~~~
— И что ты намерена делать? — спросил Дункан Кэмбес.
— Уйти, — ответила Джин.
— Возвратишься к нему?
— Да. Извини.
— Ты заранее договорилась встретиться с ним?
— Нет!
— Значит, вы решили это прошлой ночью?
— Ночью или не ночью или этим утром. Мы словом не обмолвились прошлой ночью. Ни единым словом.
Глаза Джин Кэмбес расширились и засияли.
— Думаешь, он ждет тебя?
— Я ничего не думаю… просто ухожу. Должна уйти. Мне очень жаль. Уйти прямо сейчас.
— Я ложусь спать, — сказал Дункан, — и тебе советую. Советую, прошу, не уходи. Останься, не торопись, пожалуйста!
— Я должна уйти немедленно, — ответила Джин. — Не могу ждать. Это… невозможно… неправильно.
— Пошло, не стильно?
Это были первые слова, которыми Дункан и его жена обменялись после того, как покинули квартиру Левквиста. Они молча дошли до машины, молча, Дункан почти всю дорогу спал, доехали до дому. Сейчас они находились в гостиной своей квартиры в Кенсингтоне. Вернувшись, оба почувствовали настоятельную необходимость сбросить с себя мятое вечернее облачение и, разойдясь по разным комнатам, торопливо, словно вооружались для битвы, переоделись в более скромную одежду. Дункан стянул с себя мокрые и грязные брюки и надел старые вельветовые, свободную голубую рубаху, не застегивая и не заправляя. Джин стояла перед сидящим Дунканом в желтом с белым кимоно поверх черной нижней юбки и черных чулок, яростно запахнутом на талии. Лицо Дункана уже не пылало от выпитого, но выглядело усталым, распавшимся, нездоровым, бессмысленное и массивное, бледное и обрюзгшее, покрытое мягкими, как бы проведенными карандашом, морщинами. Он сидел неподвижно, пристально глядя на жену, чуть подавшись вперед, крупные руки свисали с подлокотников. Он умылся и почистил зубы. Джин смыла искусно нанесенную косметику и причесала густые темные прямые волосы, как прежде, ото лба назад. Она была замечательной красавицей, когда, в другую эпоху, в таком далеком, таком похожем на сон прошлом, флиртовала с Синклером Kepтлендом. Познакомила ее с ним Роуз, когда все они были детьми. Он и она «сблизились» до того, как Синклер поступил в Оксфорд, и оставались «близки» после, всегда, назло Джерарду. Задумывались ли они всерьез над тем, чего, кажется, все с нетерпением ожидали? Постаревшее лицо Джин сохранило былую красоту, и, чуть мрачноватое, по-прежнему отличавшееся нежной фарфоровой белизной, своенравное и проницательное, теперь оно часто напоминало лицо ее отца иудея, так одержимого верой, так одержимого успехом. Мать ее, тоже еврейка, была талантливой пианисткой. Они соблюдали религиозные праздники. Джин все это ничуть не занимало, ни синагога и музыка, ни романтика бизнеса, которой папаша пытался увлечь ее, единственное свое дитя. Она была одержимой интеллектуалкой. Кто удивлялся тому, что она выбрала Дункана, кто — что она вообще вышла замуж. Родители любили ее, хотя и хотели мальчика. Мать ее умерла, отец преуспевал в Нью-Йорке. Он мечтал о еврейском зяте, но Синклер был особая статья.
Дункан потер глаза, почувствовав, что его слегка пошатывает; даже в такой момент его неудержимо клонило в сон.
— Когда вернешься? — спросил он. Дункан понял ситуацию и не имел в виду ни завтра, ни через неделю. — В последний раз ты пошла на попятную, то есть вернулась.
— Во второй раз ты не вынесешь. Хотя… кто знает, что ты способен вынести. Я люблю тебя, но это другое.
— Несомненно.
— Я буду вечно любить тебя… но это… Так или иначе, они этого не вынесут, это-то тебя и волнует.
— Кто это «они»? — спросил он, будто не знал, кого она имеет в виду.
— Джерард, Дженкин, Роуз. У женатых не должно быть близких друзей. Может, мы б всегда жили лучше, если б за нами постоянно не следили, а они следят ох как внимательно. И будут на твоей стороне, как в последний раз. Они заботятся о тебе, до меня им дела нет.
Дункану нечего было возразить.
— Они не против тебя, не против, Роуз не против, у тебя с Роуз договор навек.
— Думаешь, у женщин тоже бывает дружба до гробовой доски, скрепленная кровью? Это не так. — Хотя действительно, у нее с Роуз договор навек. Как Синклер называл их: «Две принцессы». — Почему, черт возьми, ты позволил Краймонду сбросить тебя в Черуэлл, почему стерпел?
— У меня не было особого выбора.
— Не валяй дурака!
— Джин!..
— Ну ладно, ладно. Так что случилось?
— Не могу четко вспомнить, — сказал Дункан. — Я не преследовал его. То есть не искал. Мы неожиданно столкнулись в темноте. Не думаю, что я что-нибудь сказал. Наверно, ударил его или попытался. Мы были у самой воды. И он толкнул меня.
— Боже! Точно как в прошлый раз… ну просто как в прошлый раз. Почему ты такой безвольный, почему не можешь поступить по-мужски?
— Убить его, что ли?
— Похоже, тебя это забавляет… конечно, знаю, это не так, ты лишь все испортил. Ты ударил его кулаком или ладонью?
— Не могу вспомнить.
На самом деле он все отлично помнил и раздумывал, что будет часто, бесконечно возвращаться к той сцене, как это происходило с другой, Urszene. Отойдя справить нужду, он наткнулся в темноте на Краймонда. Ему только теперь пришло в голову, что Краймонд, должно быть, следил за ним, шел по пятам и все подстроил. Это была своего рода нечаянная встреча, чтобы спровоцировать его на какое-то действие: пожать протянутую руку, спонтанно поцеловать или ударить. Дункан двинул правой, решив, как помнится, не сжимать ее в кулак. Он собирался дать Краймонду пощечину, но, очевидно, опять передумал и ткнул его в плечо, и довольно сильно, потому что Краймонд пошатнулся и отступил назад. Потом Краймонд схватил его и, вцепившись в одежду, развернул к воде. Дункан потерял равновесие и упал. Да, так и было, он вспомнил. Интересно, вот если бы все было иначе и он бы столкнул Краймонда в реку, Джин сейчас так же собиралась бы уйти?
— Значит, только и можешь сказать, что должна уйти?
— Ты ж повиснешь на телефоне, станешь звонить им.
— Столько презрения вдобавок к грубости.
— Конечно, они и мои друзья, как твои. Я все ставлю на карту.
— Мне такое сравнение не нравится. Намекать, что ты просто жаждешь острых ощущений, более чем несправедливо. Предлагаю тебе переодеться, выпить кофе и успокоиться.
— Я возьму чемодан, — сказала Джин, — а за остальным вернусь как-нибудь, когда будешь на службе. Отправляйся-ка спать, тебя уже шатает. Когда проснешься, меня уже не будет, так что сможешь ругать меня сколько душе угодно.
— Я никогда тебя не ругаю. Просто считаю тебя подлой предательницей.
— Не знаю, что и сказать. И не знаю, что меня ждет, даже буду ли я жива.
— Что, черт возьми, ты имеешь в виду?
— Быть рядом с Краймондом — это все равно что быть рядом со смертью. Я не подразумеваю ничего конкретного… просто это опасно. Он не боится смерти, он из породы камикадзе, в войну он получил крест Виктории.
— Он имеет оружие и живет мерзкими фантазиями, только и всего.
— И что? Ты тоже имел оружие, когда был членом того клуба, воображал себя снайпером. В Оксфорде ты и Краймонд вечно возились с оружием. Нет, но если он когда-нибудь закончит работу, то может отчаяться.
— И убить себя или тебя? Ты как-то обмолвилась, что он предложил заключить договор о совместном самоубийстве.
— Не совсем так, просто он любит рисковать. Он храбр, не уходит от опасности, говорит правду, он самый правдивый человек из всех, кого я знала.
— Ты имеешь в виду, брутален. Нельзя быть правдивым, не имея других достоинств.
— У него есть другие достоинства! Он увлеченный человек, идеалист, заботится о бедноте и…
— Просто ищет популярности у молодых! Знаешь, что я думаю об этой его «заботе»?
— Он сильная личность. Нас с тобой объединяет слабость. С Краймондом меня объединяет сила.
— Все это пустой звук, вульгарная риторика. Джин, когда мы поженились, ты сказала, мы будем счастливы.
— Счастье. Это одна из наших слабостей.
— С ним ты его точно не найдешь. Но не рассчитывай, что на сей раз это будет союз на смерть или славу. Ты выбираешь тоскливое и унылое рабство у ничтожного дешевого маленького тирана.
