10

Казалось, стоило мне выйти на улицу, как дождь усилился, но возвращаться за шляпой или зонтом я не собирался. Игнорируя Перри, я с такой яростью устремился вперед, что когда на углу обернулся, нас уже разделяло метров пятьдесят. Волосы у меня промокли, а в правый ботинок сквозь треснувшую подошву, которую я уже давно старался не замечать, просочилась вода. Мой гнев превратился в ледяной свет, ни на кого не направленный, словно у ребенка.

Конечно, во всем был виноват Перри, вставший между мной и Клариссой, но я злился на них обоих – он был бедствием, от которого она не желала меня защитить, – и на весь свет, особенно на этот мерзкий дождь и на то, что я понятия не имел, куда иду.

Но было и еще что-то, словно кожица, мягкая оболочка вокруг сердцевины моего гнева, ограждающая ее и придающая ей театральность. Был какой-то обрывок воспоминаний, мелочь, слабый отблеск забытых книг, не связанный с моими нынешними интересами, но обитающий во мне возвращающийся эпизод детского сна. А теперь я подумал, что тут есть некая связь и она может мне помочь. Ключевым было слово «занавеска», я представил, как оно выглядит, написанное моим почерком, а капли дождя у меня на ресницах дробили и преломляли свет уличных фонарей, и от этого слово будто разваливалось на части, пробивалось ассоциациями сквозь экран, скрывающий воспоминания. Я увидел огромный дом, вдалеке, на размытой черно-белой фотографии в старой газете, и высокую изгородь, и, возможно, кого-то в военной форме, охранника или патрульного. Но даже если та самая занавеска висела именно в этом доме, мне это все равно ничего не давало.

Я шел вперед, мимо настоящих домов, больших освещенных вилл, поднимающихся над высокими воротами с домофоном, за которыми я различал небрежно припаркованные машины. В подобном настроении я сознательно и с удовольствием забыл о нашей квартире стоимостью в полмиллиона фунтов и развлекался, представляя себя бедным опустившимся бродягой, который под дождем плетется мимо домов богачей. Кому-то повезло, а я прошляпил те несколько шансов, что подарила мне судьба, и теперь никому нет дела до такого ничтожества, как я. Я не играл так со своими чувствами с подросткового возраста и, обнаружив, что это у меня еще получается, обрадовался, будто пробежал милю за пять минут. Но потом, когда я снова попытался ощутить слово «занавеска», не возникло ни тени ассоциаций, и, замедляя шаг, я размышлял, с какой же филигранной точностью настроен мозг, если невозможно даже изобразить поддельную эмоцию без того, чтобы он не преобразовал уравнения миллионов других неразличимых цепочек.

Я почувствовал приближение моего мучителя прежде, чем услышал, как он то ли выкрикнул, то ли проблеял мое имя. Он позвал еще раз:

– Джо! Джо! – Я понял, что он всхлипывает. – Это все ты. Ты все затеял, все случилось из-за тебя. Ты со мной все время играешь и еще делаешь вид...

Он не смог закончить фразу. Я снова набрал скорость и почти бегом миновал следующий перекресток. Его крики и мой топот слились в ужасную какофонию. Мне было противно и страшно. На другой стороне улицы я оглянулся. Он следовал за мной, но в этот момент стоял на середине дороги, ожидая просвета в веренице машин. Существовал крошечный шанс, что он свалится под колеса проезжающего автомобиля, и мне этого хотелось. Желание было холодным и острым и не вызвало во мне ни удивления, ни стыда. Заметив, что я наконец к нему повернулся, он вывалил целую кучу вопросов:

– Когда же ты оставишь меня в покое? Ты достал меня. Я ничего не могу поделать. Почему ты не сознаешься? Почему ведешь себя так, будто не понимаешь, о чем я говорю? А потом эти сигналы, Джо! Зачем ты все это делаешь?

