15. Гарольд и новое начало

Окончание ливня ознаменовалось новым буйным ростом. Деревья и травы пышно цвели и благоухали. На трепещущих ветках конского каштана распустились и тянулись ввысь тонкие розоватые свечки. Белые зонтики бутеня заполонили обочины. Мускусная роза карабкалась по садовым оградам, и первые багровые пионы расправляли лепестки, словно вырезанные из шелковой бумаги. Яблони понемногу сбрасывали свой наряд и наливались бусинками плодов, на опушках голубели пространные омуты пролески. Опушились начиненные семенами головки одуванчиков.

Уже пять дней Гарольд шагал без устали, минуя Отери, Полден-Хиллз, Стрит, Глэстонбери, Уэллс, Рэдсток, Писдаун-Сент-Джон, и утром в понедельник добрался до Бата. В день он в среднем проходил миль по восемь, и теперь по совету Мартины пополнил запас ваты, лосьона от загара, пластырей, чистых бинтов, антисептического крема, накладок на волдыри «Молскин», купил щипчики для ногтей и — на всякий случай — энергетическую мятную плитку «Кендал». Он также приобрел впрок туалетных средств и стирального порошка и, тщательно упаковав их, сложил вместе с новым рулоном изоленты в рюкзак сожителя Мартины. Проходя мимо витрин магазинов, Гарольд видел в них отражение подтянутого, чрезвычайно бодрого человека и иногда вынужден был присматриваться, точно ли это он сам. Компас показывал строго на север.

Теперь Гарольд не сомневался, что его поход только начинается. Раньше он думал, что пустился в путь в тот момент, когда решил дойти до Берика, а сейчас понимал, как был тогда наивен. Начала случаются не однажды и весьма по-разному. Можно убеждать себя, что начинаешь что-то с нуля, тогда как на деле все преспокойно идет, как прежде. Гарольд осознал свои недостатки, преодолел их, и подлинное его предприятие разворачивалось только с недавних пор.

Каждое утро солнце выглядывало из-за горизонта, постепенно достигало зенита и снова садилось. Так происходила смена дней. Гарольд надолго останавливался посмотреть на небо и на то, как менялась под ним земля. Восход золотил холмы, а окна, его отражавшие, пламенели так, что казалось, будто они объяты пожаром. Вечером под деревьями ложились длинные тени — тоже лес, только особый, сотканный из темноты. Гарольд шагал, рассекая предутренний туман, и улыбался придорожным столбам, упрямо тянувшим головы ввысь из молочно-белой дымки. Холмы становились все более пологими, сглаживались, расстилая перед ним свою нежную зелень. Гарольд миновал протяженные сырые сомерсетские низины с ручейками, посверкивавшими, будто серебряные иголки. У линии горизонта маячил грузный силуэт горы Гластонбери-Тор, а за ней простиралась Мендипова гряда.

Ноге Гарольда мало-помалу полегчало. Опухоль из багровой превратилась в зеленоватую, а потом сошла в еле заметную желтизну, и он больше не боялся за нее. Даже напротив, обрел уверенность в себе. Переход от Тивертона до Тонтона был исполнен боли и ярости. Гарольд требовал от себя больше, чем ему было по силам, поэтому поход обернулся битвой с самим собой, и Гарольд потерпел в ней поражение. Теперь по утрам и вечерам он не забывал сделать несколько несложных упражнений на растяжку, а через каждые два часа пути отдыхал. Волдыри он лечил, не дожидаясь воспаления, и нес с собой запас питьевой воды. Он снова начал штудировать справочник дикорастущих трав и узнавал по нему придорожные растения и их применение: какие из них дают плоды, используются в кулинарии, ядовиты и прочее, листья каких из них имеют целебные свойства. От дикого чеснока в воздухе разливался сладковато-едкий аромат. Гарольда с новой силой поразило разнообразие под его ногами, на которое он раньше не удосуживался даже взглянуть.

Он по-прежнему слал открытки Морин и Куини, сообщая им о своем продвижении, и иногда писал девушке с автозаправки. По совету путеводителя по Великобритании Гарольд посетил музей обуви в Стрите и по пути заглянул в магазинчик в Кларкс-Вилидж, хотя был твердо убежден, что нехорошо бросать свои тапочки для парусного спорта, если уже проделал в них такой путь. В Уэллсе он купил для Куини розовый кварц — подвеску на окно, а для Морин — карандаш, вырезанный из ивового прутика. Несколько милых представительниц «Женского института» убеждали его купить бисквит «мадера», но Гарольд их не послушал и выбрал вместо него берет ручной вязки того самого коричневого оттенка, который нравился Куини. Затем он зашел в кафедральный собор и посидел там в умиротворяющих лучах света, льющегося из-под купола, словно вода. Гарольд напомнил себе, что столетия назад люди строили церкви, мосты и корабли и делали все это, если вдуматься, в порыве безумия и веры. Убедившись, что никто не смотрит, он опустился на колени и попросил поберечь тех, с кем он успел познакомиться в походе, и тех, с кем ему только предстоит встретиться. Для себя он пожелал достаточно воли, чтобы продолжать путь. Заодно попросил прощения за свое неверие.

На дороге ему попадались клерки, собачники, шопоголики, дети, спешащие в школу, мамы с колясками, ходоки вроде него самого, а также несколько туристических групп. Встретился налоговый инспектор, он же друид, не носивший обуви вот уже десять лет. Гарольд разговорился с молодой женщиной, разыскивавшей своего настоящего отца, потом со священником, сознавшимся ему, что он любит болтать во время мессы, с несколькими спортсменами, готовившимися к марафону, и с итальянцем — владельцем поющего попугая. Часть дня он провел с «белой» колдуньей из Гластонбери и с бездомным бродягой, пропившим свой дом, с четырьмя велосипедистами, разыскивавшими трассу М-5, и с матерью шестерых детей, доверившей ему по секрету, что она не и подозревала, сколько в этой жизни одиночества. Гарольд шел с ними всеми какое-то время и слушал их исповеди. Он никого не осуждал, хотя по мере того, как дни текли за днями, он начинал путать беседы и места и уже не мог припомнить, ходил ли налоговый инспектор босиком или с попугаем на плече. Впрочем, это уже не имело значения. Гарольд вдруг постиг, что его переполняет восторгом и нежностью не что иное, как незначительность его случайных попутчиков. И их одиночество тоже. Мир был населен людьми, привыкшими идти по жизни, просто передвигая ноги, поэтому, возможно, сама жизнь часто представлялась им заурядной оттого только, что они слишком устали от однообразия этого процесса. Теперь, сталкиваясь с кем бы то ни было на пути, Гарольд лишний раз убеждался, что все люди одинаковы и по-своему уникальны — в этом и состоит парадокс человеческого существования.

Он шел вперед так уверенно, словно всю жизнь только и ждал, чтобы встать со своего кресла.

Морин по телефону сообщила ему, что перебралась из гостевой комнаты в семейную спальню. Гарольд столько лет спал в одиночестве, что поначалу удивился, а потом обрадовался, потому что их общая спальня была просторнее и гораздо симпатичнее, к тому же расположена по фасаду дома, и из нее открывался живописный вид на весь Кингсбридж. Однако ему пришло в голову, что такой переезд мог означать решение Морин перенести его собственные вещи в гостевую комнату.

Он вспомнил, как часто ему доводилось бросать взгляд на ее закрытую дверь, зная, что Морин добровольно выслала себя далеко за пределы его досягаемости. Иногда он касался дверной ручки, словно это была одушевленная часть самой Морин.

Из телефонной тишины до него донесся ее голос:

— Я вспоминала, как мы с тобой впервые познакомились.

— Что, прости?

— На танцах в Вуличе. Ты коснулся моей шеи. И пошутил. Мы потом смеялись до слез.

Гарольд наморщил лоб, стараясь представить себе эту картину. Сам танец он запомнил, но помимо него — лишь то, какой прекрасной ему показалась тогда Морин и какой изящной. Он отплясывал там, как болван, и еще у него перед глазами стояли ее длинные темные локоны, бархатисто обрамлявшие ей лицо. Но чтобы он набрался смелости, пробрался к ней через переполненный зал и завел разговор — такое казалось совершенно невероятным. Еще менее правдоподобным ему казалось то, что он смог рассмешить ее до слез. Гарольду подумалось, уж не путает ли его Морин с кем-нибудь.

Она сказала:

— Ладно, я тебя, наверное, задерживаю. Знаю, тебе надо торопиться.

Она говорила с ним тем же голосом, что и с врачом, когда хотела уверить его, что не хочет причинять лишнего беспокойства. А потом Морин произнесла:

— Мне бы так хотелось вспомнить, что ты сказал тогда на танцах. Это и вправду было ужасно смешно.

И повесила трубку.

Оставшуюся часть дня Гарольд предавался воспоминаниям, как у них с Морин все было в самом начале. Думал он о походах в кино и в «Лайонс Корнер Хаус». Ему еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь ел с такой деликатностью, измельчая пищу на крохотные кусочки, прежде чем отправить ее в рот. Уже тогда Гарольд начал откладывать средства на будущее. С утра он подрабатывал грузчиком на мусоровозе, а после обеда ездил в автобусе кондуктором. Дважды в неделю он по ночам дежурил в больнице, а в субботу отправлялся помогать в библиотеку. Иногда он так выматывался, что заползал там под полку и засыпал.

Морин в те дни пристрастилась садиться в автобус у своего дома и проезжала весь маршрут до конечной остановки. Гарольд выдавал билеты, подавал звонок водителю, но не видел вокруг ничего, кроме Морин, ее синего пальто, фарфорового личика и ярких зеленых глаз. Бывало, она ходила вместе с ним на дежурство в больницу, и, надраивая в коридорах полы, он думал только об одном: где она в этот момент и что она видит, убегая домой. Иногда Морин заскакивала к нему в библиотеку и изучала корешки кулинарных книг, а он следил за ней взглядом от стола регистратора, и у него кружилась голова от желания и недосыпа.

Гостей на свадьбу пригласили немного, и все были незнакомые, в перчатках и шляпах. Послали приглашение и отцу Гарольда, но, к облегчению жениха, его родитель не явился.

Оставшись наконец наедине со своей молодой женой в гостиничном номере, Гарольд смотрел, как она расстегивает пуговицы на платье. Ему отчаянно не терпелось прикоснуться к ней, но вместе с тем он изнемогал от страха. Сняв галстук и пиджак, который он одолжил у приятеля из автобусного парка, слегка короткий в рукавах, он снова взглянул на Морин — она сидела на кровати в одной комбинации. Она была так прекрасна, что Гарольд не смог этого вынести, удрал в ванную и заперся там.

«Гарольд, это из-за меня?» — спросила она через дверь, когда прошло полчаса.

Вспоминать подобные вещи было мучительно, особенно теперь, когда они отдалились от него на недоступное расстояние. Гарольд несколько раз сморгнул, стараясь прогнать видения, но они снова всплывали в его памяти.

Он шел сквозь города, наполненные голосами других людей, по дорогам, изрезавшим страну вдоль и поперек, и проникался эпизодами прошлого так, будто они случились только что. Иногда ему всерьез казалось, что он живет не в настоящем, а лишь в воспоминаниях. Он просматривал картины из своей жизни, словно зритель из-за стекла. Но, осознавая ошибки, несообразности, последствия неправильного выбора, он теперь уже не мог ничего изменить.

Гарольд вспомнил, что именно он снял трубку, когда сообщили о смерти матери Морин, внезапно скончавшейся всего через два месяца после тестя. Он тогда крепко сжал жену в объятиях, стараясь смягчить удар.

«Мы с тобой теперь совсем одни», — рыдала Морин.

Гарольд притронулся к выпуклости ее растущего чрева и пообещал, что все будет хорошо. Сказал, что будет заботиться о ней. И ничуть не кривил душой. Больше всего Гарольду хотелось, чтобы Морин была счастлива.

Она в те дни верила ему. И думала, что ей в жизни ничего не нужно, кроме Гарольда. Сам он тогда этого не знал, зато теперь понял. Отцовство явилось для него настоящим испытанием — и развенчанием. Гарольд задался вопросом, не лучше ли ему будет остаток жизни провести в гостевой комнате.

Гарольд все шел и шел на север, по направлению к Глостерширу, и его шаги порой были так легки, что давались без всяких усилий. Он даже забывал о том, как поднимать или опускать то правую, то левую ногу. Ходьба и все его тело были естественным продолжением уверенности, что Куини может выжить благодаря ему. В эти дни Гарольд преодолевал подъемы на холмы практически без труда; он предположил, что окреп физически.

Увиденное порой необычайно увлекало его; Гарольд пытался подыскивать наиболее точные эпитеты, чтобы передавать каждое изменение ландшафта, но бывало, что описания, как и его эпизодические попутчики, беспорядочно смешивались в голове. Хотя выпадали и такие дни, когда Гарольд не отдавал себе отчета ни в том, кто он, ни зачем он идет, ни куда. Он вообще ни о чем не думал, во всяком случае, в той мере, чтобы облекать мысли в слова. Он просто был. Плечами ощущал солнечное тепло, смотрел на бесшумное парение пустельги, отрывая пятку от земли, переносил с нее вес на подушечки пальцев, все снова и снова, и в этом заключалась суть.

Только ночи доставляли Гарольду неудобства. Он по-прежнему выбирал недорогие гостиницы, но их интерьеры вставали невидимой преградой между ним и его целью. Гарольд интуитивно стремился некой своей частью остаться снаружи. Шторы, обои, гравюры в рамочках, подобранные под цвет личные и банные полотенца — все эти предметы представлялись ему чрезмерными и бессмысленными. Гарольд открывал настежь окна, чтобы и ночью ощущать присутствие неба и воздуха, но спал все равно плохо. Его все больше одолевали образы прошлого или механические грезы ходьбы. Просыпаясь до рассвета, он смотрел в окно на луну и чувствовал себя в западне. На заре он уже расплачивался у портье по кредитке и снова пускался в путь.

Его сопровождал восход солнца, и Гарольд с замиранием сердца любовался яркими сполохами неба, постепенно выцветавшего до однотонной голубизны. Утром он словно заставал абсолютно иную интерпретацию грядущего дня, донельзя чуждую всякой банальности. И ему очень хотелось пересказать это Морин.

Вопрос, когда и как он доберется до Берика, отошел на второй план; Гарольд знал, что Куини его ждет, так же ясно, как видел собственную тень. Это давало ему право с удовольствием воображать свое прибытие и залитый солнцем стул Куини у окна. То-то они наговорятся! Обо всем, что бывало прежде. Гарольд напомнит ей, как однажды по дороге домой Куини вынула из сумки батончик «Марс».

«Так я совсем растолстею», — заметил он.

«Вы? Да у вас только кожа да кости!» — Она рассмеялась.

Возникла странная недоговоренность, но не из разряда неловких или неприятных, и именно она положила начало перемене в их отношениях. Гарольд понял, что Куини выделяет его среди всех — в положительном смысле. С того момента она каждый день приносила ему какое-нибудь лакомство, и они стали называть друг друга по имени. Во время поездок они непринужденно болтали. Однажды по дороге они завернули в «Поваренок» и, сидя заламинированным столом, вдруг обнаружили, что все темы исчерпались.

«Кто такие два воришки?» — вывела его Куини из задумчивости. Они уже успели вернуться в машину.

«Что, прости?»

«Это шутка», — пояснила она.

«Ах вот оно что… Отлично. И кто же они такие?»

«Это дамские штанишки! — Куини зажала ладонью рот, но ее так и распирало от смеха. Она оглушительно фыркнула сквозь пальцы и вся залилась краской. — Мой отец любил эту шутку».

В конце концов, Гарольду пришлось остановить машину, потому что оба помирали от хохота. Вечером за спагетти карбонара он пересказал шутку Морин и Дэвиду, но жена и сын воззрились на него с таким безучастием, что, когда он дошел до «изюминки», она получилась даже не веселой, а какой-то похабной.

Гарольд и Куини часто говорили о Дэвиде. Ему было интересно, помнит ли она до сих пор эти их беседы. У нее самой не было ни детей, ни племянников или племянниц, и она живо интересовалась успехами Дэвида в Кембридже. «Понравился ли ему город? — допытывалась она. — Много ли он завел приятелей? Увлекается ли греблей?» Гарольд заверял, что сын не теряет времени даром, хотя в действительности тот не утруждал себя ни частой перепиской, ни ответами на звонки Морин. Дэвид и словом не обмолвился им ни о приятелях, ни об учебе. О гребле он и подавно не упоминал.

Гарольд не стал рассказывать Куини о припрятанных в сарае пустых бутылках из-под водки, обнаруженных им после каникул Дэвида. Умолчал и о коричневом пакетике с анашой. Он никому не сказал о нем, даже жене. Гарольд запер их понадежнее, а потом выбросил в мусор по пути на работу.

«Вы с Морин, должно быть, очень гордитесь сыном», — не раз говорила Куини.

Снова и снова он припоминал их совместную бытность на пивоварне, хотя оба были там «белыми воронами». Помнит ли Куини барменшу-ирландку, заявившую однажды, будто она залетела от мистера Напьера, и в одночасье уволенную? Поговаривали, будто он сам подыскивал ей врача для аборта, и там не обошлось без осложнений. Был еще случай, когда один новичок, молодой агентишка, так напился, что его потом нашли привязанным к воротам пивоварни и раздетым до трусов. Мистеру Напьеру пришла в голову мысль спустить на него со двора сторожевых псов. «Вот будет потеха», — сказал он. Парень вопил благим матом, и по его ногам текли бурые струйки.

Проживая вновь тот эпизод, Гарольд почувствовал, как к горлу подкатывает тошнотворный стыд. Дэвид не ошибся насчет Напьера. И только Куини не оробела перед ним.

Он снова вспомнил ее улыбку — медлительную, словно даже жизненные радости таили в себе печальную сторону.

И снова в его ушах прозвучал ее голос: «На пивоварне что-то стряслось. Сегодня ночью».

Она пошатнулась. Или это он сам? Гарольду тогда показалось, что он вот-вот рухнет на пол. Он с удивлением взглянул на ее маленькую ручку, вцепившуюся ему в рукав и трясшую его изо всех сил. После истории со шкафом она ни разу к нему не прикасалась. Ее лицо побелело как снег.

Она спрашивала: «Ты слышишь меня? Гарольд, ведь это не шутки! Совсем не шутки. Напьер этого так не оставит!»

Тогда он видел ее в последний раз. И понял, что она обо всем догадалась.

Ему и теперь было невдомек, зачем она приняла огонь на себя, и понимала ли она, как он впоследствии жалел о содеянном. Еще один вопрос занимал его: почему она в те далекие дни не зашла к нему попрощаться? Размышляя об этом, он только качал головой и неуклонно шел дальше на север.

Ее с треском вышвырнули с работы. О пакостях Напьера судачила вся пивоварня. Он будто бы даже запустил в Куини какой-то круглой вещицей, пепельницей или, может быть, небольшим пресс-папье, едва не угодившим ей в лоб. Секретарша мистера Напьера потом разболтала нескольким агентам, что босс и раньше недолюбливал эту бухгалтершу. И еще она утверждала, что Куини твердо стояла на своем. Секретарше не удалось как следует расслышать доводы Куини, поскольку дверь в кабинет была закрыта, но мистер Напьер орал так, что суть ее слов угадать не представляло труда, в том числе некоторые реплики: «Я не понимаю, из-за чего весь этот сыр-бор. Я просто хотела помочь». «Будь она мужчиной, — сказал Гарольду один из сослуживцев, — мистер Напьер сожрал бы ее с потрохами». Гарольд сидел в тот момент в пабе в жестоком похмелье. Услышав это, он схватил стакан с двойным бренди и осушил его в один присест.

Гарольд сгорбился от того воспоминания; все-таки он проявил непростительную трусость и теперь в меру своих сил пытался загладить давнюю вину.

Впереди показался Бат со знаменитыми зданиями-полумесяцами и улицами, врезавшимися в отлогий склон, подобно зубчикам. Кремового оттенка здания сверкали в утренних лучах солнца. День предстоял жаркий.

— Папа! Папа!

Гарольд удивленно обернулся, ясно услышав рядом детский призыв. Кругом шумел транспорт, но никого поблизости не оказалось.