— Ах… если б я только могла объяснить тебе, насколько мало ценю свою жизнь…
— Пустые слова, которые ничего не значат, кроме того, что ты хочешь опорочить наш брак.
— Не знаю, — сказала Джин. Она прислонилась спиной к закрытой двери и сбросила пыльные туфли, в которых танцевала всю ночь. — Ты не прав. Ты упомянул о счастье… я лишь пытаюсь сказать, как мало оно для меня значит…
Дункан сел поудобнее в кресле. Сказал себе: он старается заставить ее спорить, задержать ее хотя бы ненадолго, словно просит у палача пару лишних минут. Значит, он уже отчаялся? Да. Как будто этого и ожидал. Но счастье-то, счастье, которое теперь для нее ничего не стоит!
— Послушай, — сказал он, — мне кажется, эта твоя любовь к Краймонду — вещь несерьезная, чуть ли не какая-то глупость, никак с реальной жизнью не связанная. Вы как двое сумасшедших, которые рвутся быть вместе, но не способны понять один другого…
— Сумасшедшие, да, но мы друг друга понимаем.
Глаза Джин снова расширились, и она тяжело вздохнула, дотронувшись до груди и качая головой.
— Дорогая моя… когда ты в прошлый раз все же передумала, на то были веские причины.
— Не помню каких-то причин, кроме одной — любви к тебе, и я все еще люблю тебя… но… а, не стану повторяться…
— Если б только у нас были дети, ты бы держалась реальности, а так мне никогда не удавалось убедить тебя, что все это реально. Ты была своего рода гостьей.
— Перестань повторять насчет детей.
— Я уж много лет не повторяю.
— Хорошо, мы никогда не играли в эту игру — мужа и жену, которую ты называешь реальностью. Что абсолютно не мешало нам любить друг друга…
— «Абсолютно»?
— Извини, все, что я сейчас говорю, должно быть, кажется грубым и глупым, это признак того, как кардинально изменилось положение, что я даже не могу говорить с тобой нормально. Но ты понимаешь…
— Ты ждешь, чтобы я и прекрасно понимал тебя, и любил настолько, чтобы не возражать против твоего ухода к другому, причем второй раз!
— Прости, дорогой, мне очень жаль. Знаю, такая рана не лечится. Но это неизбежно. И… тебе это не принесет ничего хорошего… у меня тоже по-настоящему нет будущего… в этом смысле ни о каком будущем тут вообще речи не идет.
— Ты оставляешь мне будущее — одинокое и изуродованное. Но и тебя саму ждет отвратительное рабское будущее, ежедневное, ежеминутное… не говоря уж об остальном, твоя глупость меня просто поражает, — Дункан с заметным трудом выбрался из кресла. — Стоит мне подумать о твоем увлечении, представить тебя с Краймондом, и меня охватывают ненависть, ужас и омерзение.
— Прости. Да, это кошмар. Резня, бойня. Прости. — Она открыла дверь. — Слушай… не пей… больше не пей сейчас, перетерпи.
Дункан ничего не сказал, отвернулся и отошел к окну. Джин секунду смотрела на него, на его широкую спину, сгорбленные плечи, болтающуюся рубаху. Потом вышла и закрыла за собой дверь. Бросилась в свою спальню и отчаянно принялась наспех запихивать вещи в небольшой чемодан. Сбросила кимоно и надела юбку. Тщательно, без изысков, подкрасилась. Когда она разговаривала с Дунканом, лицо ее было непреклонным и спокойным, таким, каким должно. Лицо, отражавшееся сейчас в зеркале, было безумным, растерянным, судорожно подергивалось. Все время, пока она собирала чемодан, одевалась, подкрашивалась, ее била дрожь, подбородок неудержимо трясся, из горла вырывалось тихое рычание. Она надела пальто, нашла сумочку, секунду постояла, успокаивая дыхание. И вышла из квартиры.
Дункан, который смотрел сквозь листву высоких платанов на площадь, услышал приглушенный щелчок закрывающейся двери и повернулся. Увидел на ковре валяющиеся пыльные туфли, подобрал. Не хотелось, чтобы они вызвали в нем злость или слезы, он бросил их в мусорную корзину и прошел в спальню. Он и Джин теперь занимали разные комнаты. Не то чтобы это имело особое значение в сложном устройстве их супружеской жизни, их союза, их любви, длившихся так долго, так много претерпевших и которым, похоже, наступил безвозвратный конец. Произошло нечто грандиозное, решающее, все его тело понимало это, и у него перехватило дыхание. Итак, это снова повторилось, невероятное, непостижимое, повторилось, повторилось снова. Почему он не заплакал, не завопил, не пал на колени, не умолял, не бушевал, не схватил Джин за горло? А вяло впал в отчаяние. Пытка убила надежду. Он и на миг не представлял, что Джин способна ошибаться, не думал сказать ей: «Это все твои фантазии, если заявишься к нему, перепугаешь его, поставишь в трудное положение». Он верил, что действительно за всю долгую ночь они не обменялись ни словом. Это было отличительной манерой Краймонда. Дункан знал наверняка, что сейчас Краймонд ждет ее, настолько же уверенный, что она придет, сколь и она сама.
Он искал убежища в отчаянии и в бесповоротности случившегося. Думать о том, что все может еще повернуться по всякому, было выше его сил. Неожиданность итога казалась сейчас равносильной смерти. Внезапное исчезновение Джин, необъяснимое возвращение Краймонда, кошмарное падение в реку. Все это было одной абсолютной, космической, всеобъемлющей катастрофой. Как Джин ошибалась, воображая, что он станет сейчас кому-нибудь звонить! Он чувствовал в тот момент, что, потеряв ее, он утратил и все связи с миром, и не осталось желания длить какую-либо связь с людьми. Он предполагал, что будет опозорен в глазах друзей, унижен, обесчещен, станет стыдиться этого второго поражения, своей фатальной «никчемности», в которой жена обвинила его. Сейчас его страдание не было связано со стыдом. Разумеется, он «примет ее», если она вернется, но она не вернется, не захочет вернуться к тому, что останется от него после этих терзаний. Ей придется допустить, что он ненавидит ее. Если Краймонд бросит ее, неважно, завтра или через несколько лет, она выберет одиночество и свободу, к чему, возможно, стремилась все это время, когда столько усилий тратила, чтобы хранить верность Дункану и убеждать себя в их взаимной любви. Предпочтет работать и размышлять, посоветуется со своим влиятельным отцом в Америке, откроет для себя какой-нибудь мир, дабы завоевать его, отправится в Индию или Африку, займется крупным предпринимательством, наконец-то найдет применение всей той неуемной умной силе, которую, будучи его женой, растрачивала на достижение счастья, и Джин, возможно, права, рассматривая это как проявление слабости.
Конечно, как Джин Кэмбес, она занималась массой всяких дел, но не тем единственным, великим, о котором мечтала Джин Ковиц. Была секретарем члена парламента, издавала журнал, состояла во множестве комитетов, написала книгу о феминизме. Будучи супругой дипломата, вела дом с обширной прислугой и бурную светскую жизнь, которая к тому же давала важную информацию. Она и сама была бы превосходным дипломатом и несомненно воображала себя в этой должности и то, насколько бы все изменилось, будь она послом, министром, редактором «Таймс». Как же она могла, думал он, не воспользоваться шансом вырваться на свободу, чем бы ни обернулась история с Краймондом? Возможно, Краймонд нужен ей лишь как трамплин для успешной карьеры? Приятно ли ему будет думать так? Дункан застонал, ощущая, узнавая запах рвущейся, бурля, наружу всей той старой убийственной ревности и ненависти, которые были заперты глубоко, в опасной ядерной капсуле, надолго затопленной в самой мрачной океанической пещере души. Легко было тогда, в промежутке, который сейчас уже начал становиться частью истории, высокомерно рассуждать о бесполезности ревности, ее бессмысленности и несерьезности. За последние двенадцать часов прошла и закончилась эпоха, и уже можно оглянуться на нее, иную и завершенную. Ревность теперь была его учителем, и в ее свете он увидел правду, что Джин любила Краймонда беспредельной любовью, любовью абсолютной, как смерть, в сравнении с которой свобода была для нее ничто. Она действительно станет, если Краймонд потребует, его рабыней; и, учитывая все это, она не преувеличивала, говоря об уходе к нему как о чем-то смертельно опасном. Какой все было тщетной суетой, все стремления его жизни, все дела и надежды… Теперь ей был дан, и причем самим Краймондом, второй шанс. Ибо Дункан ни на миг не сомневался, что Краймонд явился на бал, чтобы увести ее.
