Глава 42
Катастрофа
По темному небу стремительно неслись облака. Не видя ничего, кроме немногих скал, разбросанных там и сям, старых костей и кучки перьев под ногами, он огляделся и позвал: «Сэнди?» — но на вересковой пустоши не было больше никого, а на западе таяли в облаках два-три закатных луча. Он пустился бежать по вереску с криком «Александр!», споткнулся и упал во тьму. Что-то душило его, он боролся, потом понял, что это стеганое пуховое одеяло, откинул его и сел.
Он лежал в постели в темной комнате, чувствуя головную боль и невыносимую утрату. Что привели его сюда друзья, он не сомневался, но кто они были? Куда они ушли? Он нащупал выключатель ночника и щелкнул им. Комната оказалась дортуаром, где у каждой стены стояло по две кровати, между ними — туалетные столики с дамской косметикой. На стенах висели цветные постеры с певцами и лозунги вроде такого: ЕСЛИ ВЫ ПАРАНОИК, ЭТО ЕЩЕ НЕ ЗНАЧИТ, ЧТО ПРОТИВ ВАС НЕ ПЛЕТЕТСЯ ЗАГОВОР. Его одежда была разбросана по полу. Он застонал, потер себе виски, встал и быстро оделся. Сомнений не было: недавно произошло что-то очень хорошее. Это приключение не было любовью, но оставило его готовым для любви. Восторг раскрыл его, подготовил для кого-то, кого здесь не было. Его мучила невозможность обнять кого-то и шептать ласковые слова, ощущая ответные объятия и слыша слова любви. Он вышел из комнаты и поспешил по коридору туда, где слышались за дверью музыка и голоса. Ланарк толкнул дверь и остановился, мигая на ярком свету. Голоса стихли, потом кто-то выкрикнул: «Смотрите! Он возвращается!» — и загремел раскатистый смех.
Народу в галерее было меньше, чем в прошлый раз. Гости по преимуществу лежали на подушках в нижнем этаже, и Ланарк спешил мимо них, поглядывая направо и налево. Ему вспомнился тонкогубый улыбающийся ротик в просвете темных волос, и он, заметив чей-то смеющийся рот и темные волосы, крикнул:
— Это ты? Ты была со мной?
— Когда?
— В спальне?
— Нет-нет, не я! Может быть, Хельга? Женщина, которая танцует вот там?
Ланарк бросился на танцплощадку с криком:
— Ты Хельга? Ты была со мной в спальне?
— Сэр, — произнес Тимон Кодак, танцевавший с женщиной, — эта леди — моя супруга.
Смех доносился со всех сторон, хотя на площадке танцевала лишь одна пара и играл только один саксофонист. Прочие оркестранты сидели вместе с девушками на разбросанных там и сям подушках, и внезапно Ланарк очень отчетливо увидел Либби. Она прижималась к ударнику, мужчине средних лет в роговых очках. Ее изящно-пухлое юное тело льнуло к нему, дрожа мелкой дрожью, плечо она норовила втиснуть ему под мышку, грудью касалась его бока. Ланарк поспешил к ней:
— Либби, пожалуйста, это была… это были вы?
— Не-ет! — протянула она с гримасой отвращения. — Нет, конечно.
— Все это ускользает от меня, — всхлипнул Ланарк, закрывая глаза. — Ускользает в прошлое, дальше и дальше. Так было замечательно, а теперь обратилось в издевку.
Кто-то схватил его за локоть, и чей-то голос произнес:
— Возьмите себя в руки.
— Не бросайте. — Ланарк открыл глаза.
Перед ним стоял худой моложавый человечек, стриженный ежиком, в черном свитере, слаксах и парусиновых туфлях. Человечек сказал:
— На вас все смотрят. Я знаю, что вам нужно. Идемте со мной.
Ланарк покорно последовал за ним на верхний этаж, где было совершенно пусто.
— Кто вы? — спросил он.
— Подумайте немного.
В голосе слышались знакомые ноты. Присмотревшись, Ланарк различил небольшие, но глубокие морщинки в уголках глаз и рта, выдававшие, что это гладкое, бледное, ироничное лицо принадлежало человеку отнюдь не молодому.
— Глопи? Не может быть.
— Почему не может?
— Глопи, вы переменились. К лучшему.
— Не могу сказать то же самое о вас.