Он все еще торчал посреди дороги, его фигура и реплики через неравные промежутки времени скрывались за проносящимися машинами, и он повысил голос до такого пронзительного визга, что я не мог отвести от него глаз. Я должен был воспользоваться моментом и бежать со всех ног, чтобы оторваться. Но его ярость завораживала, и я, потрясенный, продолжал смотреть, хоть и не теряя веры, что ошибка будет исправлена и в семи метрах от меня его, сыплющего проклятиями и мольбами, раздавит автобус.

Он визжал, выкрикивая фразы с повторяющейся восходящей интонацией, как будто жалкая птица из зоопарка, наполовину ставшая человеком:

– Чего ты хочешь? Ты любишь меня и хочешь меня уничтожить! И делаешь вид, будто ничего не происходит! Ничего не происходит! Гад! Ты играешь... мучаешь меня... тайком подаешь мне гадкие сигналы, чтобы я продолжал тебя ждать! Я знаю, чего ты хочешь, гад! Гад! Думал, я не знаю? Ты хочешь забрать меня у... – Я не разобрал нескольких слов из-за грузовика размером с дом. – И ты думаешь, что можешь меня у него забрать. Но ты придешь ко мне. В конце концов. Ты и к нему придешь, никуда не денешься. И тогда, гад, ты будешь молить о прощении, будешь ползать на брюхе...

Рыдания Перри сослужили ему добрую службу. Он шагнул ко мне, но его заставила отступить несущаяся по середине дороги машина с сердито ревущим клаксоном, звук которого исказил печальный вскрик Перри удаляющимся доплеровским эффектом. В какой-то миг, пока он кричал, мне стало почти жаль его, несмотря на враждебность и даже отвращение. Но, наверное, жалость – не совсем правильное слово. Глядя на него, стоявшего там, бредящего, я испытывал облегчение оттого, что не я стою на его месте, – то же чувствуешь при виде пьяного или шизофреника, дирижирующего перед уличным транспортом. А еще я подумал: такой взвинченный, потерявшийся в действительности он не может причинить мне вреда. Ему была нужна помощь, хоть и не моя. И вместе с тем я испытывал расплывчатое желание видеть этого зануду размазанным по асфальту совершенно без моего участия.

Пока я слушал его, мои мысли и чувства сделали три полных оборота и появилась некая зацепка. Подсказка заключалась в слове, произнесенном дважды: сигнал. Оба раза оно заставляло трепетать и колыхаться беспокоившую меня раньше занавеску; два слова слились и образовали элементарную конструкцию: занавеска использовалась в качестве сигнала. Я подобрался к разгадке ближе, чем раньше. Я почти схватил ее. Некий огромный дом, знаменитая лондонская резиденция, где сообщения передавались при помощи занавесок...

Продираясь сквозь эти хрупкие ассоциации, я задумался о занавесках в своем кабинете, а потом и о самом кабинете. Не об уюте и фонариках из рисовой бумаги, не о мерцании красного и синего на бухарских коврах, не о подводных оттенках моего поддельного Шагала («Le Poete Allonge», 1915) – мне представились пять полок вдоль тридцатиметровой стены, заставленных папками для бумаг, черными подписанными коробками с газетными вырезками, а напротив, у окна, глядящего на юг, – компьютер с тремя гигабайтами данных на жестком диске, готовых помочь мне выстроить мост между тем особняком и двумя этими словами.

Я вспомнил о Клариссе, и неожиданно на меня обрушилась радостная волна любви, наша размолвка показалась мне пустяком, который так легко исправить – не потому, что я был не прав и вел себя недостойно, а именно потому, что я был так очевидно и неоспоримо прав, а Кларисса просто ошиблась. Я должен к ней вернуться.

Дождь не кончался, но заметно ослаб. Светофор в двухстах метрах от нас загорелся красным, и по расположению приближающихся машин я понял, что через несколько секунд Перри сможет перейти на мою сторону. Поэтому, пока он плакал, закрыв лицо руками, я скрылся. Наверное, он и не увидел, как я развернулся и побежал вдоль особняков по узкой улице. Но даже если бы в своем отчаянии он смог собраться с духом и пуститься за мной так же быстро, я бы увеличил скорость, свернул за угол и исчез через минуту.