Все началось очень давно. Джин отрицала (но как он мог быть уверен в этом, как она могла быть уверена?), что любила Краймонда в то время, когда все они были молоды, когда Синклер Кертленд был единственным, кто водил ее на танцы, когда все они с такой надеждой смотрели в будущее и были такими свободными. Конечно, Краймонд не оставил ее равнодушной, он никого из них не оставлял равнодушным, от него многого ждали, даже, может, больше, чем от Джерарда. И как мало они добились, все они, в сравнении с высотами, каких надеялись и стремились тогда достичь! Краймонд тоже мало чего добился, во всяком случае так и не преуспел. В определенный период они все слишком много говорили о Краймонде, отчасти, вероятно, потому, что он единственный из их группы сохранил приверженность крайней форме левого идеализма, которым они когда-то увлекались. Что-то со всеми ними произошло, когда погиб Синклер. Он был «золотой мальчик», самый молодой из них, всеобщий баловень, шутник, любимец Джерарда, который (а вовсе не Краймонд) был лидером; только, конечно, они обходились без лидера, поскольку каждый был такой выдающейся личностью и чрезвычайно высоко ставил себя. После смерти Синклера они как будто разошлись на какое-то время, взгляды их изменились, они были заняты карьерой, путешествиями, поисками спутниц жизни. Дункан и Робин недолго оставались в Оксфорде, но потом устроились в Лондоне: Робин в клинике Университетского колледжа, а Джерард в министерстве иностранных дел. Прошло время, Дункан женился на Джин, говорил ей о счастье и был совершенно счастлив, обладая этой красивой восхитительной женщиной, которую тихо обожал в те годы, когда ее окружала другая компания. Краймонд постепенно стал заметной фигурой среди левых политиков, уважаемым или, напротив, печально известным теоретиком, автором «спорных» книг, кандидатом в члены парламента. Он был и остался с тех пор наиболее знаменитым из их изначальной группы. Краймонд был простого происхождения, чем очень гордился, сыном почтальона и родился в деревне в графстве Галловей. Убедил всех, что не принадлежит к избалованным, оторванным от жизни интеллектуалам. Джин, чьи взгляды ощутимо полевели по сравнению с дункановскими, одно время была откровенной сторонницей Краймонда, даже стала одной из его ассистенток. Писала для него памфлеты о положении, занимаемом женщинами в профсоюзах. Когда тот боролся за место в парламенте (неудачно), она была секретарем его доверенного лица. Что-то должно было тогда начаться, в то время, когда Краймонд был таким важным, таким известным, звездой, фаворитом молодежи. Позже, после первого возвращения, она рассказала Дункану, что в те ранние годы должна была бороться со своим чувством и в конце концов бежала от Краймонда, чтобы не находиться с ним рядом. Уверяла (но насколько искренне?), что никогда не была его любовницей. Времена снова переменились. Дункан покинул академический мир и был теперь на дипломатической службе, Робин (позднее возвратившийся в Лондон) обосновался в Америке в Университете Джона Хопкинса, Джерард — в министерстве финансов, Маркус Филд (потрясший их своим обращением) — в духовной семинарии, Дженкин учительствовал в Уэльсе, Роуз — журналисткой в Йорке, где жила у своих северных родственников. Меньше было слышно о Краймонде, говорили, что он становится «спокойней», более склонен к рефлексии, что взглядов придерживается уже не столь крайних, что даже подумывает об университетской должности.
Дункан никогда особо не любил Краймонда во времена их молодости, считал его тщеславным, и его раздражало, что тот пользовался авторитетом у других. Он сдерживал свою неприязнь, потому что дружил с его друзьями и потому, что уже тогда интуитивно опасался его. Оба они были шотландцами, но дункановские предки с Северного нагорья давно нашли дорогу в Лондон. Когда Джин стала восхищаться Краймондом и даже работать на него, Дункан испытал легкую ревность, но особо не встревожился, как следовало бы. Он был рад, услышав о том, что Краймонд исчез из Лондона и, по слухам, уехал в Америку, а оттуда в Австралию. Прошло время. Дункана направили в Мадрид, потом в Женеву. Потом на временную должность в Дублин, прежде чем перевести (как обещали) на долгожданную и очень высокую в Восточной Европе. Джин была расстроена, что придется ехать в Ирландию, которую считала застойным болотом, но вскоре увидела, что Дублин вполне занятный город; больше того, Дункан и Джин даже влюбились в страну до такой степени, что приобрели замок в графстве Уиклоу. В те времена недвижимость в Ирландии стоила удивительно дешево, и замок (по подсказке их друга-писателя Доминика Моранти) был «импульсивной покупкой» Джин, которая нашла его, полюбила и придумала купить, раз он стоил так дешево. Дункан сперва ворчал на нее, но, увидев, что они приобрели, похвалил. Замок, который в проспектах фигурировал как «предположительно очень древний», выстроенный из старых каменных блоков одной или нескольких руин, был, судя по разным особенностям архитектуры, построен, несомненно, в конце девятнадцатого века. Когда-то, возможно, от него шел сложенный из неотесанного камня и кирпича арочный переход к стоящей рядом и явно древней каменной хижине. В башне были прекрасные деревянные полы и чугунная витая лестница, и оба строения значительно «осовременены». Электричества не было (что вызвало восторг Джин), зато имелась канализация с дренажом и отстойником. Насос, легко отремонтированный, качал воду наверх из старого колодца в хижине. Прежний владелец, к тому времени умерший, бывший, как им сказали, «художник» наезжал нерегулярно и последний раз был совсем недавно, так что внутри все было хотя и примитивно, а теперь и голо, без обстановки, но жить вполне можно. Несколько очагов, торф в ближней деревне и множество бесхозного валежника. Джин представляла, как они будут жить здесь в утонченной романтической простоте при свете масляных ламп и горящих дров, искала подходящую деревенскую мебель. Из замка открывался прекрасный вид на две снежные горные вершины, а из верхней комнаты и спальни — на море вдалеке. Жилая часть состояла лишь из двух этажей, но пустая верхушка башни над ними поднималась на внушительную высоту. Дункан восхищался этим местом, а еще радовался тому, что новая игрушка должна была отвлечь Джин от участия в предполагаемой кампании в поддержку контрацепции и абортов, несколько несовместимого с их принадлежностью к дипломатическим кругам.
Стояло лето, ирландское лето, в кои-то веки сухое и теплое, и уик-энды они проводили в замке, занимаясь его обустройством, иногда отправлялись на местные аукционы, чтобы прикупить мебель. Это было счастливое время. Замок стоял в миниатюрной долине, теперь тоже принадлежавшей им, среди общипанных овцами лугов. Тут бежал небольшой ручей, росла тополиная роща, повсюду дикие фуксии и вероника. Они, конечно, посетили многие уголки этой прекрасной маленькой страны, где прежде не бывали, и Джин решила, что они должны написать свой путеводитель по Ирландии, объявив все имеющиеся «безнадежными». Они побывали в Башне Джойса и Башне Йейтса. Теперь у них тоже была башня, которую, сказала Джин, следует назвать Башней Дункана. Однако им была не судьба долго наслаждаться спокойной жизнью в башне Дункана. На одном из обедов неожиданно упомянули имя Краймонда. Кто-то со смешком сказал, что тот «приезжает, чтобы разрешить ирландский вопрос». Собирается написать нечто длинное об Ирландии и намерен поселиться в Дублине на остаток лета. Дункан не забыл, как у жены, услышавшей новость, лицо буквально исказилось от радости.
Дункана поразило, каким несчастным он тут же себя почувствовал при мысли, что Краймонд будет в Дублине. Почти как в детстве, если бы ему вдруг сказали, что отныне лишают всех игрушек и развлечений. Когда вскоре после этого Краймонд приехал и поселился в квартире на северном конце Гардинер-стрит, Дункан с любезностью почти чрезмерной изобразил, как ему приятно видеть старого приятеля по колледжу. Представил Краймонда всем своим любимым ирландцам (включая Моранти), и того приняли с распростертыми объятиями, как близкого друга уже популярных здесь Дункана и Джин. Дункан находил свою дипломатическую должность сложной и обременительной. Посол лежал в больнице, и буквально всем приходилось заниматься самому. Отношения между Дублином и Лондоном, и без того никогда не бывшие мирными, переживали особенно «деликатный» период. Два премьер-министра, затеявшие нечто (иначе, внесшие «инициативу», как эти обычно бесполезные затеи именовали для приличия), подвергались нападениям не только со стороны оппозиционных партий, но и группировок в собственных. Надо было ехать в Лондон. Он был занят по горло, голова была постоянно занята делами, так что думать о Краймонде было некогда. А Краймонд между тем перебрался на новую квартиру в Дун-Лэаре с видом на Дублинский залив и устроил прием, пригласив и Дункана с Джин, на который, поскольку Дункан был занят, Джин отправилась одна. Краймонд уже стал вызывать интерес в обществе и, похоже, делал успехи в овладении гэльским. Его политические взгляды, по крайней мере в отношении Ирландии, признавали «здравыми»; а поскольку круг дублинских интеллектуалов был тесен и переполнен сплетнями, Дункан волей-неволей часто слышал его имя.
