Лондон

Чайки хрипло кричат и кружатся так низко, что их голоса слышны в карете, которая, подпрыгивая и переваливаясь, тащится по грязи и навозным кучам. Косо посаженные колеса оставляют глубокие колеи на дороге к Лондону. От Саутгемптона до Гилфорда и Холмсдельской долины карета претерпела слякоть, дождь, лед, поломку дышла и невыносимое зловоние, которое висит в ноябре над Норт-Даунс. А сейчас небо чистое. Лошади с силой налегают на оглобли и всхрапывают, когда кучер щелкает над их спинами кнутом. Они тяжело дышат на холодном воздухе. Сквозь съежившиеся деревушки и пустые поля, мимо заброшенных ферм, мимо сверкающих, как старое серебро, потоков, мимо курящихся паром стогов сена, мимо церквей, выглядывающих из зарослей бузины, они держат путь к столице. Дорога перерезает долины, низкие холмы, болота и топи. Теперь она бежит через Джордж-филдз.

Лужайки и деревенские домишки сменяются более солидными заборами, скрывающими окруженные террасами коттеджи, крыши которых выложены красной желобчатой черепицей, а из труб густыми неровными клубами валит дым. Кучер поглубже натягивает шапку и снова нахлестывает усталых лошадей. Они прибавляют шагу, и карета через Саутворк въезжает в предместье Лондона, и дома по мере приближения к центру приобретают сперва один верхний этаж, затем другой, становятся выше и стройнее, и так до самого Лондонского моста, где запруженный народом город внезапно обрывается, уступая место реке.

— … плоть и кровь моей торговли, импорт-экспорт. Как-нибудь да заработаешь пенни, — втолковывает мистер Кливер своим попутчикам, пока они проезжают над медлительной водой. Его никто не слушает. Женщина с маленькой девочкой вежливо кивает, молодой человек спит, уронив голову на плечо. Кливер не обращает на него внимания.

— Никто не скажет, что Нед Кливер не любит реку! — заявляет он. Молодой человек просыпается от очередного толчка как раз вовремя, чтобы услышать последнее слово. Женщина согласно кивает.

— Реку? Где река? — спрашивает молодой человек, просыпаясь. Его голос звучит хрипло.

Но они уже миновали реку, и теперь колеса кареты грохочут по булыжной мостовой Ломбард-стрит.

— Вон там, сзади. — Кливер тычет большим пальцем через плечо. Карета замедляет ход, потому что толпа все прибывает и становится все более шумной, по мере того как они продвигаются по Чипсайду и огибают собор Святого Павла со скоростью улитки. Кливер чихает, не потрудившись прикрыть нос рукой.

— Нет, вы только посмотрите! — продолжает призывать он своих спутников. — Где вы еще найдете такой город! — Кучер натягивает вожжи. Лошади останавливаются.

— Приехали! — кричит кучер вниз. Кливер выкарабкивается наружу, стаскивает с крыши свой сундук и исчезает, не озаботившись даже словом на прощание. Женщина с девочкой выбираются следом за ним, а затем из кареты выходит и молодой человек, все еще нетвердо держась на ногах и не вполне проснувшись. Женщина перекладывает саквояж в другую руку и протягивает ему ладонь на прощание.

— Благодарю вас, миссис Джеммер.

— Всего доброго, мистер… — Она пытается припомнить его имя, которое слышала всего один раз, когда три дня назад они садились в карету. — Примите мои соболезнования, сэр, — говорит она наконец и уходит.

— Ваше? — спрашивает кучер, снимая сверху дорожный сундук. Молодой человек берет его и начинает рыться в карманах. Рука его наталкивается на медальон с портретом матери, который та вложила в его ладонь, когда он поднимался на борт пакетбота, чтобы покинуть Джерси. Со всех сторон его толкают прохожие. Он снова шарит в кармане и вытаскивает листок бумаги с планом, тщательно нарисованным рукой матери, на котором показано, в какую сторону ему следует идти от любого места на реке. Он должен только найти Темзу, и он не заблудится.

— Поберегись! — Он отскакивает в сторону, и мимо него по мостовой грохочет ручная тележка. Он вскидывает на плечо сундук.

— Ой! — Его относит вперед, когда дородный господин за его спиной требует освободить дорогу. Широкая улица, на которую он попал, запружена торговцами-разносчиками и покупателями, не уместившимися в пределах рынка Флит-маркет и выплеснувшимися на соседние улицы. Владельцы прилавков выкрикивают достоинства своих товаров в скопище народа, которое кипит вокруг. Возчики прокладывают себе путь среди тычков и проклятий, вслед за ними в толпу врезаются носильщики. Страшный шум заполняет уши — это домохозяйки выторговывают пенсы и фартинги у продавцов, которые протестуют против их скаредности. Мальчишки шныряют под ногами прохожих, уворачиваясь от пинков. Собаки протискиваются сквозь давку, спеша по своим собачьим делам.

На другой стороне улицы какой-то человек продает апельсины, по пенни за штуку, с висящего у него на боку лотка.

— Простите, сэр? — начинает молодой человек.

— Мы знакомы?

— Нет, я просто…

— Вам нужны апельсины? — Он протягивает один.

— Нет, я…

— Тогда не отнимайте у меня время.

Такой отпор несколько обескураживает молодого человека, но ничего. Тут множество торговцев, они стоят повсюду. Они должны знать, где Темза. Они и впрямь знают, но никто не слушает его. Они предлагают ему фрукты: хурму, яблоки и груши за четыре пенса, пенни и двухпенсовик. Он шагает вперед, держа на плече сундук, погружаясь в глубь рынка, где царит самая густая давка, где со всех сторон покупают и продают, обменивают и торгуются.