— Глопи, я одинок. Потерян и одинок.
— Я помогу вам. Посидите здесь.
Ланарк сел за столик. Глопи отошел к ближайшему бару и вернулся с высоким стаканом.
— Вот. «Радуга», — сказал он.
Отпив, Ланарк отозвался:
— Я думал, Глопи, вы работаете лифтом.
— Не годится надолго застревать на одном месте. Чего вы хотите? Секса, так?
— Нет-нет, не совсем, чего-нибудь спокойней и обычней.
Глопи насупился и забарабанил пальцами по столешнице.
— Нужно сформулировать яснее. Подумайте. Мужчина или женщина? Возраст? Позиция?
— Мне хотелось бы женщину давно знакомую, которой я нравился прежде и нравлюсь теперь. Чтобы она приняла меня в свои объятия запросто, мимоходом, словно ей это ничего не стоит. Вначале я покажусь ей холодным и бесчувственным, ведь я так долго жил один, но пусть ее это не отпугнет. Мы спокойно проспим бок о бок всю ночь, потом я перестану ее бояться, к утру приду в боевое состояние и разбужу ее, она меня приласкает, и мы займемся любовью без нервов и суеты. Целый день мы проведем в постели: еда, чтение, блаженные объятия, когда вздумается — любовь, и не будем друг другу докучать.
— Понятно. Требуется типаж матери.
— Нет! — взревел Ланарк. — Не нужен мне типаж матери, типаж сестры, типаж женщины, я хочу женщину, привлекательную женщину, которая любит меня больше всех на свете, но при этом не допекает!
— Вероятно, я смогу вас с такой свести. Так что хватит кричать. Я принесу вам еще коктейль, и мы посетим ваши комнаты в Олимпии. Привлекательные девушки на любой вкус — в Олимпии.
— Мои комнаты? Олимпия?
— Олимпия — это делегатская деревня. Разве вам не говорили?
— Вы сводник, Глопи? — Ланарк принялся за второй коктейль.
— Да. Один из лучших в нашем деле. В такие времена, как это, наши услуги идут нарасхват.
— Какие такие времена, Глопи?
— Вы что, не читаете глянцевых журналов? Не смотрите ток-шоу? Мы живем в эпоху крушения общественных ценностей. В век отчуждения, когда все разобщены. Старые мораль и нормы поведения отмирают, новые еще не пришли им на смену. В результате мужчины и женщины не могут поговорить о том, чего друг от друга хотят. В традиционном обществе, использующем язык цветов, как на Таити, девушка, к примеру, носит за ухом розовый гибискус, что означает: у меня есть хороший поклонник, но я не прочь заиметь и второго. И юношам все становится понятно, так? У европейской аристократии был другой, усложненный сексуальный язык: веера, табакерки, монокли. А в наши дни такого языка нет, и многие доходят до того, что публикуют объявления в газетах. Видели, конечно! «Бухгалтер, сорок три года, обеспеченный, но лысеющий, хобби — астрономия, хочет познакомиться, чтобы завязать длительные отношения, с одноногой девушкой, привлекательной, не обязательно умной, согласной его шлепать». Это никуда не годится. Чересчур много места остается для случайностей. Обществу нужен я, разумный и достойный доверия посредник, с обширными связями и доступом к хорошему компьютеру группы «Тунк — Квидатив — Кортексин».
— Собствно гвря, Глоп, — робко начал Ланарк, — иной раз я бываю… бываю…
— Да?
— Бываю… в воображении… садистом.
— Да?
— Безобидным садистом. Т-только в воображении. И вот, что касается возможных извращенных шалостей, будет не лишним, если соответствующая дама, кроме прочих перечисленных требований, а они самые важные — заметьте, те другие, которые я перечислил, самые важные… так что же?
— Извращенные шалости.
— Хорошо. Я бы хотел, чтобы она не была в воображении мазхисткой, я ведь собираюсь ее в воображении не ублажать, а мучить.
— Да. Это бы все испортило.
— Так вот, мне требуется садистка, но слабее меня.
— Да, задача трудная, но проверну. Пошли.
Ведя за собой Ланарка, Глопи обрулил дюжину охранников из «Квантума — Кортексина», стоявших снаружи у входа в галерею, и открыл дверь рядом с лифтами. Они вышли на мощеную тропу между лужайкой и деревьями, увешанными китайскими фонариками. Ланарк заметил:
— Я думал, Глоп, мы находимся очень высоко.