Дункан, играя роль «друга», конечно, пригласил его на небольшую летнюю вечеринку в башне. Краймонд восхищался окрестностями, вел себя свободно, веселился, как мальчишка, что, как видел Дункан, другие гости оценили. Джин рассказывала о находках по части мебели, о переделке кухни, о том, что они тут посадят, не «сад», разумеется, потому что он тут не к месту, а какие-то кусты и разобьют дорожки. Краймонд был полон идей. Дункан услышал ненароком, как один из гостей пригласил Краймонда и Джин посетить садовый центр близ его загородного коттеджа, где можно приобрести старинную брусчатку для дорожек, садовую скульптуру — обязательно статуи, непременно, статуя привлекает взгляд и смотрится таинственно среди тополей, не так ли? Краймонд продолжал рассуждать о статуях. Гости напились и безудержно смеялись. Дункан заподозрил, что Краймонд, сомнительно чтобы пьяный и вообще не слишком компанейский по натуре, просто ломает комедию. На другой день Дункан должен был ехать в Лондон. Когда он вернулся, Джин рассказала, что вместе с Краймондом была в садовом центре и заказала брусчатку, купила несколько кустов роз и газонокосилку. После этого иногда в его отсутствие, а иногда и при нем Джин присоединялась к Краймонду и они уезжали на взятой Краймондом напрокат машине осматривать знаменитые места. Однажды они отправились в Клонмакнойс, где Дункан еще не бывал, и вернулись довольно поздно. Иногда с ними были (говорила Джин) другие люди, иногда нет. Джин и Краймонд решили осуществить идею написать путеводитель по Ирландии. В этот период Джин постоянно была возбуждена и в прекрасном настроении. Дункан то и дело вглядывался в ее лицо, изучая с почти болезненным напряжением, и видел в нем радость, вызванную другим мужчиной, и ее старание скрыть эту радость.
Новому человеку или туристу Ирландия видится просто очаровательной. Но она еще и остров, разделенный, бурлящий, полный старых демонов и давней ненависти. Все это тяжким бременем ложилось на плечи Дункана в его каждодневной работе, и тем тяжелее, чем больше он любил и лучше узнавал страну. Вскоре обнаружилось, и это тоже расстроило Дункана, который готов был выйти из себя по любому поводу, связанному с Краймондом, что тот, хотя и вряд ли был прежде в Ирландии, знает об острове куда больше Дункана. Любой, кто глубоко интересуется Ирландией, должен и глубоко интересоваться ее историей. Оказалось, Краймонд просто ходячая энциклопедия по истории Ирландии. Приходилось выслушивать Краймонда, разглагольствовавшего перед довольной аудиторией о Парнелле, Вольфе Тоне, даже о Кухулине. Дункану не доставляло удовольствия слушать, как Краймонд с большей, чем когда-либо, показной смелостью высказывает свои республиканские взгляды, а глумление Краймонда над британским правительством в его присутствии казалось преднамеренно вызывающей бестактностью. Дункан не реагировал на провокацию, он наблюдал, изучал лицо жены и спокойно слушал ее, когда она предлагала высказаться о теориях Краймонда относительно Ирландии.
Дункана, подавленного подозрениями и ненавистью, несчастного от страха и отвращения к собственному малодушию и ничтожеству, подтолкнул к действию случай, того рода случай, какие происходят в подобных ситуациях. Он, разумеется, задавался вопросом, какие еще дела есть у Джин и Краймонда, кроме как ездить в его машине осматривать руины замков и посещать садовые центры. Одним воскресным утром, когда Дункан и Джин проводили уик-энд в башне, Джин ушла пораньше: она давно задумала перегородить ручей, чтобы образовалась заводь или озерцо. Дункан собирался пойти помочь ей после завтрака, который она, скоро вернувшись, должна была приготовить. Солнце сияло. Дункан стоял у окна их спальни наверху и смотрел на сверкающий треугольник голубого моря между шелковисто-зеленых склонов гор. На небе не было ни облачка, заливался жаворонок, бормотал ручей. Они до сих пор говорили друг другу, лежа в постели: «послушай, как поет ручей». Он видел жену внизу, в закатанных штанах, босую, наклонясь, стоящую в воде, она выпрямилась и помахала ему. Казалось, что еще нужно для полного счастья, того счастья, которое, он это прекрасно знал, было возможно; но только он жил в настоящем аду. Он помахал ей в ответ. Отвернулся от окна, щурясь от яркого солнца и слепящего моря, и взглянул на разворошенную постель, в которой они спали вместе. Они давно уже не надеялись завести ребенка, перестали ходить к врачам, которые предлагали лишь разные бесполезные объяснения. И тут он заметил что-то сбоку на полу их закругленной комнаты, что-то маленькое и неясное на досках у слегка неровного темного камня стены. Подошел и поднял. Невесомое, тусклое, тонкое. Он стиснул это в руке, сердце бешено заколотилось, и он тяжело опустился на низкий диван-кровать. Раскрыл ладонь и стал разглядывать то, что лежало на ней. Это мог быть клочок пыли, но нет, это были волосы, рыжеватые, будто человек, мужчина, причесавшись, снял с расчески застрявшие в ней волосы и небрежно бросил на пол. В башню никто не приходил убираться или стирать пыль, доставить продукты или что-то починить, ни у кого не было ключа от башни, кроме него и Джин. Волосы были ни его и ни Джин, они у них темные, это были рыжие волосы Краймонда.
Джин крикнула снизу, что завтрак готов. Дункан положил шарик волос в карман, спустился и с улыбкой слушал, что Джин придумала насчет запруды. Он съел яйцо в мешочек, вышел с ней вместе помогать двигать камни и копать, потом смотрел, как она радуется, когда вода начала заполнять яму. Позже тем же утром он объявил, что ближе к концу недели ему нужно будет на два дня слетать в Лондон. Когда пришло время отъезда, Джин, как обычно, отвезла его в аэропорт. Оставшись один, он накупил сэндвичей, взял машину напрокат и кружной дорогой отправился к местечку на склоне горы, которое приглядел заранее, где сам он был невидим за разросшимся утесником и поваленными деревьями в гуще плюща, а ему открывался вид на башню в долине внизу. Остановив машину, он взобрался по склону, заполз за стволы, где высокий плющ образовал живую стену, и устроился поудобней так, чтобы, опершись спиной о поваленное дерево, можно было сквозь листву плюща и цветущий утесник наблюдать за башней и ведущей к ней ухабистой дорогой. Достал из футляра полевой бинокль, повесил на шею и стал ждать, охваченный отвратительным, мучительным возбуждением. Ничего не происходило, никто не появлялся. Плющ тоже был в цвету, и множество пчел летало над его желтоватыми цветками, ползало по пестрым тычинкам. Густой пыльный запах плюща мешался с кокосовым запахом утесника. День был в разгаре. Солнце палило; он снял пиджак, взмокнув. Тело было тяжелым и громоздким; было душно, и он задыхался. Скоро то, чем он занимался, стало настолько ему противно, что он встал и спустился вниз.
По дороге вдоль берега он направился на юг, доехал до Уиклоу и снял комнату в маленькой гостинице. В ней не было ни бара, ни ресторана, и он отправился в паб по соседству и заказал виски. Потом обнаружил сэндвичи, купленные еще в аэропорту, съел один и выпил еще. Вытащил из кармана волосы Краймонда и взглянул на них. Конечно, он считал, что, возможно, происходит что-то серьезное; смутные догадки — это жизнь, неоспоримое доказательство — смерть. Ну, думал он, не торопясь убеждаться, доказательства у него нет. Джин и Краймонд могли подняться в спальню полюбоваться открывающимся оттуда видом на море. Но Джин никогда не говорила, что заходила в башню с Краймондом. Он не мог решить, повторить назавтра свою кошмарную вигилию или нет. Лучше, наверное, вернуться в их квартиру на Парнелл-стрит. Он не думал, что что-нибудь произойдет здесь. Если эти двое встретятся, то наверняка в квартире Краймонда; разве что в его квартире на верхнем этаже дома на морской набережной бывает слишком людно. Нет, если это и произойдет где-то, то только в башне. Но к чему эта суета, думал он по мере того, как вечерело и бар наполнялся посетителями, к чему искать неприятности на свою голову? Скоро мы будем где-то в другом месте, это просто эпизод, подобное случается с каждым. Но чувство говорило: он просто хочет удостовериться, если это есть между ними, он должен знать… а потом сможет сдаться, примириться, закрыть глаза. Почему он должен позволять этой парочке мучить его? Он сейчас ничего не скажет Джин. Просто не будет обращать на это внимание.