— Не могли бы вы показать мне, где находится Темза? — спрашивает он то у одного, то у другого. Все смотрят на него, словно он сошел с ума. Ему предлагают брюкву по шиллингу за бушель и репу за ту же цену. Торговки рыбой, на ходу предлагая свой товар, разложенный на лотках, оттесняют его все дальше, где какой-то мальчишка настойчиво навязывает ему коробку нюхательного порошка за шиллинг или три коробки за два. Один из покупателей прислушивается, с первого взгляда распознает хороший товар и тут же берет его, одновременно ухватив за локоть проходящую рыбную торговку, чтобы купить у нее палтуса за трехпенсовик. Три пенса с гинеи, гинея за погляд. Она продолжает кричать, на спине у нее висит корзина, которую она в шесть утра взяла на Биллинсгейтском рынке. Ее товарка продаст вам колбасу еще дешевле, но не притронется к палтусу и за шиллинг, кроме как за столом. Проходя мимо продавца спичек, она опускает в его коробку пенни, а спичек не берет. У бедняги нет обеих ног до колен, по ночам ему снятся зарытые сокровища. «Они спрятаны всего в тридцати шагах отсюда!» — кричит он, подпрыгивая на своих обрубках, молодому человеку, который наклонился к калеке, чтобы задать в сотый раз свой вопрос. Торговля идет неплохо у продавцов требухи, четыре пенса за фунт, и все, что вам нужно, это побольше уксусу. Уксус у бакалейщика, двухпенсовик за бутылку. Вонь из мыловаренных котлов забивает ноздри мистера Гипа, теперь он стал точильщиком ножей, а прежде был скорняком, если позволительно назвать так этого бездельника. Это он наточил нож, которым перерезали горло Кьерену Хейли, и ему пришлось предстать перед сэром Джоном и давать ему объяснения. Вдове Хейли только и досталась в наследство французская болезнь, а ее отпрыск только что стащил парик из корзины торговца, сделав вид, что усердно помогает поднять ее на спину. У каждого здесь свой бизнес. Парик украшает голову миледи Алисы де Вир, которую сейчас несут в кресле с высокими стенками носильщики, вялая рука держит поводок, рядом спешит спаниель, за шесть несчастных пенсов от Альбермарл-стрит до Пьяццы, по истертому пенни за каждые пятьсот два шага. «Куда прешь, парень? Еще очки нацепил!» Один из носильщиков леди Алисы на миг придерживает шаг, затем движется дальше. Женщины, доступные за гинею, облепили рынок так же плотно, как талию Миллисент Мартин стягивает новенький корсет на китовом усе, купленный у Стейпса на Пикадилли, целых двадцать три шиллинга, но зато ус прямо из Гренландии. Виноторговец и мясник души в ней не чают за ее пристрастие к мясному пирогу с портером, пенни за пинту, четыре с половиной пенса за окорок и бекон. Ее отец, владелец мастерской гравированных вывесок, получил триста фунтов прибыли в прошлом году, а в этом дела идут еще лучше, отчаялся дождаться жениха, поседел, собирая приданое, приглашается всякий, у кого начищены башмаки. Из кандидатов в зятья один шалопай Уиллем (неизвестного рода, бог весть какого прихода), единственный купец на его товар, сколько бы он ни давал в придачу. Щетки, которыми Уиллем надраивает свои башмаки, производства Саймона Киркби и «Сыновей Спитлфилдз». Сыновья бурно торгуют с разбойниками из Дептфорд-филдз, специализируясь на оловянной посуде, выручка проворачивается через кофейню Джонатана и растворяется в запутанных колонках цифр, с помощью которых за счетами своих бесчисленных клиентов следит Мармадьюк Оутс, тот самый, кто поспорил на тысячу, что обойдет за неделю все улицы Лондона, проиграл и добился высылки своего кредитора из города. Теперь он прохаживается по Чейндж-элли, спекулируя на бирже селитрой и китайским чаем, нет, юный сэр, реки не по моей части. Он смотрит на часы, уже почти четверть одиннадцатого. Он гладит пальцами их золотую крышку. 31 фунт 17 шиллингов и 10 с половиной пенсов, цена сегодня утром. Время бежит к полудню. Скоро комиссионеры аптекарей и бакалейщиков начнут проворачивать свои оживленные дела с турецкими купцами возле статуи Карла Второго во внутреннем дворе Королевской биржи. Они отчаянно торгуются, время от времени производя опустошительные набеги на прибыли, которые Западная Индия имеет на южной стороне, но настоящий бизнес делается на скамьях, которые тянутся вдоль Чейндж-элли. Обадия Уокер перехватил у Дьюкана выгодную сделку на двадцать тонн сахара, с учетом разницы в банке кондитеров Ламбета. Сегодня большой спрос на чай. Должен вернуться «Ноттингем», груз в полной сохранности. Те, кто поверил слухам, что девять десятых груза испорчены, и распродал свои акции, потеряли теперь от двух до двух с половиной пенсов на фунт. Впрочем, кому это теперь интересно, кроме какого-то придурка, который спрашивает, есть ли еще в Лондоне Темза, и после обеда они усядутся наверху в «Антверпене», где разговоров о чае не будет, разве что продавцы стекла задумают использовать сегодняшний день в своих интересах. Какой-то обеспокоенный торговец вздыхает, сбрасывает еще фартинг, чтобы привлечь покупателей, и, не встретив поддержки, с важным видом выходит через Нортгейт на Треднидл-стрит. Теперь группа торговцев, усердно занятая за столом в «Иерусалиме» обсуждением каботажной торговли на внутренних рейсах, навострила уши, когда хозяин дал от ворот поворот долговязому шутнику, который, нет, вы подумайте только, хочет узнать, где Темза, его сундук грохочет по лестнице вслед за ним, вот нахальный пентюх. Какая-то женщина бросает взгляд на эту суматоху, прикладывается к фляге и безумно смотрит, как ее спутник подходит к вопрошателю и говорит ему: «Ступайте на запад, молодой человек». Он указывает направление, тот кивает и движется дальше, продолжая соваться к прохожим со своим дурацким вопросом о реке, что ж, он так ничего и не понял? Но совет достался ему бесплатно, и молодой человек наконец внимает сказанному, проходя через запруженную париками Холборн-стрит на Оксфорд-роуд, вдоль которой какой-то деревенщина ведет на веревке огромных размеров свинью к месту ее ритуального умерщвления, которое состоится в следующую субботу, а его сестра гонит рядом гуся. К ним можно подойти, но они сами толком не знают, ни где лежит русло реки, ни какой дорогой можно пройти к нему. Все, что их интересует, — это свинья и гусь. Он поворачивает назад, туда, где лабиринт улиц примыкает с юго-запада к Черинг-Кросс-стрит. По его походке видно, как он устал. Ноги гудят. Сундук врезался в узкое плечо, и рука, придерживающая его, болит от напряжения. Он медленно шагает вперед по булыжной мостовой, едва видной из-под толстого слоя грязи. Из верхних окон многоквартирных домов визгливо кричат женщины, и здравый смысл подсказывает ему не оборачиваться, пока ноги влекут его через Шитэлли по направлению к Пьяцце. Найдет ли он когда-нибудь реку? Отчаяние охватывает его, когда он огибает площадь, осторожно пробираясь сквозь толпу, чтобы углубиться в небольшую улочку, ведущую к югу. Пройдя ее наполовину и уже совершенно выбившись из сил, он останавливается, чтобы передохнуть, поставив свой сундук на землю и прислонившись к дверям какого-то дома. Нетвердой походкой к нему приближается человек с большим синим мешком в руках. Ламприер сторонится, чтобы дать ему пройти. Человека ведет в сторону, он кренится. Они сталкиваются.

— А, черт тебя подери! — Вся усталость и отчаяние Ламприера внезапно выплескиваются на голову пьяного обидчика, который почти падает на него. Ламприер тычет своей картой ему в лицо.

— Река, — требует он. — Мне нужна река. Пьяный испуганно смотрит на него.

— Какое место на реке, сэр? Какое именно место вам нужно? — спрашивает он, трезвея от страха. Вычерченный от руки план угрожающе висит над его головой.

— Вот. — Молодой человек тычет в план пальцем. — Саутгемптон-стрит.

— Не насмехайтесь надо мной, сэр. Я, конечно, слегка под мухой и признаю это, но разве это причина, чтобы…

— Говори!

— Сэр, я вовсе не хотел толкнуть вас, поверьте… Молодой человек втягивает воздух, выпятив грудь.

— Говори, — медленно повторяет он, надеясь, что в голосе его звучит холодная угроза. Его пленник оглядывается по сторонам: неужели он провинился настолько, что заслуживает побоев?

— Но, сэр, вот же Саутгемптон-стрит. Вы же на ней стоите! — в отчаянии восклицает он.

— На ней?

— Ну да, сэр, это она.

Он узнал, где она, нет, даже лучше, он уже стоит на ней! Он отпускает свою жертву и медленно выдыхает воздух из легких, чувствуя облегчение.

— Спасибо, дружище, — говорит он, наскоро стряхивая грязь с одежды. Тот ничего не отвечает, и, когда молодой человек поднимает голову, чтобы узнать причину его молчания, оказывается, что его обидчик улизнул. Он смотрит вправо и влево, но незадачливого пьянчужки уже нет. Немного впереди, на противоположной стороне улицы, он видит дом с меблированными комнатами, который так долго искал. Он пересекает мостовую, перешагивает своими длинными ногами тротуар и стучит в дверь. Кто-то с грохотом спускается по лестнице, и задвижка отодвигается.

— Добро пожаловать, мистер Ламприер! — восклицает открывшая дверь пожилая женщина, пропуская его внутрь. Он входит со своим сундуком, сдаваясь таким образом на милость этой улицы. Темза? Это волнует его теперь меньше всего.

Морские течения бурно сталкивались неподалеку от стоялых вод, отмечавших вход в устье реки. Волны выбрасывали короткие белые гребни, и на неспокойной поверхности моря тревожно подпрыгивала чайка. Ее крылья хватали воздух, словно пробуя, удержит ли их на лету встречный ветер, в то время как прилив начал поднимать бездумные течения в русло реки и волнение моря уступило место глубокой целеустремленной зыби. Потоки воды, сперва волновавшиеся неопределенно, а затем подхваченные настойчивым притяжением, соединились в решительном порыве, устремившемся к городу.

На едва обозначенном горизонте был чуть виден сигнал, сообщавший о приближении корабля, который шел под всеми парусами, подгоняемый легким ветром, разрезая волны в стремлении оседлать прилив. По мере приближения к устью он вырисовывался все яснее, и воды начали затягивать его в распахнутый рот речного устья. Тамаза, темная река, Tamesis . Темза.

Тысяча двести тонн водоизмещения, первое плавание. На борту корабля ласкары быстро ослабили парус, когда прилив включился в работу. Он двигался вперед, этот ост-индиец «Ноттингем», еще помнивший Китай и мыс Кумари. Конопатчики, плотники и кузнецы с верфи Томаса Брауна поработали на славу, он выглядел и теперь как новенький, почти все тали упакованы, все порты запечатаны. Гордость ост-индского флота, «Ноттингем» низко, что предвещало богатый груз, сидел в воде, которая влекла его в глубь страны. Все шпангоуты, выстоявшие в бурях, были целы, все сочленения затянуты по-прежнему туго, помпы даже не вступали в дело. Корпус почти не повело, надстройки «Ноттингема» поднимались под прямым углом к воде. Корабль, гордый своей величиной, с молчаливым достоинством продвигался вверх по Темзе.

Но что за силуэт частью скрывается за корпусом «Ноттингема», частью сливается с тускло-серой поверхностью моря? Даже легко нагруженное, это судно с трудом ворочается на волнах. Имея вполовину меньше водоизмещения, оно воровато держало курс в кильватере большого корабля, словно промотавший состояние отец, плетущийся за своим наследником. На его борту нет ласкаров, но его молчаливых матросов, чья кожа выдублена солнцем и непогодой, можно принять за ласкаров. Видно, им приходилось несладко, и потому у них такие угрюмые лица, нелегко поддерживать жизнеспособность изношенного такелажа. Лоснящиеся канаты выдерживали лишь малое количество подъемных механизмов, быстро скользя вдоль блоков, истертых от долгого употребления. Отработавшие свое шпангоуты скрипели, и этот скрип, смешиваясь с гулом волн, ударявшихся о корпус, был единственным звуком, слышным на палубе. Корабли продолжали свой путь.

