Париж

Париж — пакетботом из Сент-Хелиера до Сен-Мало, потом почтовой каретой по перегонам Нормандской дороги. Грохочут колеса по булыжникам; впереди миля за милей, словно ковер, расстилается плоское серое небо. Убегают назад аллеи платанов и ломбардских тополей. С обеих сторон кареты скачут верховые, хотя непонятно, зачем этот эскорт, если на протяжении целых лиг им не встречается ни одного человека, только выпачканные землей крестьяне с серпами и косами, убирающие последние остатки урожая, поднимают к проезжающей карете свои изможденные лица.

Все дальше в глубь страны, к Иль-де-Франс, мимо безмятежных сельских пейзажей, проплывающих за окном: мирные стада овец; свиньи; заросли щавеля качаются под легкими вздохами ветерка, обдувающего пологие склоны; испуганные вторжением экипажа стайки цыплят тучами взлетают в воздух; тяжело склоняются яблоневые ветви, а низкорослые виноградные лозы, словно чьи-то узловатые темные руки, тянутся из-под земли; ровные лужайки, заброшенные оранжереи. Эти картины действуют умиротворяюще, даже свинцово-серое низкое небо, даже равнодушно глядящие на карету крестьяне. Такое равнодушие больше присуще горожанам; наверное, город уже близко, еще несколько часов — и они увидят красновато-серое дымное марево, окутывающее город в это холодное осеннее время.

Двое путешественников в карете чувствуют, как приближается, надвигается прямо на них Париж, поглощая их вместе с каретой. О этот город белых алебастровых стен, город убогих трущоб и великолепия Пале-Рояля! Они будут здесь гулять, любуясь резными шпалерами и конскими каштанами, останавливаться перед обычными с виду строениями, которые чем-то привлекут их, хотя каждое на свой лад, будь то школа трубачей, или бумажная фабрика, или же вход в катакомбы, которые изрешетили скрытую под землей часть города коридорами и каналами. Почва здесь известковая, и ходят слухи о целых домах, которые ночью, а то и среди белого дня проваливались под землю, и слухи эти, похоже, возникают не на пустом месте. Улицы бегут навстречу друг другу и сливаются в тесном объятии, будто старые друзья, сорвавшие наконец ненужные маски (позже выяснится, что они посланы враждующими монархами уничтожить друг друга). Таков этот город неожиданных крушений и внезапной гибели; геометрия с ее прямыми линиями и углами здесь не годится, здесь царствует случай, удивительные и неожиданные перспективы открываются за каждым углом, в соответствии с нарочитой прихотливостью. Здесь всегда ждут и всегда опаздывают. Но почему-то ужасная тоска ползет тяжелым облаком из переулков и улочек, и даже мысль о том, что город этот, должно быть, когда-то подняли над землей на огромную высоту и уронили, раздробив на тысячу кусков, не вызывает улыбки. Даже от этой шутки веет невыносимой тоской.

Дороги стекаются в столицу со всех сторон света, кроме северо-запада, и приносят особую, энергичную крепость провинции и грубоватое деревенское добродушие, без чего Париж, обреченный вариться в собственном соку, пожалуй, был бы окончательно ввергнут в хаос, сумятицу и лень и со временем обратился бы в кучу мертвых камней, как Финей со своими воинами на брачном пиру сына Данаи. Где-то в самых глубинах подсознания, готового вот-вот стать коллективным бессознательным, столица ощущает этот унизительный факт, переплавляя свою ущербность в надменное высокомерие. Артерии, по которым струится с окраин в центр города жизненная сила, постепенно сужаются, приближаясь к своей цели; все гуще толчея повозок, кабриолетов, карет; вот они уже начинают сталкиваться под раздраженную, злобную ругань возчиков и наконец ныряют в лабиринты улиц столицы. Центр окольцован настоящим крепостным валом из отбросов и мусора, который растет день ото дня, и город кажется обнесенным стеною очарованным садом, где бродят бледные юноши, томимые призрачной мечтой о греховных прелестях арабских ночей, и одичавшие апельсиновые деревья тщетно роняют огромные перезрелые плоды — протянутые руки и алчущие рты остаются пустыми: они не заметят, если все вокруг обратится в прах, они живут в миражах. Париж — город любовников. Карета въехала в столицу по Рю-де-Севр, замедлив ход, чтобы двигаться вровень с гуртовщиками и извозчиками. Джульетта прижала лицо к стеклу, стараясь рассмотреть внезапно обрушившийся на них город, упираясь взглядом в остроконечные крыши и шпили. Карета миновала высокие ворота и покатилась по улицам, на которых толпились цветочницы, сочинители писем, пирожницы, торговцы маринованной селедкой. Знакомый запах всколыхнул воспоминания. На Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар карета поехала медленнее.

Дом в четверти мили отсюда, на той стороне Монмартра, во дворике Рю-де-Бу-дю-Монд. Чтобы войти в него, надо было пересечь двор. Карета въехала в массивные ворота, сразу затворившиеся за ней, и перед путниками предстал трехэтажный оштукатуренный особняк с низкими окнами, защищенными решетками, которые были вмурованы в каменные стены. Лакеи уже стояли наготове, чтобы разгрузить багаж. Джульетта ступила на землю, неожиданно оказавшуюся твердой и совсем настоящей, окончательно почувствовав себя в Париже: вот оно, возвращение.

Следом за ней из кареты неторопливо выбрался ее спутник. Они отправились в путь на рассвете, а теперь уже было далеко за полдень. Жак увидел, что девушка, обойдя экипаж, быстро отдает какие-то приказания по-французски, видимо, торопя людей, выгружающих чемоданы, и нетерпеливо постукивает по стенке кареты. Жак уже замечал, что бурная деятельность у нее резко сменялась периодами странного оцепенения, из которого вывести ее можно было разве что резким окриком. «Да, Кастерлей здесь поработал», — подумал он. А может быть, причина была в чем-то другом, в прошлом, о котором он мог только догадываться. Дорога утомила его до полного изнеможения, хотя по сравнению с предыдущим путешествием это прошло совсем гладко. Он устал, но это будет его последняя поездка — если все пройдет хорошо.

— Иди сюда! Ты забыла! — позвал он Джульетту, и та, повернувшись к нему, на миг застыла с таким выражением лица, будто ее поймали на месте преступления. Еще одно клеймо Кастерлея! Жак показал на ее дорожную сумку, оставленную на сиденье кареты. Старая холщовая дешевка. Всю дорогу от Сент-Хелиера она прижимала к себе эту сумку с выцветшими голубыми цветами. Она совсем не гармонировала с изящным дорожным костюмом девушки.

Конюхи распрягли лошадей. Джульетта вошла в дом, и служанки присели перед ней в реверансе. В воздухе висел тонкий запах пыли. Где-то в глубине дома звенели ведра и стучали швабры. Дом долго пустовал и вот наконец дождался жильцов.

Они с Жаком станут его обитателями, не считая прислуги. Жак куда-то исчез. Джульетта стояла в вестибюле рядом со своими чемоданами, и лакей молча ждал ее на нижней ступеньке лестницы. Это было так знакомо: десятки, а может быть, сотни таких же вестибюлей, холодные, пустые, гулкие залы с алебастровыми колоннами, черными лаковыми японскими вазами и замысловатой лепниной, где она так же стояла в ожидании слуги, который проводит ее в ее комнаты в тишине, нарушаемой лишь звуком их шагов.

На этот раз ожидала не она, а лакей, вот и вся разница. Лакей взял ее чемоданы и отнес наверх в комнату, где уже находилась горничная, присевшая в реверансе и тут же начавшая разбирать ее вещи. Джульетта стояла, прижав к груди холщовую сумку. Высокие окна ее комнаты выходили на юг, и отсюда открывался вид на город с уступами крыш, похожими на лестницы, вид на реку и шпиль Нотр-Дам, а дальше все терялось в сгущающихся сумерках. Между ее наблюдательным пунктом и шпилем лежал Рынок Невинных, а за ним — лабиринт улочек и переулков, ограниченный дорогой Сен-Дени и Пристанью Кожевников. Джульетта знала в этом квартале каждую улицу, каждое дерево и каждый закуток и все безымянные проулки между зданиями каких-то контор, ведущие в безлюдные запущенные скверики и на пустыри. Там прошло ее детство, там она с другими детьми облазала каждый закоулок, от них вечно пахло речной сыростью и тиной; тогда у нее были сбитые в кровь коленки, а волосы подрезаны коротко, как у мальчишки, но разве это ее заботило! Они пускали кораблики в канавах и бежали рядом, наблюдая, как они плывут по течению и наконец падают в реку, и громко кричали, когда суденышко расплющивалось о камни возле моста Неф. Мать частенько поколачивала ее, но она уже не помнила, за что ей доставалось. Давно исчезнувшая Maman .

— Мадемуазель?

— Да-да, идите!

Горничная закончила разбирать чемоданы и вышла. Джульетта бросила взгляд на свое отражение в трюмо между окнами. Конечно, ее привезли сюда с какой-то особой целью. Виконт, разумеется, знал, зачем ей нужно возвращаться в Париж, но их отношения так изменились, что Джульетта понимала, насколько бесполезно задавать какие-то вопросы. Она ничего не спросила уже в тот день, когда карета доставила их на пристань, где стоял уже готовый к отплытию корабль, и виконт беседовал с Жаком, а она смотрела на них в окно. Потом виконт направился к кораблю, а Жак отвез ее обратно домой. Отъезд виконта обострил в ней смутное ощущение предательства: она уже чувствовала, что их отношения вступили в новую фазу. Близился и ее отъезд: до нее уже доносились звяканье упряжи и стук колес. Джульетта опять вспомнила озеро. Вода была такой холодной, и она окрасилась кровью, и человек (тогда она не знала, кто он) перевернулся в мелкой воде, и всплыла кисть руки, окровавленная, разодранная в клочья, и ей показалось, что собаки сейчас бросятся на ее обнаженное тело, стоящее в воде, которая тянула ее вниз, словно на лодыжках были привешены гири. Кастерлей с того дня все больше становился просто виконтом, а не papa . Если бы он и дальше продолжал играть роль papa , она не посмела бы думать обо всем этом и продолжала бы барахтаться в паутине его настроений, всячески пытаясь заслужить его одобрение. Весь горький опыт жизни, который скрывался за обликом юной кокетки, не шел в сравнение с тем ужасом, который она испытала на озере. Потом виконт перестрелял всех собак. Джульетта сидела в своей комнате. Это длилось не менее часа, и с каждым выстрелом она вздрагивала и старалась взять себя в руки, но снова со страхом ожидала следующего раската грома, готового отбросить ее назад, к тому жуткому моменту, когда Кастерлей возвышался над ней на лошади и смотрел на нее сверху вниз, а она, глядя снизу, увидела на его лице печать беспощадной решимости. Джульетта была обнаженная и совсем одна в этом озере, как в ловушке, а собаки замерли в ожидании команды; затем то выражение на его лице сменилось другим. С каждым новым выстрелом воспоминания снова всплывали в ней. Потом оказалось, что псы задрали отца Ламприера, но тогда она еще не знала об этом. Позже виконт сказал ей, что мальчишка видел спектакль. Она ощутила это известие как болезненный удар, ей стало мучительно стыдно. Кастерлей тут же опять превратился в papa , ласкового или сурового, смотря по обстоятельствам. Точно таким он был, когда она передавала ему рассказ отца Кальвестона о разговоре с Ламприером.

— Видения? — переспрашивал papa .

— Он чувствует всякие вещи. Он верит в то, что это правда…

— Что за вещи? — уточнял papa .

Потом она позвала Ламприера в библиотеку. Потом было озеро. Человек переворачивается на мелководье, свора рвет его тело зубами. Потом, что было потом?

Письмо, полученное из Лондона. Papa снова превращается в виконта, он разъярен до бешенства. Детские игры! Он ведь хотел убить и мальчишку, но в письме было сказано «нет». Джульетта исподтишка наблюдала за ним, как он сгорбился над столом, словно хищный зверь, сжимая в кулаках листы, эти клочки бумаги, которые сказали ему «нельзя», — и вот, мальчишка до сих пор жив. Жак сказал ей об этом, еще когда они были на Джерси. Мальчишка уплыл в Англию по делам наследства. Она отправилась с Жаком в Париж двумя неделями позже. У всех их дел должно было быть объяснение. Ведь было же какое-то объяснение тому, что собаки вернулись к хозяину, не бросившись на нее, дрожавшую в воде, не обратив на нее внимания. Были какие-то причины вроде тех клочков бумаги в яростно стиснутых пальцах виконта, благодаря которым остался жив Ламприер. Эти люди в Лондоне, его партнеры, сказали ему «нет».

Возвратилась горничная. Она доложила, что по распоряжению месье Жака был подан обед. Джульетта вышла из задумчивости и направилась вслед за служанкой в столовую, где длинный обеденный стол был накрыт на одну персону. Месье Жак ушел. Джульетта обедала в одиночестве и тишине, которая нарушалась только шагами слуг, вносивших памятные ей блюда: баранину со специями и ветчину, сладкий белый лук. Она закончила, но Жака все еще не было. Совсем стемнело, и зажгли светильники. Джульетта стала бродить по дому, переходя из комнаты в комнату со все возраставшим любопытством, ибо то, что она видела, не давало ответа на ее вопрос. В комнатах стояли буфетные столики с изогнутыми ножками и стулья из палисандрового дерева со спинками в форме скрипок, покрытые алой камкой диваны и гладкие полированные комоды. Портреты на стенах изображали знатных вельмож — Рогана, герцога Орлеанского, Барри и принца Конце, чьи леса, как сказал Жак, они проезжали близ Шантильи. Географические карты в рамах, развешанные на стенах коридора верхнего этажа, превращали его в подобие западного побережья Франции: Гавр, Булонь, Кале, Шербур, Ла-Рошель. Все это ей ни о чем не говорило. В дальнем конце коридора находился кабинет, но на письменном столе не было никаких бумаг, ящики были заперты и, как ей показалось, тоже пусты. Заднюю стену кабинета занимали полки с книгами в кожаных переплетах. Корешки были такие новые и так блестели, что сначала Джульетте показалось, что это муляж. Но, подойдя ближе, она увидела, что они просто никем не открывались. Она медленно провела пальцем по кожаным корешкам, на которых были выгравированы красивыми позолоченными буквами имена авторов — только греки и римляне. Антологии, сборники фрагментов. Книги были расставлены в хронологическом порядке, и, пробежав глазами по полкам, Джульетта обнаружила, что все они были занесены в список в тот день, когда Ламприер посетил их библиотеку на Джерси. Они сражались с Квинтом за эти издания, как два сердитых барана, и Ламприер победил своего противника. Оказалось, что Ламприер может за себя постоять. Итак, вот его книги; он был тогда окрылен… или просто упрям?

«Он читает это. И верит, что в них заключена истина». Псы послушно повернулись и побежали к своему хозяину. А где же был Ламприер? Ей сказали, что он там, и ей казалось теперь, что он был везде — в деревьях, в воде озера, в собаках и даже в Кастерлее и в ней самой. Все его грезы делались действительностью, все они воплотились здесь. Тогда, в озере, она была средоточием его помыслов. Когда псы терзали тело того человека, злая воля виконта и грезы Ламприера заставили Джульетту играть эту роль, и она подчинялась им обоим. Она сама была в каком-то смысле ими обоими, воплощением их противоположных устремлений. Действительно, нечто случилось. Papa больше не было. Теперь оставались только виконт и Ламприер.

Осматривая дом, Джульетта добралась чуть не до крыши. Отсюда она услышала шум экипажа, въезжавшего во двор. Она быстро спрыгнула со стола, стоявшего у окна, и поспешила вниз по ступенькам в свою комнату.