— Только изнутри. Стадион, знаете ли, построен в бассейне старого порта. Там внизу река, нудила.
Они миновали пристань, где плавно покачивались прогулочные катера, и приблизились к ровному зеркалу воды, с фонарями вдоль дальнего берега. Ланарк остановился и театральным жестом указал на растянутое отражение фонарей на темной водной поверхности.
— Глоп! — воскликнул он. — Стихи. Слушай. Представь себе, что это не фонари, а звезды, ладно? Дальше так. Гладь озера в сумерках как обнаженный клинок…
— Это река, нудила, и скоро рассвет.
— Непребивай. Ты не критик, Глоп, ты камергер, как Манро. Знаешь Манро, нет? Индивидум, который провожает человека из камеры в камеру. Слушай. Гладь озера в сумерках как обнаженный клинок, звезды как копья в твоей засели груди. Фарфор. Меня в свое время дразнили за солидность, Глоп. Скучный, солидный молчун — это обо мне. Но что таится в этой груди, Глоп? Хр-рупкий фарфор! — Ланарк стукнул себя кулаком в грудь. Не рассчитав силу удара, он закашлялся.
— Держись за меня, нудила, — предложил Глопи.
Ланарк оперся на него, и они двинулись к пешеходному мостику, однопролетному, белому и изящному, который вел к структуре из стеклянных кубов и украшенных фонариками деревьев на противоположном берегу.
— Олимпия, — сказал Глопи.
— Мило. — В середине моста Ланарк снова остановился. — Ничего не попишешь, мне приспичило пописать.
Он проделал это в просвет между стойками ограждения и был разочарован, что струя мочи низверглась в реку на расстоянии всего лишь в два фута.
— Когда я был худющим мальчишкой, — крикнул он, — игравшим в бирюльки, я пускал арку футов в тринадцать! Теперь я седобородый старый хрыч с пивным животом и не могу переписать собственное отражение. Писать. Звучание и смысл похожи. Редкое слово.
— Полиция, — пробормотал Глопи.
— Нет, Глопи, ты не прав. Тут звучание расходится со смыслом. Слишком похоже на политес или лицо.
Глопи припустил по уклону моста к деревне. Достигнув берега, он на ходу повернул голову и прокричал:
— Все в порядке, господа полисмены! Просто извращенная шалость.
Ланарк увидел, что к нему направляются двое полицейских. Застегнув молнию на брюках, он поспешил за Глопи. Когда он приблизился к берегу, полисмены ступили на мост, преграждая ему дорогу. Они были в черных костюмах. Один протянул руку и глухим голосом произнес:
— Пройдемте.
— Не могу, вы мне загородили путь.
— Попрошу ваш паспорт.
— У меня его нет. А если есть, то он в портфеле, а портфель я где-то оставил. Разве мне нужен паспорт? Я делегат. Для меня здесь приготовлены комнаты, прошу, позвольте мне пройти.
— Назовите себя.
— Провост Ланарк из Большого Унтанка.
— Провоста Ланарка из Большого Унтанка не существует.
Ланарк заметил, что глаза и рот полицейского были закрыты, а голос исходил от аккуратно сложенного белого платка в нагрудном кармане. Глаза и рот его напарника, смотревшего на Ланарка, были широко открыты. Между зубов у него торчало металлическое кольцо с черным центром. Когда сзади раздался голос обычного полицейского, Ланарк испытал облегчение.
— Что здесь происходит?
— Провоста Ланарка из Большого Унтанка не существует, — повторил охранник.
— Существует! — огрызнулся Ланарк. — Знаю, в программе указан Сладден как делегат Унтанка, но это неправильно, в последнюю минуту произошла неожиданная замена. Делегат я!
— Предъявите удостоверение личности.
— Как я могу, не имея портфеля? Где Глопи? Он может за меня поручиться, он очень важный сводник, вы только что его пропустили. Или Уилкинс, пошлите за Уилкинсом. Или Монбоддо! Да, спросите этого чертова лорда Монбоддо, он меня знает лучше всех.
Собственный голос казался ему резким и неубедительным. В кармане охранника словно бы звучала останавливающаяся пластинка: «Подлежащее проверке владение фальшивыми документами».