Капитан Паннел, стоя на шканцах «Ноттингема», уже предвкушал партию в покер в «Иерусалиме». Он собрал на палубе экипаж корабля, чтобы сделать традиционное наставление. Матросы и ласкары слушали почтительно, первые принимали слова капитана как нечто само собой разумеющееся, как часть ритуала прибытия домой. Ласкары, чье владение языком тросовых талрепов, перлиней и фор-марселей могло бы устыдить любого такелажного мастера, слушали, не понимая завуалированных намеков на опасности французской болезни и ловкости карманников, которые бесцельно текли вниз со шканцев. Лишь один из них представлял себе смысл этой речи, но для него она была совершенно бесполезна. Назим-уд-Долах держал свои мысли при себе и внимал речи капитана Паннела так же покорно, как и остальные. Ласкары дрожали на промозглом ветру, пронизывавшем палубу насквозь. Огромный корабль безмятежно рассекал воду, берега по обе стороны реки становились все более отчетливыми, и с палубы все яснее можно было различить поля и деревья. А вскоре показались и первые дома. У Грейвсенда «Ноттингем» встретил баркас, доставивший лоцмана, которому предстояло провести корабль на последнем этапе плавания через каналы Темзы к Дептфорду. А из-под акведука Ладзтаун уже высылал им навстречу и другие знаки своего приветствия: сломанные брусья, гнилые отбросы, рваные лохмотья. Проплывавший мимо кусок дерьма, похожий на небольшую тонзуру, покачивался на волнах, распространяя зловоние.

Даже в ноябре запах испарений Темзы был очень силен. Паннел принюхался и подумал о сыпном тифе. Они продолжали двигаться к Дептфорду, и поля по обе стороны реки становились все более испещрены домами, лачугами и машущими руками людьми. Назим отметил их приветливый вид. Лоцман решил направить корабль к левому берегу. Какое-то время они шли от него не дальше чем в пятидесяти ярдах. Уже можно было легко отличить мужские фигуры от женских. В это время на левом берегу велась оживленная дискуссия. Джеймс Бирс, получивший этим утром расчет на стекольном заводе Роулендсона, безуспешно пытался попасть в собственный дом через парадную дверь. Его жена, высунувшись из окна верхнего этажа, кидала в стоявшего внизу неудачника оскорбления и его пожитки. Глиняные чашки, кастрюли, штаны и прочие предметы домашнего скарба градом сыпались ему на голову. Некоторые из этих метательных снарядов перелетали через цель и оказывались в реке. Среди них была и брошюрка в дешевом переплете, подписанная всего одним словом «Asiaticus », страницы которой затрепетали, словно крылья порхающей бабочки, прежде чем она шлепнулась в речные волны, лишь мгновение потакавшие ее попыткам удержаться на плаву. Страницы, извиваясь брассом, пошли на дно, краска частично растворилась и тем внесла свой небольшой вклад в черноту окружающей воды. Поверхность реки между тем становилась все менее пустынной. Раздутые трупы — кошек, собак, свиней — встречались с маленькими островками покрытых пеной отбросов, неопознаваемых вещей, потерявших цвет и форму, которые лишь зловонием выдавали свое присутствие. Город высылал навстречу возвращавшимся путешественникам в виде приветствия щедрые дары из припасов своей любезной супруги — Клоаки.

«Ноттингем», сопровождаемый своей странной тенью, вновь выбрался на середину. Пакетботы, прогулочные катера и кечи, запрудившие верхние колена реки, узнали мощную осадку величественного ост-индийца и освободили для него самый глубокий канал. Когда «Ноттингем» приблизился к Верхним докам, лодочники, работавшие около ступеней Джордж-стэрз, придержали свои гуари, медленно подгребая против течения. Нетерпение сидевших в них пассажиров боролось с желанием полюбоваться на столь великолепное зрелище. Паннел думал о своей доле груза, который вез его корабль, пятьдесят тонн из общих полутора тысяч, по нескольку фунтов стерлингов за каждый фунт веса, теперь соотношение веса к объему, а корабль все плыл вперед. Вот поворот, и «Ноттингем» проскользнул в узкий входной канал дока, вода в нем заметно поднялась, объем вытесненной жидкости равен ее весу, или массе, что-то в этом роде. Если сопоставить судно и океан, то уровень воды в океане поднимется на ничтожную долю ничтожной доли. Интересно, сколько потребуется кораблей, чтобы вода в океане поднялась на один дюйм? Наверное, целого флота в девяносто, или даже больше, кораблей, водоизмещением общей совокупностью в восемьдесят семь тысяч тонн, будет недостаточно. А если тот же флот, но с людьми и грузом, общим водоизмещением… он считал… где-то в сто восемьдесят тысяч, все равно недостаточно.

— Отдать якорь!

Швартовы брошены на берег, и корабль крепко привязан к чугунным тумбам. Долгое плавание подошло к концу.

Вдоль дока уже бежала артель грузчиков. Они, как их отцы и деды, перевидали тысячи таких кораблей. Возможно, это их предки разгружали первое звено в той цепи, которая уходила в прошлое на несколько веков — к «Сьюзен», «Гектору» и «Вознесению». Люди, закаленные трудом, служители Копии, госпожи изобилия, проса, ржи и пшеницы. Рог Амалфеи — фрукты и изюм, цветы и жемчуг. Серебро и золото. Все товары и пряности легендарного Востока прошли через эти руки. Маршруты открывали португальцы, англичане и голландцы, все верно. Но именно здесь, внизу, в зловонии трюмов, портовые грузчики руками узнавали реальный вес историй, которые ходят об искателях приключений: соотношения массы к ценам, фунты за кубический фут, количественные параметры рога изобилия. Они обдирали ноги о ящики, расшибали головы о брусья. Они извергали проклятия. Масляные лампы раскачивались и отбрасывали странные тени.

Артель работала споро, каждый грузчик предвосхищал движение своего напарника. Если посмотреть сверху, то казалось, будто все их усилия устремлены в сторону квадрата света, через который в конце концов будет поднят последний ящик. Однако их старания были направлены совсем в другую сторону. Сложенные слоями товары были их рудником, и каждая группа разрабатывала свой пласт. Спросить их, что они ищут, закапываясь все глубже в недра корабля, — ни один не сумел бы ответить. И все же каждая новая разгрузка оборачивалась несбывшимся ожиданием, и это не имело ничего общего ни с долгими часами напряженного труда, ни с мизерной платой. По мере того как люди все больше потели в трюме, на палубе росла гора ящиков. Они работали в таких закоулках, которых капитаны кораблей никогда и не видели; впрочем, груз никогда не был их прямым делом. Раз за разом грузчики вычищали корабль дочиста и не находили ничего. Ни один корабль не хранил в себе тайн, это было доказано уже сотни раз.

И все же, когда они в горячке работы поднимали на свет то, что было сложено в трюме несколько месяцев назад, в их действиях было что-то от поисков. Словно они сбрасывали эти месяцы как оболочку, углубляясь во время работы в прошлое на годы и десятилетия. Даже на века. Взгляды тех, кто принимал и подавал, поднимал и носил, были неотрывно сфокусированы на чем-то, что всегда скрывалось за следующим ящиком. Что там? А под ним, внизу? Лучше, чем кто-либо другой, они знали, что груз может говорить только языком мертвого веса, и все равно они ждали, что он поведает им свою историю, свой древний сюжет, который они всегда ценили больше, чем его стоимость. Повествование, овеянное романтикой неведомых, далеких мест, о тех временах, когда первые искатели приключений только начали соскребать позолоту с сокровищницы мира, — вот что заставляло их углубляться все дальше в трюм. Глубже и дальше в прошлое, от ящиков, наполненных темным чаем, к ящикам с пряностями, минуя по пути Ормуз, Вавилон и Трапезунд. Минуя Каффу, Понт Эвксинский, Кабо Коррентес, Софалу и Мозамбик, а оттуда на север к Керинба, Момбасе, Малинди, на восток к Мусаладею, Асадею, затем весь Мадагаскар и наконец жемчужина, Гоа, омфал торговых путей португальцев. И из каждого места — золото, слоновая кость, негры, табак; первый ручеек обернулся потоком, воды Красного моря покрылись парусиной, когда рынки Адена, Аравийского полуострова, Египта и Палестины распахнули свои ворота перед светлокожими пришельцами с кровоточащими деснами, приплывшими из-за моря. Люди, везущие в подарок бусы и миткаль. Корабли и их экипажи, снабженные грамотами и каперскими свидетельствами. И они плывут дальше, на Коморские острова, к островам Мохилла и Маврикий, все глубже и все дальше, на Мальдивские и Малмалские острова, на Цейлон, богатый корицей, к Никобарским островам, на Суматру и Яву, на Молуккские острова и дальше, к островам моря Банда, и еще дальше, в Японию и Китай за сахаром, зеленым имбирем, жемчугом, квасцами и янтарем, кореньями, мускусом и шелком-сырцом — не достаточно ли, чтобы совершить путешествие в Индию и вернуться со всем этим назад, в суматошную Англию. Потому что миледи желает новые духи, а мистер Ост-Индская компания всегда был великим дамским угодником: цибетин, серая амбра, сандаловое дерево и мирра — все это необходимо миледи. А для ее прекрасной шеи — алмазы, рубины, жемчуга и шпинели, а также браслеты с аметистами и изумрудами и такие же кольца, а также с яшмой и лазуритом. А ее повару нужен перец. И мускатный орех, гвоздика и имбирь. И корица, и сахарная пудра… А стране требуется золото, серебро, медь и олово. И чай, селитра и шелк. И индиго, чтобы его красить. Мистер Ост-Индская компания — услужливый малый. Персия, Китай, Карнатик — все ему нипочем. Плавание туда, плавание обратно. Капитан, возглавляющий экспедицию, после пяти рейсов может отправляться на покой.