Жак еще только входил в вестибюль, а Джульетта уже готовилась ко сну. Она сидела за туалетным столиком, вынимая шпильки из волос. Шпильки тихонько позвякивали, когда она роняла их одну за другой на стеклянный поднос. Она подняла глаза и увидела в зеркале Жака. Он стоял в дверях, не входя в комнату. Он был почти лыс, у него было мягкое, умное лицо. Джульетта удивленно взглянула на него: она не ожидала, что от нее потребуется еще и это. Гребень запутался в волосах, она потеряла шпильку и стала искать ее на ощупь, наклонив голову. Волосы разметались по плечам… хлоп! — Джульетта услышала легкий стук. Жак закрыл дверь. Шпилька упала среди других — динь! — на стеклянный поднос. Джульетта огляделась. Его не было. Жак ушел.

На другое утро они рука об руку гуляли по просторной авеню Кур-де-ла-Рэн. Она была его дочерью, воспитанницей, любимой племянницей — всем сразу. Они медленно прошли вдоль Порт-о-Пьер и поднялись к площади Людовика XV . Потом они любовались галереями домов, поднимавшимися с трех сторон Тюильри. Следующий день в Париже был почти таким же, как и этот: они гуляли по набережной Пеллетье, где повсюду сидели на складных стульчиках игроки в passedix и biribi .

Новые дни, новые виды Парижа. Когда ноябрьское небо заволокли тучи, Джульетта сделала новую прическу у Барона. Они обедали у Бери или Бовилье, смотрели, как искусные наездники падают с лошадей у Астле. Джульетте эта цепочка мелких случайностей казалась неопределенной и шаткой. По вечерам они играли в renteetun у мадам Жюльен или в домино в «Шоколаднице» или ходили в театр. Иногда Джульетта оставалась дома в одиночестве. Ее дни текли бессмысленной чередой — и в этой бессмысленности был некий особый расчет. Каждый новый день был слепком с предыдущего. Менялись только мелочи.

Дни превращались в недели. Их бессмысленные блуждания по городу не имели никакой цели, они ни о чем не договаривались и порой внезапно попадали в кварталы близ Центрального рынка или Куртиль, куда Джульетта ни за что не пошла бы по собственной воле, или оказывались на улицах, где сточные трубы были заткнуты соломой, а под ногами валялись кучи навоза и отбросы. В этих прогулках, казалось, и впрямь не было никакой системы, если не считать того, что они ни разу не приближались к району Рынка Невинных, который Джульетта украдкой высматривала из окна в день приезда. Казалось, они готовы на самый утомительный окольный путь, лишь бы избежать этого квартала, и ни разу они не приблизились к страшившему ее месту. Должно быть, Кастерлей предупредил Жака, кто же еще мог это знать? Papa , снова Papa .

За ними вели слежку. Джульетта не сразу в этом уверилась: всякий раз это были другие люди — она замечала их боковым зрением; они держались совершенно незаметно, Джульетта ощущала их присутствие не всегда, а временами, совершенно неожиданно и в ничего не значащих для нее местах. Она отнеслась к этому спокойно: что ж! еще один фрагмент мозаики, который надо спокойно оценить и найти ему нужное место в общем узоре, — вроде списка книг Ламприера, представшего перед ней наяву в кабинете. Она чувствовала себя чуждой всему, что ее окружало. Бессмысленные прогулки, ожидание чего-то, слежка — все это, видимо, объединялось какой-то главной целью, каким-то событием, но каким? Она не могла даже предположить.

Первые объятия, которые распахнул город, поставив на ней свою печать, когда она ступила на землю Парижа, остались позади. Теперь она плыла в потоке монотонного существования. Со временем даже наблюдатели куда-то пропали, может быть, научились лучше смешиваться с толпой. Может быть, в действительности это время было наполнено какими-то событиями, пока они блуждали бесцельно по улицам, избегая только одного места в городе. Может быть, некий смысл в этом был.

Наступил декабрь, но ничего не случилось. По-прежнему продолжались бесцельные прогулки; перед ними проплывали салоны, кулуары, просторные гостиные с канделябрами из тяжелого хрусталя. Джульетта чувствовала себя особенно неуверенно, когда ей приходилось говорить о пустяках со случайными знакомыми, она испытывала смятение в толпе, наводнявшей улицы, — но все это текло мимо, и в следующий момент они оказывались уже на другой улице, в другом салоне и опять дома в ожидании завтрашнего дня, чтобы снова влиться в нескончаемую череду однообразных встреч и снова видеть мелькающие мимо них незнакомые лица. Постоянным в этом калейдоскопе был только Жак. Он чего-то ждал, и Джульетта чувствовала это. Зима превратила лица в бескровные маски. Белые дома стали серовато-коричневыми, их покрывали сажа и грязь, летевшая из-под колес карет и повозок. Город начал замерзать. Люди двигались медленно, особенно в переулках и тупичках. Казалось, вся жизнь стала вязкой, застыла и замерла. Когда Жак с Джульеттой, как и все прохожие, дрожа от холода, бесцельно шли по бульвару Вздохов, жалкие существа с мертвыми глазами тянули к ним тощие руки. Несчастные пьяницы, должно быть, предчувствовали грядущие холода и заледенелые мостовые, когда дни их неотвратимо пойдут на закат.

Холод, мрачные провозвестия, тоскливый шепот в подворотнях, стеклянно-прозрачные лица — все это забывалось на Пале-Рояль. По улице Сент-Оноре медленно двигались экипажи, и улица заполнялась аристократами и простолюдинами, знатными дамами и обывателями, поденщиками и торговцами, сочинителями баллад и мушкетерами, семействами бродячих циркачей и продавцами непристойных картинок, банкирами и секретарями банкиров, их женами, их любовницами — танцовщицами и певичками в легкомысленных нарядах, пышных мехах, шелках и ярких ситцах, бархатных лентах, со сверкающими на пальцах перстнями. Здесь можно было увидеть представление с волшебным фонарем и актеров, выступавших перед публикой прямо на мостовой. Здесь вас ждали кафе, книжные лавки и забегаловки. Здесь прогуливались джентльмены в лимонных камзолах и полосатых атласных жилетах и разодетые в пух и прах дамы полусвета с подведенными глазами и легким итальянским акцентом, клубившимся в воздухе, словно дымок от свечи. Румяные щеки, взмахи белых перчаток, атласные подвязки и шелест шелков — прохожие скользили мимо и сталкивались друг с другом, и от болтовни их, казалось, нагревался зимний воздух.

Несмотря на холод, в садах и скверах стояли кучки людей, о чем-то говоривших между собой, — оркестр голосов, где басовые ноты перебивались кокетливым взвизгом, томным шепотом или булькающим нутряным смехом. Джульетта смотрела мимо них с холодным высокомерием, она шла с Жаком под руку: дикий зверек в дорогом ошейнике. Они пробирались через толпу по диагонали, слева направо, и Джульетте казалось, что ее вот-вот поймают, вот-вот заметят. Перед ними была лестница, на ступенях ее стояли в ожидании какие-то женщины. Джульетта бросила взгляд по сторонам и с ужасом увидела, что некоторые кавалеры при виде ее приподняли изящные шляпы. Она поспешно отвернулась и внезапно заметила мужчину в штатском. Он двигался через толпу параллельно им, в том же направлении, пересекая сад по диагонали. Джульетта не сводила глаз с его фигуры, мелькавшей между прохожими. На нем была маленькая черная шляпа. Потом наблюдатель исчез. Жак вел ее под руку сквозь Пассаж. Со всех сторон покачивались и кивали женские шляпки, бурлили водовороты высоких замысловатых причесок и разноцветных перьев. И вдруг наблюдатель снова появился — на сей раз он был впереди. Это было невозможно, и она так изогнулась, пытаясь разглядеть его, что Жаку пришлось дернуть ее за руку. Теперь наблюдатель двигался справа от них, но было непонятно, как он сумел так быстро протиснуться через толпу. Внезапно ее осенило, что их двое. А может быть, и больше. Она взглянула на Жака и увидела, что лицо его изменилось, сделалось жестче, взгляд стал решительным. Она уже собиралась привлечь его внимание к преследователям, но Жак поймал ее запястье и удержал.,

— Тише, ни слова! — прошипел он. Человек, находившийся справа, постепенно сокращал дистанцию; они могли бы ускользнуть от него через выход в дальнем конце галереи, но там был второй наблюдатель, уже замедлявший шаги. Жак с Джульеттой приближались к нему, пробираясь между прохожими и продавцами пирожных, и, когда они оказались у выхода, от незнакомца их отделяло лишь несколько ярдов. Джульетта услышала за спиной громкий стук каблуков другого преследователя, двигавшегося сзади в ногу с ними. Тот, что шел впереди, снова ускорил шаг. Жак тянул ее за собой за руку. Они почти бегом пересекли двор, Джульетта задохнулась холодным воздухом и тяжело дышала. Они уже по-настоящему бежали по улице, и шаги за их спиной все приближались. Тот, что был впереди, внезапно выскочил на середину мостовой; проезжавшая мимо карета замедлила ход, он распахнул дверцу, и Жак втащил Джульетту за собой в экипаж. Лица казались белыми кляксами, расплющенными о стекло. Сейчас они войдут, чуть не закричала Джульетта, но они уже были в карете. Дверца плотно захлопнулась, и лошади пустились галопом, карета рванулась с места, унося с собой всех четверых.

Двое незнакомцев сидели напротив Жака и Джульетты и пристально смотрели на них. Один из них слегка наклонился вперед, обменялся с Жаком рукопожатием. Второй оставался неподвижным и бесстрастным.

— Девять недель, — сказал Жак. — Мы здесь уже целых девять недель.

— Я знаю, — ответил незнакомец. — За вами наблюдали.

Внезапно Джульетта поняла, что встреча с этими людьми, кто бы они ни были, — это и есть то событие, которого ожидал Жак.

Экипаж с грохотом мчался на восток по улице Сент-Оноре. Джульетта смотрела в окно на скользившие мимо здания, на прохожих, рассыпавшихся по тротуарам.

Карета свернула налево перед Рынком Невинных — словно для того, чтобы пересечь реку по мосту Неф, — но нет, она просто замедлила ход и остановилась. У Джульетты похолодело внутри. Жак взглянул на нее, и они встретились глазами. Лабиринт бульваров и улиц, эта вражеская крепость, в которую они за все время пребывания в городе ни разу не посмели вступить, теперь находилась от них по левую руку. Опрокинутая подвода перегородила дорогу. Рядом лежала мертвая лошадь. Джульетта услышала, как лошади, впряженные в увозящий ее экипаж, неритмично зацокали копытами, меняя направление под кнутом кучера, и, даже не глядя в окно, она точно знала, какой дорогой они поедут в объезд. Потом она все-таки взглянула — когда карета повернула и въехала на Рю-Бушер-де-Дю-Буль — и почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Здесь были булочная и несколько дверей, ведущих в гостиницу, где когда-то в толпе других детей она глазела на маленького Ретифа, стоявшего на парапете, и восторженно визжала во весь голос вместе со всеми, а Ретиф писал на головы проходивших внизу людей. Дальше был узкий проход — они называли его «Черно-зеленым», за расцветку стен. Посередине улицы был поворот, она забыла о нем: промелькнул еще ряд домов; мгновение спустя карета резко вздрогнула и накренилась, затем ход ее снова стал плавным, и только тогда Жак протянул руку, чтобы задернуть занавеску.

Но Джульетта уже успела увидеть этот дом: свет в окнах был красным из-за красных портьер — все тот же красный свет, — и ее память нарисовала длинную, просторную комнату, которую она помнила совершенно отчетливо: диваны и плетеные кресла вдоль стен, а в глубине комнаты в камине пылает огонь. По утрам через высокие окна лились солнечные лучи, и она играла на полу, а Удэн, Пти Па, Мизет, Грор, Бон и другие девицы слонялись туда-сюда, болтая между собой, зевая и потягиваясь. И ее maman тоже.

Наверху были спальни, а еще выше — мансарда, где она звала на помощь и сопротивлялась каждой клеткой своего тела, но все было бесполезно. Затем, через год или два, она видела в окно, как maman идет по улице, размахивая своей холщовой сумкой, уходит прочь. Джульетта кричала и колотила кулаками по стеклу, но она даже не оглянулась. Пти Па побежала следом за maman и скоро вернулась. Она принесла эту холщовую сумку с голубыми цветами. Подарок на память. Потом Джульетте сказали, что maman никогда не вернется. Мадам Стефани не возьмет ее обратно. Она ушла искать свое счастье. Сумка была прощальным даром, и Джульетта долгие однообразные вечера вспоминала maman и ее историю, слагавшуюся из отрывочных историй о многочисленных мужчинах, одним из которых был отец Джульетты.

«Это порядочный человек. Человек слова». Maman говорила так потому, что он каждый месяц присылал деньги для Джульетты. В глубине души Джульетта лелеяла мысль о том, что где-то у нее есть отец, который знает о ее существовании. Потом много раз Джульетта твердила себе, что не надо мечтать, что он когда-нибудь приедет за ней. И клялась себе, что не станет разыскивать его. Мысли об отце вызывали в ней обиду и ярость, но она таила в себе свои чувства.

И вот теперь карета проезжала мимо массивной парадной двери, которая последний раз захлопнулась за ней четыре года назад, когда за порогом стояла прибывшая за ней карета виконта. Пока виконт улаживал дело с мадам Стефани, Джульетта сидела в карете. Она была бледна и сжимала в руках свою сумку.

Когда виконт сел рядом с ней в карету, она узнала, что покидает Париж. Они отправлялись на Джерси.

«Papa »? Эта призрачная возможность превратилась в зыбкую надежду, когда Джульетта услышала название острова. Деньги приходили с Джерси, значит, ее отец должен был жить именно там. «Papa »? Но она представляла его совсем не таким. Этот человек с бычьим телосложением не мог быть ее отцом. Ничто в этом лице не могло поддержать в Джульетте надежду, и нелепость ее предположения стала ясна сразу, как только карета тронулась с места. Он грубо овладел ею прямо на сиденье кареты. «Papa » — он потребовал, чтобы отныне она называла его именно так. У нее мелькнула мысль о том, чтобы сбежать, невзирая на беспорядок в одежде. Но когда она разразилась слезами и стала выкрикивать ему в лицо, что он не отец ей, что он над ней подшутил (хотя в действительности он ни в чем подобном ее и не заверял), виконт только расхохотался над ее несчастьем.

— Твой отец? Какая чушь! Твой отец на меня совсем не похож.

Джульетта почти физически ощутила силу этих слов. Они сомкнулись на ее горле, как ошейник. Теперь она не могла уйти от него, не могла не повиноваться. Он мог потребовать от нее чего угодно, и она должна была ему подчиняться. Это стало еще очевиднее, когда он по выражению ее лица понял, как эти слова подействовали на нее. Виконт знал ее отца. И поэтому Джульетта стала его собственностью…

Один из их спутников постучал по стенке кареты и крикнул: «Стой!» Джульетта с трудом понимала, где находится, полностью погрузившись в события четырехлетней давности. Она почувствовала, что Жак держит ее за локоть. Двое незнакомцев вышли вслед за ними из кареты. Они находились на какой-то безлюдной улочке; по одну сторону ее тянулась высокая стена. Карета проехала дальше, а перед Джульеттой и ее спутниками распахнулась низенькая калитка. Все четверо нырнули в открывшийся проход и очутились в просторном саду. Уже почти стемнело, и аккуратно рассаженные деревья походили на черные скалы на фоне ночного неба. Джульетта почувствовала под ногами подстриженную траву. Они в молчании пробирались через рощицу, и вот внезапно из темноты показался большой дом — он был даже больше, чем жилище виконта. В доме горели огни, и Джульетта увидела в окне, что в длинном зале на первом этаже идет банкет: двадцать или тридцать человек, сидя за столом, ели, пили и беседовали. Их четверка пересекла лужайку, и сцена банкета исчезла из вида. Двое незнакомцев провели Жака с Джульеттой к боковому входу. Неосвещенный коридор вел в гостиную; за гостиной была большая комната, где горели светильники.

