Многие дистиллерии довольно красивы. Многие – наверное, большинство – построены в очень приятных, а то и совершенно великолепных местах. Конечно же, ни благородство окружающего вискикурню пейзажа, ни ее архитектурная ценность никак не связаны с качеством производимого напитка. Существует несколько красивых заводов, которые стоят в изумительных местах, как бриллианты в дорогой оправе, или отличаются необычайно интересными архитектурными решениями, но производимые там молты особо высокой ценности не имеют (правда, с их добавлением частенько получаются хорошие купажи). В свою очередь, например, дистиллерия «Гленли́вет» (Glenlivet), которая, несмотря на характерный для Спейсайда чудесный пейзаж с холмами и долинами, выглядит, откуда ни посмотри, как-то нелепо; это растянувшийся по склону хаос архитектурных стилей, пропорций и материалов, которые в совокупности являют собой не самое приятное зрелище.

Но все это неважно, потому что виски «Гленливет» по праву считается одним из лучших продуктов Спейсайда, да и вообще одним из лучших односолодовых виски. Было бы здорово, если бы он производился в таком месте, которое соответствует его уровню: либо в исключительно элегантных, почти безупречных природных условиях, либо в здании, спроектированном Лаченсом или сэром Ричардом Роджерсом , однако это производило бы только внешний эффект; да и вообще пусть лучше внимание заинтересованных потребителей будет сосредоточено не на зданиях, а на виски, но не иначе.

Дистиллерии Айлы проигрывают в сравнении с окружающей красотой. Меньше всех повезло в этом смысле «Бруклади» и «Боумору»: первая – это комплекс приятных глазу построек возле крошечной деревушки, перед которым тянется местами песчаный, местами каменистый берег глубокой морской бухты, а позади – невысокие, поросшие лесом холмы (местоположение, как вы понимаете, чертовски удачное, но все познается в сравнении); вторая – это примерно то же самое, но на другом берегу Лох-Индаала. На самом деле, вискикурня настолько прочно срослась с городом Боумор, что при перегонке спирта излишки горячей воды обогревают местный бассейн, расположенный по соседству. Опять-таки, Боумор (по сути, столица Айлы) – изящный, привлекательный городок, который не может испортить вид стильных, аккуратных заводских корпусов на его южной границе; просто другие островные вискикурни расположены в столь пленительных местах, что дух захватывает.

Из трех заводиков на южном побережье виден длинный язык моря, который представляет собой… честно сказать, я и сам не знаю, что он собой представляет. Даже после тщательного изучения отцовских морских карт, выпущенных в свое время Адмиралтейством, я так и не решил, к чему он относится: то ли к Ирландскому морю, то ли к Атлантическому океану, то ли к проливу Саунд-оф-Джура (Sound of Jura). В любом случае там довольно глубоко, а зимой сильно штормит. Миниатюрные островки, больше похожие на зубчатые обломки скал, пронзают поверхность воды, а вискикурни выглядят так, будто совершенно случайно очутились в ломаных складках земной поверхности, будто поселились там вместе с галькой, озерами и деревьями, а потом поерзали и устроились поудобней.

Выглядят они элегантно. Побеленные стены, черные крыши и элементы декора, пропорциональные постройки, ухоженные лужайки – в целом атмосфера неброской гордости. Названия пишут ОГРОМНЫМИ БУКВАМИ на самой высокой стене, выходящей к морю; если фотографировать с нужного ракурса, потом не придется чесать голову и бормотать: «Вроде бы смахивает на “Лафройг”, а может, и на “Ардбег”…»

«Кул Áйла» (Caol Ila) и «Буннахáвен» (Bunnahabhain) притаились в еще более впечатляющих местах и льнут к подножиям крутых холмов, от чего возникает ощущение, будто они в любой момент могут упасть в воду. «Кул Айла» обращена на противоположный берег Саунд-оф-Джура, а «Буннахавен» выстроена вдоль пролива, в сторону моря, но из обеих дистиллерий прекрасно видны три огромные каменные груди с сосками, возвышающиеся на другом берегу: это скалы Папс-оф-Джура (Paps of Jura). Раньше на берегу неподалеку от вискикурни «Буннахавен» лежало на удивление целое, хотя и ржавое судно, налетевшее на скалы, – лет десять назад я проходил мимо него на пароме, возвращаясь с Кóлонсея (Colonsay). С тех пор штормовое море, что выбросило судно на берег, оставило от него только обломки.