Еще три плавания остались Паннелу, который следит за тем, как верхний слой подстилки, на которую ставится груз — ворох бамбука и рафии, — поднимается из трюма. Выкрасить в черный цвет и отполировать — и за нее можно выручить восемьдесят гиней, не меньше, будь он проклят. Семьдесят ост-индийцев в год, в среднем по восемьсот тонн, значит, всего шестьдесят три тысячи тонн в год. И полторы тысячи из них мои, думал он, пока грузчики выносили из трюма ящики с чаем. Не мои, а Компании, поправился он. Ящики все прибывали и прибывали, их будут выгружать до конца недели. К тому времени уже прибудет «Альбион», а за ним «Бельведер», «Принцесса Шарлотта», «Граф Хоуи» и «Саливан» и восемьдесят шесть других кораблей. И каждый извергнет свой груз на пристань, на склады и на рынки города. Вдали, на другой стороне реки, собор Рена напоминал гигантский галеон, вокруг которого церкви образовали флотилию фрегатов, теснящихся на якоре. Паннел стал смотреть туда, но работа по разгрузке судна шла и без него. Ящик за ящиком с усилием перемещались из трюма «Ноттингема» на берег.'

Назим вместе с другими ласкарами покинул корабль, который в течение последних девяти месяцев был его домом, но он даже не бросил на него прощального взгляда. Все его внимание было приковано к тому непонятного вида судну, которое пряталось в тени их кормы до самого порта. Оно медленно тащилось вверх по реке, ведомое своим капитаном, по направлению к Ротерхиту. Назим следил за ним, пока оно не скрылось за поворотом реки. Оно продолжало неуклюже пробираться вверх по течению к своему месту у причала, где и вошло в док без всяких происшествий и встало на якорь, скрипом своего корпуса нарушив покой. Ни один грузчик не бросился приветствовать его, лишь какой-то седой и колченогий старый море-странник, с трудом ковылявший вдоль пристани, бросил на него внимательный взгляд. И чье-то лицо на мгновение мелькнуло в окне мансарды в стоявшем дальше по берегу доме капитана Гардиана. Команда вновь прибывшего судна шаркала ногами где-то под палубой. Что они делали? Корабль мягко качался вместе с волнами прилива, наполнявшего Темзу; день его возвращения был давно просрочен; давно истощились вера и терпение тех, кто в свое время мог ожидать его; «тук», «тук», «тук» звучало по причалу, будто тупая игла выбивала татуировку; «Вендрагон» вернулся.

Несколькими милями ниже Назим размышлял о длинном пути, который он проделал в поисках этого судна. Случай привел этот корабль под борт «Ноттингема», за которым он прятался в течение всего дневного перехода по реке. Не было ни официальной встречи, ни обмена приветствиями между капитанами.

Если это и удивило Паннела, то не удивило Назима. Он почувствовал острое разочарование, когда «Вендрагон» проплыл мимо него вверх по Темзе и скрылся из виду. Впрочем, теперь это не имело значения, сказал он себе, потому что теперь ему было известно место его назначения. И его цель. Это избавит его от необходимости пускаться на розыски корабля. Задача, стоявшая перед Назимом, и без того была достаточно сложной. Девять человек, девять безликих фигур. И только одно имя.

Его товарищи делали ему знаки, им не терпелось отправиться в бараки. Он приобрел их доверие за время плавания, а вместе с ним, он надеялся, и их помощь. Дело ведь вполне могло дойти и до этого. Их глаза открыто глядели на большой город с красивыми домами. Река катила свои волны, распространяя зловоние.

Теперь они вовсю махали ему руками. Он пошел вдоль пристани, лавируя между первыми ящиками чая, которые громоздились в импровизированные штабеля. Из трюма до него доносились голоса грузчиков, но он не обернулся.

— Назим! — торопили его товарищи. В это время один из грузчиков споткнулся, потерял равновесие, и ящик, грохнувшись с планшира на причал, раскололся и выкинул на кромку пристани черное щупальце рассыпавшегося чая. Но Назим даже не взглянул в ту сторону.

— Ну давай же! — кричали ласкары, и внезапно среди их голосов ему послышался знакомый голос. Этого не могло быть, но в тот момент Назим был совершенно уверен, что узнал этот голос, рожденный, быть может, капризом ветра, и это был голос его дяди. Тот произносил эти слова, в точности эти самые, но только в другом месте и много лет назад. Воспоминание, принесенное ветром, сказал он себе. Его не запугаешь. Он приблизился к своим товарищам по команде, которые сбились в кучу, дрожа и переминаясь с ноги на ногу. Он показал жестом, что можно идти, и они отправились к баракам. За спинами у них продолжали выстраиваться вдоль дока ящики с чаем.

Другая записка извещала, что некая заинтересованная сторона зайдет за ним следующим утром, чтобы проводить его до конторы поверенного. Под этим вторым текстом не было никакой подписи, и Ламприер стал гадать, кто бы мог быть этой заинтересованной стороной. Заинтересованной в чем?

Он снял очки и потер кожу на переносице. Комната, в которой он находился, в сумерках казалась серой. Она была обставлена лишь самой необходимой мебелью: стул, небольшой письменный стол, кровать, на которой он сидел, и комод с выдвижными ящиками. Рядом с ним на полу стоял открытым его дорожный сундук, а в нем — бумаги, в которых он только что беспорядочно рылся. Теперь предмет его поисков лежал перед ним, словно напоминая о чьем-то невидимом присутствии. Письмо. Переживания, связанные с приключениями сегодняшнего дня, уже успели растаять, уступив место усталости. Он хмуро посмотрел в окно на свинцовое небо.

— Лондон, — произнес он вслух, ни к кому не обращаясь. Снизу доносился уличный шум: торговцы и покупатели. Где-то залаяла собака.

За шесть дней, прошедшие с тех пор, как он оставил Джерси, он едва ли сказал хоть одну связную фразу. В течение всего путешествия он мучался морской болезнью, которая не оставляла его от Сент-Питер-Порта до Саутгемптона. Словно что-то прогнило в нем. И в карете он чувствовал себя не многим лучше. Какой-то краснолицый человек, от которого вовсю несло пивом, снова и снова повторял, что занимается торговлей, «экспорт-импорт»; каждый раз он так загадочно подмигивал, словно сообщал что-то очень важное. Напротив сидела средних лет женщина с ребенком, она постоянно кивала в ответ на слова торговца. Ламприера уже не тошнило даже на самых тяжелых переездах, но в душе его сгущалось смутное беспокойство. Он опять почувствовал его сейчас, глядя на лежавшее перед, ним письмо, письмо его отца. Ламприер вертел его в руках, погружаясь в мысли, которые преследовали его в течение последних двух недель. Скоро эти мысли догонят его — и не станут дожидаться, пока он приготовится противостоять им.

Прошло два часа с тех пор, как он постучал в дверь на Саутгемптон-стрит. Пожилая женщина, проводившая его наверх, в эту комнату, рассказала ему об остальных жильцах дома. Подвал занимали девушки из Уэльса, работавшие на рынке. Первый этаж пустовал, зато второй был полностью занят. Его комната была на третьем этаже, а над ним жил портной с женой и детьми. Женщина спешила по своим делам. Показав новому жильцу его комнату, она отправилась вниз по скрипучим ступеням.

Он подождал на площадке, прислушиваясь к ее шагам. Первый укол совести, угрызения которой мучили его со дня смерти отца и все больше вызывали в нем страх, он почувствовал в душе в тот же миг, когда услышал стук захлопнувшейся наружной двери. За прошедшие с тех пор два часа это ощущение превратилось в чувство, обрушившееся на него всей своей ужасной монотонно нараставшей силой. Он сразу узнал его медленное приближение, его упрямую зловещую настойчивость. Эти последние недели перед отъездом он проводил в долгих, изнуряющих прогулках среди скал. Иногда он вдруг замечал, что куда-то бежит, приходил в себя и не мог вспомнить куда. Но он знал от чего.