Центр комнаты занимал длинный стол. Жак сел за стол и сделал ей знак последовать его примеру. Тот из незнакомцев, который показался Джульетте более бесстрастным, уселся напротив них. Пока второй закрывал двери, его компаньон обратился к нему:

— Дюлюк! Надо позвать Кардинала.

Дюлюк кивнул и вышел из комнаты. Они остались втроем. Джульетта заметила, что Жак, бывший рассеянным и отчужденным в те недели, что они провели в Париже, ставший жестким и собранным во время их путешествия в этот особняк, теперь надел третью личину. Он лениво развалился в кресле. Он был беззаботен и беспечен.

— Все в порядке, Протагор? — небрежно спросил он. Тот кивнул в ответ так серьезно, словно речь шла о деле первостепенной важности. Жак рассматривал комнату с таким видом, словно сидел на скамейке на Елисейских полях и глазел на прохожих. Дверь отворилась: возвратился Дюлюк, и следом за ним вошел человек в серой рясе и круглой алой шапочке.

— Кардинал! — Жак протянул ему руку, не вставая с места.

— Жак! — Они обменялись коротким рукопожатием. — Вы неплохо выглядите.

Кардинал оценивающе взглянул на Джульетту, которая застыла, выпрямившись в своем кресле.

— Я вижу, вы последовали моему совету. В отчетах, которые были мне представлены, она названа вашей племянницей — так ведь и было задумано?

— Ну разумеется. Мы — путешественники. Кардинал улыбнулся. У него были мелкие желтые зубы.

— Прошу прощения за задержку. За вами наблюдали вплоть до самого последнего времени. Дюлюк вам все объяснил?

— Естественно. Задержки неизбежны. Рисковать было бы недопустимо.

— Да-да. За вами наблюдали очень внимательно. — В голосе Кардинала послышались истерические нотки, он явно нервничал. — И даже сегодня вечером… Вы знаете, кто у меня сегодня в гостях?

— Мы заметили.

— Вот ирония судьбы. Он оценил бы эту шутку, если бы она не обошлась ему так дорого. — Кардинал снова улыбнулся.

— Вам следовало бы представить нас друг другу, — произнес Жак. Его тон был серьезным. Кардинал больше не улыбался. — Так или иначе, позднее мы увидимся с ним. Когда позволят обстоятельства.

— Не хотите ли поднять за это бокал? — Кардинал повернулся к Протагору, и тот двинулся в сторону графина, который стоял на буфетном столике.

— Видимо, не стоит, — сказал Жак. Протагор вернулся на место. Кардинал еще раз улыбнулся. Внезапно Джульетта поняла, что он готов был уступить Жаку, несмотря на то что был здесь хозяином. Неужели Кардинал боялся Жака даже в собственном доме?

— Очень жаль, что виконт не смог к нам присоединиться.

— Нам предстоит уладить другие дела, — отозвался Жак. — Мы приехали сюда не для переговоров; переговоры завершены, не так ли? — Кардинал согласно кивнул. — И мы здесь лишь для того, чтобы прояснить некоторые обстоятельства, входящие в наше соглашение; надеюсь, это понятно? — По-видимому, Кардиналу это было понятно. — Обращаясь к вам, Кардинал, я говорю от имени единой и неделимой «Каббалы». Вы, со своей стороны, представляете здесь в одном лице всех и каждого из членов «LesCacouacs », верно я говорю?

— «Совета Советов», — уточнил Кардинал. — Да, можете не сомневаться. Конечно, существует ряд мелких частностей, на которых кое-кто из членов нашего общества хотел бы заострить внимание, к примеру система вознаграждений…

Тон Жака резко изменился:

— Послушайте меня, Кардинал. — Он наклонился над столом, почти вплотную приблизив лицо к лицу Кардинала. — Разговор идет не о частностях. Когда вы пришли к нам вместе с прочими патриотами — на последнем слове Жак сделал оскорбительное ударение, — у вас на руках не было ничего, кроме простого факта: даже если вы продадите вашу страну со всеми потрохами, вы все равно не сможете покрыть своих долгов. Вы даже не представляете себе как следует, сколько вы задолжали! Месье Неккер считает, что ваша недостача составляет сорок миллионов ливров. Месье Калонн думает о восьмидесяти миллионах, а нам кажется, что эта сумма ближе к ста двадцати миллионам. Кто из нас прав, Кардинал? И вы, и я, и любой европеец, имеющий голову на плечах, понимаем, что Франция истекает кровью из сотни тысяч ран. Даже внутренние долги страны заведомо больше, чем принесут любые усилия, направленные на их возмещение. А внешние долги еще больше, и каждый голландский банкир понимает, что ваши долговые обязательства — просто бумажки, карточный домик. Вы висите над пропастью. Но «Каббала» готова принять на себя ваши долги и возместить их. Вам больше не придется платить дивиденды миллионам кредиторов: у вас останется единственный заимодавец — мы. Мы предоставляем в ваше распоряжение наши средства. Наш капитал ляжет гранитной опорой в основание Франции. И за это мы не просим ничего, кроме вашего соизволения принять нашу помощь, и вы дадите это соизволение, Кардинал. Вам не на кого больше рассчитывать. Франция — это блудница, торгующая своими прелестями слишком часто и слишком дешево. Видите ли, Кардинал, когда теряешь положение, то остаются только деньги.

Дюлюк и Протагор сидели с каменными лицами. «Слишком часто и слишком дешево». Эти слова продолжали звучать в голове Джульетты. Кардинал малодушно молчал. Первым решился заговорить Дюлюк:

— Мы принимаем вашу позицию. «Совет Советов» не имеет возражений против того, что вы сказали. Но когда ваши средства станут ресурсами Франции, что помешает вам в один прекрасный день отобрать их назад и превратить нашу страну в развалины?

— Ваша страна уже лежит в развалинах. Но чтобы ответить на ваш вопрос, позвольте узнать, по какой причине мы можем лишить вас своей поддержки, если уж решимся предоставить ее вам?

— Может быть множество разных причин, месье Жак, — политические мотивы, какой-нибудь указ, который вам не понравится…

— Значит, вы не должны издавать такие указы.

— Фактически вы будете управлять нашим государством.

Жак откинулся на спинку кресла.

— Фактически вы сами принудили нас к этому.

— Но мы даже не знаем, кто вы такие, — собравшись наконец с силами, произнес Кардинал. — За вашей спиной может стоять любая сила. Мы даже не знаем, насколько вы способны держать слово. Откуда у вас такие средства? Как вам удалось сохранить в тайне такие крупные суммы?

— Кардинал, нам известны все усилия, которые вы приложили к тому, чтобы установить, кто мы.

Но любые ваши усилия были и будут тщетны, вы не сможете установить ровным счетом ничего. Как нам удалось собрать капиталы — это наше дело, равно как и способы, позволившие нам сохранить наше состояние в тайне. Но немалая часть нашего капитала уже находится во Франции, и это все, что вам нужно знать. За нашей спиной никто не стоит, мы не представляем никакую нацию или группировку. Нас не интересует политика. Мы — вкладчики, ни больше и ни меньше. Вы никогда не сможете узнать о нас ничего, кроме того, что мы сочтем нужным рассказать вам. Мы будем такими же патриотами, как и вы, «Cacouacs ». Размер нашего состояния станет известен вам, также как и всей Франции, когда придет время, когда наступят необходимые перемены. И перемены эти нам с вами и надо обсудить, поскольку до тех пор, пока они не произойдут, мы с вами больше не встретимся.

— Эту задачу взял на себя Дюлюк, — ответил Кардинал, поглядев на своего товарища. Дюлюк что-то искал в шкафчике в дальнем углу комнаты, пока Жак произносил свою речь. Наконец он вернулся к собеседникам, разворачивая на ходу большой свиток, который оказался картой Франции. Дюлюк расстелил карту на столе и указал на несколько областей, помеченных лиловыми чернилами.

— Из этих городов любое беспокойство распространится с такой же скоростью, как и слухи о нем. В каждом городе у нас есть свои люди. Все, что им нужно будет сделать, — это воздержаться от действий в нужный момент. — Палец Дюлюка задержался на одном пункте, отмеченном более жирной линией, чем остальные. — Вот здесь, — постучал он по карте. — Здесь должно произойти восстание, и оно принесет нам победу или полный крах. Здесь, в Париже…

— Оно принесет нам победу, — спокойно сказал Жак. — Единственное, что нас беспокоит, — это срок, оставшийся до назначенного времени. За полтора года все может измениться. Если ваше восстание и провалится, то не сразу, а лишь в конечном итоге. Вам придется кормить своих партизан, одевать их и снабжать оружием. Вам предстоят тысячи статей расходов. И, по нашему соглашению, мы берем все эти расходы на себя. Уже сейчас, пока мы с вами беседуем, в Лондоне снаряжается судно. На его борту находится лишь малая часть наших богатств, но этого будет вполне достаточно. Плавание займет семь месяцев, считая от сегодняшнего дня, и тринадцатого июля корабль достигнет ваших берегов. Я буду на борту, чтобы проконтролировать сдачу груза. Вы, Дюлюк, будете ожидать меня в эту ночь, — Жак наклонился над картой и отметил пальцем пункт на западном побережье, — вот здесь. Нужны будут люди и пристань, куда сможет причалить корабль. Этот залив хорошо прикрыт, там есть только якорная стоянка. В назначенную ночь вы зажжете три зеленых огня на склоне холма слева от залива, вы хорошо меня поняли? — Дюлюк кивнул. — Огни на этом склоне будут заметны только с моря. Золото будет сгружаться в этом месте.

— Золото? — Дюлюк удивленно поднял бровь.

— Не беспокойтесь. Все будет тщательно замаскировано. Таможенное судно ничего не обнаружит. — Жак помолчал, а затем указал на графин: — Вот теперь мы можем выпить. У меня есть тост.

Протагор подал бокалы. Джульетте не наливали. Жак поднял свой бокал:

— За переворот и за новую Францию! Четверо мужчин выпили.

— Я должен вернуться к гостям, — произнес Кардинал.

— Мы увидимся в июле, — отозвался Жак, и Кардинал удалился, словно ему скомандовали «вольно!».

— Карета для нас готова?

Протагор утвердительно кивнул. Дюлюк уже стоял у дверей, все еще держа в руках карту. Все четверо прошли прежней дорогой через коридор и сад. Жак заметил, что Джульетта с любопытством вглядывается в освещенное окно, за которым все еще продолжался ужин; был виден Кардинал, с любезной улыбкой беседующий с высоким, роскошно одетым человеком в многоярусном парике. Дюлюк и Протагор проводили их до кареты. Когда Жак садился в карету, Дюлюк удержал его за руку:

— Постойте, Жак. Вы не сказали мне, как будет называться корабль.

Улица была пустынна, но Жак все равно понизил голос.

— Корабль называется «Вендрагон», — быстро ответил он. — Смотрите, вы должны прибыть точно в назначенный срок.

Когда карета тронулась с места, Жак подумал, что вовсе не обязательно было сообщать Дюлюку название корабля. Он поторопился. А Дюлюк оказался более ловким, чем можно было подумать. Карета поехала скорее. Джульетта сидела напротив Жака, погруженная в раздумья. Жак откинулся на спинку сиденья и облегченно вздохнул.

Этот вечер совершенно измотал его. Глядя в окно кареты на мелькавшие, как тени, дома с погашенными огнями, он вспомнил давешнюю оплошность с той улицей. Он всеми силами избегал ее, все маршруты их прогулок с Джульеттой были построены так, чтобы случайно не выйти к запретному месту. Но теперь улица Рю-Бушер-де-Дю-Буль призраком выползала изо всех щелей, из-за вычурных решеток и захлопнутых ставней, из узких, высоких дверных проемов, мимо которых катилась карета, и Жак чувствовал, как события семнадцатилетней давности возвращаются к нему, гонятся за ним по темным переулкам. Несколькими часами раньше он задернул занавеску, но девушка все равно побледнела. Дюлюк это заметил, но не подал вида. Когда они проезжали мимо заведения мадам Стефани, или «Красной виллы», как ее называли, карета внезапно накренилась, и Жаку показалось, будто его подбросили в воздух и так и оставили висеть между небом и землей. Он боролся с нахлынувшими воспоминаниями и заставил-таки себя сохранить невозмутимость под цепкими взглядами тех двоих, сидевших напротив. Но теперь воспоминания о той давней ночи возвращались неумолимо и настойчиво. Он был не в силах сопротивляться им.

Тогда был ужасный ливень. Он не ослабевал ни на минуту. Да, дождь шел всю ночь. Они с Шарлем приехали в Париж на неделю, чтобы осмотреть бумажные фабрики, одну из которых им предстояло приобрести на паях, а впоследствии продать с убытком, чтобы Шарль разорился. Таков был тайный план. Разорение должно было заставить его обратиться к ним, но итог этой аферы не привел к полному разорению. Шарль был слишком горд и слишком предприимчив. Ламприеры так и не столкнулись с нищетой. Поэтому в силу вступил другой план. Он завершился неподалеку от Бланш-Пьер на Джерси, и Жак предвидел возможность такого исхода уже семнадцать лет назад. Именно поэтому он и подбил Шарля ехать в Париж, поэтому лгал ему, водил его за нос, разорял его. И когда годы спустя он увидел на озерном мелководье растерзанный труп, он понял, что действовал правильно, но заблуждался касательно Шарля. Когда они бродили в ту неделю по Парижу и Жак таскал своего друга по бульварам и улицам, трактирам и скверам, он был убежден в своей правоте. Этот обман был на пользу. Он считал так тогда и продолжал верить в это сейчас. Но та дождливая ночь не прошла бесследно для Жака. Его вера стала сложней и мрачней.

Когда начался сильный дождь, они обедали у Пюи и просидели в ресторане дотемна, надеясь, что дождь прекратится. Фабрика, которую они осмотрели утром, вполне устраивала обоих. До вечера они пили за успех, наполняя бокалы «Ганетэном» и «Кондрье». Дождь не утихал, и, когда они наконец вышли из ресторана, он припустил еще сильнее. Оба были изрядно пьяны. Карманы Шарля были набиты зелеными грушами, которые он прихватил со стола, и они ели эти груши, пробираясь по улицам, затопленным потоками воды из водосточных труб. Они промокли до нитки, но, несмотря на это, были в хорошем настроении и распевали «Тодз Баклер», шагая по улице Сен-Мартен. Шарль дурачился, изображая клоуна, что было совсем на него не похоже. Жака это почему-то раздражало. Все было той ночью как-то не так.

Шарль первым заметил преследователя, хотя и не придал этому значения. Они были на Рю-де-Вениз и решили двинуться на запад. Но Рю-де-Вениз упиралась в церковный дворик, и им пришлось вернуться обратно и взять другое направление. Воодушевленный успехом дел и вином, Шарль толковал о сортах бумаги и водяных знаках. Жак молча брел рядом, надвинув шляпу поглубже. Дождь хлестал как из ведра. Наконец они оказались на углу Рынка Невинных, откуда на запад и на юг тянулись совершенно одинаковые ряды домов с плотно закрытыми из-за непогоды ставнями. Площадь была пуста, насколько можно было разглядеть за пеленой дождя. Они пошли через площадь по черным булыжникам среди грязных луж, Шарль слегка протрезвел и замолк.

Когда они перешли площадь, Жак обернулся и ему показалось, что, скрытый потоками ливня, кто-то шел за ними, и он сказал это Шарлю. Оба вглядывались сквозь дождевую завесу. В тридцати—сорока ярдах мелькнул неясный силуэт, похожий на мужскую фигуру. В темноте да еще под дождем это могло показаться. Шарлю пришла в голову мысль найти реку и сориентироваться по ней. Они вошли в лабиринт узких улочек, лежавших за рыночной площадью. На Рю-де-Дешанже они решили завернуть в винный погребок. Дуя на чашки с глинтвейном, они сидели в тишине и уюте, и вода капала с их одежды на дощатый пол. Именно тогда — а это было уже слишком поздно — Шарль сказал ему, что узнал человека, который следовал за ними от улицы Сен-Мартен, в одном из сидевших здесь, за столом, в погребке.

