Глава 14

Ползла себе улитка от одного дерева к другому, и вдруг набежала кодла слизней; изнасиловали они улитку, ограбили и смылись, а когда полицейские спросили, сможет ли она опознать своих обидчиков, улитка сказала: «Не знаю, все это случилось так быстро… »

Вот так же и у меня. Все, что со мной происходит, занимает вроде бы правильное количество времени — в то время, но позднее… Господи, да куда же оно все подевалось? Оглянешься иногда назад и думаешь: неужели я действительно все это делал? А в других случаях ты думаешь: это что, и все? Неужели это и все, что я успел сделать?

Мы никогда не бываем довольны. Мы даже не знаем, что значит это слово.

В конце концов мама решилась расстаться со своей квартирой в Фергюсли, и… когда же это было? Летом восемьдесят первого я поехал туда, чтобы помочь ей подыскать новый дом и организовать денежную сторону. Не думаю, чтобы маму убедили мои доводы; дело скорее в том, что она не слишком ладила с соседями, не знаю уж точно, кто из них кого достал.

Мы подыскали этот самый домик в Килбархане. Игнорируя все мои предложения, мама оклеила его стены красными ворсистыми обоями и наново развесила свою коллекцию вулвортских картинок. Она и мне отвела там комнату, в которой я, признаюсь без особого стыда, так ни разу и не ночевал.

Не успел я оглянуться, как все мои братья и сестры стали взрослыми. Двое из них успели уже обзавестись семьями, один поступил в университет (крошка Малкольм; помню, я еще удивлялся, как ему это удалось, разве что у них там появилась кафедра кунфу), двое — что само по себе удивительно — работают, один служит в военной авиации.

В том же самом году мой папаша вышел из тюрьмы и тоже поселился с мамой. Я говорил ей, что это глупость, что не нужно его пускать, но она все равно сделала по-своему. Первые два года я вообще не хотел с ним встречаться, как мама меня ни уговаривала; когда же я ей уступил, то увидел совершенно незнакомого, чужого человека. Тихий, невзрачный мужичонка с испуганными, никогда не смотрящими на тебя прямо глазами.

После смерти Дейви мы отменили все свои дальнейшие выступления, что породило кошмарные юридические проблемы; мало-помалу мы с ними разобрались, а затем я целый год практически ничего не делал. Послонялся немного по миру. Продал Морасбег и начал присматривать какое-нибудь более уютное жилище, чтобы прочно осесть в Британии — благо правительство тори сделало ее для нас, богатеньких, вполне приемлемым местом. Эти поиски маленькой, симпатичной избушки завершились покупкой собора Св.Джута, так что решайте сами, были они успешными или нет.

Несколько месяцев я урывками, безо всякого настроения учился играть на анализаторе/синтезаторе/секвенсоре (секвенсорная часть помогла исправлять фальшивые ноты, извлекаемые моими толстыми, неуклюжими пальцами), смутно подумывал о записи сольного альбома и о работе для кино. Моя «пантера» давным-давно нашла себе более достойного владельца. В какой-то момент я начал заниматься на автокурсах, но быстро бросил.

Однажды — от полного, надо понимать, безделья — я решил поискать своих старых знакомых, посмотреть, может, кто-нибудь из них так и живет на прежнем месте или съехал, но можно узнать, куда именно. Это было нечто новое в моем поведении, ведь перед этим я чуть ли не целый год старательно избегал всех, кто знал меня более-менее прилично. Я спрятался в свою скорлупу, отгородился от всех своих друзей, я не хотел, чтобы меня поддерживали и утешали.

Похоже, что к этому времени, по прошествии года, боль моя несколько притупилась, раны подзатянулись, хотя вполне возможно, что мне попросту осточертело безделье. Тем более, что как раз тогда в моей голове начали зарождаться замыслы новых песен — после многих бесплодных месяцев, почти приучивших меня к приятной по сути мысли, что никаких таких идей у меня нет и впредь не предвидится.

Как бы там ни было, я начал искать людей.

Я заглянул на старую квартиру Джин Уэбб и узнал, что отец ее год уже как умер от рака, а миссис Уэбб прикована к инвалидному креслу, и за ней присматривает ее одинокая старшая сестра. Меня угостили чаем. Скрюченные пальцы миссис Уэбб едва могли удержать чашку.

Я спросил, как же она справляется с лестницей. Миссис Уэбб сказала, что вот, спасибо, сестра, с ее помощью да с палочкой она может кое-как вскарабкаться наверх и спуститься тоже, и скоро этому, слава богу, конец, потому что она уже одна из первых в муниципальном списке на переселение в специально приспособленные квартиры. Она объясняла все это с чуть недовольным видом, словно какую-то ерунду, о которой и говорить-то скучно.

А в основном мы обсуждали ее детей. Тот сын, который учился в бизнес-школе, работает теперь в Лондоне, аудитор-стажер, а тот, который работал в Инверкипе, служит в армии. Джин с Джеральдом живут в Абердине, Джеральд работает в нефтяной промышленности. У Джин должен был быть второй ребенок, но он родился сильно недоношенным и умер. Врачи говорят, что ей не стоит больше рожать. Дочке, Дон, уже три года, очень умненькая девочка, очень развитая. Джин часто сюда приезжает, зашел бы я на два дня раньше, так как раз бы и застал, а вчера она уехала.