Воспоминания об ужасном событии порождали в нем чудовищные вопросы, то инквизиторски жестокие, то просительно настойчивые. Невидимой миазмой эти вопросы оскверняли его душу и пронизывали все закоулки его памяти. Какой ценой была оплачена жизнь Анхиса? Смертью других. Холодный ветер гнал в комнату приторный запах разложения с Темзы. Он задрожал и плотнее закутался в плащ, потом пересел на стул. Наверное, гордость не позволила бы старому отцу позвать уходящего сына, напомнить ему о долге крови. Он не уклонился бы от судьбы.

Ему хотелось верить в это. И все же, когда он старался поверить, перед его мысленным взором вставал разъяренный отец, кричавший вслед беглецу: «Ты можешь избежать мечей, ты можешь стряхнуть сознание вины, но моя кера будет гнаться за тобой, я буду преследовать тебя». Брошенный сыном троянец разинул бы беззубый рот в безмолвном крике, ожидая смертельного удара. И если бы меч упал на его голову, в тот же миг его кера обрела бы крылья и полетела над пылающим городом, по небу, озаренному огнем. Трепещущая бабочка, она губительным микробом прогрызала бы каналы в мозгу, одолеваемом ночными кошмарами и лихорадочными видениями. Ни одно жертвоприношение не успокоило бы ее, никакая цена не оказалась бы достаточно высока.

Постепенно до его сознания стал доходить быстрый лязгающий звук. Не хватило бы даже Дидоны, думал он, DelendaestCarthago , крушина и смола. Это лязгали его собственные зубы.

Ламприер поднялся и подошел к окну. Прижавшись лбом к оконному переплету, он смотрел на мужчин и женщин, толпившихся на улице внизу. Все они в один прекрасный день станут тенями, все оставят свои тяжкие земные заботы ради небесного эфира. Как мой отец, как гарпия, сирена или сфинкс. Различные воплощения керы. Она покидает тело через рот, она уносится на черных крыльях. У нее женское лицо. Миазма. Древние верили, что она насылает чуму и сеет сорняки на полях. Кера — ревностный кредитор, преследующий сверху забывчивых должников.

Наверху младший сын портного начал повторять урок: «Этельред Нерешительный, Эдуард Исповедник, Генрих Пятый…» «Неосторожный», — мысленно добавил Ламприер и вновь задумался над письмом, которое бросил на кровать, над словами отца. Curritefusi … Опять сверху: раз-раз, щелкают ножницы. Голоса из прошлого и будущего, «Генрих Седьмой», «Генрих Восьмой»… С улицы донесся крик: «Свежая говядина!»

Когда собачьи зубы сомкнулись на голени, раздался хлюпающий звук, удивительно, до чего громко, чмок, словно вытащили ботинок из жидкой грязи. Февраль был месяцем умиротворения, пожалуй, слишком раннего, подумал он. Или слишком позднего. Обряд нужно было выполнять со всей точностью. Когда человек умирал, его останки складывали в большой глиняный кувшин, пифос, после чего следовала церемония захоронения, во время которого семья совершала особые ритуалы, чтобы умиротворить керу, дух умершего. Порой соблюдение всех предписанных действий не приносило желаемого результата, но это не могло поколебать веру или страх афинян. Они знали, что кера — это испуганный дух, переживший травму смерти, и что, когда, значительно позже, дух отдавал свою монету Харону, пересекал Ахерон и достигал страны теней, этот страх оставался с ним. Это был горький вкус во рту у живущих, вкус неизбежного воссоединения. «Вы тоже последуете за нами», — шелестели бестелесные голоса.

Речное зловоние висело в воздухе. Слабый огонь в камине почти совсем потух. Он подошел и вяло поворошил золу, подбросив несколько кусков угля. Даже огонь горит здесь по-другому. Он присел на корточки и стал смотреть, как дрожащее пламя робко лижет свежий уголь. Письмо все еще ожидало его. Он был полон дурных предчувствий, когда повернулся, чтобы взять его, хотя чего ему бояться? Вопросы, на которые не было ответа, обвинения, которым нечего было противопоставить. Чепуха; но само присутствие письма в эту минуту было своего рода обвинением. Он потер все еще ноющее плечо и снова бросился на кровать. Держа конверт в руках, он думал о Гиппоное, он же Беллерофонт, посланном якобы из постели Стенобеи ко двору Иобата с лукавым письмом, в котором ничего не подозревающий герой нес свой смертный приговор. И все же Беллерофонт выжил, подумал он. «Карл Первый», — прозвучало сверху. Старательно выведенные рукой отца буквы смотрели ему прямо в зрачки. Он опять начал читать.

Назим с товарищами по команде добрался до рэтклиффских бараков. Они шагали рядом с ним, возбужденно болтая и показывая пальцами во все стороны. Со ступеней Пеликан-стэрз, где их высадил ялик, все вокруг было в новинку. Вот молодая женщина вела собаку на поводке. Усевшись на упаковочный ящик, седой джентльмен держал в руках два одинаковых шелковых отреза. К одному из них он обращался так, словно тот был его заклятым врагом. «Импорт!» — взвизгнул он и яростно плюнул на шелк. Маленький серый человечек с тонкими, будто нарисованными, усами обходил со шляпой в руках людей, стоявших вокруг него. Они бросали в шляпу мелкие монеты. Открыв рот, ласкары глазели на проституток, которые выглядывали из окон на Олд-Грейвел-лейн. Индусы постарше отводили глаза, но молодые быстро поняли, что за товар здесь предлагается, и уже помахивали женщинам кошельками, а те облизывались в предвкушении поживы. Скоро, Назим знал, новизна исчезнет и под ней обнаружится грубая правда, свойственная всем этим зрелищам, вроде представления фокусника, которого они только что миновали: настоящий бизнес там делал мальчик, потихоньку опустошавший карманы зрителей, пока они следили за тем, как его хозяин, Мастер Иллюзий, извлекает ниоткуда апельсины и жонглирует колодой карт. Нечто из ничего, ничто из чего-то; замечательное равновесие, подумал Назим. Что ж! Многим рукам сегодня ночью найдется работа. В трущобах Шедуэлла знают, как облегчить карманы ласкаров от заработанных денег.

Они быстро шагали вперед, приближаясь к месту своего назначения. Тогда, несколько месяцев назад, он понял обещание Паннела именно так, как и следовало его понимать: то была прекрасная ложь, призванная смягчить для матросов тяготы предстоявшего плавания. Но те, кто воспринял посулы о роскошных условиях и обильной еде всерьез, разочаровались при виде показавшихся впереди бараков. Чем ближе они подходили по Рэтклиффской дороге к длинному, низкому деревянному строению, тем очевиднее становилось, насколько оно ветхое. Отодранные доски хлопали по крыше. Окна глядели пустыми проемами. Сообразив наконец, куда они попали, товарищи Назима замедлили шаг, и к своему новому жилищу команда приблизилась в полном молчании.

В дверях строения их ожидал маленький очкарик; с обеих сторон его подпирали крупные субъекты грубой наружности. На столе перед ним высокой грудой были навалены одеяла. Каждый, кто проходил в двери мимо него, получал одеяло с кратким объяснением: «постель». Окончательно присмиревшие ласкары входили один за другим и исчезали в мрачных внутренностях барака. Назим пристроился в конец очереди, поспешно собираясь с мыслями. Получив одеяло, он потоптался перед чиновником и спросил заискивающим голосом, когда их переведут в более подходящее помещение. Он едва успел договорить, как громила, стоявший слева, выругался и неловко замахнулся, метя ему в лицо. Назим позволил его руке коснуться своей головы и отпрянул назад через дверной проем, почти выкатившись на улицу. Он ухватился за голову в притворном страдании и оглянулся на своего противника, который встал на пороге, заслонив собой дверной проем. Тот собрался было шагнуть вперед, но что-то в выражении лица индуса удержало его. Он вернулся в дом, выпятив грудь, гордый своей победой. Горло, подумал Назим, горло — вот его слабое место.

Это был неосторожный поступок, но, как он и предположил, напавший на него человек был неуклюжим и неподготовленным. Назим отыскал себе место в бараке и тихо опустился на пол. Если бы те, девять, знали про него, они прислали бы профессионалов или, по крайней мере, умелых людей. Следовательно, заключил он, они не знают. Тем не менее он бдительно следил за маленьким человечком, распределявшим одеяла среди последних ласкаров. Они занимали места на голых досках, сбитые с толку обманом своих надежд. Никто не заметил, как безмятежно отнесся ко всему этому Назим.

Когда наступил вечер, целая компания молодых индусов направилась согреться в приветливых объятиях Шедуэлла. Шедуэлл будет рад поддержать их иллюзии. Кое-кто из них, догадывался Назим, уже не вернется обратно, и, пока они собирались, он занимал себя тем, что пытался угадать, кто именно. Наверняка случится драка; людская злоба обратится на чужаков, которым неведома лингва франка прочих матросов, оказавшихся на чужой земле, а дальше понятно: разбитые лица, пустые карманы, а то и нож в груди.