Это был высокий мужчина со смуглым длинным лицом, тоже промокший до нитки. Жак, покачиваясь, приподнялся, чтобы его разглядеть. Незнакомец был хорошо одет, хотя грязь покрывала его платье. Он сидел в одиночестве в дальнем углу. Он рассеянно смотрел в зал, ни к чему особенно не приглядываясь. Эта нарочитая незаинтересованность заставила Жака встревожиться так сильно, что он пулей вылетел из зала в какую-то боковую дверь. Шарль мог, конечно, и ошибаться, но предупреждение Ле Мара насчет «индуса» до сих пор стояло у Жака в ушах. Весьма вероятно, что за ними охотился человек наваба. А на Жаке висел Шарль, который ничего не знал и не должен узнать. Узкий коридор вел в служебные помещения, в нем была еще дверь, за ней оказался проход на кухню. Какая-то толстуха несла, держа высоко над головой, дымящееся блюдо с жареным луком, она попыталась было протиснуться мимо Жака, но, по-видимому, обнаружив, что позабыла что-то, вернулась на кухню. Жак отпрянул обратно в коридор. Индус уже поджидал его в конце прохода. Жак похолодел, все сомнения разом рассеялись. Индус медленно двигался ему навстречу. Жак, утратив способность соображать, застыл на месте, но тут женщина снова вышла из кухни, перегородив своей толстой тушей коридор между ним и его преследователем. Мозг Жака снова отчаянно заработал. Он пристроился к женщине, которая несла поднос с блюдами, опасно раскачивавшийся в поднятых руках. Индус растерялся. Женщина вытеснила его из коридора, и он отступил в зал. Когда они снова очутились в зале, Жак сразу скользнул в сторону, чтобы не потерять свое прикрытие, и заметил, что в руке индуса блеснул нож. Но теперь они были в комнате, полной людей, и бояться было нечего. Жак схватил Шарля за локоть и, подталкивая, вывел его на улицу.

Когда они оказались за дверью, Жак почти воочию увидел, как ему под ребро входит ледяная сталь, как течет кровь по коридору, а дождь все идет. Шарль что-то бормотал насчет реки и оказался куда пьянее, чем надеялся Жак. «Ну почему я его там не оставил?» — подумал Жак, и та же мысль гораздо позже пришла ему в голову еще раз и по более резонной причине. Спотыкаясь, они бежали по улице. Сворачивая за угол, Жак заметил, что позади снова распахнулась дверь погребка. Окна и двери домов, вдоль которых он тащил Шарля, были темны и заперты наглухо. Но надо было куда-то убраться с улицы. Жак слышал шаги почти за спиной и краем глаза видел резкие, угловатые броски преследователя. Еще поворот, и можно взглянуть через плечо. Индус все еще гнался за ними, вприпрыжку огибая последний угол, когда они выбежали на Рю-Бушер-де-Дю-Буль. Это была последняя надежда: из-за кроваво-красных портьер сияли огни. На деревянной вывеске было намалевано название — «Красная вилла». Шарль заплетающимся языком бормотал что-то о лодке, которую надо купить и дотащить до реки. Жак стучал молоточком в дверь в тот момент, когда индус вынырнул из-за угла, заметил их и припустил во всю прыть. Но теперь-то ему их уже не достать! Пожилая матрона в сиреневом платье отворила дверь и чуть было не захлопнула ее перед их носом, но Жак успел вложить ей в руку несколько монет. И вот они в доме, вошли в вестибюль, вода ручьями стекает с них на покрытый плитками пол. Почтенная дама предложила им свое гостеприимство и представилась: «мадам Стефани». Жак сообразил, что они попали в бордель.

Впоследствии, размышляя о событиях той ночи, Жак будет думать о Шарле как о какой-то выпавшей из поля зрения детали, о маленьком фрагменте большого узора, на который, казалось, не стоило обращать внимания, но который разросся потом до такой степени, что рядом с ним стало незначительным все прочее. Мадам вела себя весьма чопорно. Она попросила их расписаться в книге посетителей. Все ее жесты были карикатурно величественны. Жак мог только радоваться, что Шарль слишком пьян, чтобы сообразить, куда он попал. Жак двинулся в длинный салон, за которым находился зал с двумя ярко пылавшими каминами, и влажная рука мадам Стефани потянула его к одному из диванчиков. Он дал хозяйке заведения еще денег, мучительно соображая, что делать. Ле Мара и Вокансон со своими людьми были соблазнительно близко, на расстоянии нескольких улиц. Но индус ждет его за дверьми, и он будет терпелив. Жак заговорил с мадам Стефани о какой-то чепухе, мол, над ним подшутили, и он заблудился, а его друзья станут беспокоиться. Речь сводилась к тому, что ему нужен посыльный. Эта просьба оказалась вполне выполнимой, и Жак сделал усилие, чтобы мадам Стефани не заметила, до какой степени переполнили его радость и надежда. Индус упустил свой верный шанс в коридоре погребка, потом он позволил им слишком далеко оторваться на улицах. А теперь его умение терпеть и выжидать сыграет против него. Появился посыльный. Он был очень юн и не по годам угрюм. На вопрос о том, не попадется ли он кому-нибудь на глаза, он отрицательно покачал головой. Он пойдет через крышу, которая спускается почти до самой земли с задней стороны дома. Жак быстро нацарапал записку, и мальчик ушел. Жак в ожидании мерял шагами салон, ощущая, что события этого вечера разворачиваются уже не так головокружительно и принимают удачный оборот. Час или два спустя мадам Стефани отворила дверь низенькому коренастому человеку, и Жак понял, что приключение подходит к концу. Это был Вокансон. Индуса уже изловили на одной из окрестных улиц. Он оказался мастером своего дела и успел ранить Ле Мара в горло, но не слишком опасно. Индус находился в руках людей Вокансона, у которого уже созрел план по поводу пленника. Навабу отплатят его же монетой. Вокансон вскоре ушел, а Жак вернулся в салон выпить вина. Он слышал тихие голоса: девушки вели бессвязные разговоры с клиентами, Жак взял свой стакан и, громко прихлебывая, вернулся к огню. Шарля не было видно: когда он в последний раз попался на глаза Жаку, его уже обнимала какая-то красотка. Жак допил вино и спросил у одной из девиц, не знает ли она, где его друг. Та только пожала плечами в ответ, но другая сказала, что его приятель развлекается с «маленькой графиней». Они не очень давно уединились на втором этаже в ее комнате.

Жак поднялся по ступенькам и стал открывать двери, одну за другой, пока не дошел до конца коридора. В последней комнате на кровати сидела молодая женщина с обиженно-капризным лицом. У нее были густые черные волосы, заплетенные в косы. Рядом с ней лежал Шарль, почти раздетый и пьяный до полусмерти. Женщина тоже была голая и даже не потрудилась прикрыться, увидев стоявшего в дверях Жака. Все это были детали, мелочи.

Следующее утро началось для Шарля с тошноты и тяжелого похмелья, которые он принял с философским спокойствием. Он сидел в постели, и крошечные островки воспоминаний проплывали перед ним в океане ливня и выпитого вина. Индуса в них не было. Он помнил улицы и винный погребок, помнил кое-какие сцены в борделе и лицо той женщины. Он заставил Жака поклясться, что тот никогда не проговорится о случившемся. Через несколько дней они вернулись на Джерси и не забыли свое приключение. Но почти год спустя Шарль пришел к Жаку и прямо с порога протянул ему письмо из Парижа, в котором женщина из борделя сообщала, что забеременела от него в ту ночь, когда шел ужасный ливень. В книге посетителей Шарль написал свое настоящее имя: еще одна мелочь. И теперь женщина требовала денег для своей малышки. Жак был в ярости; он говорил, что нечего было писать свое имя, что Шарль должен пренебречь этим наглым письмом и пусть эта шлюха думает, что имя в книге не было настоящим.

— Заклей письмо и отправь его обратно, — так он советовал Шарлю. Но Шарль со своей настырной порядочностью все же послал ей денег. А потом еще раз. И так каждый месяц, без пропусков и задержек, выплаты Шарля поступали по адресу «Красной виллы» на Рю-Бушер-де-Дю-Буль, и целый бумажный хвост ассигнаций и квитанций протянулся между Парижем и Джерси. И, само собой, именно через этот хвост Кастерлей спустя годы и разыскал эту девушку, как и ее мать, проститутку, работавшую в том же борделе. С виду она тогда была еще ребенком, но душой была старше, чем они все. И теперь Жак смотрел на нее, а она сидела напротив него в карете — уже не ребенок, почти женщина.

Джульетта глядела в окно на мелькавшие мимо улицы и низкие облака, которые собирались и сгущались весь день, а теперь уже слились с потемневшим небом и наконец разрешились дождем.

На следующее утро дождь продолжался. Жак с Джульеттой наблюдали, как лакеи грузят их чемоданы в карету. Потом они сели в экипаж, и Джульетта начала устраиваться поудобнее, готовясь к долгому путешествию. Рядом с ней на сиденье лежала ее холщовая сумка. Когда карета тронулась, Джульетта вспомнила, как они ехали в Париж два месяца назад, и подумала о виконте. Город был теперь серым от дождя, и разносчики на мосту Неф сгрудились под навесом. Париж ускользал в прошлое под колесами экипажа и наконец совсем исчез вдали, подернувшись серо-зеленой дымкой рассеянных раздумий. Под шум дождя они катили мимо деревушек и почтовых станций, ночевали в неуютных гостиницах, и когда наконец судно понесло их по неспокойному морю от пристани в Кале и капитан, поднявши глаза к небу, понял, что вот-вот пойдет снег, Париж уже превратился в зыбкое воспоминание, неудержимо растворявшееся в небытии и разлетавшееся в прах под жерновами времени.

Плавание оказалось затяжным и небезопасным. Ветер налетал на суденышко резкими порывами, и по его прихоти команде приходилось то и дело менять курс. Джульетта, спокойно перенесшая путешествие на пакетботе в Сен-Мало, теперь страдала от морской болезни. Жак напоил ее каким-то приторным зельем из темно-коричневой бутылки, и через час ей стало легче. Мелкая зыбь на море напоминала ей полированное стекло, но оно все время шевелилось и перетекало с места на место, и движение это шло рывками, резкими и быстрыми, как вспышки молнии. Когда корабль менял курс, Джульетте становилось не по себе. Если она пыталась сосредоточиться на линии горизонта, этой темной, протянувшейся где-то вдали полосе, то ощущение движения вовсе пропадало. А когда она переносила вес тела с одной ноги на другую, стараясь попадать в такт волнам, то качка становилась сильнее. Ей казалось, что нужно совсем небольшое усилие, чтобы корабль перевернулся, и что, перекатываясь по воде, словно бревно, он, возможно, добрался бы до берега даже быстрее, чем обычным путем. Небо слегка окрасилось пурпуром. Солнце спряталось где-то за низкими облаками, но Джульетта обнаружила, что если выбрать определенную часть облака и прищуриться, то различишь бледный круг рассеянного света — не само солнце, но что-то вроде него. Или даже два круга, висящие в воздухе, словно гигантские очки какого-то великана. Она похолодела и задрожала, взглянув на творение собственной фантазии и представив себе, что владелец этих очков угрюмо бредет следом за кораблем. Ей снова стало дурно. Все было так непривычно. Потом она забылась.

Вот, опять. Нет. Кто-то трясет ее за плечо. Это Жак. Да, это он старался ее разбудить. Она чувствовала во рту отвратительный привкус и вся дрожала с головы до ног. Мимо нее проходили другие пассажиры. Джульетта с трудом поднялась и увидела пристань, ряд низких строений, носильщиков с чемоданами и крутой обрывистый склон, больше похожий на утес, чем на холм. Небо все еще хмурилось, но лицо с расплывчатыми чертами, глядевшее на нее из облаков, исчезло, хотя она и вспомнила о нем, когда Жак подвел ее к сходням и положил ее руку на перила. Она смотрела на все вокруг сквозь пелену тумана и как будто издали — как то юное лицо в небесах, с рассеянным взглядом. Потом она вспомнила о своей сумке. На пристани носильщики грузили чемоданы в повозку. Рядом с повозкой ожидала черная карета. А у кареты стоял виконт.

Дороги, колеи, тропинки, заставы, крутые подъемы и пологие спуски, две холодные ночи в номерах с зачехленной на зиму мебелью, снегопад, мили и мили, отделявшие Дувр от места их назначения, не известного Джульетте. Жак покинул их, отправившись в Лондон верхом, багаж тоже увезли в почтовой карете. Значит, ее везут не в Лондон, решила Джульетта. Виконт молча наблюдал за ней. Прошло много часов после того, как он расспросил ее о Париже. Сам он ничего не рассказывал. Париж был уже полузабытым сном. Миля за милей проходили в тишине, было почти темно. Они ехали все медленнее и медленнее, снег повалил гуще, и лошади тащились черепашьим шагом. Кое-где уже намело сугробы, и им приходилось останавливаться, чтобы отыскать дорогу, затем они продолжали путь, и так до наступления ночи.

Джульетта притихла, уйдя в свои раздумья. Виконт развалился и вытянул ноги, он часто менял позу, словно не мог найти себе места. Но для нее он был просто частью обстановки. Париж все еще преследовал Джульетту, и Кастерлей тоже был частью этого: то же молчаливое присутствие, заполнявшее пространство вокруг нее в последние четыре года ее жизни. Они сидели вдвоем в одной карете и были слагаемыми одной и той же системы, хотя перед ними стояли разные цели и от каждого требовалось свое. Окружающий мир скользил мимо них, словно пейзаж за окном. Карета сама по себе ничего не значила, просто ящик на колесах, вот и все. Но что можно сказать тогда о той давнишней сцене? В тот момент Джульетта мысленно закрепила за виконтом его характерные свойства — тупую чувственность, жестокость, угрюмость и ограниченность. Но и он, и она были пленниками одной и той же логики. Каждый из них вылепил по своему разумению образ другого, и эти статуи отбрасывали тени друг на друга. Пародия на отцовство, которую разыгрывал Кастерлей, вечно принимала разные формы: он становился то самодуром, то фамильярным шутником, то насильником, то еще кем-нибудь. Может ли все это входить в понятие отцовства? За те четыре года, что виконт пользовался ею, тело его разрослось и раздалось вширь, а внутренне он все больше пыжился и надувался от новых планов и перспектив. Все линии сходились на Papa , вокруг него воздвигалось какое-то новое здание, и Джульетта ждала, что же из этого выйдет. «Виконт» был в пути. Он перерастал сам себя. И Джульетта все лучше понимала, какая роль отведена ей в его замыслах: она была каким-то посредником, вроде того юноши, вокруг которого, казалось, вращались их последние интриги. Роль ее продолжала меняться. Ее отношения с виконтом действительно вступили в другую стадию, и Ламприер, несмотря на свое отсутствие, был частью этих перемен. Сам того не сознавая, Ламприер был теперь средоточием их планов и ключом к таинственному шифру, так что, когда виконт, наклонившись к ней, указал на светящийся огнями дом, к которому направлялся их экипаж, Джульетта почувствовала уверенность, что юноша должен находиться в этом доме. Когда они въехали во двор, там уже стояло множество карет. Кастерлей провел ее к двери, которую отворил коротышка в алой ливрее. Их повели через широкий холл в наполненный людьми зал. Кастерлей велел ей развлекаться и не выказывать удивления, а сам взял под локоть какого-то незнакомого ей толстяка и исчез вместе с ним за боковой дверью. Гости в зале стояли большим полукругом и смотрели на человека, назвавшегося «месье Анри», — мастера Философских Фейерверков. Он извинялся за то, что погода не позволяет устроить представление на улице, и обещал, что, несмотря на такую досадную помеху, публика не будет разочарована.

Гости переговаривались между собой. Джульетта протиснулась сквозь толпу, чтобы лучше видеть.