Учитывая удаленность и первозданность пейзажа, как-то даже странно, что «Буннахавен» производит, наверное, самый мягкий, наименее резкий виски на острове; да, тоже с привкусом масла и соли, сладкими нотками хереса и отголосками торфа, но все же в сравнении с остальными продуктами Айлы и ярким, энергичным окружением напиток получается удивительно спокойным. Мне кажется, у меня выходит не самая лестная похвала, но это вправду превосходный молт, и если бы все виски с Айлы были яростными, как «Лафройг», швыряющий торф, дым и йод прямо тебе в лицо, то остров от этого сильно бы проиграл. «Буннахавен» скорее похож на могучего тихоню, и это ему только в плюс. Его часто используют для изготовления «Блэк Боттл» (Black Bottle) – наверное, лучшего из доступных блендов, который точно понравится любителям островного виски с Айлы.

На острове Айла я останавливаюсь неподалеку от Порт-Эллен, на ферме «Балливикар» (Ballivicar), у Тоби и Харриет Роксбур. Тоби – румяный тостяк, шотландец до мозга костей, но, по собственному утверждению, говорит с «кристальным прононсом». Тоби, как никто другой, освоил взгляд василиска (мне повезло, что он никогда не смотрел на меня в гневе) и однажды послал куда подальше самого Роберта Максвелла , ныне покойного, после чего выжил, даже не потеряв работу, и рассказал, как было дело. За одно это ему от меня огромный респект.

Эрудит, острослов, знаток литературы, Тоби вошел в мою жизнь как редактор издательства «Футура», купившего права на издание «Осиной фабрики» в мягкой обложке. Позже он согласился на публикацию «Вспомни о Флебе» – моего первого научно-фантастического романа. По-настоящему мы познакомились в 1986 году, когда я впервые участвовал в конвенте фантастов. Я говорю «познакомились», но подразумеваю, что сам лежал на полу в баре со стаканом пива на груди, размышляя, почему потолок нависает так низко, а Тоби в это время накачивал мою жену шампанским.

Во время того же конвента, «Мексикон II», я познакомился с Джоном Джарролдом. Джон, знаменитый фэн (не стану вдаваться в тонкости и даже основы явления под названием «Британский фэндом научной фантастики, его нравы и обычаи в конце XX века» – понятия типа «знаменитый фэн» нужно принимать как данность), впоследствии стал уважаемым редактором, причем не только фантастики.

Мы с Джоном какое-то время не пересекались, и оба уже сто лет не виделись с Тоби и Харриет, а посему организовали встречу на Айле: Джон прилетел раньше меня, в пятницу днем, из Гастингса, через «Хитроу» и Глазго. А завтра у меня – встреча с фотографом Мартином Греем. Мартину досталась незавидная миссия: сделать мою приличную фотографию для обложки. Редактор этой книги, Оливер Джонсон, прилетает в понедельник, а Джон обратным рейсом улетит в южном направлении.

Джон сидит на кухне Роксбуров; он только что доел баранину, от которой я отказывался, но только вначале. Выглядит он бесподобно: белый свитер грубой вязки, пышные седые усы и борода – с виду тоже грубой вязки. У Джона, по-моему, идеальная память: он помнит пьесы Шекспира, тексты всех когда-либо экранизированных мюзиклов и диалоги из большинства фильмов последних пятидесяти лет. Вкупе с непреодолимым желанием поделиться этими знаниями эрудиция делает Джона совершенно невыносимым, особенно когда пытаешься в его компании посмотреть фильм, который он видел, а ты нет (но это мелочи жизни).

А он порой начнет сыпать цитатами из Шекспира, ты говоришь себе: «Ха, это и я знаю!» – и подхватываешь, но в итоге неизбежно оказывается, что ты помнишь только пару строк, тогда как Джон готов продекламировать целый акт, а то и следующий. Ну ничего, зато с ним не соскучишься, да к тому же в конце восьмидесятых, как-то поутру, на балконе отеля в Брайтоне, он, похоже, спас мне жизнь, так что не стоит на него наезжать, если он образованнее меня (мы еще поговорим о сцене на балконе и о вечеринке у Тоби, начавшейся под девизом «Совсем по чуть-чуть, друзья мои»).