Те, что остались, пожилые ласкары, скучились в группы, тихо беседуя между собой. Он чувствовал их подавленность, но, как всегда, не разделял общего настроения. Разумеется, эти бараки — мерзкое место; холодные, плохо освещенные, грязные. Но разве это важно? Он продолжал сидеть в одиночестве, не вступая в разговоры. Некоторые уже начали обсуждать, как бы получить место на каком-нибудь судне, которое доставило бы их обратно в Мадрас или Гоа. Компания не позволит им этого, он знал. Да и в любом случае редкий корабль отправится в Индию в ноябре; слишком велик риск. Назим смотрел на ласкаров, неторопливо выбивая пальцами дробь на досках пола — один, два, три, четыре, большой палец. Напрягая каждый мускул на руке, один, два, три, четыре, большой палец. Что ж! Как всегда. Кнут и пряник. Бывали места и похуже. И получше.

Ласкары продолжали сетовать на свое положение. Пальцы Назима замерли. Всего лишь другая сторона монеты: если бы вдруг Компания сдержала свои обещания, радость этих моряков была бы Назиму не ближе их теперешнего уныния. Никчемная монета. Возможно, он задумался бы над их поведением, если бы видел в этом смысл, но сам он давно жил в стороне от подобных мелочей. Он познал другую сторону жизни. Люди ослепляли себя тем, что считали своими заветными желаниями. Собственной суетностью. Много лет назад, когда дядя был еще жив, Назим в первый раз посетил дворец наваба. Он многое увидел в тот день, многого не понял, но целью этого визита — точнее, одной из целей, как он потом осознал, — была проверка на суетность.

Его мысли поплыли в прошлое. Вот он, еще мальчик, стоит рядом с дядей перед огромным зданием. Палящая жара, сверкающий красный песчаник. Потом — ни с чем не сравнимая прохлада мраморного дворца. Шаги гулким эхом отдаются от стен и высоких позолоченных потолков. Вот они проходят через большой зал, и дядя показывает ему музыкальный павильон, находящийся в глубине. Назим послушно смотрит. Они миновали просторный зал для аудиенций, множество роскошно убранных комнат и широких пустынных коридоров, прошли рядом с зенаной, миновали бани и сады, в которых журчали ручьи и сверкающие водопады обрушивались в бассейны. Купола и крыши павильонов настороженно следили за ними, пока они не скрылись во внутренних покоях, пока не закрылись за ними чеканные двери из меди и серебра. Они снова шли длинными, слабо освещенными коридорами, и из-за резных ширм доносились легкие шорохи и шепот. Наконец они вошли в комнату, стены которой были украшены причудливыми орнаментами и священными изречениями, выложенными из агатов и карнеолов, инкрустированными золотом, бирюзой и перламутром изумительных оттенков. Здесь их принял маленький, сморщенный человек, ограничивший на сей раз свою свиту только одним слугой.

Дядя почтительно приветствовал его. После непродолжительной беседы дядя представил его, двенадцатилетнего, маленькому человеку. Тогда он не мог и предположить, что в этот день, согласно наследственной преемственности, он навеки стал слугой наваба. Потом он покорно ждал несколько часов, пока наваб и его дядя тихими голосами обсуждали что-то. Затем они совершили церемонию прощания и удалились.

Прежде чем покинуть дворец, дядя повел Назима посмотреть Зеркальную комнату. Он уже слышал об этом чуде. Мириады крошечных стекол, вставленных в причудливые выступы и плоскости, образовывали странно блестящую, переливающуюся чешую. Он видел свое отражение в тысячах крошечных зеркал, существующих отдельно друг от друга. Чудесная комната, не так ли? Назим вежливо кивнул в ответ, хотя зрелище не тронуло его. Комната произвела на него точно такое же впечатление, как если бы он увидел просто белые стены. Что ему до всего этого? Дядя пристально наблюдал за ним, и только позже, гораздо позже, Назим понял, что это было в некотором роде испытанием. Ни малейшего проблеска удивления не промелькнуло на его лице, как и в душе.

Тогда дядя улыбнулся и повел его обратно через зал для аудиенций, где дворцовые слуги расступались перед ними, не смея поднять на них глаза. Назим никогда не думал, что его дядя такая важная персона. Он смотрел вокруг и видел на лицах слуг одно и то же выражение. Уважение? Бесспорно… но и что-то еще. Дядя укорил его за неуместное любопытство, но Назим все равно перехватывал летевшие им вслед быстрые взгляды и различил в глазах слуг отвращение и, совершенно точно, сильный, нескрываемый страх. Почему они боятся такого человека, как его дядя, — человека, который по крайней мере до сегодняшнего дня не обнаруживал значительного влияния на других людей? Позже он с улыбкой вспоминал, как недооценивал дядю, но в тот день его любопытству не было предела. Придворные, приближенные, слуги, ловкие притворщики, живущие во дворце, — все они внимательно и опасливо, стараясь не попадаться на глаза, следили за тем, как Назим с дядей медленно проходят мимо них. Назим с дядей: назначенный божественным соизволением ассасин, профессиональный убийца на службе у наваба Карнатика и назначенный сегодня его преемник — двенадцатилетний ученик. Они шли рука об руку, Бахадур-уд-Долах вел своего юного племянника домой…

Дверь в барак внезапно распахнулась, спугнув воспоминания Назима. Вернулись двое его соотечественников. Он расстелил на дощатом полу свое одеяло и лег, как всегда, повернувшись лицом к входу. Дверь распахивалась с неравными промежутками. Каждый раз он приоткрывал глаза и, убедившись, что опасности нет, снова закрывал их. Его товарищи возвращались по двое и по трое; никто не пришел в одиночку. Первый урок, подумал он про себя. Некоторые пытались сохранять независимый вид перед лицом неудач, но большинство вернулись с унылыми лицами, а иные и с синяками. Назим вздохнул и поудобнее устроился на жестких досках. То и дело его тревожный сон прерывался звуками шагов: заблудившиеся в ночи, запоздавшие ласкары ощупью пробирались к своим местам. Но завтра ему предстояло взяться за выполнение возложенной на него задачи.

Письмо было без подписи, но почерк, без сомнения, принадлежал отцу. Какую месть он имел в виду? И откуда он знал, что умрет насильственной смертью? Чем больше Джон думал о письме отца, тем больше осаждали его эти и другие вопросы.

Он откинулся на узкую кровать и уставился в беленый потолок, пожелтевший от каминного дыма. Мысли о смерти отца и событиях на Джерси мешались с бушевавшими в нем чувствами, он то вспоминал джерсийские леса и поля, то перед ним мелькал образ его матери. Над его головой семья портного, судя по долетавшим звукам, собиралась ложиться спать; уличный шум не умолкал, хотя и изменился. Голоса прохожих и рыночных торговцев, сливавшиеся в устойчивый гул купли-продажи, ругательств и приветствий, растворились, и место их захватили рваные ритмы вечернего города: внезапные крики и шум приближавшихся и удалявшихся шагов.

Ламприер перевернулся на другой бок, пытаясь отделаться от вопросов, которые вызвало отцовское письмо. Он хотел забыться сном, чтобы они оставили его в покое. Раньше ему бывало жаль тратить время на сон, но теперь он с нетерпением ждал его прихода и провала в небытие. Он плохо помнил свои сны. Иногда в сумеречном состоянии между сном и явью он преследовал этих беглецов, ускользнувших из-под контроля разума, но при каждой безуспешной попытке задержать их они таяли еще скорее — словно мыльные пузыри, лопающиеся от легчайшего прикосновения. Каждое утро он вел подсчет своим потерям, как будто с каждым растаявшим сновидением терялась частица его собственного «я». Своей неуловимостью сны намекали на то, что самое существо его постепенно истончается. Что прибывало днем, ночью шло на ущерб. Остаток мнился Джону Ламприеру точнейшей из возможных версий его сущности, но «я» его сновидений было заточено в темнице бодрствующего разума и сопротивлялось всем попыткам выпустить его на волю.

Над его головой опять раздалось: бум, бум, бум! Должно быть, портной со своей женой отмечали окончание дня благодарением Господу, а затем друг другу: бум, бум, бум. Они придерживались привычного ритма. Карл Второй, Оливер Кромвель, Вильгельм и Мария… Кромвель? Бум, бум, чмок. Ламприер думал об отце. Останься он молча лежать там, в кустах, и ничего бы не случилось. Выбери Кастер-лей другой день для охоты, и ничего бы не случилось. Если бы Джульетта не стояла под водопадом, если бы она не играла со струями, если бы Джульетта не… Если бы я не совершил актеонов грех… Нет, он отмел эту мысль. Не сейчас. Нет!

«Да! — сказал в нем другой голос — Да! Если бы ты не позволил другому расплатиться за твой грех…» Этого не должно было случиться, с тоской думал он. Сколько было способов избежать этого!

Шум над головой стал громче, темп ускорился, послышалось низкое довольное урчание. Затем наступила тишина. «Если бы я не читал накануне эту историю, если бы не вызвал ее к жизни, если бы та книга не попала мне в руки, если бы я не старался произвести впечатление в библиотеке… Сколько всего я мог бы не сделать! Хотя бы не подсматривать за ней на озере…»

Мысли его обращались к девушке вновь и вновь. Бодрствующий разум медленно покидал его, капля за каплей, как белый песок в песочных часах, а ночь все тянулась. Наконец глаза его закрылись и он уснул.