— Сначала, — вещал месье Анри, — я покажу вам «Отвесное солнце» и «Северную звезду», последовательно изображающие цвета Британского морского флота.

В толпе послышался одобрительный гул. За спиной Джульетты какой-то мужчина говорил о собаке и кролике. Потом до нее донеслось слово «черепаха».

— Позвольте мне заверить всех обладателей хрупкой конституции, что мои номера не сопровождаются ни дымовой завесой, ни запахом пороха; и разумеется, не будет никаких взрывов.

— Слава богу и на этом, — произнесла дородная дама, стоявшая слева от Джульетты. Ее маленькие питомцы, толпившиеся вокруг нее, радостно захлопали в ладоши. Первый номер прошел удачно.

— А теперь — «Вращающееся солнце» с двенадцатью лучами, поражающее изобилием красок, с преобладанием сиреневого и ярко-красного цветов, — продолжал месье Анри. — А теперь — два синих фейерверка, вращающихся в разные стороны; будьте любезны обратить ваше внимание на эту чудную золотую искорку…

Джульетте стало скучно. Она огляделась вокруг и увидела среди гостей множество знакомых, которым она была представлена в разное время и по разным случаям, причем рядом с ней всегда находился виконт. Она вертела головой по сторонам и размышляла об этой призрачной минутной свободе, но тут из боковой двери снова появился Кастерлей. Он подошел к небольшой группе молодых людей, столпившихся вокруг седовласого мужчины с перевязанной рукой. Давешнего собеседника Кастерлея нигде не было видно. Эта группа молодых людей что-то оживленно обсуждала. Отчетливо рассмотреть Джульетта могла только троих: человека с перевязанной рукой, молодого субъекта, размахивавшего руками с серьезным выражением лица, и еще одного, на три-четыре года старше, хорошо сложенного и одетого во все черное. Последний при приближении виконта повернулся и протянул ему руку. Виконт не обратил на это внимания. Он присоединился к дискуссии, которая продолжалась еще пару минут, после чего, казалось, собеседники пришли к окончательному решению. Вся компания направилась к боковой двери, которая оставалась открытой достаточно долго, чтобы Джульетта успела заметить стоявшего за ней слугу, который держал в каждой руке по нескольку факелов. Каждый из проходивших мимо него взял по факелу, а затем дверь закрылась.

Гости почти не обратили внимания на эту сцену или не придали ей значения. Большая часть публики до сих пор наблюдала за месье Анри, чья тусклая пиротехника вынуждала их придвигаться к нему все ближе. Теперь он показывал двойное огненное колесо. Джульетта стала выбираться из толпы, проходя между отдельно стоявшими зрителями, которые уже начинали собираться в небольшие группы. Следующий час прошел за болтовней с какими-то полузнакомыми женщинами. Когда она пыталась спрятаться за чью-то спину от назойливого взгляда курносого молодого человека, она внезапно ощутила тяжелую руку на своем плече. Обернувшись, она снова увидела высокую фигуру виконта. Лицо его раскраснелось от холода.

— Пойдем, пора уезжать. Поторопись, — сказал он Джульетте, когда она придвинулась к нему. Сапоги его были в грязи. Джульетта пошла за ним из зала и по коридору. В коридоре стояли те молодые люди, с которыми беседовал в зале Кастерлей. Они держали какой-то предмет, похожий на гроб, пяти-шести футов длиной, прикрытый их плащами. Груз был тяжелым, и видно было, как они напряглись под его весом. Джульетта быстро подошла к ним, стараясь не отставать от виконта. Проходя мимо молодых людей, Джульетта заметила мрачные гримасы на их лицах. Видно было, что они не привыкли к такой работе. Плащи не совсем скрывали их ношу. Она подумала о людях, которые замерзали на улицах по ночам каждую зиму, а наутро их, как бревна, складывали в повозку и вывозили за город.

Выйдя из дома, они прошли мимо других карет к своему экипажу.

— Сюда, — указал ей виконт. Он придержал дверцу, пока она забиралась в карету. Внутри уже кто-то сидел, дожидаясь их. Это был тот самый толстяк, с которым недавно говорил виконт, — тот, с которым он исчез в первый раз.

— Все в порядке? — спросил толстяк, когда карета выехала со двора. Виконт кивнул.

— А мальчишка?

Ламприер! Джульетта почувствовала, как ногти ее вонзаются в ладони.

— Никаких следов.

— Такая ночь не для прогулок. Этот проклятый холод заползает под кожу так незаметно, но потом…

— Будет он жить или подохнет — это не моя забота, — резко оборвал его виконт.

— Но главному это не понравится…

— Это не моя забота, — повторил Кастерлей еще жестче. Карета катилась вперед. Джульетта отвернулась от своих спутников, прижавшись щекой к стеклу. Она задремала, несмотря на тряску, и когда карета набрала ход, Джульетта уже блуждала в своих грезах где-то по заснеженным полям. Из-за снега свет был голубоватым. Джульетте казалось, что она бежит рядом с каретой длинными прыжками, невысоко взлетая над землей. Стали попадаться невысокие изгороди, через которые она легко перепрыгивала; потом они стали встречаться все чаще и чаще. Вокруг не было ничего, кроме снежной равнины, а взор ее простирался так далеко, как ей только хотелось. Затем в снегу стали появляться небольшие зубчатые трещины; иногда разлом возникал за секунду до того, как Джульетте надо было приземлиться, чтобы опять оттолкнуться от земли. Трещин становилось все больше и больше, но на дороге это никак не сказывалось, и карета продолжала мчаться вперед. Джульетта захотела заглянуть внутрь одного из разломов, но из-за этого начала отставать от кареты. Тогда она стала кричать кучеру, чтобы тот ехал помедленнее, но кучер не слышал, и Джульетта пыталась позвать пассажиров. Она не видела их, но знала, что они сидят в карете и смотрят на ее отчаянные рывки. Она начала стучать в дверцу кареты, потом заглянула внутрь, но увидела лишь бесцветное небо Дувра и бледно светящиеся круги, висевшие в небе, словно две гигантские линзы; потом за ними появилось лицо. Лицо наклонилось над ней, почти прижалось к ее лицу; стук стал глухим, словно дверца кареты была обита войлоком. Это было худое лицо Ламприера в совиных очках и с разинутым ртом, словно у рыбы, бьющейся об лед; лицо это надвигалось на нее, потом кто-то закричал: «Нет! Остановитесь!» Внезапно она пробудилась, лицо Ламприера растворилось в ночи. Это не было сном. Кричала она сама. Карета мчалась вперед, и Джульетта поглядела на виконта, на лице которого крик Джульетты отразился сперва удивлением, а затем яростью. Papa исчез, виконт сбросил ненужную маску. Джульетта представила, как где-то позади на обледеневшей дороге остался стоять одинокий Ламприер, глядя, как огни кареты исчезают во тьме, унося ее прочь от него. Она снова взглянула на виконта, потом — опять в окно. Теперь она действительно была между ними и абсолютно одинока.

Прошел час или два. Огни кареты превратились в крошечные сияющие точки, а потом и вовсе растворились во мгле. Ламприер передумал идти дальше. Он остановился, дрожа. Сидя на обочине дороги, он не давал себе труда повернуть голову на слабый шум, раздававшийся у него за спиной. Он долго брел, но не нашел ничего, кроме дороги и бескрайней тьмы кругом. И еще снег. Шум стал немного громче. Должно быть, это карета. «Вот карета», — подумал он. Холод отзывался тупой болью в костях. Лицо его онемело, голова клонилась набок. Да, теперь никаких сомнений: это карета. Ноги были непослушными, словно ватными. Карета приближалась к нему. Вот она остановилась. Из нее выходят люди. Септимус. Спрашивает: «Что ты здесь делаешь?» Что-то лежит на крыше кареты. Голубой свет. «Эй!» — окликают его. Он в конце концов должен что-то ответить. Его несут на руках. Голова его лежит у Лидии на коленях. Потом, когда он проснется…

— Он спит, — сказала Лидия.

— Он без сознания, — возразил Септимус.

— Пять против одного, что он отморозил пальцы на ногах. — Уорбуртон-Бурлей пытается стянуть с него сапоги. Карета угодила в рытвину, скрытую под снегом, все подскочили, и что-то тяжело громыхнуло на крыше кареты. Лидия подняла голову и побледнела.

— Неужели Кастерлей не мог увезти ее? — спросила она. — В конце концов, он уехал первым.

— Надо было привязать ее лицом вверх, — сказал Боксер. Карета снова дернулась, и снова раздался грохот.

— Это ужасно! — воскликнула Лидия, затыкая уши. Голова Ламприера моталась на ее коленях. Остальные трое промолчали. Карета продолжала свой путь по неровной лондонской дороге с привязанным к крыше трупом женщины. Каждый раз, когда карета попадала в яму, голова женщины подпрыгивала, и слиток металла, застывший у нее во рту, ударялся о крышу. Разомлевший в тепле Ламприер спал, и ему снились женщины, летящие над полями в потоках горящего золота. Карета катилась по полям, покрытым снегом и льдом, возвращаясь в Лондон.

— «Даная, дочь Акрисия, царя Аргоса, от Эвридики. Отец заточил ее в медную башню, потому что оракул предсказал ему смерть от руки Данаиного сына…»

Это был голос Септимуса, стоящего за столом. Ламприер знал, что уже не спит, и насторожился.

— «Однако его попытки помешать Данае стать матерью не увенчались успехом: и Юпитер, влюбившийся в нее, вошел к ней в спальню в образе золотого дождя». Гм-м… что ж, неплохо. Разве ты не убил Акрисия в клубе той ночью?

Септимус сделал шутливый жест, словно метнул диск. Но его друг еще толком не пришел в себя. Ночью он то и дело просыпался. Дрожа от холода, он вставал с постели и в несколько приемов написал статью о Данае. Сон его был прерывист и беспокоен.

— Как заканчивается эта история? — продолжал расспрашивать Септимус. Скоро начнется допрос. Он ведь мог замерзнуть насмерть.

— Плохо, — выдавил из себя Ламприер после долгой паузы. Септимус все еще стоял над столом.

— Мы искали тебя, ты знаешь? Отправили на поиски целый отряд с факелами… — Тут Ламприер вспомнил карету, дорогу, грохот на крыше.

— И вы нашли меня, — сказал он.

— Нет, мы нашли женщину… — Ламприер снова уронил голову на подушку. Нельзя, чтобы Септимус увидел его лицо. — Мертвую женщину…

«Расскажи!» — мысленно попросил его Ламприер.

— Мертвую женщину? — И прежде чем он смог удержаться: — Как она… я хочу сказать…

— Она лежала на западном выгоне, там такая трясина. Просто ужасно. Но ты был за несколько миль от того места.

Неужели он ни о чем не догадался, даже прочитав эту статью? «За несколько миль» — это что, совет?

— Я заблудился и думал, что иду в сторону дома. Было темно.

— Но ведь до того ты вышел из дома?

— Да, конечно… — Конечно, он вышел из дома и пошел по свежим следам в снегу на лужайке, мельком увидев Септимуса. — Мне показалось, что ты был в коридоре и вышел с черного хода, — сказал Ламприер.

— Да, — ответил Септимус.

— А потом я заметил тебя на лужайке.

— Ну да. Я прошелся по лужайке, завернул за угол и вернулся в дом. Я искал тебя. Ты мог пропустить фейерверк.

Завернул за угол. Фейерверк.

— Я попытался обойти вокруг дома, — сказал Ламприер. — Следы вели только в одну сторону. Отпечатки ног в снегу оборвались.

— Не возражаешь, если я возьму это? Ты ведь уже написал.

Септимус держал в руке статью. Забирай, забирай. Выкатившиеся глаза, разинутый рот — забирай все.

— Как хочешь, — ответил Ламприер. Септимус аккуратно складывал бумажку.

— Ты знаешь, что мог погибнуть? Ты чуть не замерз.

— Да, знаю. — Ламприер взглянул на Септимуса, направлявшегося к двери.

— Спасибо, — произнес он. Септимус уже уходил.

— Алиса де Вир — любопытная пташка, правда? — спросил он на ходу.

— Необычная женщина, — осторожно ответил Ламприер. ¦

— А девчонку Кастерлея ты упустил. — Это Септимус прокричал, уже спускаясь по лестнице. А потом добавил: — Ну и дурак!

Хлопнула входная дверь. Уходит Септимус, подумал Ламприер, cummeaculpa , за что ему большое спасибо.

В последующие дни Ламприер сражался с буквой «D ». Он сидел за столом, отделяя тринадцатого Домиция от всех прочих представителей этого рода. Дионисиями звали больше двадцати человек. Он нашел уже двадцать четыре разных Дионисиев и мучился предчувствием, что вот-вот появится двадцать пятый. Один был библиотекарем в Аттике — о нем говорил Цицерон; но еще какой-то Дионисий упоминается тем же Цицероном в связи с украденными книгами — возможно, это одно и то же лицо? По мере того как накапливались ссылки, дорога туда и обратно между письменным столом и грудой книг в дальнем углу комнаты превратилась в утомительный ритуал. Ламприер раскрывал по порядку все книги и раскладывал их на полу, так что получался своего рода книжный ковер. Он оставлял промежутки между книгами, чтобы можно было передвигаться по комнате. Такой способ был очень удобен. Ламприер держал в голове двадцать пять Дионисиев. Он перерыл всех стоиков и часть Еврипида, чтобы найти дополнительную ссылку. «Раб Цицерона, укравший из библиотеки хозяина несколько книг. Cic. Fam . 5. ер. 10 1.13 ер. 77», — небрежно нацарапал он последнюю статью, и с этим было покончено. Двадцать пять Дионисиев порядком его утомили. Ламприер работал бессистемно. Он позабыл, что Дедал соорудил механического человека, automata . И что он способствовал Пасифае в ее противоестественной страсти. О полете Дедала знали все; в своей книге Ламприер нашел маленькую картинку, изображавшую Дедала и Икара, летящего к солнцу. Вероятно, здесь как-то перепутались истории об автомате и о крыльях, и, в действительности имелись в виду не летающие люди, а летающие механизмы. Это было вполне возможно, хотя Ламприеру больше хотелось верить в летающих людей. Полет на крыльях: какая необыкновенная идея… Ух ты! Ламприер неуклюже взмахнул руками, словно пытаясь подняться в воздух. За окном по булыжной мостовой грохотали кареты. Ламприеру пришло в голову, что был еще и двадцать шестой Дионисий, но это уж слишком — в словарь ему не попасть. Он вернулся к доберам, добунам и дохам, народам северной Македонии, Глостершира и Эфиопии, которые в его словаре все были свалены в общую кучу: такая вот новая география. Доцимус принимал слишком много горячих ванн.

В эти дни и сменявшие их ночи сон его оставался тревожным: три часа сна, двенадцать часов бодрствования, и наоборот, и всякий раз в разное время. Казалось, словарь продолжает навязывать ему свой собственный неподвластный разуму распорядок жизни. Если Ламприер заставлял себя подняться с постели в семь или восемь утра, как положено, то потом весь день он бездумно слонялся по комнате, погрузившись в свои мечты, тупо глядя в пространство и предаваясь безделью. В один из таких дней он обнаружил, что размышляет об Алисе де Вир, точнее, леди де Вир, которую Септимус назвал любопытной особой и был совершенно прав. «Необычная женщина». Да; это хорошо сказано. Многозначительно и внушает уважение. С важным видом изрекать откровения, произносить фразы вроде: «Итак, подобный ход мысли приводит нас к убеждению…» или: «Если что-либо и способно убедить нас в правоте данного предположения, так это лишь один-единственный аргумент…» — и о тебе скажут: «Этот Ламприер знает больше, чем высказывает вслух». Алиса де Вир пообещала озолотить его. И что она просила взамен? Поддержи меня в этой безделице — и ты получишь все богатство и власть, которыми наслаждался твой предок. Да что там, ты получишь все, что только пожелаешь. Ламприер помнил, как запнулся Пеппард, произнося эти слова: «… на вечные времена…». Маленький человек мог бы сказать и больше, но что-то его остановило. «С теоретической точки зрения, это соглашение должно действовать и сейчас, и впредь…» Алиса де Вир предложила ему осуществить теорию на практике. Он был Ламприером и мог по праву войти девятым в Компанию купцов. Так было сказано в соглашении. Неужели над этой бумагой его отец долгими часами размышлял в своем кабинете? Мистер Чедвик вел дела отца, и поверенный знал о соглашении. Ламприер вспоминал рассказ Алисы де Вир. Она узнала о копии соглашения от Скьюера. Ох уж этот стряпчий по темным делишкам, Скьюер!

