пять минут Алун извинился и ушел, — она поняла, что он считает себя победившим. Эмма не могла взять в толк, почему она вдруг уступила, почему дело Робина показалось ей таким незначительным, почему она так сплоховала в поединке с адвокатом, который, как она знала (точнее, знала до недавних пор), и в подметки ей не годился. Какое-то время она кляла себя, но из-под слоя гнева и злости вдруг проклюнулась мысль, запретная мысль, и, прежде чем Эмма успела ее подавить, мысль успела оформиться с совершеннейшей отчетливостью: она жалела, что вообще взялась за дело Робина.

Маленькая англиканская церковь в пригороде Бирмингема, субботнее утро, близится полдень; мелкий моросящий дождичек; от испепеляющего июльского зноя остались одни воспоминания.

Эмма виделась с Хелен гораздо реже, чем ей того хотелось, и она уже несколько недель предвкушала эту свадьбу. Специально к этому событию Эмма купила новую шляпку и новое платье, но едва она переступила порог церкви (сомневаясь из-за полного отсутствия людей на паперти, в ту ли церковь пришла), как поняла, что оделась слишком парадно. Она забыла, что Хелен не пользуется благосклонностью родственников, большинство из которых к тому же обитало в Уэльсе, никто из них приехать не удосужился. Что касается родственников жениха, то они являли жалкое зрелище; кое-кто явно был не в настроении оттого, что пришлось субботним утром вырядиться в костюм и галстук, вид у них был помятый, словно с похмелья. Собралось в церкви никак не более двадцати человек. Эмма проигнорировала распорядителя и села рядом с первой попавшейся на глаза знакомой — двоюродной бабушкой Хелен, которую она видела всего раз на дне рождения. Старушка поздоровалась, но Эмма поняла, что та ее не помнит, и разговор увял на корню. Что ж, раз она никого здесь не знает, то не придется извиняться за отсутствие Марка.

Дожидаясь появления Хелен, Эмма медленно погружалась в депрессию. Она понимала, что ее состояние отчасти вызвано убогостью церемонии. Она узнала мелодии, которые играл органист, и догадалась, что их выбрала Хелен: невыразительная, унылая музыка, запомнившаяся Эмме со времен юридического факультета. Со своего места она могла разглядеть органиста, он сидел выше и правее мест для певчих, немощный и очень старый человек, неловко промахивавшийся мимо клавиш. Эмма понимала, что, когда дело дойдет до гимнов, исполнение окажется нестройным и тусклым. Но иначе и быть не могло: любая свадьба обязательно напомнила бы ей ее собственную, что состоялась шесть лет назад. Хелен там тоже была. Эмма тогда очень гордилась собой, но, возможно, подруга поступила умнее, отложив замужество до более позднего времени. Эмма вдруг осознала, что свадебные поздравления дадутся ей нелегко.

Она обернулась, чтобы посмотреть, как идет по проходу Хелен, и нашла подругу бледной и перепуганной; взгляды их встретились, и они обменялись дрожащими улыбками.

Служба шла, а Эмма чувствовала, как силы постепенно оставляют ее. Как бы ей хотелось иметь рядом локоть, на который можно было бы опереться, пусть и локоть мужа. По счастью, сидевшая рядом двоюродная бабушка позволяла себе временами пустить слезу, поэтому Эмма не так стеснялась промокать глаза платком, но под самый конец, когда она уже думала, что благополучно пережила церемонию, ее прорвало. Это произошло во время последнего гимна, который — так уж получилось — некогда (в те давние времена, когда она имела привычку посещать церковь) был одним из ее любимых. Мотив нравился ей и сам по себе, но особое значение ему придавало то, что этот гимн звучал и на ее свадьбе. И теперь, после первых двух строк, исполненных трясущимися руками органиста в рваном ритме, пронзительно и неуверенно, внутри нее поднялась ужасающая тоска.

И Эмма громко рыдала, перекрывая пение, и люди оборачивались на нее, и она упала на колени, и двоюродная бабушка, превратно поняв ее слезы, положила ей на плечо костлявую руку и сияла славной улыбкой.

На приеме, который состоялся в доме родителей Хелен, первое, что сказала Эмма старой подруге, было:

— Хелен, прости. Я не знаю, как это случилось. Я все испортила.

— Ничего ты не испортила. Не говори глупостей. — Хелен еще не сняла подвенечное платье. — Послушай, давай отойдем и поговорим? Я не видела тебя целую вечность.

Они вышли в сад и пробрались мимо тех гостей, что согласны были мириться с серым небом и дождливой перспективой. В их число входил жених по имени Тони и компания его приятелей.

— Привет, Эмма, — сказал Тони. — Хорошо выглядишь.

— Спасибо.

— Марк сегодня не с тобой?

— Сегодня нет. У него дела.

Тони поцеловал жену, и женщины продолжили путь. Эмма услышала, как один из друзей спросил:

— Кто такой Марк?

И Тони ответил:

— Ее муж.

Тогда друг покачал головой и мечтательно произнес:

— Счастливчик.

Почти сразу за садом начиналось водохранилище Эдгбастон, выйдя через калитку, они по тропинке спустились к самой воде и сели. Земля была сырой, но им было все равно.

— Эмми, — начала Хелен, — скажи мне, что происходит?

Эмма некоторое время поплакала на плече у подруги, а затем приступила к рассказу.

— Хелен, что мне делать? — спросила она, после того как все рассказала. — Что я могу сделать?

— Ну а что тебе хочется сделать?

— Не знаю. Я больше не могу находиться рядом с ним. Я больше не могу находиться в этом доме.

— Тебе есть куда пойти?

— Нет. Не знаю. К родителям, наверное.

— Возможно, тебе так и следует поступить, хотя бы на время. Возьми отпуск. Ты можешь себе его позволить? У тебя сейчас много дел?

Эмма подняла голову и начала вытирать глаза.

— Не очень. Вернее, всего одно дело, которое требует больших усилий.

— Что за дело?

Эмма рассказала историю Робина и объяснила, при каких обстоятельствах ей посоветовали, чтобы он признал себя виновным.

— Почему бы тебе так и не поступить? Ты уверена, что он не виноват?

— Да, я была более-менее уверена.

— Но послушай, ему самому было бы гораздо проще, если бы он признал себя виновным, разве нет? Ведь тогда приговор будет менее суровым? К тому же мальчику тогда не придется давать показания в суде, правильно? Ты наверняка сможешь его убедить. Я бы так и поступила.

— Может быть.

— И в этом случае ты сможешь вырваться в небольшой отпуск?

— Наверное. Где-нибудь на недельку.

— Тогда так и сделай, Эмма, ради бога. Хоть раз в жизни подумай о себе. Когда ты в последний раз думала о себе?

Эмма нашла в себе силы выдавить легкую благодарную улыбку и посмотрела на облака, отражавшиеся в водохранилище, по которому поднявшийся ветер гнал небольшие волны. Она уже подбирала слова, которыми сообщит Робину эту новость.