Ему стало жалко себя, какой он несчастный и брошенный, и это на время принесло утешение. Увидел себя со стороны: здоровенный сгорбившийся человек, мрачный, со спутанными темными вьющимися волосами и крупным пылающим красным лицом, набравшийся до безобразия среди толпы ирландцев (женщин в баре, конечно же, не было), которые тоже все были не менее пьяны. Жены, думал он, обманывают их, можно не сомневаться, и они обманывают своих жен, так о чем он скулит, все мы подлые, мерзкие, отвратительные греховодники, клейма негде ставить, лжецы и предатели, а может, еще и убийцы, которые заслуживают, чтобы их истребили, как крыс, или сожгли живьем. И однако вот мы сидим здесь, пьем вместе — эка важность! — он никогда не обманывал Джин, но разве иногда не хотелось? А теперь, возможно, тоже станет, они, как говорится, пойдут каждый своей дорожкой. И, слыша вокруг себя веселые добрые ирландские голоса, он сам начал думать по-ирландски и говорить про себя с ирландским акцентом. Так к чему теперь волноваться, если его дорогая женушка — чертова шлюха, к чему беспокоиться, что там у нее с этим парнем, или хотеть убить его за это, конечно же, у них то же, что и у всех нас, грязных животных, не лучше ли сидеть спокойно и пить, и само виски не лучше ли Бога? Рядом, бок о бок, сидели люди, толкая, разговаривая с ним, он тоже говорил с ними, пока наконец не стал замкнутым и задумчивым, и побрел, пошатываясь, в гостиницу и завалился спать.
Наутро он проснулся чуть свет, чувствуя себя больным издыхающим зверем. Болел желудок, трещала голова, во рту пересохло, и все тело ныло, было тяжелым, вонючим и жирным. Минуту полежал, накрыв голову одеялом и чуть не скуля от жалости к себе. Потом резко сел, соскочил с постели, оделся, не умывшись, оплатил счет, нашел свою машину и помчался назад на север. Над морским горизонтом сиял холодный белый свет, придавленный низкой плотной серой тучей. Впереди висела завеса дождя, однако откуда-то изредка пробивалось солнце, освещая серую стену тучи, сочную зелень холмов и яркие кроны деревьев. Дальше над горами появилась и исчезла радуга. Он ехал очень быстро. Дико трещала голова, в диафрагме сидела темная железная боль, на периферии зрения кипели, роились искры, и он, хмурясь, напряженно смотрел на летящую дорогу. Воспоминания о вчерашнем вечере, о его неуверенности, его «к чему волноваться», его решении не обращать внимание, снисходительном приятельстве с другими грешниками полностью выветрились. Сидя, выпрямившись, за рулем и превозмогая мерзкое состояние, он ощущал себя черной машиной воли, мстительной машиной, черной от горя и гнева, движимой одной целью: найти и уничтожить. В нем больше не было никакой сдержанной выжидательной неуверенности, тень сомнения не смиряла его решимости. Неуверенность была бесконечной пыткой, но уверенность, ясность была адским огнем, от которого он несся с воплем. Все это он думал и чувствовал, мчась по мокрому блестящему шоссе, и «дворники» бешено работали, сгоняя с ветрового стекла потоки все усиливающегося дождя.
Свернув с шоссе на узкую дорогу, ведущую к башне, он почувствовал слабость и, затормозив, уронил голову на руль. Его подташнивало. Он не знал, сможет ли ехать дальше. Дождь немного утих, скорей моросил, чем лил, облака поднялись выше, все еще невидимое солнце слало мощный сероватый свет, в котором трава лужайки рядом казалась особенно зеленой. Он вышел из машины и стоял под изморосью, опустив непокрытую голову и хватая ртом воздух. Подумалось: он сошел с ума, произошло кратковременное помешательство, и он должен как-то остановиться. Было такое чувство, что ненависть, не переставая оставаться ненавистью, перешла в откровенный страх. Слишком многое может произойти, чудовищные вещи, которые переменят всю его жизнь, он способен уничтожить мир, есть в нем сейчас такая сила, уничтожить мир. Он думал об этом, зная, что теперь не может заглушить мотор, который гнал его вперед. Потом поднял голову и увидел рядом каменную ограду и лошадь с коровой, которые глядели на него. Дождь прекратился. Лошадь подошла к ограде. Он подумал, что может съесть сэндвич, у него еще осталось несколько, что может подойти и погладить лошадь, что это удобный предлог отсрочить предстоящее, в самом деле: взять и спокойно постоять с лошадью и коровой. Он вернулся в машину и поехал вперед. В башне никого не окажется, говорил он себе, и можно будет поехать дальше, в Дублин, домой и отдохнуть, и все будет как обычно, и подумать спокойно и без боли. Он было задумался: ехать ли прямо к башне, но увидел, что уже едет по дороге, которая шла позади его засады на холме. Остановил машину, вышел и посмотрел на часы. Было около девяти утра. Он полез, задыхаясь от усилия, по крутому скользкому травяному склону, цепляясь за траву и кустики. Взобравшись на вершину, не стал прятаться, а стоял, выпрямившись и глядя на долину внизу. Перед башней стояла машина Краймонда.
Дункан пошел, не торопясь и кажучись скользящим над травой привидением, вниз к башне. Минут через десять он был внизу. Пели птицы, в траве росли какие-то мелкие цветочки. Все было мокро и блестело на выглянувшем солнце. У подножия склона на него удивленно уставились черномордые овцы, которые поспешили разбежаться. Он перешел ручей чуть выше запруды Джин. Ему вдруг ясно привиделся Краймонд, нагой, высокий, бледнокожий, тонкий, как скальпель, стройный, как афинский юноша, длинноносый, со сверкающими глазами. Двери хижины и башни были нараспашку. В кухне никого. Дункан вошел в башню и стал подниматься по витой лестнице. Он поднимался уверенно, неторопливо, не стараясь приглушать шаги. Лестница вела не прямо в спальню, а на небольшую площадку. Он открыл дверь спальни.
Его появление вызвано переполох. Краймонд, не голый, как представлялось Дункану, стоял, надевая через голову рубашку. Джин, сидевшая на дальнем краю постели, куталась в одеяло и оглядывалась через плечо на дверь. Позже Дункан припомнил, что в первые секунды подумал: а что дальше, стоять и смотреть на них, наверно, что-то сказать? За эти секунды Краймонд успел надеть рубашку. В следующий миг Дункан огромным диким зверем бросился вперед, всем своим весом стремясь сокрушить жертву. Отбросил его назад, схватил, стиснул в своих медвежьих лапах, чувствуя хрупкость его костей, гладкую кожу под задравшейся рубашкой и ужасное тепло плоти. Не отпуская, с силой ударил ботинком по тонкой голой ноге. Пронзительно закричала Джин. Несколько секунд они крутились на месте, потом Дункан почувствовал болезненный удар вбок, когда Краймонд освободил одну руку. Он на секунду ослабил хватку и, получив удар коленом в живот, отлетел к двери. Джин снова завопила: «Прекратите! Прекратите!» Короткая передышка. И Дункан, яростно взвыв, снова бросился на противника, вытянув руки со скрюченными пальцами. Краймонд шагнул ему навстречу и что есть силы нанес прямой удар между глаз. Дункан вылетел в открытую дверь и покатился по лестнице вниз.
Это был бой, который имел долгие и серьезные последствия; и Дункан сразу понял: самое ужасное, что должно было случиться, с ним случилось. Позже он представить не мог, как умудрился грохнуться и пересчитать своей тушей все железные ступеньки. Головой, плечами, спиной, ногами он бился о перила, о жесткие острые края ступенек, с грохотом рухнул на пол и мгновенье лежал, потрясенный. Но, уже лежа на полу, даже, как позже казалось, еще катясь вниз, он знал: что бы он там ни повредил еще, что-то ужасное случилось с глазами. Боль была невыносимая, но хуже боли было ощущение, что оба глаза повреждены, а один буквально раздавлен. Он медленно поднялся, спрашивая себя, не сломаны ли еще рука или нога. Середина поля зрения, казалось, пропала, а на периферии кипели серые искры. Он, хромая, медленно, осторожно вышел из башни и потащился по стриженой траве к холму. Он не стал ждать, последует ли кто за ним, поинтересоваться, не слишком ли он ушибся. Позже Джин сказала, что Краймонд силой удержал ее, не дал выйти. Дверь после того, как он вылетел в нее, захлопнули, и, возможно, никто не слышал, как он считал ступеньки. А тогда его беспокоило только одно: быстрей добраться до больницы. Он перешел ручей прямо по воде, вполз на склон, цепляясь за мокрую траву. Потом, напрягая все внимание, поехал назад в Дублин.