Значит, вдова не ошибалась, а Ламприер чуть не поверил, что она сумасшедшая! Пеппард должен был рассказать ему о скрытом смысле договора, даже если этот смысл и показался ему несущественным. А Скьюер! Скьюер лгал ему и, нарушая тайну завещания клиента, его отца, он тут же побежал к Алисе де Вир и продал доверенную ему информацию за гроши.

Ламприер поглядывал из окна на улицу, сражаясь со своим пальто. Когда оно высохло, он счистил с него поддавшуюся ему часть грязи. Нельзя сказать, что оно имело теперь приличный вид, — оно стало пятнистым: розово-серым. Ламприер натянул сапоги и проверил содержимое карманов: ключ, монеты, миниатюрный портрет матери, напомнивший ему о Розали и о том, как Лидия спрашивала его о ней. Тут же всплыли и кошмарные воспоминания о глухих ударах по крыше кареты, которые он слышал, даже находясь в полусне. С тех пор миновало немало дней. Но он не мог забыть, как голова стучала о крышу кареты… Впрочем, когда Ламприер вышел на улицу, его мысли опять вернулись к Скьюеру, к Пеппарду тоже, но прежде всего — к Скьюеру. Мистер Скьюер пригласил его заходить к нему в любое время, когда понадобится, «по любому делу, пусть даже самому мелкому». Именно так он и сказал.

Приближаясь к Саутгемптон-стрит, Ламприер размышлял об этом приглашении. Теперь у него действительно возникло небольшое дельце. Оно имело отношение к нарушению тайны между поверенным и доверившимся ему клиентом, и теперь Ламприер лишь желал поблагодарить Юэна Скьюера за то, что тот так щедро предложил ему свои услуги.

Ламприер шел в контору стряпчего той же дорогой, что и в первый раз. Вот здесь он чуть не влез в кучу лошадиного дерьма, но Септимус вовремя увлек его в сторону; на Стренде был этот верзила с цыплятами, потом им встретился пьяный Уорбуртон-Бурлей, потом они расстались с ним и двинулись дальше по Флит-стрит, потом вверх по Ченсери-лейн и наконец добрались до дворика, в который Ламприер вступил теперь в одиночестве, пересек его и поднялся по ступеням. Как в тот раз Септимус, он шагал через две ступени, но затем сходство нарушилось: в прошлый раз Ламприеру пришлось несколько минут потоптаться в прихожей, но теперь он даже не успел добраться до верхней ступеньки, как из-за двери донесся знакомый разгневанный голос. Дверь открылась, и вышла вдова Нигль. Для полного сходства с прошлым визитом ей следовало бы еще находиться в кабинете Скьюера. Ее туфля уже зависала над головой Ламприера, но затем вдова передумала, хотя на лице ее была написана ярость.

— Зачем вы пришли сюда? Разве я вас не предупреждала? — Она двинулась на Ламприера. По ту сторону двери Пеппард сейчас, должно быть, устало откидывался на спинку стула, все еще взволнованный. А Скьюер, наверное, еще рдеет румянцем. Ламприер улыбнулся.

— Здесь нет ничего смешного, молодой человек, — продолжала вдова. — Я сознаю, как может выглядеть пожилая женщина в гневе. Но вы пребываете в полном неведении относительно причин моего гнева, мистер Ламприер. И если вы не понимаете, что к чему, лучше думайте о себе. Вам хватает своих проблем.

Ламприер перестал улыбаться. Вдова оттолкнула его и спустилась по лестнице. Ламприер не стал стучать в дверь, а повернулся и побежал за нею. Вдова уже шла через двор.

— Каких проблем? — закричал он ей вслед, когда до него дошел смысл ее слов. — Я смеялся не над вашим горем. Видите ли, Скьюер…

— Не делайте ошибки, мистер Ламприер, и не старайтесь быть снисходительным.

Вдова хотела уйти, но Ламприер удержал ее, схватив за руку:

— Я не хочу быть снисходительным. Я не смеюсь над вами. Я просто пытаюсь объяснить.

Его охватило то же чувство, как тогда, в карете, когда ему не верили, что он знаком с Джульеттой. Вдова пристально посмотрела на него. Ламприер отпустил ее руку.

— Вы пренебрегли моим советом. Я сказала вам, чтобы вы не доверяли Скьюеру, а теперь, если вы убедились в этом, объясняйтесь с ним.

«Какие проблемы она имела в виду?» — вертелось в голове у Ламприера.

— Вы были правы, — быстро проговорил он.

— Что касается ваших проблем, то мне известно лишь одно, — сказала вдова. — Скьюер служит одному-единственному хозяину, и этот хозяин — не вы. Ничто из того, что он делает, не пойдет вам на пользу. А теперь, если вы позволите…

— Одному хозяину?

— Это длинная история, мистер Ламприер. Учтите это, если хотите услышать ее.

— Вы позволите мне зайти к вам? — спросил Ламприер. — Может быть, сегодня вечером?

— После того как вы встретитесь с мистером Скьюером? Боюсь, что вы не будете желанным гостем.

— Тогда в другой день. Завтра.

— Выбирайте, мистер Ламприер: или вы идете со мной сейчас, или больше меня не беспокоите, —

, сказала вдова и пошла прочь. Ее тон не оставлял места для сомнений. Предательство Скьюера. Один-единственный хозяин. Вдова выходила в ворота, когда Ламприер решительно направился за ней, разрываясь между любопытством и обидой. Вдова уже пропала из виду, слышны были только ее шаги.

— Постойте! — закричал Ламприер и побежал за ней следом.

— Когда они будут писать свои исторические книги, мое имя прожжет дыру в странице. Мое имя — Фарина!

Ламприер узнал этого воинственного оратора, когда они с вдовой Нигль огибали толпу, собравшуюся на улице перед трактиром. Они сели за столик у окна.

— Это они подожгли фитиль, друзья мои, а не я и не вы, — долетел до них голос с улицы. — Они думают о своих разжиревших дочках и своей заплывшей жиром удаче, когда вороны Сен-Жиля выхватывают кусок хлеба из наших ртов и матери из Спитлфилдз подбрасывают своих младенцев на церковную паперть… — Толпа вокруг оратора гудела. Ламприер видел Фарину у «Робких ручонок» в ночь, когда они с Септимусом были в Поросячьем клубе, тогда он размахивал шелковой тряпкой как флагом и выступал перед небольшой группой прохожих. Теперь толпа была больше. И слушатели были настроены более решительно. Вдова отвела взгляд от окна.

— Если вы так ненавидите Скьюера, то зачем же вы ходите к нему в контору? — спросил Ламприер.

— Разве я ненавижу его? — ответила вдова. — Я его презираю. Скьюер — просто жалкий человечек, он не стоит ненависти. Дело в том, что в конторе Скьюера находится не только Скьюер.

— У него какая-то ваша вещь; наверное, документ? — осмелился спросить Ламприер. Вдова улыбнулась и опустила глаза. ¦

— Да, в некотором роде, — ответила она. Ламприер ждал, что она скажет дальше, но она больше ничего не добавила.

— Скьюер говорил, что вы потеряли мужа, — сделал он еще одну попытку.

— И что я сошла с ума от горя, — подхватила вдова. Она произнесла еще что-то, но шум толпы за окном помешал Ламприеру расслышать начало фразы. — … об этом любят рассказывать в тавернах. До сих пор существует выражение «Кит Нигля». Даже балладу об этом сложили. С тех пор прошло больше двадцати лет. — Вдова улыбнулась каким-то собственным мыслям. — Моему мужу это понравилось бы: Кит Нигля.

— Так он действительно утонул?

— О да, насчет этого Скьюер не солгал. Вопрос только: как и почему? Может быть, Скьюер знает ответ на этот вопрос, а может быть, нет. Как бы то ни было, он знает больше, чем говорит; и страховщики — тоже, и адвокаты страховщиков, и те, кто работал вместе с моим покойным мужем, и в первую очередь Компания купцов. Может быть, вы тоже знаете больше, чем говорите, мистер Ламприер?

— Я знаю только то, что вы мне сказали… — начал оправдываться Ламприер, но вдова уже улыбалась тому, как поддразнила его.

— Я вышла замуж в восемнадцать, а в двадцать четыре года овдовела, — сказала она. — Алан был почти на десять лет меня старше. Но это не имело значения. Он был одним из самых молодых капитанов на кораблях Ост-Индской компании. Мы были красивой парой. Он победил всех своих соперников, он обожал меня и завоевал мое сердце.

Вдова неожиданно кокетливым движением поправила выбившийся из прически локон.

— Итак, мы поженились. Потом мы купили домик на набережной Темзы. Он и сейчас принадлежит мне. Следующую часть истории я знаю от Алана, точнее, от капитана Нигля. Я передам ее с его слов. В 1763 году его судно ушло в Мадрас; оно долго ремонтировалось, и сезон отплытия уже прошел, но Алан твердо верил, что наверстает упущенное время, и сумел убедить в этом Компанию. Он был опытный моряк, но плавание оказалось нелегким. В Лиссабоне им пришлось задержаться для нового ремонта — это вполне понятно, ведь плотники Блэкуолла очень спешили, — а несколько дней спустя после отплытия из Лиссабона их настигла буря. Все, что им оставалось, — это плыть по воле ветра и волн. Их отнесло на восток к Геркулесовым столбам, потом они прошли по Гибралтарскому проливу и попали в Средиземное море. Однако фортуна от них не отвернулась. Когда шторм утих, они обнаружили, что благополучно миновали Геркулесовы столбы и дрейфуют в открытом море в районе острова Альборан. Это было чудо. Алан собрал людей на палубе, произнес речь о том, как им посчастливилось, потом все вознесли благодарственную молитву и стали промерять лотом глубину. Особой необходимости в этом не было, скорее это был просто ритуал — ведь они находились в открытом море; но когда стали ясны результаты промеров, вся команда в ужасе притихла. Они в буквальном смысле слова стояли на суше. У Алана не было карт, но поверить в это было невозможно. Тогда стали измерять глубину по второму разу. На этот раз с правого борта лот не коснулся дна, но с левого борта глубина оказалась меньше осадки судна. Иными словами, они действительно стояли на суше — и в то же время свободно плыли. Команда забеспокоилась, матросы наклонялись через борт и заглядывали в воду, но ничего не видели. Алан не понимал, что происходит. Сделали еще промеры, но все результаты были разными. Кое-кто из матросов ударился в панику, и Алан расставил караулы по всему кораблю, но тут загадка внезапно объяснилась. Что-то ударилось о левый борт с глухим стуком, и в воде стали появляться большие воронки. Затем то же произошло с, правого борта. Ударила огромная струя воды, залившая всю палубу от кормы до грот-мачты, и почти в тот же момент на поверхность всплыла стая китов, окружившая корабль. Их было по меньшей мере десять или пятнадцать, и каждый в полкорабля длиной. Лот останавливался, когда касался китовых спин. На мгновение повисла тишина, потом все приободрились, потому что хотя опасность оставалась, но она была понятной. Киты покружили вокруг корабля еще несколько минут, а затем, не погружаясь в воду, поплыли на восток. Корабль остался цел и невредим.

Вдова наклонилась к Ламприеру:

— Алан вернулся на следующий год со всем грузом. Когда он рассказал мне эту историю, я почувствовала облегчение, но не удивилась. Но потом я поняла, что история эта очень странная. Почему киты не причинили кораблю никакого вреда, почему сразу уплыли?

Ламприер растерянно покачал головой.

— Я даже и не знал, что в Средиземном море водятся киты, — сказал он.

— Вот именно! — воскликнула вдова. — Считается, что их там очень мало, а то и нет вовсе. Однако самое удивительное в этом происшествии — направление, в котором поплыли киты. Ведь киты не плавают без определенной цели, а они поплыли на восток. Иными словами, они направлялись в противоположную сторону от входа в Средиземное море — в Аравию.

— В Аравию? А потом?

Вдова, не ответив на вопрос, продолжала:

— Мой муж сделал зарисовки этих китов и подробную запись о случившемся. Он показал эти рисунки своим друзьям из китобойной флотилии, но он был никудышным художником, поэтому все относили этих китов к разным видам до тех пор, пока Алан не упоминал об их величине, достигавшей сотни футов. Тогда все были единодушны: это могли быть только голубые киты, крупнейшие из всех известных видов. Однако, когда Алан говорил о том, где он встретил этих великанов, знатоки только фыркали. В западной части Средиземного моря голубые киты не водятся, а к востоку киты вообще не встречаются, даже более мелкие. Там им нечем кормиться. Ближайшее место, где для них есть пища, — это северная часть Индийского океана, а попасть туда они не могли, если, конечно, не предположить, что они перебрались по суше. Алан стал мишенью для шуток. Всякие нелепые выдумки вроде сухопутных китов стали звать китами Нигля. Но Алан был твердо уверен в том, что он видел, и, более того, понимал, что это означает. Он послал письмо в Совет директоров с рекомендацией провести тщательные исследования, но письмо его сначала проигнорировали, а когда Алан стал настаивать, то его предупредили, что его активность нежелательна. Один старый отчет о путешествии подтвердил, что Алан прав: в нем упоминалось то же самое место и те же киты. Этот отчет написал один капитан корабля Компании почти полвека назад, Алан нашел этот отчет.

— Но что же все это значит? — спросил Ламприер. — Куда плыли эти киты?

Вдова что-то сказала, но ее слова опять потерялись в реве толпы за окном. Он услышал лишь конец фразы:

— … видите ли, грамота, дарованная Компании, дает им монополию на маршрут. С Индией может торговать любой, но лишь в том случае, если его маршрут не пролегает через южную оконечность Африки. Понимаете, пока этот маршрут единственный, Компания в безопасности.

Вдова немного помолчала, а потом поняла, что Ламприер ее не расслышал.

— Индия, — повторила она. — Киты плыли на восток к Индийскому океану, туда, где для них нашлось бы пропитание. Алан открыл с помощью китов второй путь в Индию, возможно, через Красное море.

Вот поэтому Компании нужно было заставить моего мужа молчать.

Ламприер откинулся на спинку стула, пытаясь представить себе, как стаи китов невидимками проплывают через проливы между Средиземным и Красным морями — проливы, которых нет ни на одной карте.

— Это еще не все, — сказала вдова. — Эта история в действительности не настолько невероятна, какой может показаться, и на этом она не кончается.

Внезапно на их столик упала тень. Толпа настолько разрослась, что спины людей, стоявших в задних рядах, прижались прямо к окну.

— Не кончается? — переспросил Ламприер, но вдова отвлеклась и смотрела в окно. Толпа шумела все громче. Яростный голос Фарины был слышен даже за стенами трактира:

— … это за ткачей из Спитлфилдз…

Сквозь гул толпы до них долетел громкий вопль, за которым последовал оглушительный рев множества глоток.

— … а это за прядильщиц, которые не покладая рук работают, чтобы прокормить своих детей…

Снова вопль и рев толпы, еще громче, еще раздраженнее.

— Давайте продолжим наш разговор в другом месте, — сказала вдова Ламприеру. Он колебался, ошеломленный странным рассказом. Вдова нетерпеливо прикрикнула на него:

— Ну, поторопитесь же!

Ламприер поднялся, и вдова потащила его к двери, за которой перед ними открылась следующая картина.