И наступило самое подозрительное время суток. Человек, идущий по улице, становится лишь помехой в той безмолвной драме, что разыгрывается в этот тайный час меж городом и ночью. Закутанная в плащ фигура пересекает улицу по диагонали, тень ее удлиняется с каждым шагом, уводящим ее прочь от фонаря. Кто-то медлит на углу с деланно безразличным видом. Кидает взгляды по сторонам, стараясь не выдать причину своего ночного караула. Город почти замер, но медленно плывущая в небе луна привносит в него некоторое подобие жизни. Странные тени на стенах, силуэты, выступающие из темноты и скрывающиеся во мраке, когда их минует лунный свет. Уголки города, что при дневном свете казались такими спокойными и обычными, обнажают теперь причудливо-гротескные, тайные стороны своей сущности. Резная каменная ваза с выщербленными краями отбрасывает тень, в которой легко узнается профиль изувеченного человеческого лица, на стену, которую так безмятежно украшает днем. Сломанные доски, небрежно наваленные в углу двора, кажутся напряженными руками двух тел, сцепившихся в борьбе, а тень от флагштока, пересекающая булыжную мостовую, образует прямой угол, встречаясь с противоположной стеной, и еще один, когда стена поворачивает за угол: виселица.

А луна все плывет по небу, и тени то удлиняются, то укорачиваются, то исчезают без следа, а то и вовсе преображаются до неузнаваемости. Кажется, будто город настойчиво стремится раскрыть магический смысл своего существа, тайну своего устройства, но о некоторых его секретах никто так никогда и не узнает. Подвалы, потайные лестницы, скрытые переходы, тянущиеся под самой поверхностью обыденного, неведомые коридоры и комнаты, проходы и каналы, ведущие в мир невидимого и неслышимого; все эти загадочные места освещаются лишь фонарями тех, кто хранит тайну их существования.

И вот что-то живое шевелится в этих подземных проходах. Что-то пульсирует. Что-то движется в этих окаменевших венах. Поначалу всего лишь небольшие завихрения холодного воздуха свидетельствуют о том, что здесь есть какой-то источник тепла. Каменные помещения и коридоры, непривычные к свету, на краткий миг озаряются слабым огнем, и хриплое дыхание едва слышно в длинных переходах и пещерах. Когда робкий свет соскабливает мглу со стен и полов, оказывается, что мгла скрывает удивительно плавные поверхности, закругленные контуры и мягкие изгибы, более похожие на сочленения, чем на углы. Обширные пустоты чередуются с узкими коридорами. Кажется, они принадлежат какому-то живому существу, так органически закруглены их своды и арки. Минеральные волокна, словно истончившиеся сталактиты, ниспадают с потолка к полу. Но это вовсе не сталактиты. Этот спутанный клубок напоминает окаменевшие артерии. Это, да и все переходы и пещеры, которые идущий освещает тусклым светом своей лампы, так похожи на полости живого организма, что ему приходит в голову, что его путь пролегает внутри трупа какого-то гигантского древнего Зверя.

Страшно давно, может быть еще до потопа, невообразимо огромный Зверь бродил по поверхности земли. Он накрывал своей тенью целые равнины и скалистые утесы. Чудовищно тупой, он был необуздан в единственном стремлении умерщвлять. Здесь он ступил на мягкую, податливую почву, и она не выпустила его. Она послушно уступала его громадной тяжести, пока не сомкнулась над его головой. И тогда Зверь умер, а земля все расступалась под его весом, пока его не остановило каменное ложе. Тогда в работу земли включилась вода. Гигантский труп долго — там, на поверхности, прошли тысячелетия — подвергался терпеливым натекам минеральных растворов, и они просочились сквозь его шкуру, сквозь мышцы и скелет, и органика превратилась в камень. Окаменевший Зверь стал памятником самому себе. Вот откуда эти подземные пустоты, эти тайные извилистые тракты, которыми движутся к месту назначения пятеро пришельцев. Молчаливый хозяин — древний Зверь — принимает их в своей утробе.

Глубоко внизу под спящим городом недра Зверя едва заметно оживляются. Внутри каменного трупа возникает движение. Пять человек пробираются сквозь окаменевшие артерии, адамантовые галереи и хрупкие кристаллические коридоры. Они движутся каждый по своему маршруту. Их пути петляют и кружатся, но никогда не пересекаются. Каждый из них совершал свое путешествие много раз. Но ни один не представляет, где пролегает путь других. Сообща они знают лишь конечную цель, и каждый в одиночестве пробирается сквозь путаницу туннелей. Порой их, возможно, отделяет друг от друга лишь тонкая, в несколько дюймов, перегородка осыпающегося песчаника, но они не догадываются об этом. Каждый идет собственной дорогой в центр огромного трупа. Возможно, это помещение было когда-то его сердцем. Проем ведущей в него двери был тогда, быть может, аортой, толкавшей его кровь по венам и артериям. Теперь в них живет лишь слабое эхо шагов тех пятерых, что вот-вот сойдутся у двери. Лампы, которые они несут, крепко прижав к груди, освещают им дорогу; тела их отбрасывают длинные тени, теряющиеся в темноте у них за спиной. При входе в центральный зал каждый тушит свой фонарь и зажигает один из фитилей в лампе, висящей на стене. Всего в ней девять таких фитилей. Пять из девяти фитилей загораются и отбрасывают прикрытые заслонками мерцающие блики на потолок и стены комнаты. Другого света это место не знает. Воздух тут холодный и неподвижный. «Каббала» собралась на совет.

Хотя лампа распространяет совсем тусклый свет, председатель избегает и его, укрываясь в тени своего кресла. За его спиной с обеих сторон возвышаются две фигуры, словно пара колонн. Немного поодаль человек с мощным телосложением занимает свое место за столом. Судя по всему, он привык к энергичному движению и беспокойно ворочается в кресле. Его компаньон, жилистый, худощавый человек, садится более проворно.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит председатель, когда последний из вошедших опускается на свое место. В его голосе нет ни напряжения, ни ожидания, ни волнения. В этом старческом голосе лишь торжественная строгость, словно они собрались для окончательного подписания договора, условия которого были выработаны много лет назад. Он почти незаметно склоняется вперед, его лицо остается в тени. Это служит сигналом внимать, что собравшиеся и делают, каждый в соответствии с давно установившимися привычками. За их плечами множество подобных собраний. Мощный человек ставит локти на стол и складывает кисти рук, одну на другую. Подушечкой пальца он неслышно постукивает по кольцу на левой руке. Оно золотое, грубой работы, с выгравированным рисунком. Он рассматривает свои ногти, словно все происходящее занимает лишь малую частицу его внимания. Однако задумчивая поза вовсе не идет ему, и эффект получается почти комическим. Председатель отвечает ему приблизительно таким же безразличным видом и начинает:

— До нас дошло сообщение, что наваб отправил своего эмиссара… — Два человека-колонны за его спиной, словно поясняя последнее слово, эхом вторят председателю — поочередно, сначала один, затем другой, слева направо и обратно:

— Посланник.

— Глашатай.

— Дипломат.

— Глаза и уши.

— Посланец доброй воли.

— Агент-провокатор.

Председатель жестом водворяет молчание и продолжает:

— Это эмиссар, вот и все, что мы пока знаем, и пока этого достаточно. Мы установим, кто это.

Тогда можно будет принять решение. — Он делает паузу, переводя дыхание. — Позже. В любом случае, он — лишь часть проблемы…

— Зачем ждать? — Мощный человек размыкает руки. — Почему не расправиться с ним прямо сейчас? Разве мы что-то выгадаем от его присутствия? — Он оглядывает сидящих за столом, ожидая согласия, но лица их, как всегда, ничего не выражают. Председатель продолжает, отвечая на прозвучавший вопрос:

— Мы будем следить за ним. Мы можем кое-что выгадать, установив его личность, прежде чем мы… — Он помедлил. — … прежде чем мы начнем действовать. Отграничить одно от другого не так-то просто…

Люди-колонны тут же включаются — по-прежнему поочередно:

— Черное.

— Белое.

— Козы.

— Овцы.

— Дебет.

— Кредит.

Председатель жестом приказывает им замолчать и глядит через стол на того, кто сел последним:

— … но деталь все же можно выделить из общей картины, в которой она составляет только часть. Вы не согласны, monsieur ? — Эта реплика относится к прервавшему его мощному человеку, который снова принял привычную позу, вот только суставы его пальцев побелели — слишком уж сильно он сжал сомкнутые руки. Сидящий против него человек, на которого до того упал взгляд председателя, нервно ворошит стопку бумаг и быстро взглядывает на человека напротив. Но худощавый сосед последнего перехватывает этот взгляд и цепко держит его в плену своего неподвижного взора. Затем он произносит всего одно слово:

— Отчет?

Этот голос звучит первый раз за время встречи. Он звенит холодным металлом и совершенно лишен интонации. Тот, к кому он обращается, с трудом догадывается, что это вопрос. Он раскладывает бумаги перед собой и откашливается:

— Не учитывая наши собственные интересы, долги Карнатика делятся на три приблизительно равные части…

— Приблизительно? — осведомляется мощный человек напротив.

