3
На этот раз он не стал останавливаться на углу и ждать, пока появится «скорая». Зачем? Он знал, что она подъедет, и знал все, что затем случится с хозяином. Сестры и врачи будут делать все, что им положено, миссис Свенсон будет держать руку Вилли и говорить с ним ночь напролет, а на следующее утро, вскоре после того, как займется заря, Вилли уже будет на пути к Тимбукту.
Поэтому Мистер Зельц бежал и бежал, даже не задаваясь вопросом, насколько вещим был увиденный им сон, и к тому времени, когда он завернул за угол и вступил в новый квартал, до него дошло, что конца света так и не наступило. Он почти огорчился по этому поводу. Хозяин покинул его, но земля при этом не расступилась и не поглотила Мистера Зельца. Город не исчез с лица земли, небо не вспыхнуло огнем. Все оставалось на своих местах и не собиралось их менять. Дома стояли вокруг и ветер дул как дул, несмотря на близившуюся смерть Вилли. Впрочем, сон именно это и утверждал, а раз это был даже и не сон, а видение будущего, сомневаться не приходилось. Судьба Вилли была предрешена. Семеня по тротуару и прислушиваясь к звуку «скорой», которая приближалась к только что покинутому им месту, Мистер Зельц понимал, что события и дальше будут разворачиваться в строгом соответствии с его видением. Все, что произойдет с Вилли в дальнейшем, его больше не касалось. Он никак не мог повлиять на события и, нравилось ему это или нет, должен был куда-то идти, хотя идти ему было некуда.
Он подумал о том, что, хотя последние часы хозяина оказались заполнены мешаниной из невнятных мыслей и воспоминаний, в одном Вилли был, несомненно, прав: если бы Мистер Зельц умел читать, он не оказался бы в таком затруднительном положении, как сейчас. Знай он грамоту хоть самую чуточку, он смог бы по уличным указателям добраться до Калвертстрит, 316, а прибежав туда, он сел бы на крыльцо и ждал, пока не появится миссис Свенсон. Она была единственной, кого он знал в Балтиморе. Проведя с ней вместе во сне все это время, он пришел к убеждению, что она будет рада впустить его в дом и взять на себя заботу о нем. Стоило только посмотреть на нее и послушать, как она говорит, чтобы убедиться в этом. Но как найти дом по адресу, не умея читать? Если Вилли был так убежден в важности грамоты, почему он не позаботился об образовании Мистера Зельца? Вместо того чтобы скорбеть и рассуждать о его невежестве, лучше бы перестал ныть и хоть напоследок преподал ему на скорую руку несколько уроков. Мистер Зельц с превеликой охотой выслушал бы его; может, у него ничего бы и не вышло, но как знать заранее, если не попытаться? Пес свернул на другую улицу и остановился попить из лужи, образовавшейся после прошедшего ливня. Как только язык его коснулся серой поверхности воды, в голову ему пришла новая мысль и, осознав ее, он чуть не завыл от огорчения. При чем тут грамотность, при чем тут рассуждения о собачьем интеллекте? Всю проблему можно было решить легко и элегантно, стоило повесить на шею табличку: «Меня зовут Мистер Зельц. Пожалуйста, доставьте меня в дом Би Свенсон по адресу: Калверт-стрит, 316». На обороте таблички Вилли мог написать записку для миссис Свенсон, в которой объяснялось бы, что с ним случилось и почему собака нуждается в новом доме. Как только Мистер Зельц очутился бы на улице, какой-нибудь добросердечный прохожий с большой вероятностью прочел бы эту табличку, выполнил просьбу, и уже через пару часов Мистер Зельц лежал бы, мирно свернувшись калачиком, на коврике в гостиной новых хозяев. Закончив с питьем и затрусив прочь от лужи, Мистер Зельц задумался о том, почему подобная мысль пришла в голову ему, простой дворняге, и ни разу не возникла у Вилли, который с такой легкостью совершал головокружительные кульбиты и пируэты в области мышления. Да потому что Вилли был начисто лишен практичности, потому что в голове у него была путаница и потому что, смертельно больной, он уже с трудом соображал что к чему. По крайней мере, он поговорил об этом с миссис Свенсон — или попытался поговорить, — когда та приехала в больницу. «Прочешите город и найдите его, — хотел он сказать, а потом описать, как выглядит Мистер Зельц, и, наконец, взяв миссис Свенсон за руку, умолять, чтобы та сделала все возможное. — Собаке нужен дом. Если вы не найдете его, то ему конец». Но Вилли умрет только завтра, и до того, как миссис Свенсон покинет больницу и вернется домой, Мистеру Зельцу придется провести на улице весь день, всю ночь и часть следующего дня. Кроме того, она, вероятно, начнет поиски только на другой день, а этот Балтимор — большой город, в котором десять тысяч улиц и переулков, и кто знает, что с ним будет тогда? Для того чтобы найти друг друга, им потребуется немалое везение, да что там — чудо. А Мистер Зельц, который больше не верил в чудеса, уже не допускал такой возможности. Разумеется, кругом полно луж и можно смочить пересохшее горло, но с едой дела обстояли гораздо хуже. Во рту у него уже дня два не было и маковой росинки и брюхо изрядно подвело. Поэтому потребности тела возобладали над разумом, и, вместо того чтобы продолжать жалостливо скулить над упущенными возможностями, он яростно принялся за поиски харчей. Было позднее утро, а возможно, уже и ранний день, и люди, очнувшиеся от воскресного ступора, начинали постепенно вставать с постелей и выползать на кухни, чтобы приготовить себе завтрак. Почти из каждого дома, мимо которого трусил Мистер Зельц, доносились ароматы жарящегося бекона, шкворчащих яиц и подрумянивающегося в тостерах хлеба. «Как это подло, — подумал он, — как жестоко!» Он едва держался на ногах от скорби и истощения, но, поборов искушение начать скрестись в двери, поплелся дальше. Уроки Вилли не прошли даром. Бродячих собак никто не любит, и если Мистер Зельц начнет досаждать злому человеку, тот моментально отправит его в собачью кутузку, откуда живым еще никто не возвращался.