Толпа, сначала состоявшая из пары десятков человек, теперь увеличилась по крайней мере до двухсот, если не больше. Ламприер, которого вдова тянула за собой вдоль стены трактира за спинами зрителей, увидел Фарину в самом центре на каком-то возвышении. Рядом с ним стоит лысоватый коротышка, к которому Фарина время от времени обращается: «Дай мне цифры, Штольц!»; или: «Верно я говорю, Штольц?» — и тот немногословно подсказывает или согласно кивает. Этот Штольц рядом с Фариной почти незаметен. Фарина снова держит в руке кусок красного шелка. Штольц на коленях делает что-то с другим концом этой тряпки.

— Сюда! — Вдова дернула Ламприера за руку, и он проскользнул за спинами стоявших людей, издавших громкий вопль, затем еще и еще раз. Ламприер был оглушен, рев толпы сотряс воздух. Фарина стоял, запрокинув голову, держа в руках свой красный лоскут. Толпа теснилась, люди почти лезли друг другу на спины, все больше зверея, и вдруг вспыхнуло пламя, охватившее красный шелк. Фарина резко разорвал лоскут надвое и застыл, откинув голову, разметав в стороны руки с пылающими стягами. В языках огня, взвивающихся к небу, он был похож на падшего ангела, жаждущего мести. Толпа все гудела. Внезапно раздался чей-то крик:

— Индийские шпионы! Затем еще один голос:

— Шпионы! Индийские шпионы!

Шелк превратился в пепел. Вдова оттолкнула с дороги двух дюжих поденщиков. Крики послышались и в других местах, Фарина вглядывался в толпу. Кое-где начались драки.

— Фарина! — властный голос перекрыл общий гул. Поодаль от толпы стоял человек, указывая тростью на оратора. Глаза его закрывала повязка. Потом он оступился, и толпа бросилась к нему.

— Пробивайтесь! — крикнула вдова Ламприеру.

— Нет! — вскричал Фарина, но потасовкой была охвачена уже вся толпа, словно шелковые лоскуты — огнем.

— Индийские шпионы!

Когда слепец снова властно возопил и ткнул тростью в сторону оратора, страсти в толпе разгорелись еще жарче. Ламприер угодил в самую гущу свалки.

Кто-то толкнул его, кто-то поставил подножку, и он упал под ноги толпы. В следующий миг он почувствовал, что на его запястье сомкнулись чьи-то стальные пальцы и кто-то выволок его из свалки. Краем глаза Ламприер увидел широкую шляпу с полями и плащ. Его вытолкнули на открытое место. Вдова обернулась, заметила его и помогла ему встать на ноги. Когда он огляделся, чтобы поблагодарить своего спасителя, незнакомец уже ушел. Ламприер запомнил только плащ и широкополую шляпу. И еще руку с загорелой, обветренной кожей. Наверное, моряк, подумал Ламприер.

— Пойдемте, — торопила вдова.

Ламприер ковылял следом. Ярость толпы за их спинами постепенно стихала. На земле остались лежать несколько человек. Слепец снова вскричал: «Фарина!» Трость его была направлена в гущу толпы. Но Фарина исчез.

— Ну, скорее же, — задыхаясь, спешила вдова. — Сейчас сэр Джон вызовет полицию, а нам не стоит встречаться с этими головорезами.

Ламприер повредил колено. Хромая следом за вдовой, он не уставал благодарить про себя своего таинственного спасителя. Шляпа его почему-то показалась Ламприеру знакомой. Они прошли по Шу-лейн, затем свернули на Стоункаттер-лейн, и тут Ламприер обнаружил, что его пальто разорвано возле кармана. Он все еще дрожал, не придя в себя от неожиданного нападения широкоплечих мятежников. В конце переулка он со страхом обернулся назад, но увидел лишь вполне безобидных пешеходов, кучку детей, двух женщин с корзинами, а за ними — неясный силуэт в той самой шляпе с широкими полями.

— Проклятье! — Вдова все ускоряла шаг, таща его за руку. — Взгляните туда.

Она указала в сторону Флит-маркет, и Ламприер сквозь толчею разглядел отряд красных мундиров. Он опять обернулся, увидел притихших детей и двух женщин, но человек в плаще и шляпе исчез. Улица была слишком длинной, чтобы незнакомец успел добежать до противоположного конца и скрыться, но прежде, чем Ламприер успел поразмыслить об этом втором исчезновении, вдова уже увлекла его через рыночную площадь, а потом — на юг и на восток по закоулкам Ладгейта. На набережной Темзы они увидели еще пятнадцать или двадцать полицейских с пиками и мушкетами. Этот отряд находился от них ярдах в пятидесяти и двигался им навстречу. Ламприер хотел уже повернуть обратно, но вдова настойчиво тянула его вперед. Наконец красномундирники промаршировали в каких-нибудь двадцати ярдах от них. Ламприер в страхе возносил в это время безмолвные молитвы всем богам о смирении и умиротворении.

— Сюда, — сказала вдова, достав из кармана ключ. Ключ повернулся, дверь открылась, и они оказались в помещении. Дверь захлопнулась за спиной Ламприера. — Вот мой дом, — сказала вдова. — Добро пожаловать. Думаю, вам надо немного отдохнуть.

— Пожалуй, — отозвался Ламприер.

— А потом вы должны встретиться с профессорами.

Через несколько минут они уже сидели в гостиной на втором этаже. Большие, просторные комнаты были обставлены богато и со вкусом.

— Мой муж отправился в плавание на следующий год, в тысяча семьсот шестьдесят шестом, — говорила вдова. — Мы очень тщательно все продумали.

Ламприер отхлебнул чай из фарфоровой чашечки.

— Алан собирался идти обычным маршрутом до Гибралтарского пролива, но затем, вместо того чтобы отправиться на юг вдоль западного побережья Африки, он должен был повернуть к Средиземному морю…

— И разыскать пролив, — закончил за нее Ламприер.

— Именно так. Ведь если по этому проливу могло пройти стадо китов, то прошло бы и груженое судно Ост-Индской компании. И тогда Алан оказался бы в Индийском океане на много месяцев раньше, чем его ожидали. И монополии Компании пришел бы конец.

— Так он нашел пролив?

— Не торопитесь. Я осталась в Лондоне, на меня тоже ложилось исполнение части нашего плана. Если Алан найдет пролив, то потребуются доказательства, что он и есть первооткрыватель. Ведь если обнаружить новый маршрут мог Алан, то это смог бы сделать и кто-нибудь другой. Поэтому как доказательство у меня остались все наброски, карты и записи, сделанные моим мужем. Мы сложили их в запечатанный конверт, вскрыть который мог бы только наш личный адвокат, и то при полной гарантии сохранения тайны. В строжайшей секретности адвокат мог приступить к составлению патентов, удостоверений и прочих документов; одним словом, он подвел бы законное основание под открытие, совершенное моим мужем. Но мы столкнулись с ужасным препятствием: ни один адвокат не хотел браться за это дело. Откровенно говоря, дело было и впрямь нелегким, как вы, вероятно, догадываетесь. Я обошла сотни контор, но каждый стряпчий в Лондоне уже знал, с какой идеей носятся Нигль и его жена. Некоторые презрительно фыркали мне в лицо, другие выказывали вежливое безразличие, большинство просто отвечало отказом. Те несколько адвокатов, которые согласились взяться за работу, неизменно возвращались ко мне через несколько дней с извинениями, уклончивыми объяснениями и отказом. Как только они узнавали, что противной стороной на суде будет выступать Ост-Индская компания, они пятились, поджав хвост. Я ничего не могла поделать. Я понимала, что мой муж бороздит Средиземное море, нанося на карту последний из великих торговых путей, — и не могла найти человека, который взялся бы помочь нам. И тогда я пришла к Чедвику и Соумсу — к вашим поверенным.

— И они согласились за это взяться?

— Нет, не согласились. Но они направили меня к одному из своих подчиненных. За несколько месяцев до моего визита он открыл собственное дело.

— Мистер Скьюер! — воскликнул Ламприер. Вдова удивленно взглянула на него.

— Что за вздор! — возмутилась она. — Скьюер тогда был служащим Чедвика и оставался простым клерком еще лет двадцать. Нет-нет. Это был не Скьюер. Тот молодой человек, которого порекомендовал мне Чедвик, был восходящей звездой: он очень быстро шел в гору. И я была с ним знакома еще до свадьбы с Аланом.

— Почему же вы не пошли к нему раньше? — спросил Ламприер.

— Это тоже длинная история, — тихо сказала вдова. — Возможно, я уже тогда понимала, что это дело обернется против нас. Одним словом, я отправилась к нему, рассказала ему о своем деле, и он согласился взяться за него. Я оставила у него конверт с бумагами и пошла домой. Тогда уже прошло три месяца со дня отплытия Алана, три месяца разочарований и неудач, но теперь я наконец почувствовала, что у нас есть шанс. Но, по правде говоря, это все еще были мечты. Алан был честолюбив, и он этого не скрывал. Тогда мне показалось, что раз я нашла адвоката, то победа близка. Но на следующий день всем этим мечтам, всему, чего мы желали, и всему самому дорогому в моей жизни суждено было погибнуть, рассыпаться в прах…

Вдова замолчала. Ламприер смотрел, как она заботливо подливает ему и себе еще чаю. Когда она опускала свою чашку на блюдечко, рука ее задрожала и чай слегка расплескался.

— Следующее утро стало началом конца. Адвокат, который только вчера согласился работать на нас, явился ко мне домой. Он всю ночь читал бумаги моего мужа, и заключение его было кратким и недвусмысленным. Он сказал мне, что не станет браться за наше дело. Но я знала его уже давно, и нас объединяло нечто большее, чем простое знакомство. Вдова повертела кольцо на пальце, и этот жест напомнил Ламприеру об Алисе де Вир, у которой была такая же привычка.

— Существуют такие сделки, которые заключать не стоит, но не заключить невозможно. Вы меня понимаете? Я знала этого человека до свадьбы. Он ухаживал за мной. И, видите ли, он до сих пор желал меня. Он не воспользовался бы тем, что я могла ему предложить, но я должна была предложить ему это. Он это знал, и я знала, что он знает. Таков был наш контракт. И все это ради мужа…

У вдовы вырвался горький смешок.

— Нет, — произнесла она, — все совсем не так страшно, исключая лишь то, что я знала, что он желает меня и что он слишком благороден, чтобы взять то, чего желает. Все не так страшно — исключая лишь то, что в этот самый день на другом конце света… но разве я могла об этом знать?., мой муж уже был мертв вместе со своей командой. На самом деле все не так страшно, не считая того, что адвокат взялся за наше дело уже тогда, когда оно было заведомо проиграно, и они стерли его в порошок, они опозорили моего мужа, заклеймили его как пошлого шантажиста, а его жену — как сумасшедшую женщину и любовницу стряпчего. Алан был мертв, погиб где-то в чужих морях, за много сотен миль от Анкары, а я до сих пор остаюсь на попечении Компании: как видно, они не сочли меня достойной даже того, чтобы враждовать со мной, хотя я, со своей стороны, уничтожила бы их без малейшего колебания, если бы получила такую возможность. Это, — она тщательно искала подходящие слова, — вполне удачный способ унизить меня.

— А как же адвокат? — спросил Ламприер. — Что с ним сталось?

— Но вы же знаете, — тихо ответила вдова. Ламприер покачал головой.

— Адвоката звали Джордж Пеппард, — сказала она.

Под дверью в задумчивости бродила служанка, ожидая, когда можно будет зажечь лампу. Перед внутренним взором Ламприера предстало лицо Пеппарда в тускло освещенной комнате в переулке Синего якоря, и теперь Ламприер припомнил, как напрягся голос стряпчего при упоминании о Компании купцов. Он взглянул на вдову, мысленно поместив рядом с ней Пеппарда, ее поклонника, посягнувшего на права ее мужа, но муж ее уже был предан, мертв и пошел на корм рыбам. Вдова тоже думала об этом. Мертвецы. Утопленники, дрейфующие по воле неторопливых течений океана. Их распухшие тела колышутся в воде. Они плывут в пучине моря, обглоданные рыбами и мечтами тех, кто остался скорбеть на берегу. В соленой воде они разлагались долго. Где-то высоко вверху громоздились бесформенными грудами обломки корабля. Гордый трехмачтовый парусник превратился в щепки и бревна, а паруса, разорванные в клочья, сбились в кучу, перепутавшись с обрывками снастей, и волны раскачивали эти жалкие останки над головами утонувших моряков. Вздымались пенные валы, ветер читал отходную над спящими вечным сном в глубинах вод. Мертвецы неторопливо переворачивались, когда приходили в движение глубинные слои воды. Иногда тела всплывали.

Зажглась лампа, и призраки отступили обратно во тьму. Служанка ушла, и Ламприер смотрел ей вслед, пока дверь за ней не закрылась.

— Они так и не обнаружили следов кораблекрушения, — продолжала свой рассказ вдова. — Ни малейших следов. И не забывайте, что Алан твердо решил отправиться в Средиземное море, Аракан же находится на побережье Индии. Или корабль где-то потерялся, или…

— Или он действительно нашел пролив в Средиземном море, — сказал Ламприер.

— Да, и это именно то, чего мы желали и чего Компания страшилась больше всего на свете. Я знала, что они мне лгут, что они каким-то образом уничтожили его. Им было известно куда больше, чем они сообщили мне, но я, как дура, стала биться лбом об эту стену. Я обезумела от лжи и полуправды и оттого, что Алан погиб. Джордж умолял меня остановиться, но я его не послушалась. Без Алана наше дело было безнадежным. Факты были известны только ему, а он утонул. В зале суда все над нами смеялись, и репутация Джорджа была загублена. Я толкнула его на это… Он стоял перед судом и говорил о китах и картах, о тайных проливах. Но без Алана все было бессмысленно.

Ламприер вспомнил, что сказал Септимус, когда они с ним вышли из конторы Скьюера. Морская страховка, какое-то мошенничество… Он спросил вдову, правда ли это.

— Это было уже после суда. У Джорджа были кое-какие свидетельства в нашу пользу. Он попытался оспорить решение суда. О том, что было дальше, я знаю очень немного, но в конечном итоге эта попытка тоже обернулась против него. Компания обвинила его и моего мужа в вымогательстве и шантаже. Я думаю, что именно этот позор и побуждал меня к действиям во все последующие годы. Мой муж погиб, и рано или поздно я докажу, что в его смерти виновна Компания. Вам может показаться, что ущерб, который они нанесли мне, столь огромен, что возместить его все равно невозможно. Может быть, и так, но тем не менее последние двадцать лет я потратила только на то, чтобы доказать их вину. Пойдемте, я покажу вам кое-что.

Вдова поднялась и подтолкнула Ламприера к двери. В конце коридора была комната с окнами на набережную Темзы, и уличный шум сменился криками лодочников, еле слышными с расстояния в сотню ярдов. Уже совсем стемнело.

— Взгляните сюда, — вдова указала на длинные ряды книжных полок, прогнувшихся под тяжестью гроссбухов, конторских книг, отчетов о судебных процессах, атласов, старых бумаг с записями легенд и действительных историй. — Это улики, — сказала она. — Здесь можно найти почти все жалобы и нападки, которым когда-либо подвергалась Ост-Индская компания. Каждый случай взяточничества, каждое нарушение закона, каждое преступление, включая и то, что они сделали с моим мужем. Она указала на толстую кипу пожелтевших бумаг.

— Вот дело Нигля, — сказала она.

Ламприер взглянул на собрание улик и испытал настоящее благоговение перед трудами вдовы. Вся эта комната была одним огромным обвинением.

— Вы знаете писателя по имени Азиатик? — спросил он.

Вдова с удивлением посмотрела на Ламприера:

— Ну конечно, знаю. Но я не понимаю, откуда он известен вам?

Ламприер рассказал ей о том, как он нашел среди отцовских бумаг первый памфлет, и о том, как леди де Вир подарила ему второй. О соглашении он упомянул лишь мельком.

— Вам случайно не попадался четвертый памфлет? — с надеждой спросила его вдова.