— Что, черт возьми, это значит?
— Это значит, Джимми, что будет лучше, если ты спокойненько пройдешь с нами.
Ощутив на плече ладонь полисмена, Ланарк слабо выговорил:
— Меня зовут Ланарк.
— Пусть это тебя не волнует, Джимми.
Охранник отступил. Полицейский толкнул Ланарка вперед, в сторону и вниз, на плавучую пристань.
— Вы собираетесь доставить меня в депутатскую деревню? — спросил Ланарк.
Толчками они загнали его на палубу катера, потом вниз, в кабину. Он спросил:
— А как насчет Настлера? Он ваш король, так ведь? Уж он-то меня знает.
Полицейские толкнули его на скамью и сами сели напротив. Ощутив, что катер поплыл. Ланарк вдруг страшно устал, и ему пришлось сосредоточиться на том, чтобы не упасть.
Потом он увидел доски еще одной плавучей пристани и мощеную дорожку, которая тянулась и тянулась, далее — две-три каменные ступеньки, половик и несколько плотно пригнанных одна к другой резиновых плиток. Ему разрешили опереться на ровную поверхность. Кто-то спросил:
— Имя?
— Ланарк.
— Имя или фамилия?
— И то и другое.
— Вы хотите сказать, что вас зовут Ланарк Ланарк?
— Если вам угодно. То есть: да да да да да.
— Возраст?
— Непременный. То есть неопределенный. Пожилой. Кто-то вздохнул и спросил:
— Адрес?
— Собор Унтанка. Нет, Л-лимпия. Олимпия. Послышалось бормотание. Ланарк уловил слова «мост», «охрана» и «шесть пятьдесят». От этого он разом пробудился. Напротив, по ту сторону стойки, сидел седоусый полицейский сержант и писал в толстой книге. Комната была заставлена столами, две женщины-полицейских печатали на машинках, на стене висел в рамке очень большой черный номер: 6.94. Раздался щелчок, и номер изменился: 6.95. Ланарк сообразил, что в децимальных часах час состоит из ста минут, облизал губы и постарался говорить быстро и внятно.
— Сержант, это очень срочно! В моих комнатах в делегатской деревне сейчас, наверное, звонит телефон по очень важному делу; нельзя ли переключить звонок сюда? Это Уилкинс, секретарь Монбоддо. Простите, я напился и вел себя как идиот, но, если мне не удастся сейчас с ним поговорить, с множеством людей может произойти настоящая беда!
Сержант окинул его недрогнувшим взглядом. Умоляюще протянув к нему руки, Ланарк заметил, что они грязные. Жилетка его была расстегнута, костюм измят. Комнату наполняла вонь, и Ланарк заметил с содроганием, что исходит она от бурого засохшего пятна у него на штанине. Он произнес:
— Знаю, вид у меня мерзкий, но политикам иногда изменяет мудрость! Пожалуйста! Прошу не за себя, а за народ, который я представляю. Соедините меня с Уилкинсом!
Сержант вздохнул. Вынув из-под стойки программу ассамблеи, он начал изучать последнюю страницу, заполненную мелкой печатью.
— Уилкинс — это фамилия или имя?
— Думаю, фамилия. Разве это имеет значение?
— Который? — спросил сержант и подтолкнул программу через стойку.
Список, озаглавленный «ПЕРСОНАЛ СОВЕТА», занимал десять страниц. На первых четырех Ланарку попались Уилкинс Стейпл-Стюарт, исполнительный секретарь по внутренним и внешним контактам, Пелей Уилкинс, исполняющий обязанности прокуратора по окружающей среде и занятости, и Уэндел К. Уилкинс, старший советник по передаче энергии населения.
— Послушайте! — воскликнул Ланарк, — Я буду обзванивать всех Уилкинсов в списке, пока не доберусь… нет! Нет, я позвоню Монбоддо и спрошу у него полное имя; он-то знает, кто я такой, в отличие от его треклятых роботов. Жаль, час еще очень ранний, но…
Ланарк вновь заколебался, поскольку в голосе его снова появились неуверенные ноты и сержант медленно покачивал головой.
— Позвольте мне доказать, что я это я, — взмолился Ланарк. — Мой портфель остался в комнате Настлера на стадионе… нет, я отдал его Джой, Красной Девушке, дежурной в административной галерее; она по моей просьбе спрятала его под стойку бара мне он нужен там полно чрезвычайно важных документов пожалуйста это очень важно…
Сержант, записывая что-то в большую книгу, произнес:
— Ладно, парни.
Ощутив на своих плечах крепкие ладони, Ланарк завопит:
— Но в чем меня обвиняют? Я никому не делал плохого, не докучал, не оскорблял. В чем меня обвиняют?
— Вы писали, — сказал державший его полицейский.
— Все люди писают!
— Я поручаю вас, — сержант продолжал что-то заносить в книгу, — Объединенным (Консолидированным) силам правопорядка; что вам требуется, так это долгий основательный отдых.
Когда Ланарка уводили, он поймал себя на том, что во весь рот зевает. От чужих рук на плечах ему, на удивление, сделалось уютно. Его ведь далеко не в первый раз толкают вперед сильные люди, убежденные в его порочности? Ощущение это походило не столько на сон, сколько на детство.
Его отвели в узкую тесную комнатку, где вдоль стен стояли как будто койки, на которых громоздились сложенные одеяла. Он тут же забрался на самую лучшую и улегся, но полицейские засмеялись: «Нет, нет, Джимми!»
Ланарк спустился на пол, ему сунули в руки два одеяла и повели его в соседнюю комнату. Дверь за ним захлопнули и заперли. Закутавшись в одеяла, он прилег на помост в углу и заснул.
Теперь он не спал и был бесконечно несчастен. Он вскочил на ноги и заходил кругами по полу, выкрикивая:
— О! Какой же я был дрянью, идиотом, сволочью, идиотом, дебилом дебилом дебилом дебилом — идиотом из идиотов! И как раз тогда, когда вообразил себя значительным человеком — особым, блестящим, не чета другим! Как это случилось? Я собирался найти Уилкинса и поговорить с ним как разумные люди, но женщины стали добиваться, чтобы я почувствовал себя известным человеком. Они хотели меня погубить? Нет-нет, обращаясь со мной как с шишкой, они и сами чувствовали себя нерядовыми людьми, но все это время прошло без всякой пользы. Я напился, да, накачался «Белыми радугами», но в первую очередь был опьянен тщеславием; нет большего идиотизма, чем вообразить себя важной персоной. Собеседники пытались что-то до меня донести, но я все пропускал мимо ушей. На что намекал Кодак? Важное ископаемое сырье, специальные доклады, власти ни о чем не знают — похоже на гнусную аферу, но нужно было внимательно послушать. И… Катализатор… почему я не спросил ее имя? Хотела меня предостеречь, а я решил, что она меня домогается. Да уж! Алчность и кретинизм. Забыть доклады! Потерять доклады, не успев их даже прочитать, позволить себя соблазнить кому-то, кого я даже не запомнил (правда, это было чудесно). И как получилось, что я ковырялся в той речушке вместе с Сэнди? Что это было, как не бесполезный кусочек счастья, данный, чтобы я сильнее ощутил свое падение? (Правда, это было замечательно.) Ох, Сэнди, что за папаша тебе достался? Бросил тебя на произвол судьбы и заделался, курам на смех, вонючим похотливым козлом!
Он замолк и уставился на нечто, чего прежде не замечал: рядом с помостом стояли три кружки холодного чая и три картонные тарелки с булочками, внутри которых виднелись холодные жареные сосиски. Ланарк схватил булочки и, умываясь слезами, проглотил их.
— Три кружки, три тарелки, три раза приносили еду; я проторчал здесь весь день, первый день ассамблеи прошел без меня… Когда меня выпустят? Меня прельстила фальшивая любовь, потому что я никогда не знал настоящей, даже с Римой. Почему? Я был ей верен не потому, что любил, а потому, что хотел любви; она права, что бросила меня, и заперли меня здесь правильно, я еще не такого заслуживаю… Но кто будет защищать интересы Унтанка?.. Кто поднимет голос против подержанного второразрядного творца, который считает, что для человечества нет лучшего финала, чем убогое, дурацкое бедствие? О, пусть бы земля разверзлась у меня под ногами!..
Заметив, что, бичуя себя, испытывает удовольствие, он вскочил на ноги и крепко приложился головой к двери, но повторять это не стал: слишком было больно. Потом он обратил внимание на то, что кто-то еще кричит и колотится в дверь. На уровне глаз в двери имелась прорезь, похожая на щель для писем. Выглянув, он увидел напротив другую дверь, тоже с прорезью. Оттуда донесся голос:
— Джимми, у тебя есть сигареты?
— Я не курю. Не знаете ли, который час?
— Меня сюда привели в два часа ночи, но это было уже давно. За что тебя замели?
— Писал с моста.
— Полиция, — горько заметил собеседник, — это куча ублюдков. Поищи, может, есть сигаретка?
— Нет, я не курю. А тебя за что взяли?
— Отколошматил одного типа в подворотне и обозвал полицию кучей ублюдков. Слушай, они не имеют права так с нами обращаться. Давай стучать и требовать, чтобы дали сигарет.
— Я не курю. — Ланарк отвернулся.
Больше всего Ланарка теперь беспокоило, что он грязный. В унитаз внезапно хлынула вода, и Ланарк его осмотрел. По виду и запаху вода была чистой. Ланарк разделся, смочил краешек одеяла и старательно обтерся. Потом задрапировался в сухое одеяло, как в тогу, несколько раз прополоскал в унитазе белье и повесил его на ободок сушиться. Ногтями он отскреб со штанины корку рвоты и протер пятно мокрым одеялом. Вид мятой одежды был ему невыносим. Пить очень хотелось, но он смог осушить лишь одну кружку с холодным чаем. Разложив брюки на помосте, он начал с усилием, маленькими кругами, разглаживать их при помощи донышка кружки. Занимался он этим долго, не получая заметного результата, но все равно делать больше было нечего. Дверь открылась, вошел полисмен с кружкой и картонной тарелкой с булочками.
— Что вы делаете? — спросил он.
— Глажу брюки.
Полисмен собрал остальные кружки и тарелки. Ланарк спросил:
— Простите, не знаете ли, когда меня выпустят?
— Это зависит от мирового судьи.
— А когда я его увижу?
Полисмен вышел, хлопнув дверью. Ланарк ел булочки, пил горячий чай и думал: «На ассамблее уже пошел второй день работы». Он снова начал гладить. Когда он останавливался, на душе делалось так паршиво и безотрадно, что он кусал себе руки — спокойно, без надрыва, просто чтобы иметь предлог вскрикнуть. Ланч принес другой полисмен. Ланарк спросил:
— Когда я увижусь с мировым судьей?
— Суд будет заседать завтра утром.
— Не можете ли вы забрать мое белье и повесить где-нибудь, чтобы высохло?
Громко рассмеявшись, полисмен вышел. Ланарк поел, попил и стал ходить кругами, повесив на одну руку трусы, а на другую нижнюю рубашку. Он думал: «Наверное, на ассамблее сейчас обсуждается мировой порядок». В нем росла ненависть: к ассамблее, к полицейским, ко всем, кто не находился с ним в камере. Он решил, когда окажется на свободе, непременно описать крыльцо полицейского участка, или разбить окно, или поджечь автомобиль. Он еще несколько раз кусал себе руки, потом взялся за глаженье брюк и сушку белья и занимался этим еще долго после вечернего чая и булочек. Он был слишком взволнован, чтобы лечь, и потому облачился в еще немного влажное белье, с помощью одеяла навел блеск на туфли и устроился ждать завтрака и судебного заседания. Он думал угрюмо: «Может, я еще успею на дебаты по загрязнениям».
Проснулся он с головной болью, снова чувствуя себя грязным. Около помоста стояли три кружки холодного чая и три тарелки с булочками. Он подумал: «Моя жизнь движется по кругу. Неужели мне суждено вечно возвращаться в ту же точку?» Больше он не казался себе мерзавцем, только никому не нужным ничтожеством. Новый полицейский открыл дверь и сказал:
— На выход. Пошевеливайтесь. На выход.
Ланарк отозвался слабым голосом:
— Я бы побыл тут еще немного.
— На выход, давайте. У нас здесь не гостиница.
Его отвели в контору. За стойкой находился другой сержант, а перед ним стояла старая женщина в джинсах и меховой курточке. Личико у нее было остренькое и неприятное, жидкие, травленные перекисью волосы топорщились на макушке небрежным пучком, между прядями виднелась кожа. Женщина сказала:
— Привет, Ланарк.
Сержант вмешался:
— Благодарите эту леди: она внесла за вас залог.
— Почему его не вызвали утром в мировой суд?
— Суд перегружен делами.
— Мне так не показалось. Пойдем, Ланарк.
Голос у нее был резкий, скрипучий. Ланарк последовал за нею на крыльцо полицейского участка, где ему пришлось зажмуриться: янтарное вечернее солнце ярко искрилось в реке за оживленным шоссе. Остановившись, он сказал:
— Простите, я не знаю, кто вы.
Женщина стянула с себя меховую перчатку и странным беспомощным жестом протянула ему руку, ладонью вверх. Одна из линий, очень глубокая, напоминала шрам.
— Гэй! — воскликнул Ланарк с бесконечной печалью: при их последней встрече она была хоть и больной, однако же молодой и привлекательной.
Тряхнув головой, он вгляделся в ее худое старое лицо и понял, что она испытывает те же чувства по отношению к нему. Гэй натянула перчатку и взяла Ланарка под руку.
— Пойдем, старина, — сказала она спокойно. — Мы можем лучше провести время, чем стоять здесь и горевать, что постарели. Вот там моя машина.
Пока они шли к машине, Гэй внезапно возмутилась:
— Дело нечистое! Все знали, что ты исчез два дня назад; все перемалывали слухи, но никто не почесался что-нибудь сделать. Дважды в день я обзванивала все полицейские участки в Прованском регионе, но никто якобы о тебе слыхом не слыхивал, и только час назад в прибрежном участке признались, что один из их арестантов, быть может, и есть ты. Час назад! Когда зачитаны все доклады подкомитетов, прошло голосование и с улыбкой сделаны все заявления для прессы. Ты не знал, что я журналистка? Пишу для одного из этих злобных листков, какие, по мнению порядочных людей, следовало бы запретить; из тех, что публикуют гадкие истории о богатых, знаменитых, уважаемых гражданах.
Гэй открыла дверцу автомобиля. Ланарк уселся рядом, и она включила зажигание.
— Куда мы едем?
— На банкет. Успеем к заключительным речам.
— Я не хочу на банкет. Не хочу видеть других делегатов, не хочу, чтобы они хоть слово обо мне услышали.
— Ты деморализован. Это пройдет. Моя дочь — маленькая примороженная пигмейка. Если бы она лучше за тобой смотрела, этого бы не случилось. Как ты думаешь, кто это устроил?
— Я никого не виню, кроме себя.
Гэй почти весело рассмеялась:
— Отличная причина, чтобы позволить ублюдкам плясать на твоих костях… Ты в самом деле не догадываешься, кто заманил тебя в ловушку?
— Глопи?
— Сладден.
Ланарк поднял глаза. Гэй, нахмурившись, продолжала:
— Вероятно, Монбоддо тоже приложил руку — хотя нет, не думаю. Большой шеф предпочитает не знать некоторые подробности. Скорее Уилкинс или Уимз, но только им со Сладденом в хитрости не тягаться. Вместо того чтобы расчленить Унтанк для совета, мой чертов экс-муженек выдал его «Кортексину» от носа до хвоста.
— Сладден?
— Сладден, Гау и все прочие забавники. Кроме Гранта. Грант возражал. Он мог бы что-нибудь организовать.
— Не понимаю тебя, — тоскливо проговорил Ланарк. — Сладден послал меня сюда, чтобы я выступил против уничтожения Унтанка. Он будет уничтожен?
— Да, но не так, как планировалось сначала. Совет и группы существа собирались использовать его как дешевый ресурс человеческой энергии, но теперь они от этого воздержатся, пока не высосут до конца лакомые соки, обнаруженные твоей приятельницей миссис Штцнгрм.
— А как же загрязнения?
— «Кортексин» с ними разберется. По крайней мере на время.
— Так Унтанк в безопасности?
— Конечно, нет. Куски Унтанка вновь сделались ценной собственностью, но только для немногих людей и на короткое время. Сладден продал ваши ресурсы организации, имеющей корни по всему миру, — ею руководит некая клика во имя интересов еще одной клики. Это не назовешь безопасностью. Почему, думаешь, тебя послали делегатом?
— Сладден сказал, что я лучше всех для этого подхожу.
— Ха! Ты ни уха ни рыла не смыслишь в политике. Не знаешь даже, что означает слово «лоббировать». Сладден назначил делегатом тебя, потому что ты лучше всех, с полной гарантией, должен был провалить дело. И пока вокруг тебя бушевали страсти и плелись заговоры, пока принимались резолюции о мировом порядке, энергии, загрязнениях, Сладден и «Кортексин» делали с Унтанком как раз то, что задумали. Ты, Ланарк, звезд с неба не хватаешь.
— С недавнего времени я начал это замечать, — чуть помедлив, подтвердил Ланарк.
— Прости, старина, ты в этом не виноват. Как бы то ни было, мое дело — тебя разозлить.
— Зачем?
— Хочу, чтобы ты поднял бучу на банкете.
— Зачем? Я не стану, но зачем тебе это нужно?
— Потому что это была самая гладенькая, благовоспитанная, послушная ассамблея в истории. Делегаты обходились друг с другом так бережно, как с неразорвавшимися бомбами. Все грязные сделки и корыстные затеи разрабатывались в секретных комитетах, без посторонних глаз, без жалоб, без гласности. Нам нужен кто-нибудь, кто бы высказал этим ублюдкам правду в лицо.
— О том же просил меня и Сладден.
— У него свои причины, у меня — свои.
— Да. Он политик, ты журналистка, и оба вы мне не нравитесь. Мне не нравится никто, кроме моего сына, и я боюсь, что больше его не увижу. Поэтому мне на все плевать.
Автомобиль двигался по тихой улице. Внезапно Гэй остановила его у огромной кирпичной стены и обняла руль. Она сказала спокойно:
— Это ужасно. Во времена старой «Элиты» ты был человеком по-своему независимым, с определившимися взглядами. Я немножко перед тобой робела. Завидовала тебе. Я тогда была слабой и робкой, только и умела, что повторять слова того, кто ни в грош меня не ставил. Теперь я потеряла красоту, но нажила толику ума и уверенности в себе, а ты скис, из тебя можно вить веревки. Работа Римы?
— Пожалуйста, не говори так.
Гэй вздохнула:
— Куда мы отправимся?
— Не знаю.
— Ты мой пассажир. Куда тебя везти?
— Никуда.
— Ну ладно. — Гэй потянулась к заднему сиденью. — Вот твой портфель. Его где-то нашла моя дочь. Там ничего нет, кроме научного словаря и вот этого паспорта с твоим именем. — Она сунула Ланарку в нагрудный карман длинную пластмассовую полоску. — Выходи.
Он вышел и остановился на обочине, пытаясь утешиться тем, что вновь осязает привычную гладкую ручку портфеля. Он ожидал, что машина отъедет, но Гэй тоже вышла. Она взяла его под руку и повела к двойной двери — единственному отверстию, нарушавшему однообразие стены. «Что это за место?» — спросил Ланарк, но Гэй, тихонько что-то мурлыкая про себя, нажала кнопку колокольчика. Внезапно обе створки открылись внутрь, и Ланарк с испугом увидел двух не открывавших рта охранников. Они заговорили одновременно резкими голосами, источник которых находился на груди рубашки:
— Паспорт, пожалуйста.
— Видите, он в карманчике, — объявила Гэй.
— Назовите себя.
— Он делегат Унтанка, немного опоздавший, а я от прессы.
— Делегат может войти. Пресса не допускается без красной карточки. Пресса не допускается без красной карточки. Делегат может войти.
Охранники расступились, оставляя в середине узкий проход. Гэй сказала:
— Ладно, до свидания, Ланарк. Жаль, не смогу тебя поддержать в нужный момент. Но если сумеешь сымпровизировать что-нибудь стоящее, старина, я, конечно же, об этом услышу.
Она отвернулась и пошла прочь.
— Делегат может войти. Или нет, — забубнил охранник. — Делегат может войти. Или нет. Прошу подтверждения намерений продвижением или отступлением. Запрашиваю подтверждения намерений. Требую подтверждения намерений. Категорически требую подтверждения намерений.
Ланарк стоял неподвижно и размышлял.
— Подумайте как следует! — продолжал охранник. — При отсутствии подтверждения намерений делегат понижается в статусе вплоть до недопущения. Подумайте как следует! При отс под нам дел пон в стат впло до недо подум, вплодонедоподум, вплодонедоподум.
Больше идти было некуда, и Ланарк, содрогнувшись, шагнул в узкий проход между охранниками.