Харриет, жена Тоби – такой же чудесный человек. У нее румянец ярче, чем у мужа, и при этом необыкновенный, звонкий, заразительный смех. Она обладает удивительной способностью управлять нагруженным квадроциклом, не отвлекаясь на небольшой отряд собак и детей. Кроме того, она управляет колесницей (у них есть нехилая колесница, сделанная из фанеры, старой автомобильной оси и чего-то, похожего на гнутые опоры строительных лесов; Харриет запрягает битюга клейдесдальской породы и в компании непоседливых, горластых детей рассекает по полям. Зачем – ума не приложу). Когда Харриет разгуливает по двору, в каждой руке у нее обычно болтается ведро чего-то зловонного или просто пахучего.

Роксбуры и их ферма, несмотря на все причуды, могут служить достаточно точным слепком нынешнего британского фермерства определенного – то есть небольшого – масштаба. Они держатся на плаву за счет невероятного разнообразия видов деятельности и помимо стандартного для их местности животноводства (здесь разводят и овец, и крупный скот, причем оба эти занятия постоянно и невообразимо усложняются головоломными правилами ЕС и ДЕФРА , для описания которых даже не подойдет слово «иезуитские», поскольку оно предполагает внешне рациональные и элегантные доводы) сдают отдыхающим домики, перестроенные из конюшен, организуют катание на лошадях, занимаются переработкой макулатуры и заготовкой фуража, да к тому же Тоби выделяет неделю в месяц на работу редактором местной газеты «Айлич». Примечание: вне зависимости от того, как произносится название острова – «Айла» или «Айлей», айлич (то есть житель Айлы) произносится именно айлич. Извините за постоянные сложности с произношением, но, как время от времени говорит мне компьютер механическим голосом, «я не виноват».

Незадолго до нашего приезда на Айлу дочь Тоби и Харриет Белинда вернулась из роддома, находящегося в Глазго. Кто не отличется богатырским здоровьем, тот, прожив долгие годы на таком островке, как Айла, рано или поздно убедится, что вертолет «Скорой помощи» – это слишком шумно и отнюдь не пафосно. Белинда вернулась домой со своей прелестной новорожденной дочкой Бет, сестренкой Рейчел. Рейчел уже четыре года, она девушка с характером. Раскованно поет в ванной и постоянно что-то мурлычет, когда рисует. Очаровательная, целеустремленная и невероятно настойчивая маленькая ворчунья, она, возможно, унаследует фамильный смех от мамы и бабушки, но об этом судить еще рано. Меня она просто покорила. Мужа Белинды зовут Роберт, он шеф-повар в ресторане гостиницы «Макри́», расположенной неподалеку от дома, готовит деликатесы из местных гребешков, оленины и говядины.

Едем в «Макри» обедать – и вдруг видим ястреба.

– Ух ты, – кричу я. – Глядите! Ястреб!

Мы с Энн состоим в Королевском обществе защиты птиц, но в орнитологии разбираемся слабо; ястреб – один из немногих крупных пернатых, кого мы узнаем безошибочно. Сейчас их стало намного больше, чем раньше, но все равно увидеть ястреба в естественной среде – знаменательное событие. Большая, степенная взрослая птица летит над полем, чтобы занять позицию на ближайшем телефонном столбе и высматривать добычу.

– Эка невидаль, – мрачно смотрит на него Тоби. – Ястребы. Из-за них у нас в округе нет певчих птиц.

– Ой, – спохватываюсь я, а про себя думаю: «Опять ты, Бэнкс, выставил себя городским остолопом».

– А выдры…

– У вас есть выдры? – Я вновь приободряюсь. – Обожаю…

– Эти сволочи пожирают уток, – рычит Тоби.

– О.

Айла – плодородный, изобильный край, где живет и, можно сказать, царит дикая природа. В прибрежных водах обитают дельфины и тюлени, пищей им служат бесчисленные породы рыб и ракообразных. По лесам и холмам бродят олени трех видов, причем создается впечатление, что они задались целью – исключительно из спортивного интереса – нежданно-негаданно выскакивать по ночам на дорогу. Остров населяют разнообразные хищные птицы, в том числе и ястребы – враги певчих птах; тучи летящих на зимовку гусей (их тоже минимум три вида) ковром накрывают поля, чтобы подкрепиться и взамен удобрить почву; фазаны, толстые, цветастые щеголи, разгуливают по полям, зарослям и обочинам, а также с отсутствующим и слегка растерянным видом исследуют асфальт, будто смутно подозревая, что соваться сюда не стоило… и в самом деле, многие из них находят смерть под колесами; выдры (кыш! брысь! плохие выдры!), зайцы – этих просто тьма, они вечно от кого-то улепетывают на своих не по росту длиннющих ногах, будто позаимствованных у молодой газели; кролики, а также множество других мелких зверушек, которые обычно попадаются на глаза уже раздавленными: они испещряют холмистые, извилистые, усеянные клочками торфа островные дороги бурыми пятнами меха, мяса и косточек. Эти пятна, особенно когда свежие и даже слегка шевелятся, вызывают жадный интерес у шумных вороньих стай, которые иначе дружно пустились бы на поиски недавно павшей овцы, чтобы выклевать ей глаза или полакомиться сочным мясом из беззащитного подбрюшья. Живности на острове столько, что она даже влияет на производство виски. Самые большие злодеи – это гуси, которые не раз склевывали ячмень, лишая его чести превратиться в виски. Не остаются в стороне млекопитающие и даже рыбы: когда мы приехали на вискикурню «Буннахавен», рабочие демонтировали одну из охладительных колонн, потому что угодившая туда из моря форель застряла в теплообменнике и тем самым остановила весь ход производства. У горячей трубы рыбина вполне равномерно пропеклась и, возможно, в итоге была съедена, но история об этом умалчивает. Во время нашего отъезда обсуждался вопрос об установке более надежной решетки на входное отверстие трубы, потому что в прошлом году там же умудрилась застрять выдра.

Пусть Айла – это не Серенгети , но жизнь на ферме, особенно в тех местах, где много дикого зверья, быстро открывает приезжему неприглядные реалии жизни и смерти. Кто раньше не знал, для чего хищникам нужны зубы и когти, тот очень скоро будет избавлен от иллюзий. Видимо, по этой причине фермерство – занятие главным образом потомственное; если же человеку просто захотелось поработать с животными, на ферме он долго не продержится.

Насколько я понимаю, у любого фермера имеется целая обойма мрачных страшилок про животных. Он с придыханием сообщит вам такие физиологические подробности, как «выпадение матки» или «кишащая червями рана», вероятно, для того, чтобы напомнить о не измеряемой деньгами ценности съеденных вами блюд (которые после таких кошмарных историй, не ровен час, придется соскребать со стола). Причем на фермах, где занимаются преимущественно земледелием, а не животноводством, тоже можно услышать такие истории, что отвратят от еды даже голодного стервятника.

Жизнь на ферме «Балливикар» видится мне сложной, во многом физически и эмоционально изнурительной, но зато это непосредственное, зачастую вознаграждаемое сторицей существование в безостановочном сельском калейдоскопе, где мелькают удобрения и корма, сено и компост, комбайны, трактора и гвозди, куры, кошки, собаки, овцы, коровы, пони, лошади, бесчисленная дикая живность и ватага бегающих во дворе здоровеньких щекастых детишек, босоногих, горластых, перепачканных навозом и при этом совершенно счастливых. Где, как не на ферме, с тобой заведет увлекательную беседу смышленое, радостно шмыгающее носом четырехлетнее создание, которое для начала спросит, как тебя зовут, а потом покажет длинную пластмассовую трубку, на которой сподручно исполнить песенку; ты обведешь глазами залитый солнцем простой пейзаж – изумрудную траву, плодородную красноватую землю, чистое голубое небо – и про себя удивишься: «Боже правый, неужели кто-то еще растит детей в городе?»

И сам же ответишь: да, миллионы, потому что у них нет выбора, потому что так испокон веков живет наш мир и вряд ли надумает жить иначе. Тебя вдруг захлестнет тревога об этой крохе: ты представишь, как ее солнечная искренность, светлая, пытливая невинность переносится в большой и алчный город, где обернется только обузой и слабостью в глазах тех, у кого нет ни стыда, ни совести, а есть лишь стремление объявить доверчивость глупостью, а человека – бросовым товаром, которого нежалко.

Однако по зрелом размышлении ты скажешь себе, что стоящему перед тобой ребенку так или иначе даровано прекрасное начало жизни, а детство, которое не боится ни навоза, ни грязи, ни луж, ни крапивы, – это лучшая прививка против инфекций и аллергий, куда более действенная, чем существование под безупречно стерильным колпаком, а потому сельская жизнь на свежем воздухе, с синяками и разбитыми коленками, преподаст ему немало уроков на все случаи жизни: о доверии и предательстве, о надежности и уверенности. Дети не так хрупки, как мы боимся, и не так глупы, как нам кажется, просто мы, наверное, тревожимся больше, чем следует.