Ламприер отрицательно покачал головой.

— Как жаль. У меня есть первые три. В них полным-полно прекрасных чувств, но недостает доказательств. По идее, в четвертом памфлете тайна должна быть раскрыта, но он никогда не попадался мне. Я даже не уверена, что он вообще издавался.

— Может быть, все это пустые угрозы, — предположил Ламприер. — Возможно, ему просто нечего было сказать.

— Возможно, — согласилась вдова, — но я склоняюсь к противоположной точке зрения. Он тоже производит такое впечатление, словно говорит меньше, чем знает. Такой угрожающий тон, такие опасные откровения обещают многое. Мне положительно симпатичен этот человек.

— Кто он был? — спросил Ламприер.

— Это остается тайной, — сказала вдова. — По вполне понятным причинам в свое время ему приходилось скрывать свою личность. Первый памфлет появился некоторое время спустя после возвращения Бэкингема из Ла-Рошели, в конце тысяча шестьсот двадцать восьмого года или в начале тысяча шестьсот двадцать девятого. Второй и третий последовали несколько месяцев спустя, а дальше не было ничего. Азиатик — кто бы ни скрывался под этим именем — был погребен и никогда больше не возвращался на свет божий.

— Во всяком случае, под этим именем, — заметил Ламприер, и вдова кивнула.

— С ним могло случиться все что угодно, — сказала она. — Так же как и с любым, кто встал поперек дороги Компании.

Она многозначительно взглянула на Ламприера. Молодой человек стоял в окружении книжных полок, стонущих под тяжестью каталогов преступлений, напоминавших о тысячах безвинных жертв. Так же как и с любым… Вдова продолжала пристально смотреть на него. Она снова заговорила:

— Мне почти ничего не известно о ваших изысканиях.

Ламприер тоже взглянул ей в глаза.

— Конечно, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, — быстро добавила она, — но что бы вы ни разузнали, все равно этого будет недостаточно, чтобы вы смогли добиться своей цели. Я больше ничего не хочу знать, но когда вы дойдете до мертвой точки, вам придется вернуться ко мне, мистер Ламприер.

Она снова указала на полки:

— Я скажу вам все, что вы захотите узнать. Все, что вам может понадобиться, вы найдете здесь. Не забывайте об этом.

Второй раз за этот день вдова напомнила Ламприеру Алису де Вир. «Все богатство, которое вы можете себе вообразить…» — такое обещание было дано ему неделей раньше в обветшавшем особняке. А теперь — «все, что вы захотите узнать…» Ламприер молча ждал, пока две женщины с их щедрыми обещаниями сражались за его разум, и страшился сделать выбор, словно Парис с золотым яблоком в руке; невообразимое богатство, необъятные знания и где-то между ними — мерцающий третий соблазн, чуть дальше и более зыбкий, исчезающий в ночной тьме. Вдова смотрела в окно. Ламприер видел ее отражение в стекле. Потом она обернулась к нему и легонько похлопала его по руке, прервав нить его размышлений.

— Подумайте хорошенько, Джон Ламприер, — сказала она. — Пойдемте, вам надо встретиться с профессорами, прежде чем мы расстанемся.

Она взяла его за руку.

— Им не так уж часто выпадает возможность поговорить с образованным человеком.

Ламприер смутился от такого комплимента и покорно позволил провести себя из кабинета вверх по узкой лестнице, скрипевшей от каждого шага. Когда они добрались до двери, в которую упиралась лестница, из-за нее послышался грохот, а затем загудели голоса.

— О! — воскликнула вдова.

Ламприер с подозрением взглянул на нее.

— Они играют в игру под названием «Прыгай или умри», — сказала она и отворила дверь. Взору Ламприера предстали трое седобородых мужчин, склонившихся над большим столом, на котором лежало что-то вроде огромной стилизованной карты.

— Мистер Джон Ламприер, — объявила вдова. Игроки поднялись из-за стола.

— Профессор Ледвич, профессор Чегвин и профессор Лайнбергер, — представила их вдова, и профессора обменялись с Ламприером традиционными любезностями.

— Мы только что начали играть в игру, которая называется «Прыгай или умри», — сказал Ледвич Ламприеру. — Не хотите ли присоединиться к нам?,

Ламприер вежливо отказался. Он взглянул на карту, разделенную на сотни разноцветных квадратиков: красные, синие и розовато-лиловые по краям и менее яркие — хаки, оливковый и коричневатый — ближе к центру. В самом центре был начерчен план обнесенного стеною города, а в центре города стоял крылатый человек. Ламприер с любопытством всматривался в эту фигурку.

— Летающий человек, — пояснил Ледвич. — В нем вся суть игры. Каждый игрок старается стать летающим человеком.

— А как это делается? — спросил Ламприер. Он внимательнее рассмотрел карту и заметил, что в каждом квадратике содержится какая-то надпись, сделанная убористым неровным почерком; чем ближе к центру, тем неразборчивее были надписи, особенно те, что находились на темных квадратах, а вблизи городской стены они становились уже почти неразличимы.

Профессор Чегвин повернулся к Ламприеру.

— Бросая игральную кость, каждый игрок передвигается с квадрата на квадрат, — объяснял он. — Когда вы попадаете на очередной квадрат, вы читаете инструкцию. Например, если я выброшу двойку, то попаду вот сюда, — он указал на ярко-желтый квадрат и склонился над картой, чтобы прочесть надпись. — Здесь я должен заключить тактический союз с герцогом де Гизом. Теперь шестерка, — он снова наклонился над столом. — Значит, я вынужден выдержать осаду Монтобана в июле тысяча шестьсот двадцать первого года. Само собой, теперь я близко подошел к тому, чтобы стать герцогом Роганом, что дает мне защиту от насильственного отречения на три хода.

— Очень полезное приобретение, если вы станете Ла Тремулем в Рошели в тысяча шестьсот двадцать восьмом году, — добавил Ледвич.

— Вы продолжаете? — вмешался Лайнбергер. Но тут Чегвин выбросил пятерку, и оба его партнера застонали. Все трое взгромоздились на свои табуретки, а затем одновременно спрыгнули на пол с ужасным грохотом.

— Я приземлился в самой гуще резни в день Святого Варфоломея, — сказал Чегвин, указывая на темный квадратик.

— Это значит, что игру нужно начинать заново, — добавил Ледвич.

— Ла-Рошель? — спросил Ламприер.

— Вот она, — Лайнбергер показал на укрепленный город в центре поля. — Это Ла-Рошель. Она находится в осаде. Все эти яркие квадратики — то, что мы называем «политикой», а более темные — события во время самой осады, когда дела слегка запутались. Город в центре — это и есть собственно город. А Летающий Человек в центре города — это, само собой, и есть Летающий Человек.

— Чтобы добраться до осады, нужно сперва разобраться с политикой, — пояснил Ледвич.

— А через осаду нужно пройти к городу, — подхватил Чегвин.

— А в городе находится, э-э-э… сам Летающий Человек, — заключил Лайнбергер.

— Я вижу, — сказал Ламприер. Ледвич выбросил четыре очка.

— Железная Рука! — хором провозгласили Чегвин с Лайнбергером, и Ледвич поднял одну руку.

— Он стал месье Ла Ноном вскоре после того, как серебряных дел мастер Вокансон приставил ему искусственную руку, — объяснил Лайнбергер. — Это один из побочных эпизодов.

Сначала Ламприер следил за игрой с интересом, но вскоре это ему наскучило. Игра дважды начиналась заново, и никто из игроков так и не смог выбраться из «политики». Тогда Ламприер спросил, что происходит, когда играющий попадает в город.

— Он должен защищать его до последней капли крови, как мы полагаем, — сказал профессор Чегвин.

— Вы что, не знаете наверняка?

— Это на редкость сложная игра, — сказал Чегвин. — Пока что нам не удавалось дойти до города.

— Значит, Летающий Человек, — Ламприер указал на крылатую фигурку в самом центре города, — по сути дела, не имеет значения.

Это замечание вызвало шумные протесты игроков. Вдова присела на стул в сторонке, не желая участвовать в дискуссии.

— Летающий Человек — это самое главное, — возразил Ледвич.

— Он важнее всего, потому что он — единственный, кому удается выжить, — объяснил Лайнбергер. — Всем остальным приходится прыгать или умереть; так или иначе, умирают все, за исключением Летающего Человека.

— Вы хотите сказать, что, когда окончилась осада, из крепости спасся один летающий человек…

— Именно это мы и хотим сказать, — ответил Чегвин. — Это Дух Рошели. Это произошло в самый последний день осады. Его видели сотни человек. Цитадель уже пылала в огне, мужчины и женщины, охваченные пламенем, прыгали вниз с крепостной стены, грохотала канонада, рушились укрепления. И в самой гуще этой бойни один из рошельцев бросается вниз со стены, но не падает.

— Он летит, — подхватил Ледвич. — Осталось множество свидетельств. Это был ребенок.

— Дух Рошели, — повторил Ламприер почти про себя. — Летающий человек?

— Это вовсе не так невероятно, как может показаться, — сказал Чегвин. — В конце концов, это смогли сделать Дедал и Икар. Уж это вам бы следовало знать, мистер Ламприер.

— И персидский царь, Кай Кавус, который привязал себя к голодным орлам, насадил кусок мяса на пику и протянул ее так, что мясо находилось у них прямо перед глазами, и орлы, пытаясь достать пищу, полетели, вот так-то — Ледвич хлопнул в ладоши.

— Это же не вызывает сомнений.

— Тем же способом воспользовался Александр Македонский, — добавил Лайнбергер.

— То были не орлы, а грифоны, — сказал Ледвич. Ламприер упустил из виду этот эпизод, а теперь вспомнил, что его статья об Александре — уже у печатников.

— Ки-кун-ши изобрел летающую колесницу, — произнес Чегвин, — но неизвестно, как она была устроена.

— Однако все это было очень давно, — заметил Ламприер.

Профессора согласно закивали:

— Верно! Это справедливо подмечено!

— Царь Бладуд! — неожиданно выпалил Лайнбергер. — Он летал над этим самым городом. И, само собой, разбился насмерть.

— И все же у него хватило времени основать Бат, — мрачно добавил Ледвич.

— А как насчет Оливера из Малмсбери? — присоединилась к дискуссии вдова.

— «Я повелел сделать пару крыльев», — процитировал Лайнбергер.

— Ну, это был банальный прыгун с башни, — проворчал Ледвич.

— А что, прыгуны с башен не считаются? — парировал Лайнбергер.

Ледвич нехотя согласился с ним, и разговор переключился на Джамбаттисту Данти из Перуджи, на безымянного кантора из Нюрнберга и на попытку аббата Тунгландского прыгнуть со стены замка Стерлинг. Роковой прыжок Болори с вершины собора в Труа не задержал на себе внимания собеседников. Зато пружинный левитатор Бураттини был встречен дружными аплодисментами. Ледвич долго распространялся о полете Ахмеда Хезарфена и о его благополучном приземлении посреди рыночной площади в Скутари. Чегвин громко восхвалял прыжок Бенье с крыши дома в Сабле. Язвительным насмешкам подвергся Сирано де Бержерак за его совет привязать к летательному аппарату бутылочки, наполненные росой, чтобы с первыми лучами утреннего солнца роса, поднимаясь вверх, увлекла за собой и летуна.

— Остается только не забыть об ангелах, — сказала вдова.

— Это бездоказательно, — возразил ей Лайнбергер несколько брюзгливым тоном.

— Но разве Уилкинс не упоминает об ангельских духах? — задумчиво произнес Ледвич. — И у Духа Рошели, говорят, тоже были крылья. В последний раз его видели летящим над волнами, он направлялся в открытое море…

Но ангелы не вызвали большого энтузиазма. Единственным вкладом Ламприера в эту дискуссию было упоминание о Гермесе (не засчитанном как откровенно мифический персонаж) и о ком-то еще, кто летал на воздушном змее. Ламприер почувствовал, что ему пора уходить, и начал прощаться с профессорами, которые уговаривали его остаться и соблазняли очередными раундами игры «Прыгай или умри», но Ламприер не поддавался. Когда вдова вышла проводить его до порога, был уже двенадцатый час вечера. Она кратко объяснила, как ему добраться домой. «Не забывайте о моем предложении», — таковы были ее прощальные слова. Потом дверь за Ламприером закрылась, и он отправился домой.

Набережная Темзы была почти безлюдна. Ламприер выдыхал в морозный воздух облачка пара, торопливо шагая по Ладгейту и дальше, по Флит-стрит, где за случайной встречей с каким-то одиноким бродягой последовали более людные места. Стали попадаться веселые компании подмастерьев, хорошо одетые молодые женщины и общительные пьяницы, которые слонялись по улицам и предлагали друг другу выпить за наступающий Новый год, — только теперь Ламприер сообразил, что до Нового года осталось всего несколько минут. Но это открытие не отвлекло его мыслей, метавшихся между вдовой, леди де Вир и Джорджем Пеппардом, чьи печальные обстоятельства теперь стали для него куда яснее. Он снова задумался, почему все-таки этот человек ничего не сказал ему о той возможности, которую так недвусмысленно изложила Алиса де Вир. «Миллионы миллионов». Но Ламприер заставил себя признать, что в действительности эти посулы были не менее фантастичными, чем Кит Нигля, хотя в глубине души он чувствовал, что история, рассказанная вдовой, заключает в себе куда больше смысла, чем могло показаться на первый взгляд. Но ведь Джордж Пеппард не мог не знать о скрытых возможностях соглашения. И, само собой, Компания купцов. Бедный Томас де Вир и Франсуа, чье отношение к своим компаньонам так изменилось во время осады и после осады…

Вопросы так и вертелись в голове Ламприера, словно акробаты, кружащиеся в воздухе, едва касаясь ногами земли. Где-то что-то потерялось. Киты, исчезнувшие корабли. Неверные замеры глубины. Ламприер продолжал свой путь по Флит-стрит и Стренду и наконец добрался до дома. Он засунул руки в карманы, и тут раздался громкий треск; Ламприер понял, что дыра в пальто, взятом Септимусом напрокат, увеличилась еще дюймов на шесть. И тогда ему в голову пришла идея.

Ламприер вошел в свой подъезд и поднялся по лестнице, но, не останавливаясь у своих дверей, он прошел еще один пролет лестницы и постучался в двери комнаты, находившейся прямо над его жилищем. В этот момент последние секунды уходящего года сдвинули стрелки часов, и один за другим зазвонили колокола храмов Святого Павла, Святого Климента, Святой Анны, Святой Марии на Стренде и Святой Марии у Савоя и других церквей, разбросанных по всему Лондону. В воздухе стоял нестройный перезвон. Ламприер слушал эти бесконечные оглушительные раскаты. Потом он попытался закрыть ладонями уши, но звон все равно был слышен. Наконец дверь отворилась и перед ним предстал низенький человечек с приплюснутым носом и злым лицом.

— Ну? — крикнул коротышка.

— Вы — портной? — заорал в ответ Ламприер, стараясь перекричать колокола.

— Ну да, — ответил тот.

— У меня порвалось пальто, — басом проревел Ламприер и показал дыру. — Я подумал, что вы могли бы починить его!

Портной посмотрел на пальто, потом на Ламприера.

— Я шью брюки, — завопил он.

— Понятно! — прокричал Ламприер. — Но вы могли бы просто зашить дырку!

Портной покачал головой.

— Только брюки, — повторил он, сделал шаг назад и захлопнул дверь. Шум постепенно стихал. Ламприер стоял в своем розовом пальто, покрытом пятнами грязи, и внимательно изучал дыру. «Дин-дон!» — раздался последний одинокий удар колокола, и снова наступила тишина. Ламприер спустился в свою комнату, где его ожидал словарь. Начался новый год. Толпа у трактира, таинственный спаситель, вдова со своими китами, три профессора с их Летающим Человеком — все это еще раз пронеслось в голове Ламприера, когда он сел за стол, взял перо и снова начал писать.