Сперва он заехал в госпиталь «Ротонда», оттуда его направили в глазную клинику. Добравшись до нее и сев в кресло, он на короткое время почти полностью ослеп. Его водили под руку санитары, медсестры, ему задавали вопросы, укладывали на спину, закапывали в глаза, светили ярким светом, наклоняли над лицом какие-то аппараты. В конце концов сказали, что к одному глазу, вероятно, вернется нормальное зрение, другой же нуждается в операции. А пока, поскольку он явно получил сотрясение, лучше будет отправиться домой и отдохнуть. Выведенный на улицу, он, сжимая в руке карточку с датой повторного посещения, обнаружил, что видит вполне достаточно, чтобы дойти пешком до квартиры на Парнелл-сквер. Пока он добирался, в голове созрело решение: никто не должен знать о том, что произошло. Врачам он, разумеется, сказал, что просто упал. Теперь очень важно скрыть, если возможно, и травму, и позор поражения. Это подразумевало отъезд, и немедленный, из Дублина, где все тут же обо всем узнают. Ему страшно не хотелось видеть Джин, и он испытал огромное облегчение, не найдя ее в квартире. Он беспокоился, сможет ли снова когда-нибудь читать, работать. Его жизнь изменилась решительным образом; он сам изменил ее, насильственно. Он позвонил в посольство и договорился, что не придет, вызвал такси и поехал в аэропорт. Надел черные очки, чтобы скрыть синяки. Потом вспомнил, что взятую напрокат машину оставил у «Ротонды». Почтой отправил ключи секретарше, мисс Пэджет, с просьбой вернуть машину в прокатную контору. Он успел на самолет до Лондона, а там поймал такси до глазного центра «Мурфилдс». Долгий был день.
Свой лондонский дом, теперь в пригороде, в Патни, они сдали, так что Дункан остановился в отеле. Джин он послал записку, в которой просто сообщил адрес своего клуба. Ему было не до нее, его беспокоило состояние своего здоровья, он посещал клинику Университетского колледжа, где его проверяли на предмет сотрясения. О том, что ответит Джин, старался не думать. Один ответ от нее уже пришел, возмутительный, непостижимый: «Почему ты убежал?» Позже, вскоре после операции на втором глазу, пришла другая записка, в которой она сообщала, что живет с Краймондом. Письмо от Доминика Моранти подтвердило новость; тот писал, что об этом знает уже «весь Дублин». Моранти выразил ему свое сочувствие, без которого Дункан вполне мог обойтись, и возмущение тем, что «каждый» винит в случившемся Дункана, его безумную ревность. Дункана не удивило, что сплетня защищала любовников; он испытал облегчение от того, что в бестактном послании Моранти не упоминалось о главном моменте, который, конечно же, был бы куда всем интересней, если бы о нем прослышали. Вскоре после этого Дункан отправил в министерство иностранных дел официальное прошение об отставке. Он написал Джин, что ушел в отставку и живет в Лондоне. И добавил, без жалоб и нежностей: «Предлагаю тебе вернуться». Несколько дней спустя Джин ответила, что огорчена его отставкой, что остается в Дублине и ждет распоряжений относительно квартиры, машины и «недвижимости» (слово «башня» не упоминалось). В постскриптуме приписала: «Очень сожалею». Дункан попросил своего адвоката уведомить ее о получении письма.
Как позже понял Дункан, он смог равнодушно пережить всю эту отвратительную историю благодаря психологической тревоге, другой заботе, ходя, «как на работу», в «Мурфилдс». Потом он спрашивал себя, а если бы он вопил, обвинял и умолял, хотя бы в письмах; нет, в его тогдашнем состоянии он и представить себе такое не мог. Потом он горько жалел, что не попытался какими-нибудь умными, страстными доводами уговорить жену вернуться. Мстительная ненависть к Краймонду, Краймонду, которого он воспринимал почти как убийцу, отозвалась в нем ледяной холодностью к Джин. Если бы он был в состоянии думать о ней просто, с любовью, он писал бы ей многостраничные письма, омоченные слезами. Но что делать: в его воображении и в его снах между ними стоял Краймонд, тонкий, как скальпель, высокий, как курос, бледнокожий и мерцающий. Между тем, однако, его «работа» продвигалась неожиданно успешно, ни в коем случае ничего не было потеряно. К правому глазу постепенно вернулось нормальное зрение, а левый, хотя в центре и оставалось непонятное мутное «пятно», все же достаточно восстановился, помогая напарнику видеть. Он и прежде пользовался очками, и теперь со значительно более толстыми линзами надеялся вернуться к нормальной жизни: ходить и читать, что в конце концов и получилось. Более того, была даже надежда, что состояние его зрения еще улучшится и он сможет снова водить машину. «Пока вы видите не просто глазами, а мозгом, — объяснил его неунывающий врач, — и поразительно, какую невероятную коррекцию он способен производить!» Тот же врач уверил, что его «подозрительный глаз», безусловно, смотрится недурно, «очень мило», даже «поистине очаровательно».
Тяжкое это испытание отняло у Дункана все силы. Он был вынужден входить в роль слепого, лишившись возможности читать. Чувствовал холодную тень смерти, твердо решив покончить с собой, если вновь не сможет читать. Теперь же, когда он постепенно начал освобождаться от одного кошмара, им завладел другой. Душа его опять обрела способность страдать, но уже по иной причине. Ему снова и снова виделись башня, спальня, Краймонд с рубашкой в руках, Джин, оглядывающаяся через плечо, удар, его падение. Краймонд снился ему. Джин не снилась, разве что, может, в виде черного грязного пятна или черного кома, который присутствовал во многих снах. Днем и ночью он желал ее, жаждал, чтобы она была рядом, воображал ее возвращение, их примирение, счастье. Он мучился раскаянием и представлял себе бесчисленные варианты того, как можно было избежать случившегося. Следовало откровенно поговорить с Джин, а не шпионить за ней, усовестить, предостеречь, надо было защитить жену вместо того, чтобы становиться ей врагом. Следовало не уходить в отставку, а остаться в Дублине и справляться со всем там, с глазами и прочим. Она обвинила его в бегстве. Он спасался от мучений, которые могли бы вызвать у нее сострадание, слишком быстро смирился с поражением вместо того, чтобы сражаться до победы. Теперь было слишком поздно… или нет? Его парализовала ненависть к Краймонду… или это был страх?
Дункан не позаботился сообщить о своем возвращении никому из друзей. В это время Джерард, Дженкин и Роуз были в Лондоне: Джерард работая в аппарате правительства, Дженкин преподавал в политехническом, Роуз занималась журналом. Конечно, новость о том, что Дункан ушел в отставку, разошлась очень быстро, потом узнали, что его брак расстроился, и, наконец, что третьим в треугольнике был Краймонд. Джерард, первым услышав новость от друга в министерстве иностранных дел, позвонил Дженкину, затем Роуз, те ничего об этом не знали. Роуз сказала, что ей показалось странным, когда Джин не ответила на ее письмо, а переписывались они часто. Джерард, который переписывался с Дунканом лишь oт случая к случаю, теперь тоже заметил, что от того нет никаких известий. Дженкин вообще почти никому не писал. Джерард взялся проверить все умножающиеся слухи и пришел к заключению, что молва говорит правду. Ситуация была явно не для телефонного разговора. В любом случае у них не было привычки обсуждать что-то по телефону. Джерард сказал, что они должны что-то предпринять, как люди не посторонние для Дункана. Набросав несколько вариантов, он наконец послал Дункану в высшей степени тактичное письмо в Дублин, где, как думал (не представляя, что тот столь быстро уедет оттуда), еще находится его друг. Написала письмо и Роуз, но адресованное Джин, тоже осторожное, хотя очень краткое и совсем в ином духе, нежели Джерард. В обоих письмах не говорилось «о главном», лишь упоминалось о том, что они слышали нечто и выражают свое беспокойство и сочувствие. Дженкин послал Дункану открытку со словами: «Благополучия! С любовью, Дженкин». Открытку выбирал тщательно (это был мирный пейзаж Сэмюела Палмера) и положил ее в конверт. Сии послания в должное время проделали путь обратно, в Лондон, в клуб Дункана, где он регулярно забирал свою почту, надеясь когда-нибудь снова получить весточку от Джин. Между тем Роуз, Джерард и Дженкин держали постоянную связь друг с другом и встретились в доме Джерарда в Ноттинг-Хилл, чтобы обсудить ситуацию. (К этому времени Робин Топгласс уже женился и переехал в Канаду.) Они единодушно склонились к тому, чтобы всю вину возложить на Краймонда. Потом стали сравнивать свои мнения о нем, повторяя, что не должны руководствоваться неприязнью к его политическим взглядам. И пришли к заключению, что приверженность к экстремистскому воинствующему социализму многое говорит о его личности, что он «шальной», непредсказуемый человек. Согласились, что, хотя уважали и отдавали ему должное в Оксфорде, по-настоящему не знали его. Искренне тревожились о Джин и Дункане, однако было все же любопытно, что произошло. Все эти разговоры (когда они бесконечно повторяли: «Конечно, мы не знаем фактов!») ничего не решили, но в них родилась крайняя неприязнь Роуз к Краймонду, которая поздней сыграла важную роль. И никто из них не знал, где находится Дункан.
Позже, получив долгожданный положительный вердикт в «Мурфилдсе», Дункан, который ничего больше не слышал о Джин и сам не писал ей, и решительней пытаясь наладить свою жизнь, понял, что жалеет о том, что остался без работы. Тогда-то, но не по причине этого сожаления, а потому, что пришло время, он наконец написал Джерарду, просто сообщая свой адрес и приглашая где-нибудь посидеть за стаканом вина. Дункан перестал скитаться по гостиницам и снял маленькую квартирку в Челси, где жил чокнутым безымянным одиночкой. О том, что было сказано на той встрече, никто из них впоследствии не распространялся. Да, пожалуй, ничего особенного и не говорилось, но сама встреча была важной. Дункан в общих чертах описал Джерарду то, что произошло, опустив драму в башне. Согласно этому описанию, Дункан, постепенно поняв, что Джин влюблена в Краймонда и что они, вероятно, любовники, получил некое доказательство (он не пояснил, что это за доказательство, а Джерард не спрашивал) того, что они действительно стали любовниками, и вскоре после этого Джин заявила ему, что намерена оставить его. С тех пор, кроме письма с подтверждением, что она живет с Краймондом и не собирается возвращаться, от нее не было никаких известий. Естественно, Джерарду хотелось бы узнать побольше подробностей, но он, естественно, не настаивал. Встреча была важной и для Дункана, потому что он получил возможность проверить, не воспринимается ли поврежденный глаз как значимое свидетельство. На самом деле Джерард не заметил, что с глазом что-то не так, и только тогда обратил на него внимание, когда Дункан сказал о «проблеме с глазом». Они малость напились и вспомнили, хотя и молча, время, когда, после гибели Синклера, были любовниками. Джерард, вслух не высказывая сожаления о поспешной отставке Дункана, в которой не видел необходимости, затронул вопрос работы. Что теперь? Преподавание? Нет. Политика? Ни в коем случае. Тогда почему не служба в аппарате правительства? Дункан, заявив, что он «конченый человек», что «способен лишь стоять в очереди за пособием по безработице» и прочее в том же духе, согласился, что идея неплоха, переходы с дипломатического поприща в Уайтхолле случались и, хотя он так резко «обрубил концы», возможно, еще не все потеряно. Вскоре после этого его приняли на службу, не в тот департамент, который бы он предпочел, но на очень даже обещающий и интересный пост.
Драка в башне случилась в июне. Устроившись на новую работу, Дункан написал Джин, что любит ее и надеется на ее возвращение. Это было в августе. Ответа он не получил. От Доминика Моранти продолжали время от времени приходить письма, сообщающие, что Джин и Краймонд по-прежнему вместе и это начинают воспринимать как само собой разумеющееся. У Дункана теперь было даже больше времени и сил чувствовать себя несчастным. Он еще наведывался в глазную клинику, но первоначальные ужасные страхи потерять зрение прошли, и он перестал воображать себя «конченым человеком». Он отговорил Роуз и Джерарда от планов, разумеется неопределенных, «что-то с этим делать» (отправиться в Дублин, уговорить Джин, осудить Краймонда и так далее). И предался отчаянию. До поры до времени вокруг обманутого и брошенного мужчины толпятся друзья и знакомые, он всегда вызывает сочувствие, заставляет думать о себе. Дункан был благодарен Джерарду, Роуз и Дженкину за их искреннюю заботу. Их разнообразные попытки отвлечь его ничуть не отвлекали, его больше тянуло побыть в одиночестве, наедине со своим страданием, горем, утратой, даже ревностью, навязчивыми видениями Краймонда, раскаянием и сожалением, болезненной тоской по жене. Ему хотелось отдаться своему несчастью, вновь и вновь возвращаться к прошлому, перебирать разные «если бы только…», пока не избудет все это, а оно не доконает его.
Затем Джин неожиданно вернулась, в ноябре. Был холодный вечер, сыпал мелкий снежок. Дункан, как обычно, сидел с бутылкой виски и книгой у газового камина в своей маленькой квартирке. Раздался звонок в дверь. Время было позднее, и гостей он не ждал. Он спустился вниз, зажег свет и открыл наружную дверь. Это была Джин. Дункан мгновенно развернулся и ринулся вверх по ступенькам к открытой двери квартиры. Позже он еще вспоминал, как опирался о перила. Он набрал вес, был усталым и не совсем трезвым. Он услышал стук закрывшейся парадной двери и шаги Джин, поднимавшейся следом. Она вошла за ним в квартиру и, закрыв дверь, прошла в гостиную. На ней были черный дождевик и темно-зеленая непромокаемая шляпа, слегка припорошенные снегом. Она сняла шляпу, посмотрела на нее, стряхнула снежинки и отбросила в сторону. Потом выскользнула из дождевика, оставив его лежать на полу. Негромко всхлипнула, бросила быстрый взгляд на Дункана и отвернулась, стиснув ворот платья. Дункан, который отступил к камину, стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на нее спокойным, отчасти испытующим взглядом, который никак не выражал его чувств. Он, конечно, почувствовал, едва увидев ее, что она по-настоящему возвращается к нему. Это не было переговорами о перемирии, это была капитуляция. Перед его глазами вспыхнул золотой свет, и сердце чуть не разорвало грудную клетку. Он едва не заплакал от нежности, едва не потерял сознание от радости; но что подействовало на него успокаивающе и помогло вынести эту сцену, о чем он позже вспоминал с удовлетворением, так это чувство триумфа. Это была сладостная и заслуженная награда. И еще он чувствовал, как рвется наружу долго сдерживаемый гнев, будто наконец он мог тряхнуть ее, ударить. В эти долгие секунды она была в его власти. И эта недостойная мысль дала ему силы казаться столь спокойным и безразличным. С Джин у него на глазах тоже происходила подобная перемена: она успокаивалась, становилась тверже. Возможно, она надеялась на восторженную встречу и готова была расплакаться. В первом ее взгляде была мольба. Теперь она нахмурилась, пригладила волосы, снова повернулась к нему и сказала:
— Думаю, ты ждешь от меня объяснений.
Дункан промолчал.
— Итак, если коротко, я ушла от Краймонда, с ним покончено, и хотела бы вернуться к тебе, если ты этого хочешь. А если не хочешь, я уйду, прямо сейчас, и мы можем оформить развод или еще что, как тебя больше устроит.
Лицо Джин, попавшей с холода в тепло комнаты, еще было красным, на подбородке блестели капельки влаги от снежинок, залетевших под шляпу. Она посмотрела на свой дождевик, валявшийся на полу, и, рассудив, что зря сняла его, поскольку, видимо, придется сразу и уходить, подняла и стала снова надевать.
Дункан так долго сдерживал себя, что было очень трудно выразить свои чувства, и растерялся, не зная, что и как сказать. Наконец, глядя, как она одевается, выпалил непроизвольно:
— Что ты делаешь с этим дождевиком? Снимай.
Джин выронила дождевик, Дункан шагнул к ней и заключил в объятия.
Так закончился первый эпизод с Джин и Краймондом и возродилось их супружеское счастье, продолжавшееся много лет, вплоть до вышеописанной истории на летнем балу.
Что касается книги, то это, собственно, совершенно другая история, которую можно объяснить более коротко. Другая и, однако, с годами все в большей степени вторгавшаяся в судьбы друзей и сказавшаяся, по крайней мере эмоционально, на отношении Краймонда к Джин и Дункану. Все началось очень давно, когда еще был жив Синклер, и, как они признали позже, тогда глубокое влияние оказало то, что Синклер выступил в защиту спорного труда Краймонда.
Когда они были еще молоды, лет по двадцать, когда Джерард и Синклер жили вместе и основали и выпускали свой недолго просуществовавший левый журнал, они часто встречались с Краймондом. Тот, малоизвестный в то время, с головой погрузился в политику и только что был исключен из компартии за левацкий уклон. Он жил в Бермондси в «меблированных комнатах», как он это называл, явно сидел без гроша и был преисполнен революционного пыла. Они все были левыми в разной степени. Робин тоже состоял, хотя и недолго, в компартии, Синклер объявил себя троцкистом, Дункан и Дженкин были радикальными сторонниками лейбористов, Джерард — тем, что Синклер охарактеризовал «забавным английским социалистом в духе Уильяма Морриса». Роуз (в то время пацифистка) и Джин только что окончили университет. У них происходили долгие возбужденные, иногда ожесточенные политические споры в «меблирашке» Краймонда, или на квартире у Джерарда и Синклера, или на «литературных чтениях» в загородном доме родителей Кертлендов. Синклер очень любил Краймонда, хотя не в той степени и не так, чтобы это могло вызвать ревность Джерарда. Они все были свободны и великодушны, не ревнивы в своих привязанностях, что встречало одобрение Левквиста и что они сами подметили, к своему удовлетворению. Все они любили Краймонда, хотя даже в то время тот был человеком, менее остальных связанным с группой. Кроме того, и это было важно, он вызывал их восхищение и уважение своей большей в сравнении с ними политической активностью, большей страстностью, большим аскетизмом. Он был еще и более политически подкован и умел выводить из своих идей теории. (Студентом он проявлял очень большие способности к философии.) Тогда он уже начал писать памфлеты, которыми стал известен впоследствии. Он жил очень скромно на случайные журналистские заработки и сбережения от студенческого пособия, которое получал в Оксфорде, работы не имел и не искал. Кроме регулярных поездок в шотландский Дамфрис, навестить отца, он мало путешествовал. Был известен умением «жить на гроши», не пил и ходил в одном и том же с тех пор, как друзья помнили его. Любил селиться среди самой отчаянной бедноты.
Примерно в этот период во время захватывающих политических споров Краймонд заговорил о большой квазифилософской книге, которую вознамерился написать и план которой иногда излагал по настоянию Джерарда и компании. К этому моменту сбережения Краймонда начали истощаться и он (как признался Джерарду, когда тот спросил его прямо) собирался подыскивать работу на неполный день; любую, как он сказал, хотя бы и неквалифицированную. Было ясно, что бесполезно пытаться убеждать Краймонда «присоединиться к истеблишменту», пойдя работать в университет преподавателем или куда-нибудь администратором. Джерард занимал малооплачиваемую должность в Фабианском обществе, но у Роуз и Синклера имелись «собственные деньги», а Джин, имея папашу-банкира, была богачкой. Они обсудили положение Краймонда и посчитали, что будет жалко, если ему придется тратить время на какую-то другую работу, когда ему следует размышлять и писать. «Он должен писать свою книгу! — сказал Синклер и добавил, только полушутя: — Чувствую, нашей эпохе эта книга нужна как воздух!» И Синклер же предложил всем им объединиться и регулярно помогать Краймонду определенной суммой, чтобы тот мог всецело посвятить себя интеллектуальному труду. «В конце концов, — сказал Синклер, — писателям часто помогают их друзья, взять хотя бы Рильке, жившего во всех этих замках, и Musilgesellschaft, которое оказывало помощь Музилю». Вполне возможно, что Краймонду действительно сообщили о некоторых подобных проектах и он их высокомерно отверг, во всяком случае ничего тогда не вышло. Впрочем, они не забыли об идее Синклера образовать некое Crimondgesellschaft, которое позже называли между собой просто Gesellschaft, или Братство.
Время шло. Синклер умер. Краймонд вступил в лейбористскую партию. Он становился популярной фигурой ее крайне левого крыла и с уважением признавался видным мыслителем. Баллотировался в парламент. Дункан находился в Лондоне (после Женевы и Мадрида), и Джин работала (бесплатно, конечно) у Краймонда научным ассистентом. Джерард и Роуз не забыли о задуманном Синклером Братстве, и, когда оно позже появилось, Роуз высказала мнение, что это объединение в помощь Краймонду должно послужить своеобразным памятником Синклеру, который так восхищался им. На тот факт, что Краймонд остался на крайне левых позициях, тогда как остальные теперь придерживались более умеренных взглядов, они, конечно, не обращали внимания. Как согласились Джерард и Дженкин, в некоторой степени все они чувствовали вину перед Краймондом, а именно из-за его аскетизма и беззаветной верности своим убеждениям. После выборов (это было безнадежно, он и не ожидал, что пройдет) Джерард по подсказке Роуз вновь спросил Краймонда о книге, которую тот, как однажды признался, хотел написать. Джин и Дункан были в Мадриде. Краймонд, который перебрался жить в более просторную, но такую же убогую квартиру в Камберуэлле, в южной части Лондона, ответил, что вот-вот примется за нее. Он также упомянул (в ответ на вопрос), что устроился на неполный день помощником в партийную книжную лавку. Джерард посоветовался с остальными: Роуз, Дженкином, Дунканом и Джин. А также с отцом, а Джин — со своим папашей. Был составлен неофициальный документ, конечно не имевший силы юридического, определявший Братство как группу сторонников, которые будут ежегодно выделять определенную денежную сумму, достаточную, чтобы обеспечить Краймонду свободное время для написания книги. Мэтью, отец Джерарда, присоединился к ним, потому что в молодости был ярым социалистом и теперь стыдился своего равнодушия к политике. Отец Джин, Джоэл Ковиц, который собирался сделать самый крупный вклад, присоединился потому, что обожал дочь и слушался каждого ее слова. Дальше вопрос стоял так: примет ли Краймонд деньги; по этому поводу возникли разногласия, даже заключались пари. Джерард с некоторым беспокойством встретился с Краймондом, рассказал о плане и представил документ. Краймонд сразу отказался, но потом сказал, что подумает. Прошло еще какое-то время. В конце концов под давлением Джерарда, а затем Дженкина Краймонд согласился.
Так возникло Братство. Ни о каких сроках, конечно, речи не шло. Комитету, состоявшему из упомянутых членов (один Джоэл никогда не появлялся), предстояло решить, увеличивать ли взносы (с ростом инфляции) или корректировать (в соответствии с положением дел у жертвователя). Затем все вроде как затихло. Благотворители предпочитали не задавать вопросы о книге, чтобы не возникло впечатления, будто они опасаются за свои вложения, а Краймонд после естественной первой благодарности ничего не говорил о том, как идет работа, да и признательности больше не выражал. Больше того, как они удрученно заметили, он немедленно и почти полностью порвал отношения с «благодетелями» и, по слухам, должен был отправиться в Америку. («Увы, этого можно было ожидать», — понимающе сказал Дженкин.) А вскоре драма в Ирландии и ее следствие, уже известное читателю, заставили всех их, а особенно Роуз, глубоко переживать и даже вызвали гнев на Краймонда. После этого и после возвращения Джин к Дункану дружба, даже общение с человеком, способным на подобное, казалось, невозможны, хотя деньги для работы над книгой, конечно, продолжали поступать обычным порядком, как было обещано. Роуз высказала мнение, на которое остальные не решались, что теперь Краймонд не должен был бы принимать от них помощь. Но разумеется, как они по здравому размышлению решили, необходимо отделять свое возмущение от обещания и от особой заинтересованности, побудившей это обещание дать, заинтересованности, бравшей начало в прошлом — изначальной идее Синклера и даже еще более давней привязанности Синклера к Краймонду.
Верность Джин и Дункану какое-то время исключала общение с Краймондом, но постепенно Джерарду стало казаться нелепым считать обязательным игнорировать его. Джерард был не способен «отсечь» от себя человека, близко знакомого, кого, как в данном случае, знал так долго; чем ты старше, тем важней для тебя, что кого-то знаешь «всю жизнь». Во всяком случае, он был заинтересован в Краймонде и с неохотой пошел на то, чтобы прервать общение с таким необыкновенным человеком. Поэтому Джерард изредка виделся со злодеем, якобы для того, чтобы поинтересоваться, как продвигается книга, хотя редко касался этого предмета и никогда не получал конкретного ответа. Дженкин, которого Роуз неодобрительно назвала «мягким» в этом отношении, тоже время от времени виделся с Краймондом, встречаясь с ним поболее естественным и обыденным причинам, связанным с политикой: Дженкин в отличие от Джерарда и Дункана остался членом лейбористской партии. Краймонд тоже еще продолжал состоять в партии, хотя ему грозили исключением и в конце концов выгнали. Это второе исключение, которое наделало шуму и даже произвело серьезный скандал в партии, как говорили, доставило Краймонду большое удовольствие, в итоге послужив своего рода подтверждением верности его идеи. Он заявил в речи, не понятой его молодой аудиторией, которая никогда не читала Киплинга, что, как Маугли, будет «один охотиться в лесу». Если он ожидал криков: «И мы будем охотиться с тобой», то таковых не последовало; впрочем, во многих других аудиториях он встречал доброжелательный отклик, что радовало его. Краймонд продолжал оставаться политически активным и был на слуху, выступал на митингах, писал статьи, издавал памфлеты ad hoc. Однако все чаще повторял, что «опоздал на поезд». Что со своими крайними политическими взглядами никогда не попадет в парламент, что не утвердился в научном мире, что не выработал последовательной теории и что его критикуют за отсутствие всякой действенной повседневной связи с praxis рабочего движения. У него (как говорили) не было общественного признания, разве что репутация феномена, а число его приверженцев из числа недовольной молодежи не настолько велико, чтобы представлять опасность. Фактически он выступал как одинокий революционер-охотник: мнение, которое по последующим оценкам оказалось более чем несправедливо.
Шло время, и Краймонд продолжал получать содержание, которое давало ему свободу заниматься политической деятельностью, к которой «сторонники» относились со все большим неодобрением, и писал, или притворялся, что пишет, книгу, которая, если когда-либо выйдет в свет, должна оказать опасное и разрушительное воздействие. Становилось все труднее понимать, что нужно просто выполнять обещание, положение создалось возмутительное, идиотское и нетерпимое, и с этим надо было что-то делать. И вот случившееся среди подобных сомнений вторичное похищение Краймондом Джин Кэмбес, похоже, обострило ситуацию.