Если бы Мистер Зельц умел охотиться и добывать пропитание самостоятельно, он не чувствовал бы себя сейчас таким беспомощным. Но он провел слишком много времени рядом с Вилли, он скитался по миру в роли его доверенного лица и chien a tout faire, и все его врожденные волчьи инстинкты давно атрофировались. Он вырос мягким и цивилизованным — псом-мыслителем, а не псом-атлетом. Сколько он себя помнил, о его телесных нуждах всегда заботился кто-то другой. Но таковы условия сделки, разве не так? Человек дает тебе пищу и крышу над головой, а взамен ты даришь ему любовь и собачью преданность. Теперь, когда Вилли больше нет, Мистеру Зельцу придется забыть все, что он умел, и начать с начала. Способен ли он измениться так сильно? Раньше Мистер Зельц натыкался на бездомных собак, но он никогда не чувствовал к ним ничего, кроме жалости и, пожалуй, легкого презрения. На их одиночество нельзя было глядеть без ужаса, и поэтому он всегда держался от них в безопасном отдалении, помня о том, что в шерсти у них полно клещей и вшей. Он боялся приблизиться к ним из опасения, что их недуги и отчаяние переберутся на него. Возможно, он стал немножечко снобом, но он всегда способен был распознать любое из этих отверженных созданий с расстояния в сотни ярдов. Они даже ходили совсем не так, как другие собаки. Они двигались хромой походкой попрошаек, поджав хвост между ногами, они бежали по улицам так, словно опаздывали на важную встречу, хотя на самом деле идти им было некуда — они просто носились кругами между одним нигде и другим нигде. Теперь, завернув за угол и перейдя улицу, Мистер Зельц обнаружил, что и он начал бегать точь-в-точь, как они. Не прошло и получаса, как он расстался с хозяином, а уже стал таким же, как эти несчастные существа.
В таких размышлениях он добрел до транспортного кольца с газоном, посреди которого возвышался какой-то памятник. Рассмотрев его издалека, Мистер Зельц пришел к заключению, что это — конная статуя, изображающая воина с обнаженным мечом, готового кинуться в бой. Но больший интерес для него представляли голуби, рассевшиеся на различных частях тела воина и на огромном каменном коне. В тени же памятника находилось множество птиц разных пород: крапивников, воробьев или как их там. Мистер Зельц задумался, не настал ли подходящий момент для того, чтобы продемонстрировать свой талант убийцы. Если люди больше не кормят его, не попробовать ли прокормить себя самому?
К тому времени уличное движение стало интенсивнее, и Мистеру Зельцу пришлось проявить немалую ловкость, чтобы перебраться на другую сторону дороги. Он увертывался от машин, замирал, кидался вперед, снова выжидал — в общем, прилагал все усилия, чтобы не попасть под колеса. В какой-то миг под самым его носом пролетел мотоциклист — сполох сверкающего вороненого металла, возникший словно из пустоты, — и Мистеру Зельцу пришлось резко отпрыгнуть в сторону. При этом он чуть было не попал под большой желтый грузовик с решеткой на бампере, похожей на рифленое железо: если бы Мистер Зельц не метнулся туда, где был за секунду до этого, — на место, освобожденное умчавшимся мотоциклом, — ему бы пришел конец. Взвизгнули клаксоны, мужчина высунулся из машины и проорал что-то похожее то ли на «хобот в томат», то ли на «обод в кровать», но Мистер Зельц интуитивно почувствовал, что о нем сказали что-то нелестное. Ему было стыдно за себя, стыдно за свою неуклюжесть. Он не смог перебраться на другую сторону, не попав в историю, а если даже такие простые вещи даются ему так трудно, что случится с ним, когда он окажется перед действительно тяжелым испытанием? Он все-таки добрался до своей цели, но к тому времени, когда он преодолел все опасности и ступил на газон, он почувствовал сильное отвращение к себе и пожалел даже, что вообще решился пересечь мостовую.
К счастью, уличное движение вынудило его избрать долгий путь, и он очутился в северной части газона, то есть со стороны крупа коня и торчащих концов шпор воина. Поскольку большинство голубей сгрудилось перед памятником, у Мистера Зельца появилось время перевести дыхание и обдумать следующий шаг. Он никогда прежде не охотился на птиц, но видел, как это делают другие собаки, и составил определенное представление. Так, он знал, что не стоит бросаться напролом в надежде на везение, не стоит лаять и слишком рано пускаться вприпрыжку, как бы велико ни было искушение. В конце концов, все затевалось вовсе не ради того, чтобы испугать голубей. Нужно было, чтобы один из них очутился у тебя в пасти, а если ты начнешь атаку слишком рано, голуби просто вспорхнут — и делу конец. Очень важно не забывать, убеждал себя Мистер Зельц, что голуби могут летать, а собаки — нет. Возможно, голуби глупее собак, но поскольку Бог дал им крылья вместо мозгов, собаке, чтобы одержать победу над крыльями, приходится собрать всю свою волю и вспомнить все, чему ее научила жизнь.
Действовать надо тайком. Прокрасться в тыл врагу. Мистер Зельц приблизился к западному краю постамента и выглянул из-за угла. Около двадцати голубей все еще прогуливались там, нежась в теплых лучах яркого солнца. Мистер Зельц опустился на землю. Не сводя глаз с ближайшей к нему птицы, он коснулся брюхом земли и пополз, продвигаясь так медленно и незаметно, как только мог. Когда Мистер Зельц наконец появился на поле боя, несколько воробьев вспорхнули с мостовой и уселись на голове воина, но голуби, казалось, его не заметили. Они продолжали заниматься своими делишками, воркуя и расхаживая с важным видом, как свойственно этим пустоголовым созданиям. Приблизившись к намеченной жертве, Мистер Зельц увидел, что она весьма хорошо упитана. Это была первосортная добыча. Мистер Зельц нацелился на голубя, готовясь перекусить ему шею сзади своими клыками. Если бы он прыгнул вовремя, ему, возможно, это бы удалось. Все зависело от выдержки и еще в большей степени — от опыта. Мистер Зельц помедлил немного, чтобы не вызвать преждевременных подозрений; он старался слиться с окружающей средой и сделаться таким же неподвижным и неодушевленным, как камень, из которого были изваяны конь и воин. Ему следовало подобраться чуть-чуть ближе, буквально на фут-другой, перед тем как совершить последний бросок. Он практически перестал дышать, замер и затаился, но все же, несмотря на эти предосторожности, на дальнем краю стаи пять-шесть голубей внезапно захлопали крыльями и взлетели, поднимаясь вдоль памятника, словно эскадрилья вертолетов. Невероятно! Мистер Зельц делал все строго по учебнику, не отступив ни на йоту от намеченного плана, и все же голуби заметили его — если он немедленно не предпримет решительных действий, вся затея пойдет насмарку. Вкусная добыча начала удаляться от него уверенными шажками. Еще один голубь взлетел, потом другой, третий. Все шло прахом прямо на глазах у Мистера Зельца, который потерял самообладание и не нашел ничего лучшего, как вскочить и кинуться на жертву. Это был отчаянный, бессмысленный порыв, который тем не менее чуть было не окончился удачей. Мистер Зельц почувствовал, как перья пощекотали ему морду в тот самый миг, когда он открыл пасть, — но этим дело и ограничилось. Его обед улетел, а с ним — и все прочие птицы, собравшиеся у памятника, и на поле остался Мистер Зельц, один-одинешенек. Он метался по траве в припадке отчаяния, подпрыгивал и гавкал, гавкал на них на всех, охваченный гневом и горечью поражения. Еще долго после того, как последняя птица скрылась за колокольней церкви на противоположной стороне улицы, он продолжал лаять — на себя, на белый свет, на все сразу и на ничто в частности.
Через два часа он набрел на полурастаявший стаканчик мороженого, лежавший на тротуаре возле Морского музея (вишня и ваниль с вкраплениями карамели в мягкой сладкой гуще). А затем — не прошло и пятнадцати минут — он наткнулся на остатки обеда из «Кентукки Фрайд Чикен»: в красно-белой картонной коробке, которую кто-то оставил на скамейке, лежали три частично объеденных куриных ножки, два нетронутых крылышка, бисквит и комок картофельного пюре, пропитанного коричневой соленой подливкой. Пища отчасти помогла ему вернуть веру в себя, но в меньшей степени, чем можно было предположить. Фиаско у памятника потрясло Мистера Зельца, и еще долгие часы воспоминания о неудачной охоте терзали его душу. Он презирал себя и, хотя отчаянно пытался поскорее забыть о случившемся, никак не мог избавиться от чувства, что превратился в старую развалину, которую осталось только выбросить на помойку.
Ночь он провел на пустой автостоянке, под звездным небом, прикрытый только негустой порослью сорняков и чертополоха. Он не мог сомкнуть глаз больше чем на пять минут. День был плох, но ночь оказалась еще хуже, поскольку это была первая в его жизни ночь, которую он проводил в одиночестве. Отсутствие Вилли ощущалось почти зримо в окружающей атмосфере, так что Мистеру Зельцу ничего не оставалось, кроме как лежать на земле и тосковать по хозяину. Наконец он все же впал в состояние, напоминавшее сон, но случилось это только под самое утро, и взошедшее через три четверти часа солнце вынудило его снова открыть глаза. Мистер Зельц встал, отряхнулся, и в тот же миг чудовищная тяжесть навалилась на него. Все вокруг потемнело, словно в душе его наступило солнечное затмение. Мистер Зельц не смог бы объяснить, каким образом это случилось, но он понял, что именно в это мгновение Вилли покинул сей мир. Все произошло так, как предсказывал сон. Хозяин его умер; не пройдет и минуты, как сестра Маргарет войдет в палату и поднесет зеркальце к его губам, а затем миссис Свенсон закроет лицо руками и заплачет.
Когда роковой миг настал, лапы Мистера Зельца подкосились и он рухнул на землю. Он чувствовал себя так, словно его расплющило весом воздушного столба. Несколько минут он пролежал неподвижно среди крышечек от бутылок и пустых пивных жестянок. Ему казалось, что тело его вот-вот рассыплется на кусочки, жизненные соки изольются наружу, он высохнет и превратится в окоченевший труп, который сгниет под солнцем Мэриленда. Но тут неожиданно навалившаяся на него тяжесть куда-то исчезла, и Мистер Зельц вновь ощутил биение жизни в своих внутренностях. Однако ему не хотелось больше жить — он хотел умереть. Поэтому он перевернулся на спину и широко растопырил лапы, подставляя небу горло, брюхо и гениталии. В этой позе он был абсолютно беззащитен. Распластанный, как невинный щенок, он ожидал, что гром небесный поразит его. Он был готов принести себя в жертву на могиле хозяина. Прошло еще несколько минут. Мистер Зельц закрыл глаза в экзальтации, ожидая мощного удара, но Бог не обращал на него ни малейшего внимания или просто не видел его, и мало-помалу, по мере того как солнце прорезалось сквозь утренние облака, Мистер Зельц понял, что сегодня ему не суждено умереть. Тогда он снова перекатился и встал. Затем, запрокинув морду к небу, он наполнил легкие воздухом и испустил долгий, протяжный вой.
Около десяти часов утра Мистер Зельц повстречался с компанией из шести двенадцатилетних мальчишек. Сначала он решил, что ему крупно повезло, потому что час-другой мальчишки обращались с ним по-царски. Они скормили ему несколько рогаликов, хот-догов и корочек пиццы, а Мистер Зельц в благодарность развлекал их, как умел. Он не слишком часто сталкивался с детьми, но знал о детях достаточно, чтобы ожидать от них самых непредсказуемых поступков. Эти же мальчишки с первого взгляда показались ему какими-то особенно буйными и хвастливыми. Они все время ругались и выпендривались друг перед другом. Присмотревшись, он заметил также, что они находят какое-то особое удовольствие в том, чтобы исподтишка пихать друг друга под ребра или бить по голове. Компания зашла в парк, и там мальчишки час с лишним играли в футбол, толкаясь с такой яростью, что Мистер Зельц начал беспокоиться, как бы они не покалечили друг друга. Был как раз конец летних каникул. Вскоре вновь начинались занятия, и поэтому мальчишки томились и искали приключений на свою голову. Наигравшись, они отправились к пруду, где стали швырять камешки, соревнуясь, чей камешек большее число раз подряд отскочит от поверхности воды. Вскоре разгорелся ожесточенный спор. Мистер Зельц, который неодобрительно относился к любым конфликтам, решил разрядить напряженность, бросившись в воду и принеся обратно один из камешков. Он никогда не питал особого пристрастия к подобным развлечениям, поскольку Вилли считал, что примитивные задачи типа «принеси палку» унизительны для интеллекта Мистера Зельца. Однако Мистер Зельц знал, что большинству людей нравится, когда собаки приносят палки и мячи в зубах, поэтому, поступившись принципами, он с громким плеском плюхнулся в воду. Вода в пруду заходила ходуном. Ловко поймав камень зубами, Мистер Зельц вынырнул и с удивлением услышал, как один из мальчишек выругался.
— Чертова собака испортила всю игру, — закричал он, — теперь придется не меньше пяти минут ждать, пока вода успокоится и можно будет начать сначала.
«Это, конечно, верно, — думал Мистер Зельц, гребя к берегу по-собачьи, — но как он будет потрясен, когда я положу эту гальку к его ногам. Не всякая собака способна на такое». Но когда он положил камешек к ногам сердитого мальчишки, то в награду получил пинок в ребра.
— Дурацкая собака! — заорал тот. — Какого черта ты мутишь нам воду?
Мистер Зельц взвизгнул от боли и удивления. Вслед за этим среди мальчишек вспыхнул новый спор. Одни одобряли этот пинок, другие осуждали, и вскоре двое уже катались по земле, сцепившись в драке и воспроизводя в очередной раз вековой поединок правды и силы.
Мистер Зельц отошел на безопасное расстояние в несколько ярдов, отряхнулся и стал ждать, пока кто-нибудь из мальчишек подобрей не позовет его обратно. Он очень хотел, чтобы топор войны был зарыт, но на его мирную инициативу никто не откликнулся. Драка продолжалась, а когда она наконец закончилась, один из мальчишек, заметив Мистера Зельца, поднял камень и швырнул в него. Он промахнулся на два-три фута, но Мистер Зельц понял намек, повернулся, бросился прочь и, хотя кто-то кричал ему, чтобы он возвращался, не останавливался, пока не добежал до другого конца парка.
Там он провел следующий час, отлеживаясь под кустом боярышника. Пинок не причинил ему особой боли, но настроение было безвозвратно испорчено. Он корил себя за то, что так превратно понял ситуацию. Ему надо стать более осторожным, недоверчивым и начать подозревать людей в самых дурных намерениях, до тех пор пока люди не докажут обратного. Жаль, конечно, что жизнь преподносит ему такие грустные уроки в столь зрелом возрасте, но если он хочет справиться с ожидающими его трудностями, необходимо собраться с силами и начать приобретать опыт. Нужно определиться с основными принципами и разработать программу поведения в критические моменты. Исходя из происшедшего, не составит особенного труда сформулировать первый пункт: никаких контактов с детьми, особенно с мальчишками младше шестнадцати лет. У них нет жалости, а если двуногое лишено жалости, то оно ничем не лучше бешеной собаки.
Мистер Зельц уже совсем собрался вылезти из-под куста, как увидел в двух шагах от собственного носа белые кроссовки, неотличимые от тех, что не так давно пинали его под ребра. Мистер Зельц в страхе сглотнул слюну. Неужели негодяй вернулся, чтобы продолжить избиение? Пес отпрянул, забившись глубже под нависшие низко ветви, и зацепился по пути за колючки. «Ну вот они и загнали меня в угол, — подумал он, — да только что поделаешь?» Мистер Зельц затаился, лежа на брюхе и ощущая, как в спину ему вонзилась добрая дюжина шипов. Он не терял надежды, что мучителю вскоре наскучит ждать и он уйдет.
Но в тот день Мистеру Зельцу не везло. Агрессор не покидал занятых позиций; вместо того чтобы пойти поискать жертву где-нибудь в другом месте, он присел на корточки и заглянул под куст. Мистер Зельц зарычал, готовый укусить, если понадобится.
— Не бойся, — произнес мальчик. — Я не ударю.
«Так я тебе и поверил», — подумал Мистер Зельц. От сильного напряжения он даже не заметил, что это был уже совершенно другой голос: мягкий, нежный, принадлежавший совсем другому мальчику.
— Я видел, что они с тобой сделали, — сказал новый мальчик. — Эти парни — форменные уроды. Они со мной в одной школе учатся. Ральф Эрнандес и Пит Бонди. Если с ними водиться, всегда влипнешь в какую-нибудь историю.
К этому времени мальчик просунул голову под куст уже достаточно далеко, чтобы Мистер Зельц смог различить его черты и осознать, что имеет дело не со своим мучителем: перед ним было лицо мальчика-китайца десяти или двенадцати лет, и в то первое мгновение Мистер Зельц почувствовал, что это — одно из прекраснейших человеческих лиц, какое он когда-либо видел. И тут же все только что выработанные принципы и программы вылетели из его головы: этот ребенок не мог причинить ему никакого вреда, а если Мистер Зельц ошибся и на сей раз, то ему остается только вывернуть шкуру наизнанку и провести остаток дней дикобразом.
— Меня зовут Генри, — сказал мальчик. — Генри Чоу. А тебя как звать?
«Ха, — подумал Мистер Зельц. — Умный маленький мальчик, каким, интересно, образом я должен тебе ответить на этот вопрос?»
Но поскольку от исхода этого разговора зависело очень многое, он решил все же попытаться. По-прежнему лежа брюхом на подстилке из веток и опавших листьев, он поднял голову и тявкнул отрывисто три раза: ав! ав! ав! Ему удалось идеально передать анапест собственного имени, придав каждому слогу верную длительность, силу и ударение; он извлек из слов «Мистер Зельц» их фонетическую сущность, выраженную музыкальной фразой.
— Хороший песик! — заметил юный Генри, дружелюбно протягивая к нему правую руку. — Сообразительный.
Мистер Зельц тявкнул еще раз в знак согласия, а затем принялся лизать ладонь Генри. Постепенно мальчик выманил его наружу из укрытия и, как только Мистер Зельц полностью выполз из-под куста, уселся рядом с ним и принялся гладить его и целовать в морду, выбирая из шкуры сухие листья и репьи.
Так началась достойная подражания дружба между мальчиком и собакой. В возрасте у них было всего три с половиной года разницы, но мальчик был юн, а пес — стар, и именно поэтому каждый мог дать другому то, чего сам не имел. Мистер Зельц узнал от Генри, что любовь не поддается количественному измерению. Любовь всегда где-то есть, и если ты потерял одну, это вовсе не значит, что нельзя найти другую. Для Генри — единственного ребенка в семье, родители которого все время были заняты работой и постоянно отказывали ему в просьбах завести домашнее животное, — Мистер Зельц был послан небом в ответ на все его молитвы.
Но при всем при этом союз их с самого начала оказался под угрозой. Как только Генри заговорил об отце, Мистер Зельц понял, что ставка на мальчика не столь однозначно выигрышная, как он сперва подумал. Они медленно брели по улице к дому, где жила семья Чоу, и Генри описывал по дороге трудности, с которыми им предстоит столкнуться. По мере этого рассказа Мистер Зельц почувствовал сначала легкое беспокойство, затем — страх и, наконец, откровенный ужас. Уже то, что отец Генри не любит собак и в дом Мистеру Зельцу путь будет заказан, было неприятно само по себе, но еще хуже было то, что само существование Мистера Зельца придется держать в секрете… Если отец Генри почует собачий дух в своем доме, он накажет сына так, что тот пожалеет, что родился на свет. Вдобавок мистер Чоу-старший жил и работал в одном и том же здании, и было по меньшей мере самонадеянным предполагать, что рано или поздно он не обнаружит собаку. Семья занимала второй этаж, а семейное предприятие располагалось на первом, так что отец Генри с утра до ночи вертелся где-нибудь поблизости.
— Я знаю, что это выглядит не очень привлекательно, — сказал Генри. — Но давай все же попробуем.
Ну что ж, по крайней мере, паренек — не из робкого десятка. И чудо что за голос, добавил Мистер Зельц, стараясь глядеть на вещи с хорошей стороны. Но в тот момент он еще не знал самого худшего. Он думал, что хуже уже ничего не может быть, и только когда Генри заговорил о том, где поселит Мистера Зельца, весь ужас ситуации дошел до пса полностью.
— Есть один закуток… — начал Генри.
Если Мистер Зельц согласен жить в картонной коробке и не шуметь, то его можно поселить там. Это один вариант. Другой вариант — задний двор. Он не очень велик — сказать по правде, это пятачок, заросший травой и заваленный ржавыми холодильниками и стеллажами, — но официанты выходят туда покурить, да и отец, если хорошая погода, любит побродить ночью по дворику после того, как закроет ресторан. Он называет это «пить звездный свет» и, по словам Генри, всегда лучше спит, если погуляет немного под открытым небом, перед тем как отправиться в кровать.
Генри продолжал рассказывать что-то о спальных привычках своего отца, но Мистер Зельц больше не слушал. Роковое слово слетело с губ мальчика, и, как только Мистер Зельц осознал, что речь идет не о лавочке с хот-догами, а о китайском ресторане, пес готов был сорваться с места и убежать. Сколько раз Вилли предупреждал его об опасности, связанной с этими заведениями! Не далее как вчера утром он выслушал пятнадцатиминутную лекцию на эту тему, и как же мог Мистер Зельц сейчас пренебречь советом Вилли и тем самым предать память своего любимого хозяина? Конечно, Генри — славный малый, но если слова Вилли содержали хотя бы крошечную крупицу правды, тогда идти дальше вслед за этим мальчиком равносильно тому, чтобы подписать самому себе смертный приговор.
И все же он не мог заставить себя убежать. Он провел с Генри всего сорок минут, но уже привязался к мальчику так сильно, что не мог покинуть его, не попрощавшись. Разрываясь между страхом и любовью, он выбрал средний путь: единственно возможный при данных обстоятельствах. Он просто остановился — встал как вкопанный на тротуаре, лег на землю и принялся скулить. Генри, который мало знал собак, не понимал, что делать в этом непредусмотренном случае. Он сел на корточки рядом с Мистером Зельцем и начал гладить его по голове. Несмотря на все терзания и сомнения, пес не мог не заметить, какие ласковые у мальчика руки.
— Бедняжка! — сказал Генри. — Я тут болтаю, а ты устал и голоден — и я даже не позаботился о том, чтобы накормить тебя!
За этими словами последовал «биг-мак» с пакетом жареной картошки. После того как Мистер Зельц поглотил эти лакомства, сердце его уже безраздельно принадлежало мальчику. «Если я убегу от него, — сказал он себе, — я умру на улице. Если пойду с ним, тоже умру. Но тогда, по крайней мере, я умру рядом с Генри, а если смерти все равно не миновать, то уж лучше так».
Вот так и случилось, что Мистер Зельц пренебрег наставлениями хозяина и рискнул поселиться у самых врат ада.
Новый дом его представлял собой картонную коробку, которая некогда содержала в себе здоровенный кондиционер фирмы «Феддер». Осторожный Генри пристроил ее на заднем дворе между решетчатым ограждением вентилятора и старым холодильником. В коробке Мистер Зельц спал по ночам, свернувшись калачиком в темноте, пока мальчик не приходил за ним утром. Генри был парень смышленый — он проделал дыру в изгороди, и через нее Мистер Зельц мог выползать в следующий двор, минуя, таким образом, как переднюю, так и заднюю дверь ресторана, и встречаясь с юным хозяином на другом конце квартала, откуда они пускались в свои дневные странствия.
Не надо думать, что пес ничего не боялся и не осознавал окружавших его опасностей. Но пока он ни разу не пожалел о своем решении довериться Генри. Ресторан поставлял ему неиссякаемый поток утонченных деликатесов, и — впервые со смерти «мамы-сан» четыре года тому назад — Мистер Зельц не нуждался в еде. Свиные ребрышки и пельмени, кунжутная лапша и жареный рис, соевый творог в коричневом соусе, утка по-пекински и воздушные пампушки — выбор был богатым, и как только он познакомился с сокровищницей китайской кулинарии, то понял, что все время живет ожиданием, что новенького принесет ему Генри. Его желудок никогда не чувствовал себя лучше; правда, пищеварение иногда расстраивалось от чересчур пряного соуса или приправы, но эти временные кишечные проблемы казались ничтожной платой за наслаждение, доставляемое едой. Его всерьез тревожило только то, что иногда он сталкивался с совершенно неведомым ему вкусом, и тогда предрассудки, высказанные в свое время Вилли, оживали у него в мозгу. Пережевывая пищу, он не мог удержаться от мысли, что, возможно, поглощает мясо своего сородича. Тогда, охваченный угрызениями совести, он внезапно переставал жевать, но было уже слишком поздно: пищеварительные соки переполняли желудок, слюна текла ручьем, вкусовые сосочки требовали еще и еще этой божественной амброзии — и Мистер Зельц капитулировал. После короткой паузы язык его вновь тянулся к миске, и прежде чем он успевал осознать, что совершает грех, миска уже оказывалась вылизанной начисто. За этим, разумеется, следовало неизбежное раскаяние, но Мистер Зельц утешал свою повинную совесть мыслью о том, что на месте собрата мог оказаться он сам, ведь и он, надо полагать, на вкус ничуть не хуже.
Генри купил несколько пакетиков с семенами редиски и посеял их прямо в грязь, окружавшую картонную коробку. Этого требовала конспирация: когда родители спрашивали Генри, почему он проводит так много времени на заднем дворе, он рассказывал про редиску, и они одобрительно кивали и оставляли Генри в покое.
— Странно заводить огород в самом конце лета, — говорил отец.
Но у Генри был готов ответ и на это.
— Редиска вызревает за восемнадцать дней, она успеет вырасти до заморозков.
Генри был умный мальчик. Он всегда находил, что сказать в затруднительных ситуациях. Кроме того, он ловко извлекал мелочь и забытые долларовые бумажки из материнской сумочки, а по ночам незаметно выносил с кухни остатки еды, так что вполне мог обеспечить безбедную жизнь и себе и своему новому другу. Не его вина, что отец несколько раз перепугал Мистера Зельца до полусмерти, явившись в сад посреди ночи, чтобы посмотреть, как растет редиска. Каждый раз, когда луч карманного фонарика падал на картонную коробку Мистера Зельца, пес начинал дрожать, уверенный, что ему пришел конец. Пару раз запах страха, исходивший от тела Мистера Зельца, оказывался таким сильным, что Чоу-старший начинал и впрямь принюхиваться, словно почувствовав что-то неладное. Но поскольку он не знал, что, собственно говоря, ищет, то, проведя пару минут в озадаченности, бормотал себе под нос непонятные китайские слова, а затем возвращался в дом.
Однако как бы ужасны ни были эти ночи, Мистер Зельц забывал все, стоило ему поутру взглянуть в глаза Генри. Дни их начинались на месте их тайных встреч — между мусорным баком и автоматом для продажи газет, и в течение следующих восьми или десяти часов ресторан и картонная коробка казались не более чем кошмарным воспоминанием. Мальчик и собака гуляли по городу безо всякой цели, и бесцельность эта чем-то напоминала псу счастливые деньки, проведенные вместе с Вилли. Короче говоря. Мистеру Зельцу не приходилось долго раздумывать над тем, что от него ждут.
Генри Чоу был ребенком, привыкшим к одиночеству и жизни в мире фантазий. Теперь, когда у него появился приятель, мальчик говорил без умолку, пересказывая ему даже самые ничтожные и мимолетные мысли, посещавшие его одиннадцатилетний мозг. Мистер Зельц любил его слушать, любил поток слов, сопровождавший их прогулки. Монологи эти до такой степени напоминали псу его покойного хозяина, что Мистер Зельц не раз задумывался, не является ли Генри Чоу законным и подлинным наследником Вилли Г. Сочельника или даже его новым воплощением.
Это вовсе не означает, что Мистер Зельц всегда понимал, о чем говорит новый хозяин. Интересы Генри сильно отличались от интересов Вилли, и собака терялась, когда Генри садился на своего любимого конька. Откуда мог Мистер Зельц знать, сколько хоум-ранов за матч зарабатывал в среднем питчер команды «Иволги» и на сколько кругов они отставали в чемпионате? За все годы, проведенные с Вилли, он ни разу не слышал, чтобы поэт говорил о бейсболе. И вдруг бейсбол стал вопросом жизни и смерти. Каждое утро после встречи с Мистером Зельцем первым делом Генри покупал газету. Он доставал из кармана несколько монет, вкладывал их в щель автомата и получал номер «Балтимор Сан». Затем направлялся к скамейке на другой стороне улицы, садился и, развернув спортивные страницы, начинал читать Мистеру Зельцу отчет о вчерашней игре. Если «Иволги» выигрывали, голос его был полон радости и возбуждения. Если же они проигрывали, голос Генри становился печальным и мрачным, а иногда даже гневным. Мистер Зельц радовался вместе с ним победам и огорчался из-за поражений, но так никогда до конца и не понял, что имел в виду Генри, когда говорил о команде. Иволга — это птица, а команда — это коллектив, и если желтое создание, изображенное на бейсболке Генри, являлось, несомненно, птицей, то какое она могла иметь отношение к такому сложному и многотрудному занятию, как бейсбол? Новый мир, в который вошел Мистер Зельц, был полон тайн. Иволги в нем сражались с тиграми, сойки — с ангелами, медвежата — с гигантами, и понять все это оказалось весьма не просто. Бейсболист был, разумеется, человеком, но, становясь частью команды, он превращался в животное, в мутанта, в духа, который обитал на небесах одесную Бога.
Если верить Генри, то в балтиморской стае одна птичка намного превосходила всех остальных. Звали ее Кэл, и хотя она всего-навсего была иволгой, играющей в бейсбол, ей удавалось совмещать в себе качества разных животных: выносливость коня, смелость льва, силу буйвола. Все это было трудно понять, но когда Генри решил, что отныне Мистера Зельца тоже будут звать Кэл, а полное имя — Кэл Рипкен-младший Второй, в голове у пса все окончательно смешалось. Не то чтобы он имел какие-то принципиальные возражения. В любом случае он не мог сообщить Генри свое настоящее имя, а раз уж мальчик должен был как-то называть его, то Кэл — имя ничем не хуже других. Проблема лишь в том, что оно рифмуется с «Эл», и в первое время, когда Генри называл его так, Мистер Зельц автоматически вспоминал старого друга Вилли, Эла Саперштейна, который владел той самой лавкой курьезов на Серф-авеню, Кони-Айленд, которую они с хозяином частенько посещали. Внезапно он снова представил себе дядю Эла, в ярко-желтой бабочке и клетчатом спортивном пиджаке, и вновь очутился в магазине, вместе с Вилли гуляя по проходам и рассматривая ручные жужжалки, подушки-пердушки и взрывающиеся сигары. Мистеру Зельцу не понравилась эта встреча; прежний хозяин, воскресший из царства теней, в сочетании с беспрестанной болтовней Генри о Кэле-иволге плюс тот факт, что в половине случаев Генри, говоря «Кэл», имел в виду Мистера Зельца, — от всего этого пес совсем потерял голову и перестал понимать, кто он такой и кем его считают.
Но какая разница? Он ведь только что явился в мир Генри, и должно пройти некоторое время, прежде чем он станет там совсем своим. Проведя с мальчиком неделю, он уже начал кое-что понимать, и если бы не подлая выходка календаря, неизвестно еще, как бы далеко они продвинулись. Но существуют и другие времена года, кроме лета, и Генри вскоре предстояло возвращаться в школу. Спокойные деньки совместных прогулок, болтовни и запуска воздушных змеев в парке внезапно кончились. В последнюю ночь перед началом шестого класса Генри лежал в кровати с открытыми глазами, дожидаясь, пока родители крепко заснут. Сразу после полуночи, как только в доме все затихло, он спустился по лестнице, вышел во двор и забрался в картонную коробку к Мистеру Зельцу. Обняв пса, он объяснил ему, что отныне их жизнь сильно переменится.
— Когда утром взойдет солнце, — сказал Генри, — каникулы закончатся. Какой я все-таки идиот, Кэл. Надо было найти для тебя место получше, чем эта гнилая коробка на грязном дворе, а я этого не сделал. Я пытался, но никто мне не помог, а теперь у нас больше нет времени. Не стоило тебе доверяться мне, Кэл. Я — полная бездарность, тупой кусок дерьма, я все испортил. Я никогда другим не стану. Вот до чего доводит трусость. Я не решился сказать отцу о тебе, а если я у него за спиной поговорю с мамой, то от этого все станет только еще хуже. Ты — мой лучший друг, а я так тебя подставил!
Мистер Зельц с трудом понимал, о чем говорит Генри. Мальчик рыдал так горько, что слов почти нельзя было разобрать, но поскольку поток обрывочных и путаных фраз не прекращался, видимо, речь шла не о минутном капризе. Что-то было не так, но Мистер Зельц не представлял, что именно. Состояние Генри стало постепенно воздействовать на него, и по прошествии нескольких минут он тоже начал горевать. Так уж устроены собаки. Они не всегда способны понять все оттенки мысли хозяев, но они чувствуют их настроение, и Мистер Зельц не сомневался, что юный Генри Чоу сейчас в плохой форме. Прошло десять минут, затем двадцать, тридцать, а они все сидели и сидели, обнявшись, — мальчик и собака — внутри темной картонной коробки. Обхватив шею пса, Генри плакал навзрыд, и Мистер Зельц повизгивал вместе с ним, время от времени поднимая морду, чтобы слизнуть слезы с лица мальчика.
Постепенно оба заснули: сначала Генри, потом Мистер Зельц; и, несмотря на кромешную тьму, тесноту коробки и спертый воздух, в котором трудно было не задохнуться, Мистер Зельц радовался тому, что рядом с ним друг и ему не придется провести еще одну ужасную ночь в одиночестве. Впервые со дня смерти Вилли Мистер Зельц спал крепко и глубоко, забыв об окружавших его со всех сторон опасностях.
Занялась заря. Розоватый свет просочился сквозь щель в картоне, и Мистер Зельц завертелся, пытаясь освободиться из объятий Генри и потянуться. Ему пришлось извиваться и выворачиваться несколько минут, но даже когда он вывернулся, ударившись с размаху о стенку коробки, мальчик продолжал спокойно спать. «Удивительно, как крепко спят дети», — подумал Мистер Зельц, которому наконец удалось размять окоченевшие мышцы. Было еще очень рано — не более шести часов утра — и, учитывая то, как горько рыдал Генри ночью, не приходилось удивляться тому, что он спал как убитый. Пес осмотрел лицо мальчика в мерцающей полутьме — такое круглое и гладкое в сравнении с поношенной бородатой мордой Вилли — и заметил, как маленькие капельки слюны стекают по языку и собираются в уголках слегка приоткрытого рта. Сердце Мистера Зельца защемило от нежности. Пока Генри рядом с ним, он готов жить в картонной коробке хоть целую вечность.
Секунд через десять Мистера Зельца пробудил от грез глухой, больше похожий на взрыв удар откуда-то снаружи, и прежде чем Мистер Зельц понял, что его производит нога человека, пинающего коробку, Генри открыл глаза и снова заплакал. Затем вся коробка оторвалась от земли. Поток утреннего света залил Мистера Зельца и на пару мгновений ослепил его. Он услышал голос, кричавший что-то по-китайски, а затем коробка полетела в сторону редисочной грядки. Перед друзьями стоял мистер Чоу-старший собственной персоной, в майке и голубых трусах. Он продолжал выкрикивать непонятные слова с такой яростью, что у него вздулись на шее вены. Он грозил пальцем Мистеру Зельцу, тот в ответ лаял, перепуганный силой обращенного на него гнева, Генри завывал — и вся сцена сильно походила на коллективную истерику. Чоу-старший кинулся на Мистера Зельца, но тот отпрянул на безопасное расстояние. Тогда отец метнулся к сыну, который уже пытался выползти через дыру в изгороди, но оказался недостаточно проворен или обратился в бегство слишком поздно, — так или иначе, Чоу-старший быстро ухватил его, поставил на ноги и влепил затрещину. К этому времени миссис Чоу тоже появилась во дворе, выскочив из дома прямо во фланелевой ночной рубашке. Мистер Чоу продолжал кричать на пронзительно визжавшего Генри. Миссис Чоу внесла свой вклад в общую шумиху, излив свое неудовольствие как на мужа, так и на сына. Тем временем Мистер Зельц отступил на противоположный конец двора. Он уже знал, что все пропало. Эта битва не могла кончиться ничем хорошим, по крайней мере для него. Ему было жалко Генри, а еще больше — себя. У него не оставалось никакого другого выхода, кроме как рвать отсюда когти.
Он дождался момента, когда мать и отец поволокли сына к дому. Когда они уже приближались к задней двери, Мистер Зельц метнулся через двор и прополз сквозь дыру в изгороди. Потом еще подождал, пока Генри исчезнет в дверях. Однако уже на пороге мальчик вырвался из рук родителей, повернулся к Мистеру Зельцу и закричал срывающимся, высоким голосом:
— Кэл, не покидай меня! Останься, Кэл!
Мистер Чоу отреагировал на это по-своему: он подобрал с земли камень и швырнул его в Мистера Зельца. Пес инстинктивно отпрыгнул и тут же устыдился собственной трусости. Он проследил, как камень, не причинив ему никакого вреда, лязгнул о металлическую решетку изгороди. Затем пес три раза пролаял на прощание, надеясь, что мальчик все поймет. Тут мистер Чоу открыл дверь, миссис Чоу запихнула Генри внутрь, а Мистер Зельц бросился прочь.
Он не имел ни малейшего представления о том, куда он бежит, но знал, что останавливаться нельзя, он должен бежать, пока его несут ноги и пока сердце не лопнет у него в груди. Если он хочет прожить на свете больше, чем несколько дней, или хотя бы больше, чем несколько часов, ему надо немедленно смыться из Балтимора. Это не город, а средоточие зла, царство смерти и отчаяния, вертеп собаконенавистников и китайских поваров. Только каким-то чудом Мистер Зельц не превратился здесь в неизвестную холодную закуску в белой коробочке навынос. Мальчика, конечно, жаль, но не так уж сильно — даже странно, если учесть, как быстро Мистер Зельц к нему привязался.
Очевидно, немаловажную роль тут сыграла картонная коробка. Ночи, проведенные в ней, были почти невыносимыми, а что толку от дома, если ты не чувствуешь себя в безопасности под его крышей и с тобой обращаются как с изгоем в том самом месте, которое ты считаешь своим прибежищем? Держать живую душу в темной коробке — большая ошибка. Только мертвые лежат в темноте, а пока ты жив, пока в тебе что-то шевелится, во имя твоего достоинства и всего святого в этом мире ты не имеешь права подвергаться таким унижениям. Быть живым — значит дышать, а для дыхания необходим свежий воздух, а свежий воздух и Балтимор, штат Мэриленд, — понятия несовместимые.