Остальное было совершенно не интересно и лишь еще больше вгоняло меня в тоску. Я запомнил из всех ее рассказов только эти вот семейные новости и еще одну вещь. Каким-то образом мы коснулись того, что родители советуют своим детям, как они пытаются научить их уму-разуму.

Миссис Уэбб отставила чашку на низенький, по высоте инвалидного кресла, столик и некоторое время смотрела в сгущавшиеся за окном сумерки.

— Ах, сынок, — вздохнула она, медленно качая головой, — сколько ни стараешься научить их чему-то, чтобы выросли людьми, ничего они не слушаются. Обидно, конечно, даже накричишь иногда, но я вот думаю: а вдруг они правы? Сама-то я маму слушала, — она взглянула на меня, а затем на свою сестру, сидевшую чуть поодаль на диване. — Ведь я же слушала маму, правда, Мэри?

— Да, — кивнула Мэри, не поднимая глаз от вязания. — Да, девочка, ты ее слушала.

— Я слушала маму, — сказала миссис Уэбб, обращаясь то ли к окну, то ли к себе самой, — потому что она прожила трудную жизнь и я считала, что она знает, о чем говорит. Может быть, она и вправду знала. Знаешь, что она мне говорила? — Миссис Уэбб взглянула на меня. Я молча вскинул брови. — Она говорила: не теряй головы. — Миссис Уэбб улыбнулась безлюдной вечерней улице. — Джесси, говорила она мне, никогда не теряй головы. Не спеши, не горячись, так она мне говорила. Это значит, чтобы я думала, что делаю. Чтобы не бросалась куда попало, очертя голову. Как это было у меня принято — ведь я же в детстве была совершенно отчаянная, настоящий сорванец, — (еще один быстрый взгляд в мою сторону), — чтобы не пришлось потом плакать. И мы, мы с Бобом, мы никогда не теряли головы и с деньгами обращались осторожно, в кредит ничего не покупали.

— Нет, — подтвердила Мэри. — Нет, такого за вами не было.

— Мы откладывали понемногу, когда была такая возможность, и никогда, никогда не рисковали. Мы старались вывести наших маленьких в люди и отложить что-нибудь себе на старость.

На несколько секунд в комнате повисла тишина, нарушаемая только негромким постукиванием спиц. Видимо, я должен был что-то сказать, но я не знал — что.

— А теперь я и не знаю, права ли была мама, — продолжила миссис Уэбб. — Наверное, она была права для себя, я знаю, что в молодости она наделала, не подумав, много такого, о чем жалела потом всю жизнь, однако… не знаю, сынок, просто не знаю. Будь у меня возможность прожить свою жизнь снова, теперь бы я, пожалуй, не так осторожничала. Я бы чуть побольше жила для сегодня, а не для завтра, и это я и советую своим малышкам, хотя бог его знает, может, я бы и об этом в конце концов пожалела.

Миссис Уэбб взглянула прямо на меня и неожиданно улыбнулась.

— Так что никуда тут, сынок, не денешься, — сказала она, осторожно нащупывая чашку, — что ни сделаешь, все не так.

Однако ее улыбка делала это утверждение не столько безнадежным, сколько ироничным.

Что ни сделаешь, все не так.

Да, миссис Уэбб, и никуда тут не денешься.

Вся эта беседа повергла меня в черную тоску, однако чуть позже, шагая по Эспедер-стрит и глядя на пурпур и золото небывало роскошного, на полнеба, заката, я ощутил какое-то странное ликование. Почему? Трудно сказать. Да, конечно, период безысходной скорби закончился, и я возвращался к нормальной жизни, кроме того, я только что, минуту назад, взглянул на свои беды свежими глазами и увидел, насколько малы они и незначительны в сравнении с тем, что терпят многие другие, однако я ощущал нечто куда большее: внезапное прозрение, понимание, что жизнь идет своим чередом, нимало о нас не задумываясь, что она вечно порождает боль и наслаждение, страхи и надежды, радость и отчаяние, а тык чему-то стремишься, а от чего-то стараешься увернуться, и иногда тебе везет, а иногда — нет, и иногда ты можешь планировать наперед, и ты планируешь, и это правильно, а иногда тебе приходится забыть о каких бы то ни было планах, а просто быть наготове, чтобы вовремя среагировать, и иногда очевидное истинно, а иногда — нет, и что опыт помогает, но далеко не всегда, и в конечном счете все зависит от судьбы, от удачи; ты живешь, ты ждешь, что же случится, и ты почти никогда не можешь быть уверен, что то, что ты когда-то сделал, было правильно или было неправильно, потому что все могло получиться много лучше, но могло получиться и много хуже.

А затем, в лучшем своем стиле, я почувствовал себя виноватым в том, что я чувствую себя лучше, и я подумал: «Ну вот, ознакомился ты с обрывком домодельной философии и увидел кого-то, кому хуже, чем тебе, и неужели этого достаточно? Грошовые у тебя прозрения, дорогой ты мой Дэниел Уэйр, очень мелко ты плаваешь», — но и это было частью все того же переживания, частью, объяснявшей и искупавшей мою вину, а потому я шел под этим поразительно ярким — словно с одной из маминых картинок — небом и чувствовал, что снова могу быть счастлив.