Существовала одна часть дома, куда нам, детям, ходить запрещалось. В нее вела неказистая, выкрашенная в коричневый цвет дверь, прорубленная в треугольнике стены под лестницей черного хода. Дверь эта была всегда заперта, и до приезда Клайва Бордена я ни разу не видела, чтобы туда входил хоть кто-нибудь из домашних, будь то прислуга или члены семьи.

Розали когда-то сказала, что за дверью живут привидения. Она выдумывала устрашающие образы, а потом описывала их мне или оставляла дорисовывать моему воображению. В ее рассказах присутствовали изувеченные жертвы, заточенные в подземелье, треск, грохот и скрежет при попытках бегства, безутешные заблудшие души, не находящие умиротворения, лапы и когти, готовые сцапать нас в темноте, если мы пройдем слишком близко от двери; не забывала она и о призраках, замышляющих страшную месть всем, кто живет наверху при свете солнца. У Розали было преимущество – три года разницы в возрасте, и она знала, чем меня напугать.

В детстве я постоянно испытывала страх. Наш дом – не для слабонервных. Тихими зимними вечерами усадьбу обволакивает странное безмолвие. Иногда его нарушают едва слышные, необъяснимые звуки: какие-то звери и птицы вдруг начинают двигаться, чтобы согреться; деревья и кусты шуршат ветвями; отдаленные голоса усиливаются и искажаются в узкой долине; вдоль дороги, огибающей наше поместье, тянутся жители ближней деревни. Иной раз по долине проносится северный ветер, который шелестит на вересковой пустоши, воет в скалах и заброшенных выгонах, свистит в прорезях ставней и карнизов. А дом уже очень стар, он хранит память о множестве судеб и несет на себе шрамы множества смертей. Неподходящее место для впечатлительного ребенка.

Внутри дома все вызывало у меня гнетущее чувство тревоги: мрачные коридоры и лестничные колодцы, потайные закутки и ниши, темные настенные украшения и суровые старинные портреты. В наших жилых комнатах стояла современная мебель, горел яркий свет, но за пределами их уютного мирка повсюду витали мрачные напоминания о глухих сумерках, усопших предках и древних трагедиях. Я научилась проходить по некоторым закоулкам, ускорив шаг и глядя прямо перед собой, чтобы не видеть теней этого жуткого прошлого, карауливших меня днем и ночью. Одним из таких мест был нижний коридор, рядом с лестницей черного хода, где находилась та самая выкрашенная коричневым дверь. Иногда я невольно замечала, что она слегка смещается, как будто изнутри на нее что-то давит. Происходило это, должно быть, из-за сквозняков, но, если мне случалось уловить такое движение, я непременно представляла себе коварное чудище, не оставлявшее тайных попыток открыть эту дверь.

Все свое детство – и до, и после приезда Клайва Бордена – я старалась побыстрее миновать эту дверь в дальнем конце коридора и не глядела в ее сторону, разве что случайно. У меня никогда не возникало желания остановиться и прислушаться к доносящимся оттуда звукам. Я лишь ускоряла шаги, стараясь полностью от нее отрешиться и сделать вид, будто ее не существует вовсе.

Нас троих, Розали, меня и маленького Ники Бордена, оставили сидеть в гостиной, через стену от столовой, где взрослые все еще были заняты своими непонятными нам раздорами. Обе эти комнаты выходили в коридор, где находилась коричневая дверь.

Голоса опять зазвучали громче. За кем-то хлопнула дверь. Я услышала голос матери – похоже, она была расстроена.

Потом через гостиную торопливо прошагал Стимпсон, который тут же скрылся в столовой. Он открыл и закрыл дверь очень быстро, но мы успели заметить всех троих взрослых; они еще не отошли от стола, однако уже поднялись со своих мест. Мелькнувшее передо мной лицо матери было искажено страданием и гневом. Симпсон мгновенно захлопнул дверь, не дав нам прошмыгнуть следом, и, видимо, прислонился к ней с другой стороны, чтобы мы, чего доброго, не вошли в столовую.

Зазвучал властный голос отца. Такой тон всегда сулил неприятности. Потом что-то произнес Клайв Борден, и отец ответил ему раздраженно и громко, так что до нас донеслось каждое слово.

– Непременно сможете, мистер Борден! – выкрикнул он, и от волнения голос его зазвучал фальцетом. – Уж теперь-то сможете! Сможете, черт побери!

Мы услышали, как открывается дверь из столовой в коридор. Борден опять что-то возразил, но все так же невнятно.

И тут Розали шепнула мне на ухо:

– По-моему, папа сейчас откроет коричневую дверь!

Мы обе затаили дыхание, и я в панике прижалась к Розали. Заразившись нашими страхами, Ники зашелся воплем. Я и сама взвыла, чтобы не слышать, что делают взрослые.

Розали на меня шикнула:

– Тише ты!

– