20. Полиэтиленовый пакет как средство избавления
И в Манчестере я не смог от этого скрыться. Кошмары, представьте себе, хуже всего были кошмары, в которых ко мне приходили аисты Марабу. С чего бы это? Кто знает. Хрен поймешь, но это были именно аисты Марабу. Я видел их в Южной Африке, в парке Крюгера – единственном месте Республики, где их можно наблюдать в естественных условиях. Один Марабу забил фламинго – это было ужасно. Когда я увидел, как он держит в своем клюве голову фламинго, оторванную прямо с шеей, меня чуть не вытошнило. Красивой птицей фламинго не назовешь; этим глупым, уродливым созданиям просто посчастливилось быть обладателями красивого оперения. Вглядитесь в лицо фламинго, и что вы увидите?
Увидите красивую пти
Увидите
Кровь фламинго, ее кровь. Ее кровь на мне.
Нет. Крови не было.
Только моя кровь. Моя кровь
когда он сделал это со мной в
городе зол-отые слова он вольет тебе в ухо,
Но его ложь не скроет того, чего ты боишься,
Потому, что золотая девочка знает, когда он поцеловал ее,
Это был поцелуй смерти
Мистера Золотой палец.
Милая девочка, берегись его сердца из золота,
Это холодное сердце.
Я ПОЧТИ ЧТО ОЧНУЛСЯ, МАТЬ ВАШУ, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, И Я ОТКРОЮ ГЛАЗА…
Нет.
Ни за что. Это мой дом. Мое убежище, как и Манчестер.
Манчестер стал моим убежищем. Я спрятался от всех в своей квартире в Анкоатс, только на работу и выходил. Занимался я тем, что смотрел видео; кроме того, я снова стал читать, и не только по работе, типа «информационные технологии» или «разработка программного обеспечения», но и книги по политике и тому подобное, избегая, однако, изданий о природе и орнитологии. А так, вообще, я читал все подряд: кучу книг про Африку, империализм и апартеид. Я хотел вернуться в Южную Африку, но не в современную Республику, а в ту, которую я себе представлял. Но было поздно – белых выебков уже поперли. Вот и все мои занятия в Манчестере: я читал и был предельно замкнут.
Потом появилась она.
Я видел ее на работе, и даже знал ее имя. Она работала в пенсионном отделе, и звали ее Дороти. У нее для каждого была улыбка, да такая, что невозможно было не улыбнуться в ответ: не тупая безликая улыбочка вежливости, а настоящая, привлекающая улыбка, вызывающая реакцию. Так улыбаются люди, уверенные в том, что в каждом можно найти добро, и они обязательно его находят.
Это случилось, когда меня буквально в принудительном порядке заставили явиться на офисную вечеринку. Заставила одна корова средних лет, командирша, которой нравилось устраивать жизнь всех и каждого. В местах, где я работал, таких попадалось немало. Они считают себя дружелюбными и убеждают в этом окружающих, а на самом деле просто маньячат от неуемного желания манипулировать окружающими. Так как я был новичком, или, скорее, относительно новым сотрудником, она настояла на моем присутствии: так я, мол, смогу поближе познакомиться с коллективом. Меньше всего я хотел знакомиться с кем бы то ни было. Не знаю почему, но я пришел; возможно, я был настолько подавлен, что у меня не хватило силы воли отказать или придумать оправдание, которое мне пришлось бы представить в понедельник. И это я – Рой Стрэнг. Топ-бой. Ха-ха-ха.
В общем это была еще одна куча дерьма, в которую мне предстояло окунуться. Я взял себе «Беке», сел и, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, стал время от времени поддерживать светскую болтовню. Мои собеседники без напряжения беседовали со мной требуемые приличиями пару минут, после чего удалялись, решив, что можно найти компанию поинтереснее. Складывалось впечатление, будто на голове у меня бейсболка с неоновой мерцающей надписью: ЗАТРАХАН.
Потом подошла Дороти и села рядом. Она улыбнулась, и я невольно улыбнулся в ответ; в груди у меня что-то отомкнуло, и я почувствовал облегчение.
– Встречаемся мы довольно часто, пришло время познакомиться. Я – Дороти из Пенсионного отдела. О черт, звучит так, будто я древняя старуха. На самом деле я Дороти из Уоррингтона. Ненавижу, когда меня спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», сами-то они постоянно нудят о работе. Чем я занимаюсь? Я ем, сплю, писаю, какаю, занимаюсь сексом, вписываюсь, потом выписываюсь, хожу в клубы, этим, блин, и занимаюсь. Прости, меня уже понесло. Как тебя зовут?
– Э… Рой.
Дороти была симпатичной девушкой с приятным лицом и короткими светлыми волосами; достаточно симпатичной, чтобы назвать ее скорее пухленькой, чем толстой. Пьяной она не была, но что-то ее подпирало.
– Послушай, Рой, прости меня, но я обожралась экстазина по самое здрасьте. В клубе, когда на танцполе хорошая музыка, я никого не трогаю, я просто танцую. А в такой обстановке мне просто хочется говорить со всеми подряд. Жизнь слишком коротка, нельзя все время быть сдержанным букой, так ведь?
Жизнь слишком коротка. Ее воодушевление было заразительным, и, несмотря ни на что, я получал удовольствие от разговора.
– А какой он оказывает эффект?
– Ты что, никогда не ел таблов? Я-то думала, вы там, в Шотландии, рэйветесь по-крупному.
– Да нет, мне инди больше нравится. К танцам я спокоен.
Я – настоящий уродец: коротконогий, а благодаря грёбаному Уинстону II, еще и хромой; спи спокойно, пес смердячий. Я всегда хотел танцевать, то есть танцевать по-настоящему, увлеченно, с азартом, но нет. Но вообще-то я и не пробовал.
– Это реальнейший стаф. Я теперь не пью, дурь на дух не переношу, и никогда еще за всю жизнь я так не веселилась, – улыбнулась она. Конечно, ей было куда веселее, чем мне. Я выпил всего пару пива, после чего брал только колу: я не хотел напиваться, чтоб не терять самообладания. Я осмотрелся – вокруг мрачные, агрессивные, подвыпившие люди, похоже, им тоже было нешибко весело.
Зато ей было хорошо.
В среде кэжуалсов у одних экстазин пользовался популярностью, другие его вообще не употребляли. Глотать таблы – я не видел в этом смысла. К тому же мне не нравилось техно, текста никакого, только драм-машина лупит по мозгам. Танцевать мне тоже не нравилось, танцевать – что в футбол играть. Мне казалось, что на меня все пялятся как в зоопарке: на мои короткие, уродские ноги, большое туловище и длинные, покачивающиеся, как у гориллы, руки. Махач всегда был моей стихией, моим танцем.
Полагаю, мое отвращение к наркотикам любого толка развилось из наблюдений за мамой с папой, за тем, как они вели себя, когда они нажирались. Однако теперь это не имело никакого значения. Я взял табл, пятнадцать фунтов – малюсенькая капсула.
Я болтал с Дороти, но таблетка не действовала ни хрена. Я отлично себя чувствовал, пока не понял, что меня уже колбасит не по-детски, что я уже несусь на гребне волны. Поднявшись, я почувствовал внутри себя ритм, как будто из меня льется музыка. У меня кружилась голова, и немножко подташнивало, однако никогда еще я не чувствовал такого подъема. Мои ощущения не шли ни в какое сравнение даже с одержимостью, охватывавшей меня во время махача; я чувствовал, как во мне играет мощь всего мира, но это была позитивная сила. Я ощущал невидимые узы, связывающие меня с Дороти, или с Дори, как она попросила себя называть. Лицо ее, такое чистое, свежее и красивое, лучилось светом необыкновенно живых глаз. Ее волосы… музыкальный автомат заиграл «2 Unlimited», я почувствовал, как во мне застучали ударные, и синтезаторный ритм поднял меня с места. Раньше такая музыка была мне по хую.
– Уууууф… – вздохнул я.
– Ты в порядке? – спросила Дори.
– Я вроде как начинаю просекать, в чем тут тема…
– Пола! – крикнула она свою подругу. – Вот Рой. Он только что потерял девственность. Пойдем, надо выбираться отсюда. Чтобы достойно отметить этот опыт, сделать его незабываемым, нам нужна более подходящая атмосфера.
Мне ничего было не нужно, кроме музыки, – хаус, это должен был быть только хаус. Когда Дори сказала мне, что там, куда мы едем, а именно в клубе Гасиенда, будет больше музыки, и куда более модной, и что саунд будут качать мощные саббуфера, а вокруг умопомрачительное световое шоу и в полной мере сочувствующая публика, я повелся мгновенно.
Клуб действительно был навороченный. Я окунулся в музыку и движение. Я испытывал невероятные ощущения, выходящие за пределы известных мне ранее. Я никогда не умел танцевать, но всякая стеснительность покинула меня, когда музыка и наркотик наладили связь с той частью моей души, которую я всегда старался в себе подавить. Все члены моего тела двигались в абсолютной гармонии. Внутренние ритмы моего тела стали четче и стремительней, впервые я слышал их музыку, они пели мне: ты в порядке, Рой. Тебе хорошо, нам всем хорошо. Ко мне подходили незнакомые люди, обнимали меня; очень даже симпатичные девушки, парни, некоторые выглядели странновато, раньше я таких бы просто отпинал. Я хотел обнять всех, пожать руку каждому. Со всеми нами происходило нечто особенное: мы чувствовали единение. С незнакомыми людьми я испытывал неведомую мне доселе близость. Я полюбил Дори и Полу; я просто любил их. Я не мог остановиться и все прижимал их к себе; мне всегда хотелось обнять друга, но это считалось проявлением слюнтяйства и педерастии. Я был уверен, что, даже когда меня отпустит, я не перестану любить их. Той ночью со мной произошло нечто очень существенное: во мне что-то открылось.
Я был Серебряным Серфером, глядя на лазерные лучи, я несколько раз облетел вокруг Вселенной, вздымаясь и паря вместе с музыкой. Когда тема достигла пика развития, у меня создалось ощущение, что мы с Дори и Полой – это целый мир, мы и люди вокруг нас. Я был один на один с ними и с собой и не хотел терять это ощущение. Даже когда вырубили музыку, спустя несколько часов, которые показались мне минутами, я все еще парил.
Чувства переполняли меня. Все, о чем трепался Брайан и другие пацаны из кэжуалсов, о которых поговаривали, что, мол, дорэйвились – совсем размякли, оказалось правдой и даже более того. Это была полная эйфория… такое должен испытать в жизни каждый, чтобы на смертном одре можно было бы, не кривя душой, сказать, что он не зря коптил небо на этой планете. Я представлял себе жалких людишек в офисах, видел их многоэтажные клетушки, видел их в очереди за пособием и на пике карьеры, их букмекерские конторы и яхт-клубы… да по хуй дым. Их ограниченность была для меня очевидна, как и полная неспособность противопоставить что-либо нашей альтернативе. Я знал, что это рискованный путь; такой кайф безопасным не бывает. Однако вернуться я уже не мог и не хотел. Ни за что. Мне не за чем было возвращаться…
Как и теперь, мне незачем карабкаться наверх-
Смотри на меня в ночи,
Мне вовсе не надо скрываться
От пристальных взглядов твоих.
Ты столько во мне разглядишь,
Что я о себе и не знала,
Пока не узнала тебя…
Блядский хуй, давай же, Рой, мешок с дерьмом, иди глубже, иди вперед, возвращайся к Марабу или оставайся в своих воспоминаниях, не важно где, все равно повторится та же грустная история, опять будет то же самое-так что давай ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
и вот Сэнди вернулся, и я думаю про себя: да пошло оно все на хуй.
– Давай-ка притормозим, Сэнди, – говорю я.
– Чего? – откликается он, немного сбитый с толку.
– Я вот думаю, с чего бы нам спешить в бой с Марабу? Почему мы должны нестись туда, пытаться все уладить? Это дело Доусона, террористов и Марабу… Сам подумай, ну что нам такого сделал старикан Джонни Марабу? Давай-ка лучше продолжим наш пикник! Нас это вовсе не касается. У нас тут джем, мед, масло, и гора просто расчудесного домашнего хлеба. Мы…
– Харе пургу гнать, Рой. Это нас еще как касается, – отрезает Сэнди, лицо его сурово.
– А что, мы не можем устроить маленький пикник, как в старые, добрые времена?
– Нет, не можем. Старых, добрых времен уже не вернешь, – холодно говорит Сэнди.
– Не вернешь… – уныло повторяю я, – …никогда. Я чувствовал себя как побитый пес. На самом деле мне было наплевать. – Ладно, пошли.
Мы отправляемся в сторону коттеджа, Сэнди поворачивается ко мне:
– Прости меня, Рой, я был немного резок. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что поставлено на карту. Думаю, мы сможем найти время сделать остановку на пикник ради воспоминаний о старых, добрых временах, – ухмыльнулся он.
– Спасибо, Сэнди, я очень ценю это. Ради воспоминаний о старых, добрых временах, – улыбнулся я. Сэнди – парень, что надо, спору нет.
Он настоящий-
Бриллиант-ы бессмертны…
Бриллианту – на пальце сверкать,
А мужчинам – в ночи исчезать.
И поскольку все смертны мужчины,
Я не вижу разумной причины
От несчастной любви умирать…
Нет. Подавайте мне старые, добрые времена…
Тех времен уже никогда не вернуть-того, что было в Манчестере-после того, как мы вышли из клуба-уличные огни сверкали как бриллианты.
То, что я ссал хавать экстазин, наверное, было связано с тем кислотным бэд-трипом, но оказалось, что это совсем другое дело. Я владел собой полностью. Никогда я еще не испытывал такой степени самообладания.
Когда закончилась музыка, я чуть не помер от печали. Глаза были на мокром месте, но это меня не смущало. Я больше не боялся показаться слюнтяем. Я видел, каким болезненным уродом, малодушным, пафосным придурком я был, всю жизнь стесняясь выражать свои эмоции. Однако я не слишком корил себя; это уже не имело значения.
Мы поехали к Дори. Там мы пили чай, и я рассказывал им о себе; ни перед кем я так еще не раскрывался. Я говорил о своих сомнениях и страхах, о том, что выводит меня из равновесия. Они поделились со мной своими проблемами. Мы сопереживали друг другу; нам было хорошо. Это была не притворная близость представителей среднего класса, когда они дают друг другу бессмысленные советы, и небезумные бредни несвязных повествований на хиппов-ских посиделках. Просто три тусовщика сидели и делились своими впечатлениями от жизни. Я мог говорить практически о чем угодно, изнасилование и моя семейка оставались табу, но это было мое решение.
Не проблема. Проблем вообще не было.
После этого я каждые выходные обжирался экстазином и клубился. Через несколько месяцев в Манчестере у меня уже было больше приятелей, чем осталось дома.
Сложность заключалась в том, что мне это настолько нравилось, что все остальное казалось полным дерьмом. Нет, не так, в этом состоянии я с полной ясностью понимал, что все остальное и есть дерьмо. Работа – дерьмо, дерьмовая неизбежность.
В итоге мы с Дори стали спать вместе. Мы нравились друг другу, и в наши отношения никто не вмешивался. Рано или поздно это должно было случиться. Я волновался, получится ли у нас секс, ведь с тех пор, как это случилось, у меня никого не было. Когда мы трахались первый раз, я был в таблетке, и мне было все равно; с тех пор любовью мы занимались, только когда я жрал экстазин. Однажды она сказала:
– Знаешь, чтобы заняться со мной любовью, необязательно накачиваться экстази.
Мы отправились в койку. Я дрожал, боясь раскрыть свою сущность без воздействия препаратов. Мы немного поцеловались, и меня перестало трясти. Мы еще долго играли друг с другом, а когда сошлись, мой член и ее лоно слились воедино, а потом я и вовсе забыл о них, когда мы отправились в путешествие по внутреннему пространству наших душ. Это было духовное соитие, всепоглощающее единение. Наши гениталии, наши тела были всего лишь стартовыми площадками и вскоре стали излишними – мы отправились в путешествие вокруг Вселенной; мы вдвоем входили и выходили, путешествуя по сознанию друг друга и не находя ничего, кроме любви и добра. Напряжение все возрастало, и, когда уже сложно было выносить перегрузки, наш корабль взорвался небывалым оргазмом и обрушился на кровать, вернувшись из далекого путешествия по микрокосмосу. Мы крепко прижались друг к другу и, мокрые как мыши, дрожали от переполнявших нас эмоций.
К моему удивлению, получилось не хуже, чем с таблеткой.
Уже после Дори сказала мне, что считает меня красавцем. Обнаружив, что она не шутит, я был крайне поражен и все смотрел на себя в зеркало.
– У тебя большие уши, но они красивы, в них есть характер. Они особенные. Да и не такие уж они огромные, как ты там себе думаешь, ведь голова твоя стала больше с тех пор, как ты был ребенком.
Каждые выходные мы бывали в Гасиенде, а потом у кого-нибудь дома устраивался автопати. На отходах мы обычно курили хэш или сканк, если было где взять. Я обожал поболтать, но еще больше мне нравилось слушать; слушать тусовщиков, их жаргон, потрендеть за жизнь, попри-калываться, замутить какую-нибудь историю. Я любил, глубоко затянувшись анашкой, задержать дыхание, пока огромный спелый помидор удовольствия не лопался, растекаясь краской по лицу.
Мы с Дори устроили помолвку. Глупость, конечно, и гусарство, знакомы-то мы были всего несколько месяцев. Такой причудливый жест должен был показать, насколько сильны мои чувства.
Короче, жизнь пошла на лад, даже более чем. На неделе я много читал, мы с Дори ходили на сеансы авторского кино в Корнерхаус. По выходным мы клубились и ходили в гости. Иногда по субботам я ходил на футбол с приятелями
Джимми и Винсом. Обычно мы ходили в Мосс и смотрели на город с Мэйн-роуд. Футбол там, конечно, показывали не такой классный, как на Олд Траффорде, зато было живее и как-то реальнее. Покурить в пабе крэка перед началом и после матча было охуенно. Манчестер – шикарное место, в этом городе я провел самое счастливое время моей жизни.
Но потом произошло нечто, что выбило у меня почву из-под ног и напомнило, кто я такой есть на самом деле. В манчестерских «Вечерних новостях» напечатали статью об успехе компании «Терпимость Ноль», проводимой в Эдинбурге.
ДВОЕ ИЗ ПЯТИ ЖЕНЩИН БУДУТ ИЗНАСИЛОВАНЫ
ИЛИ ПОДВЕРГНУТСЯ
СЕКСУАЛЬНЫМ ДОМОГАТЕЛЬСТВАМ.
Z.
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ.
Я потерял всякое самообладание.
В Гасиенде я всю ночь до утра не отпускал Дори из своих объятий, крепко прижимая ее к себе. Я вцепился в нее, как будто таким образом ее любовь могла проникнуть в меня и очистить мое тело, мои мозги от этого дерьма; но получилось так, что я заразил ее своей болью, тревогой, душевной опустошенностью. Опустив подбородок ей на макушку и вдыхая аромат ее шампуня и духов, я чувствовал, как флюиды болезни и сомнения проникают в нее через мои объятья. Эти флюиды, пройдя через нее, возвращались ко мне и прямо из ее черепа били по подбородку и плыли дальше в голову. С несвойственной ей неловкостью она время от времени фыркала мне в шею, от чего получался странный звук. Той ночью мне подсунули фэйковый табл.
– Не нервничай, Рой, это же не так часто случается, – успокаивала меня Дори.
Я полностью потерял самообладание. Единственное, на что я был способен, так это попытаться скрыть свое состояние.
Потом я потерял Дори.
Все глубже погружаясь в депрессию, я довел себя до состояния, когда уже буквально не мог передвигаться. Моя подавленность прогрессировала. Врач сказал, что я страдаю от поствирусного синдрома усталости, или как там его, заразы, буйствующей среди яппи. Впервые наши с Дори отношения подверглись испытанию, и результаты были неутешительны. Мы сидели дома и ели, просто ели всякий кал и смотрели видик. Я едва ли мог связать несколько слов в предложение. Мы стали жиреть, мы все жирели и жирели. Дори не могла подстроиться под меня, тяжело ей было жить с невылезающим из депрессии пизданутым лузером. Дори обожала вечеринки, ей просто хотелось повеселиться… я, наверное, перегибаю палку, она не была прямо уж такой ветреной. Возможно, она догадывалась, что я что-то от нее скрываю, чего-то недоговариваю, не раскрываюсь полностью. Может быть, если бы я был с ней до конца честен, возможно, она бы
Нет. .
– Я как раз хочу перевернуть кассету, Рой. У твоей мамы шикарный голос.
Спасибо, Патриция. Твой голос тоже изменился – стал чище, громче, ближе. Твое прикосновение, когда ты придерживаешь мою голову, чтобы взбить подушки. Твои духи. Хлорка пахнет больницей. Размеры этой маленькой комнаты. Я ощущаю их впервые. Капельница в руке, трубка в горле, такая же в члене. Это все не важно. Я потерял Дори.
В этом никто не сравнится с тобой,
Да и что мне за дело до тех,
Кому до тебя далеко,
Бэби, ты лучший из всех.
– Ты поешь так же хорошо, как твоя мама, а, Рой?
Я потерял Дори.
Мы решили расстаться. Я переехал на новую квартиру в Экклесе.
От тебя я долго таилась,
От твоей скрывалась любви,
Но нашли меня взгляды твои.
Теперь, словно синее небо,
Следопыт мой, в этой ночи
Храня мои тайны, молчи.
Помню, как я уходил от нее. Я пытался ей что-то сказать, но не мог найти нужных слов. Даже на последней стадии наших отношений она смотрела на меня так, как будто хотела услышать фразу, которая сразу все изменит. А я не мог даже придумать таких слов. Мне казалось, будто мозги мои плавают в густом бульоне, а вместо груди – туго натянутый барабан. Я не мог выдавить ни слова.
– Прости, что не смогла тебе помочь, Рой. Но ведь сначала ты должен помочь себе сам. Жаль, что ничего не получилось, – она шмыгнула носом и не смогла сдержать слез. – Я уже через это проходила, с меня довольно. Уж лучше расстаться по-хорошему… Я думала, Рой, ты не такой, как все…
– Ну пока, – ответил я, прихватывая свою сумку. Я вышел за дверь и ни разу не обернулся. Я ненавидел эту суку. Я ненавидел ее
Нет.
Никакая Дори не взъебнет Роя Стрэнга тупого осла топ-боя экстазинового мальчонку симпатичного такого утонченного Тупорылого Стрэнга
В тебе волшебная сила:
Ты так обнимаешь меня,
Ты так прижимаешь меня…
О Боже, что же я наделал
Господи!
Я сидел дома.
По выходным я сидел дома и смотрел видик. Потом кризис прошел, я опять стал тусоваться, хотя и не так часто. Так или иначе, я избегал Гасиенды и жрал экстазин горстями. Чтобы отойти, я стал принимать снотворное. Трахался я со всеми, кто был не против, а в клубах таких девиц было пруд пруди. Я относился к ним с уважением, с искренним уважением, и мы никогда не пытались обмануть друг друга, будто кроме секса между нами может быть что-то еще. Такой развод не проходил. Иногда у меня создавалась иллюзия счастья, но счастлив я не был, во всяком случае не так, как раньше, просто боль моя утихла. Наркотики можно употреблять ради подтверждения радости жизни либо чтобы убежать от ее ужасов. Необходимо проявлять особую чуткость и восприимчивость, чтобы отследить тот момент, когда одно состояние незаметно переходит в другое. Я не позаботился об этом, и для меня настали тяжелые времена.
Должно быть, они и впрямь были тяжелые, потому что я стал писать домой и получать ответные письма. Все семейство писало мне на одном листе бумаги; раньше меня бы это смутило, теперь это каким-то странным образом трогало. Это может показаться безумием, но это обстоятельство возбудило во мне желание быть рядом с ними.
Дорогой Рой,
Надеюсь, в Манчестере полный порядок и ты не стал слишком походить на англичанина. Смотри, не заразись там их пидорскими манерами, или ты не настоящий шотландец, и домой мы тебя не пустим (шутка). Новые соседи сверху стали что-то немного борзеть, так мы с Тони нанесли им краткий визит, в ходе которого объяснили, что значить слово «уважение». Недавно у нас тут собралась компашка, пели песни. Мы вспомнили, как однажды на Новый год мы заставили тебя спеть «A View To a Kill». Помнишь? Тебе же нравился в детстве Дюран Дюран, не отпирайся. Я спел Тома Джонса, а мама свою Ширли Бэйси. Шикарная вечеринка. Мы с Колином Кэссэди проучили Хоупсов. Не знаю, помнишь ли это наркоманское семейство тут, неподалеку, так вот мы преподали им урок, который они еще не скоро забудут. Достаточно сказать, что наши друзья Хоупсы в нашем квартале больше не проживают. Ну вот, теперь мама.
Всего тебе самого наилучшего, папа.
Здравствуй, Рой, сынок.
Это мама. Боже мой, кажется, с тех пор, как ты уехал, не прошло и года. Как летит время! Все поживают хорошо. Главная новость – Ким выходит замуж и скоро станет мамой. Мы все ужасно волнуемся. Не знаю, знаком ли ты с Кевином, он ужасно приятный парень. Как у тебя на этом фронте? Есть ли кто на примете?
Я тут на днях приготовила спагетти болоньеза – это ведь было твое любимое блюдо, – и мы, конечно, вспомнили про тебя. Когда я подумала, как ты теперь далеко, я не смогла сдержать «дежурной слезинки», как это называет твой отец, и я надеюсь, что ты скоро вернешься и мы заживем по-старому.
Жду, люблю,
Мама. ХХХХХ
P. S. Пару слов от готовящейся стать мамой будущей миссис Скот.
Приветики, Рой,
Скоро я буду звать тебя «дядя Рой», ведь в феврале у меня уже будет ребенок, и, если это будет мальчик, мы назовем его Джэйсон, а если девчушка, то Скарлетт или Дион, а свадьба будет где-то в декабре в «Коммидор-отеле», и я уже выбрала красивое платье.
Кевин говорит, что очень хочет с тобой познакомиться и пропустить по паре пива, ведь он хороший парень, и мне будет приятно, если вы понравитесь друг другу, только никаких споров о футболе, потому что он болеет за «Джамбо», и я его в этом поддерживаю, ведь они сейчас лучшие. Пожалуйста, не спорь, нам хватает Тони, а вот и он хочет тебе что-то написать.
С любовью, Ким Скотт (скоро уже в девичестве Стрэнг).
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
ххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Здорово, Рой,
Это Тони. В полуфинале мы играем с гуннами в Глазго, это на следующей неделе. Будет веселая поездочка, так что присоединяйся. С «Хибс» всё путем, игроки в хорошей форме. Главное теперь – обойтись без травм и дисквалификации, да еще надо разыграть Джо Тортолано – хороший парень, итальянец, но игрок дерьмовый. Увидимся на полуфинале!
P. S. Ханна и дети в порядке, шлют тебе приветы.
Тони.
Я приехал домой в Эдинбург; псих с остекленевшими глазами вернулся в родное семейство, чей хаос и неразбериха теперь странным образом утешали его.
Понятное дело, я вписался поехать на полуфинал Кубка Лиги: «Хибз» встречались с «Рэнджерс» на стадионе Хэмпден в Глазго. Никто не верил в их победу, но они выиграли. Я едва обратил на это внимание. Во время второго тайма Тони сгрыз ногти до подушечек; мы стояли на открытой части стадиона, с нами был еще Кевин – жених Ким. Он вроде ничего, нормальный парень, немного тор-мознутый и стеснительный, но безобидный. На самом деле – типичный «Джамбо». Джон был не в духе и наехал на стоявших перед нами ребят за то, что те подняли флаг и загородили ему все поле. Но когда прозвучал финальный свисток, он в порыве всеобщего ликования сжал одного из них в своих медвежьих объятиях. Тони запрыгнул на меня и чуть не сломал мне шейные позвонки. Все вокруг притягивали меня, обнимали, хлопали по плечу – я не сопротивлялся.
Потом была вечеринка… Я. и. Сэнди. Джеймисон.
Мы вдвоем, и больше никого.
Мы устроили праздник. Пикник. Широкий выбор яств: свежий хлеб, сыры, деревенские яйца и аппетитные консервы лежали на розовой в клетку скатерти. Мы вдвоем, и больше никого, как я давно мечтал
Мы были вдвоем с Дори в озерном крае…
Любил ли я кого-нибудь по-настоящему?
Не нужна мне-лююююююююбоооовь.
Что толку от любви, скажи,
А в бриллианте нету лжи:
Любовь исчезнет – не беда,
Ведь он со мной всегда…
ГЛУБЖЕ.
Так вот, потом была вечеринка… после игры все поехали праздновать к нашему старику. Вечеринка у нашего старика. Гостей легко можно было бы заменить надувными игрушками: они бы покачивались на основаниях и изрыгали бы банальности, записанные на встроенный магнитофон:
ВЕСЕЛЫЙ СТАРИКАН (У НЕГО ПОЛ-ЛЕГКОГО И ОДНА НОГА КОРОЧЕ ДРУГОЙ): – Да, жаловаться не на что… это точно… жаловаться не на что.
КИСЛОМОРДАЯ ТЕТЕНЬКА, НАСКВОЗЬ ПРОПИТАННАЯ ГИННЕСОМ: – После того как ей удалили матку, она ужасно располнела… после того как ей удалили матку, она ужасно располнела…
СВОБОДНАЯ ТЕЛУШКА-КУЗИНА: – Приве-тики… Приветики… Приветики…
ХМУРЫЙ ПОДРОСТОК-КУЗЕН: – Что за дерьмо вы слушаете… поставьте что-нибудь приличное…
ПЛАКСИВЫЙ ДЯДЮШКА С ЯЗВОЙ: – Выпить хочется, да нельзя… выпить хочется, да нельзя…
Я думал – хуже некуда, и ошибся. О своем намерении приехать на футбол я не сказал никому из своей прежней компании. Пока все сидели как на иголках в ожидании исхода матча, я думал только о том, как бы кто из парней не увидел меня на стадионе.
Однако это произошло. Зазвонил телефон, попросили меня – это был Лексо.
– Так и знал, что на футбол ты приедешь, – начал он.
– Да, хорошо сыграли.
– Затоптали парочку гуннских кэжуалсов, верных слуг Ее Величества. Сосунки, бля, в штаны наложили. Типичные травоядные: так запустили пару ботлов, помахали перьями, а так, чтоб по-настоящему, – хуй там был.
– Кейт Райт молодцом…
– Да, теперь главное, чтоб они не просрали в финале. Не забывай – победитель автоматически выходит на Кубок Европы. Для нас это – реальный шанс устроить заваруху на континенте. Давно пора замутить выездное шоу, на-х; махач будет – заебись. Да, а чё ты с нами не затусовался?
– Ну, хотел старика повидать, все такое. Я ж не видел их с тех пор, как свалил в Манчестер.
– Ну да. Дай мне свой тамошний адрес. Завалюсь к тебе как-нибудь на выходных, чисто обстановку сменить. Посмотрим, что там у них на футболе творится. Говорят, что «Болтон» – в тех краях самая навороченная фирма. Может, нанести им неожиданный визит? Короче, мы в клубе, заглядывай.
– Да у нас тут тоже вроде как вечеринка…
– Да ладно тебе, дитя окраин, пиздуй в клуб!
– Ну хорошо, увидимся…
И я пошел. Пошел, потому что мне было слишком грустно наблюдать, как это мудачье накачивается своей гребаной алкашкой, и еще потому, что этот хмырь – Лексо – ни за что не отвяжется, будет названивать всю ночь до утра.
Я вышел на Лейт Уок без понятия, куда идти и что делать. Весь город был убран зеленым и белым, из каждого бара доносились песни. Сбылись мечты фанов «Хибэ»; вокруг ни одного «Джамбо» – попрятались по домам и размышляют, как так получилось, что за тридцать лет – ни одного кубка. Однако меня все это не вдохновляло. Я вспомнил, что мне надо на Поудерхолл, и свернул с Лейт Уок.
Клуб ломился от кэжуалсов. Подростки, не так давно тусовавшиеся в бэйби крю, уже во всю подпирали, делали ставки на повышение. Они раздались в плечах, лица их загрубели, и некоторые поглядывали на меня уже совсем не так почтительно, как бывало раньше. В фирме произошли кое-какие изменения – это было очевидно. Теперь важно было разузнать, что к чему, не ввязываясь ни в какие передряги. Я чувствовал себя разбитым: с меня уже хватит. Я сел за барную стойку и напряженно потягивал «Беке»: в компании моих старых друзей мне было не по себе. Демпс так и не появился.
– Да он засухарился, типа, правильный стал, – объяснил Оззи.
Краем глаза я заметил парня, чье лицо показалось мне смутно знакомым. Он болтал с Гоусти. Здоровенный верзила, держался он развязно и понтился напропалую. Среди кэжуалсов я его раньше не видел, однако был уверен, что откуда-то знаю его. Когда до меня наконец дошло, кто это, я чуть не застыл от изумления. Лицо то же, да вот глаза – другие, совсем не тот мягкий, бегающий взгляд, как когда-то. Теперь он смотрел прямым, напряженным, сосредоточенным взором. Имени его я так и не вспомнил: я знал его как Маменькиного Сынка.
Я собрался на выход.
Вычислив табл, я отправился в новый клуб на Венью с парочкой второстепенных кэжуалсов – любителей поклубиться. Я был рад, что свалил. В новом клубе было заебись, но там произошла еще одна встреча, поразившая меня еще больше. Я заметил одного самозабвенно танцующего парня и подошел к нему. Не знаю, кто больше удивился: я или Бернард: он тоже был в таблетке. К своему удивлению, я обнаружил, что мы с ним обнимаемся. Раньше мы с Бернардом даже не прикасались друг к другу, только пиздюлями обменивались на самодельном ринге. Мы протряслись на танцполе под кайфовый хип-хоповый бит. Я-то сам предпочитаю хардкор и хип-хопу, и гаражу, но тот музон был что надо. Потом мы долго болтали. Мои дружки кэжуалсы уже куда-то отфильтровались, и в итоге мы с Бернардом ушли вместе и отправились в Чаппс, гей-клуб возле Плейхауза.
– Никогда не думал, что увижу тебя в экстази, Рой, – сказал он.
– Пати нон-стоп последние месяцев шесть, – ответил я с грустной улыбкой. Бернард – хороший парень.
Бернард. Да. Хороший парень.
– А я не думал, что окажусь здесь, – улыбнулся я, осматриваясь. Мне там не понравилось. Я сказал Бернарду, что зрелище это весьма грустное, что мне неприятно смотреть, как все эти гомики домогаются друг друга в поисках партнера.
– Да нет, ты не совсем прав. Здесь каждый парень, который хочет трахнуться, в итоге найдет себе компанию. Куда грустнее бывает в Бустере Брауне или любом другом месте для натуралов: число парней, желающих трахнуться, превышает количество телок, готовых их поиметь. Здесь хотя бы большинство получает, чего хочет.
Я призадумался над его словами. Логично – не подкопаешься. Пришлось согласиться. Это было легко. Мне было кайфово, экстазиновый приход захлестывал волнами.
– Уоу, ну и табл…
– Ну да, вы нашли друг друга, – рассмеялся Бернард.
Я посмотрел на него, приобнял за шею и сказал:
– Послушай Бернард, ты ведь отличный парень. Ты давным-давно уже все просек. А я был полным мудаком, ни с чем не мог смириться, и не только то, что ты пидор… то есть гей, но и вообще… блядский хуй, Бернард, прости меня, пожалуйста… ты только не думай – это ведь не экстазиновый базар, я просто натворил такой хуйни…
Он пожал плечами.
– Мы все творим хуйню, Рой.
– Нет, ты представь: человек натворил такой хуйни, так все запустил, что уж и поправить ничего нельзя. Ничего, вот как когда-то между тобой и мной? Послушай, Бернард, если ты натворил говна, сделал что-то ужасное, ты же не останешься на всю жизнь плохим человеком? То есть можно ведь измениться, верно?
– Да, наверное, можно, Рой… а что случилось? О чем речь? Ты говоришь о любви?
Я горько задумался.
– Да нет, не о любви, совсем наоборот, – улыбнулся я и крепко обнял его. Он ответил тем же.
– Я никогда не знал тебя, Бернард, и вел себя как полный гондон…
– Как, впрочем, и я, – улыбнулся он, снова прижимая меня к себе. Мне полегчало.
– Но я изменился, Бернард. Я позволил себе чувствовать. Теперь я должен что-то сделать, чтобы доказать себе, что я изменился. То есть я должен взять на себя ответственность, чтобы моя боль утихла, а кому-то стало легче. Даже если это потребует глубочайшего самопожертвования. Попытайся понять меня… то есть, блядь, я стал похож на нашего старика, когда он распускает нюни, наслушавшись Черчилля… как будто я треплюсь от не хуй делать…
Я запнулся.
– Да ладно, Рой, продолжай, не парься, – сказал он и сразу погрустнел. – Знаешь, Рой, у меня вирус. Я сдал анализы – у меня СПИД.
Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
– Бернард… нет… блядь… но как…
– Пару месяцев назад. Пока все в порядке… то есть, конечно, ничего хорошего, просто он не прогрессирует. Он пожал плечами и пристально на меня посмотрел. – Но это лишь хитросплетения жизни. Жизнь – отличная штука. Цепляйся за жизнь, Рой, держись за нее, – улыбнулся он моим всхлипываниям. – Харэ, Рой, чё ты прямо как пидор, – засмеялся он, утешая меня, – все в порядке, старик, все хорошо…
Ничего хорошего.
Но нам с Бернардом, да, нам было хорошо.
Мы договорились, что в следующую пятницу поедем с его компанией в Инглистон на большое Резарекшен пати. Невероятно, но мы с Бернардом стали приятелями. Его стихи так и остались дерьмовыми, ну, может, я и неправ, но все же это, безусловно, были пестрые вирши. Хорошо еще, что он перестал насиловать своей поэзией окружающих. На самом деле я сам вызвался почитать его творения. Некоторые из них были про фачилово и экстазин: вот эти были хороши. Раньше стихи про сношения гомиков вызвали бы у меня отвращение, как и сама мысль о том, что мужик с мужиком могут трахаться. Теперь же они представлялись мне просто влюбленной парой, как мы с Дори; однако напыщенные тирады во славу пидорасам все еще проходили с трудом.
У Бернарда была прикольная туса: там были и геи, и натуралы плюс несколько фэг-хэгов. Дамочки эти – фигуры, достойные сожаления, есть в них что-то неполноценное. Я сразу это засек – эту не вполне внятную особенность, но нечто подобное я видел и в себе. Нам не удалось вычислить таблов, и Бернард с тусой решили закинуться спидом и кислотой – гремучая смесь называлась супермарио.
Кислоты я не хотел.
– Нет-нет, старик, – сказал я Бернарду, припоминая свой бэд трип.
Мне еще вспомнился бэд трип одной девушки. Он пожал плечами – как знаешь.
– Не в том дело, Бернард, просто в голове у меня полно всякого дерьма, и, если сейчас я закинусь, – оно полезет наружу. Понимаешь?
– В полной мере, – ответил он, – думаю, ты поступаешь мудро.
Однако мудрость моя скоро закончилась. Завязавшись языком с неким Артом – парнем из нашей компании, торчком с невъебенным стажем, я не в меру увлекся его рассказами о наркотических экспириенсах. И закинулся-таки супермарио.
Сначала все было круто: огни, звуки. Мы направились в самую гущу тусы, где я благополучно вышел в открытый космос. Бернард выглядел просто охуительно, я старался не думать о том, что в нем засел этот сучий вирус, ведь он так хорошо смотрелся. Девицы клеились к нему и бывали крайне огорчены, узнав, что он гей. Лаура – телка из тусы – закричала мне в ухо:
– Я безумно влюблена в твоего брата. Ужасно жалко, что он гей. Но я все равно хочу от него ребенка.
Я лишь улыбнулся в ответ. Мне нравилась ее болтовня, я даже питал надежды отфачить ее как уполномоченный от Бернарда.
И тут я увидел большой плакат над сценой:
ReZurrection
Литера Z вся сверкала, и в моей голове
тут же всплыли слоганы:
У МУЖЧИНЫ НЕТ ТАКОГО ПРАВА
КОГДА ОНА ГОВОРИТ НЕТ,
ЭТО ЗНАЧИТ НЕТ
ЭТОМУ НЕТ ОПРАВДАНИЯ
ТАКОЕ НЕ ПРОЩАЮТ
Внезапно мне стало ужасно плохо: весь в горячечном поту, я задыхался, меня трясло. Я попытался привести себя в чувство и стал протискиваться сквозь толпу в сторону чил-аута. Мне нужно было подумать. Мне нужно
Какая-то девушка улыбнулась мне, она была похожа на
Это была она
Все они была ее копия
Потом мне попался парень-охранник. Это был дядя Гордон.
– Я с тобой больше не пойду, понял! На хуй, я больше в это не вписываюсь! – заорал я на парня.
– Успокойся, приятель, – крикнул мне какой-то рэйвер. Охранник стоял, не зная, что делать.
Я побежал к туалетам, сел в кабинку и стал плакать и разговаривать сам с собой. Потом пришли какие-то парни, стали меня успокаивать. Они разыскали Бернарда. Я слышал, как кто-то пробормотал в сторону: – Придурок, не справился с приходом.
Больничная койка
ты в коме лежишь на больничной койке
придурковатые родственники щиплют
тебя за голову способны ли они понять
где ты скрываешься и каковы твои жиз-
ненные ценности ты умираешь и не про-
сишь о сострадании только о понимании
которое не поможет ни тебе ни ей ни
сэнди ни бернарду но все равно что-то
подстегивает тебя твои тщетные попытки
довести до ума этот бред в который ты
вписался в этих тропиках в покоренной
стране твоего больного сознания Африка,
моя Африка
Почему я не умер почему оказался неспособен почему даже купив пособие ты не можешь сделать все как надо у нас дома помнишь Дори я облажался пытаясь повесить полки а ведь у меня было пособие и все необходимые инструменты
Я НЕ СДЕЛАЮ ТЕБЕ БОЛЬНО РОЙ ТВОЙ ДЯДЯ ГОРДОН НИКОГДА БЫ НЕ ПРИЧИНИЛ ТЕБЕ БОЛЬ ПРОСТО ЛЕЖИ СПОКОЙНО НЕ ШЕВЕЛИСЬ А ЕСЛИ ТВОЙ ПАПА УЗНАЕТ ОБ ЭТОМ У ТЕБЯ БУДУТ БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ЗАТКНИСЬ ТЫ МАЛЕНЬКИЙ УБЛЮДОК Я НЕ ШУЧУ ЗАТКНИ СВОЙ ЕБАЛЬНИК ДА ТАК ЛУЧШЕ ТАК ЛУЧШЕ ТУДА ТУДА ТУДА
Я хотел умереть. Я думал, что умру. Я чувствовал, что пришло время. Какое-то время мне казалось, что вот-вот.
Бернард отвез меня домой. Пару дней я провел в постели. Ким немного ухаживала за мной – я сказал, что подхватил грипп. Ким была так добра ко мне. Да-да, Ким. Хорошая Ким, добрая и ласковая. Такова ее сущность, все этим пользовались, но они с Кевином, похоже, любили друг друга и явно были счастливы.
Я лежал наверху, в своей старой комнате, и смотрел второй полуфинал. Тони с отцом записали его для меня на видео. Они утверждали, что рефери в этом матче принял одно поразительное судейское решение. Это было у всех на устах, и я решил посмотреть. Данфермлайн и Эидри боролись за право быть вышибленными в финале нашими «Хибз».
Эидри имели игровое преимущество, но так и не выиграли. Я не стал досматривать до конца, когда должны были пробить пенальти.
Я решил, что время пришло.
Я еще раз перелистал мою книгу, ту, что я купил в экстремистской книжной лавке в Манчестере. Вообще-то, в этой стране книжка эта была запрещена. Она называлась: Исход: Практики самоизбавления и суицида с посторонней помощью для умирающих. Автор Дерек Хамфри, опубликовано в Хемлок Сосаити. Эпиграф всей книги был такой:
КРАСИВО ЖИВИ, КРАСИВО УМРИ.
Как бы там ни было, а ко второй половине я уже подобрался – я умирал. Я знал это, я это чувствовал. Мое состояние выходило за рамки преходящей депрессии, я ведь не психопат; я просто глуп и труслив. Я дал волю своим чувствам и уже не мог вернуться к самоотрицанию, к этой низшей форме существования, но продолжать начатый путь я не мог, пока не рассчитаюсь с долгами. Нет, я не бежал реальности. Я делал это всю свою гребаную жизнь – бежал ощущений, чувств, любви. Бежал их, потому что дитя окраин – никто и никаких чувств у него быть не может, потому что их не на что обратить, негде выразить, а если ты раскроешься, первый попавшийся урод раздерет тебя на части. Поэтому ты либо затыкаешься, строишь себе раковину и прячешься в ней с головой, либо набрасываешься сам и причиняешь боль; и делаешь это потому, что тебе кажется, что, если сделать им больно, они не смогут тебя ранить. Но это все пиздеж, потому что тебе все больнее, пока ты не научишься превращаться в животное, а если ты не смог стать настоящим зверюгой, приходится бежать. Однако бывает и такое, что убежать ты тоже не в состоянии; ты не можешь отойти в сторону, залечь на дно, затеряться, потому что боль преследует тебя, где бы ты ни был, засев в твоей гребаной черепушке. Выбора не было. Это было единственное здравое решение. Смерть – это шаг вперед.
Я просмотрел главу под названием «Самоизбавление при помощи полиэтиленового пакета», к которой уже не раз обращался. В соответствии с инструкцией я принял парацетамол и надел на голову пакет, обвязав его клейкой лентой вокруг шеи.
Пакет был прозрачный, но скоро весь затуманился. Я плыл по волнам…
Вот тогда-то я и увидел Джимми Сэндисона, настоящего Джимми Сэндиссона, а не Сэнди Джеймисона… кто такой Сэнди Джеймисон?
Пакет опять стал прозрачным…
Пакет опять стал прозрачным и, отплывая, я продолжал смотреть сквозь него телик. Я видел Джимми Сэндисона, Джимми Сэндисона – футболиста. Когда он, возбужденно жестикулируя, что-то объяснял судье, на лице у него было такое выражение, что мне чуть было не захотелось разорвать пакет. Я хотел помочь ему, я хотел помочь всем, кто когда-либо страдал от несправедливости, хотя это была всего лишь кассета с записью гребаного футбольного матча. Никогда еще мне не доводилось видеть мужчину, настолько пораженного и возмущенного тем, что казалось ему профанацией спортивного судейства. Мужчину никогда.
Однажды я видел женщину в куда более худшем положении; я видел ее лицо в суде… потом я видел
ОТЕЦ ЛУПИТ МЕНЯ МАТЬ ОРЕТ ЗАПЛАКАННОЕ ЛИЦО КИМ МОИ КУЛАКИ РАЗБИВАЮТ БЕРНАРДУ ГУБЫ КАКОЙ-ТО ЧЕЛОВЕК КОРЧИТСЯ НА ЗЕМЛЕ ГОРДОН ВЫНИМАЕТ
ЗАПАЧКАНЫЙ КРОВЬЮ КОНЕЦ ИЗ НАПУГАННОГО МАЛЬЧИШКИ, ЧЬЯ ВЕРХНЯЯ ЧАСТЬ ТУЛОВИЩА ЛЕЖИТ НА ВЕРСТАКЕ МАЛЬЧИК СМОТРИТ НА ЕГО СПУЩЕННЫЕ СИНИЕ ШОРТЫ ВЗРЫВ ВЕРТОЛЕТ НОЖ ПРИСТАВЛЕННЫЙ К ДЕВИЧЬЕМУ ГОРЛУ ИСПУГ НА ЛИЦЕ УЖАС НОЖ ПРИСТАВЛЕННЫЙ К ДЕВИЧЬЕМУ ГОРЛУ ПОТОМ
НИЧЕГО
Блаженная пустота.
После длительного обморока я очнулся на тропическом лугу, Джеймисон обмакивал испарину со лба. С тех пор мы стали компаньонами, разделяя интерес к дикой природе, в особенности орнитологии, и общую заботу о социальной справедливости и окружающей среде.
Сэнди Бриллиант.
Бриллианты бессмертны.