— Основные интересы всех трех участников взаимно перекрывают друг друга, равно как и более мелкие задолженности, которые в целом можно не принимать во внимание. Все станет яснее, когда я продолжу…

— Верно, — соглашается председатель. — Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот… — Докладывающий снова опускает взгляд на бумаги. — Это деловые круги Аркота, партия Гастингса и, разумеется, Совет по контролю. Из трех этих кредиторов самыми влиятельными, хотя и самыми неорганизованными, являются деловые круги Аркота. Бенфилд представляет собой своего рода ключевую фигуру, но только для своих противников. Мы не считаем, что он сможет найти серьезную поддержку. Что касается Гастингса и его друзей, как ни странно, они все еще крепко держатся вместе. Но если что, высказанное ему недоверие лишь укрепит его позиции…

— Как это? — прерывает его металлический голос.

— Как он может выиграть, если потеряет даже то малое, что у него есть? И что выиграют его спонсоры? — мощный человек кладет руки на стол.

— То, что у него почти ничего нет, к делу не относится. — Невидимый председатель шевелится в тени своего кресла. — Он стоит на нравственных позициях. Гастингс — человек принципов.

Включаются люди-колонны:

— Образец добродетели.

— Катилина.

— Полубог.

— Василиск.

— Аристид.

— Нана Сахиб.

Докладчик переворачивает страницу.

— Как бы там ни было, интересы Гастингса надо учитывать. Совет по контролю преследует противоречивые цели, во всяком случае их действия не кажутся согласованными. В их рядах происходит раскол между сторонниками Питта и его ставленника, Дундаса.

— Питт обещал содействовать интересам Аркота в обмен на поддержку во время выборов, нам это известно. Но сам, как только был избран премьер-министром, сразу стал вмешиваться в дела Компании, это мы тоже знаем. Но теперь его деятельность приняла иное направление. Расследование..

— Расследование?

— Касательно злоупотреблений, главным образом в действиях деловых кругов Аркота. Похоже, Питт тоже становится человеком принципов.

— Но он же предал тех, кто его поддержал, — вмешивается мощный человек. Наступает короткое молчание.

— Питт — опытный политик, — слова звучат из тени в дальнем конце стола. — Продолжайте.

— Совершенно ясно, что наваб Карнатика занял огромные, конечно по его представлениям, суммы как у чиновников Компании или среди деловых кругов Аркота, так и у правительства, причем под весьма высокие проценты. Эти займы обеспечиваются доходами с земель Карнатика, правителем которых, во всяком случае номинальным, выступает наваб.

— Ну да, — усмехается мощный человек, — с тех пор, как мы возвели его на трон.

— К настоящему моменту Гастингс потребовал ликвидации задолженности любой ценой, что, в сущности, означало, что никакой цены и не будет, долги придется просто списать. Доходами с земель Карнатика нельзя покрыть даже процентов, не говоря уже об основной сумме. Дундас вмешался, когда требования Гастингса уже были одобрены, и добился для кредиторов наваба, то есть для деловых кругов Аркота, ежегодной выплаты четырехсот восьмидесяти тысяч фунтов в течение двадцати лет. Реакцией Гастингса стало, как мы знаем, начало его падения, но Дундасу этого показалось мало, и теперь он принимает меры, которые заставляют заподозрить, что он у Бенфилда в кармане.

— Или у Питта, — снова звучит металлический голос.

— Эти другие меры, — начинает мощный человек, — включают в себя перевод долгов Компании в Англию?

— Именно так, а также принятие на этих днях Декларативного билля. Дундас, по меньшей мере, приложил к этому руку.

— Декларативный билль — это скорее досадная неприятность, чем реальная угроза. Никак не вижу, почему он должен нас беспокоить.

— Главная проблема лежит в центре всей этой паутины, — слышится голос с дальнего конца стола. — Продолжайте.

— Так вот, сам наваб затеял более тонкую игру, чем можно было предположить. Согласившись вернуть все долги как правительству, так и деловым кругам Аркота, он играет на претензиях одной стороны к другой и не платит никому. Наваб показал себя очень уступчивым человеком: он уступает всем.

— А значит, не уступает никому. В сущности, у него нет никакой власти, но он держит все заинтересованные стороны в заложниках посредством собственных долгов.

— Верно, — прозвучал голос невидимого председателя. — Пустой центр, где сходятся все интересы.

— Включая и наши? — Мощные мускулы того, кто произнес эти слова, напряглись.

— Пока нет причин полагать, что наше соглашение с ним изменилось или вообще зависит от этого дела. И все же интерес, который это дело возбудило к себе… — Он взвешивает следующее слово. — … нежелателен. Необходимо принять меры предосторожности. В том числе надо дождаться эмиссара. Как бы там ни было, время для решений еще не настало. — Он улыбается про себя. — Пока что необходимо просто… сдержаться. Это будет выполнено?

Один за другим все присутствующие кивают. Пришлось поддержать решение председателя. Но уже заметны признаки нетерпения: то тут постукивание пальцев по столу, то там наклон головы. Председатель продолжает:

— Пришли известия от Жака. Он встретился с нашими коллегами во Франции. — Все собравшиеся немного напрягаются, когда речь заходит о миссии Жака.

— В течение месяца он вернется, тогда получим более подробные сведения.

— Девчонка? — спросил мощный человек, не поднимая головы.

— Девчонка, разумеется, тоже вернется. Она нам еще пригодится. — Эти слова направляют дальнейший ход его мыслей. — Что касается другого дела, то пока никаких осложнений не предвидится. По вашему молчанию я вижу, что мальчишка уже прибыл.

Человек мощного сложения смотрит на него с легким удивлением.

— Прибыл и помещен на место, — подтверждает он.

— Прекрасно, — отвечает председатель. — Ламприеры слишком долго были вне игры. Все только начинается, джентльмены.

Собрание переходит к обсуждению других, не столь настоятельных дел. Наконец все вопросы обсуждены, все решения приняты или отложены, направления определены. Участники собрания один за другим покидают комнату, и вот в лампе остается только два фитиля, а свет становится совсем скудным. Человек мощного телосложения беспокойно ходит по комнате, в то время как другой, невидимый в тени кресла, продолжает сидеть. Его глаза внимательно следят за каждым движением другого.

— Вам не нравится, как обстоит дело с мальчишкой, это же совершенно ясно, друг мой.

— Способ его уничтожения слишком театрален, — резко возражает тот. — Глупая возня, детские игры.

— Это единственное, что вас волнует? Мощный человек останавливается, кладет руки на стол, изо всех сил стараясь сохранить на лице безразличное выражение.

— Разве этого мало? — отвечает он. — Мы могли бы добиться того, что нам нужно, гораздо более простым путем. Необходимо действовать решительно.

— По-моему, создавать прецеденты уже поздновато.

— Меня волнуют только практические вопросы…

— Разумеется, но мы имеем дело не с крестьянином. Внешняя сторона здесь тоже имеет значение.

— Внешняя сторона. Что толку во внешней стороне? — презрительные нотки звучат в его голосе. «Осторожнее, друг мой, умерь свой пыл», — думает второй, но вслух говорит:

— Цицероны и Сократы мира сего редко оспаривают вынесенный им приговор, — он подчеркивает голосом последнее слово. — Не приговор их оскорбляет, а способ, которым они должны быть уничтожены, слова, которые при этом произносятся, и частности ритуала. Дело не в том, что мы делаем, а в том, в какую форму мы облекаем свои решения.

Крупный человек, кажется, соглашается с этим. Он кивает и направляется к лампе. Затушив свой фитиль, он с удивлением слышит голос председателя:

— Я старею, Николя. Я устал. Нужны перемены. Он замолкает. Николя Кастерлей поворачивается и выходит, ничего не ответив. Председатель остается сидеть в одиночестве во главе стола.

Он оглядывает каменные стены и своды пещеры и думает о других подобных ей помещениях. Уединенные святилища элевсинских мистерий, потайные храмы орфиков, ритуалы которых давно забыты, неведомые суды, перед которыми никогда не представали обвиняемые, другие каббалы, диктовавшие направления, по которым шло развитие мира. Тайные собрания, такие как сегодняшнее, которые незримо управляют правителями, дергая их, как кукол, за нитки. И владыки подчиняются приказам тайной воли. Неспешный ритм принимаемых здесь решений диктует ритм мирового пульса. Катастрофы, войны, гибель королей — все это лишь временные меры, краткие паузы в беззвучной музыке тайных совещаний и соглашений между теми, чьи лица всегда остаются в тени. Все это ему известно. Но, подумал он, изменения — тоже часть игры. Последняя его идея начала обретать предуготовленную ей форму, и грядущие месяцы простерлись перед ним как на ладони. Перемен не миновать, подумал он, глядя, как оплывает последний фитиль. Старый город встал перед его внутренним взором, башни-близнецы, словно часовые на посту у входа во внутреннюю гавань. Не миновать возвращения.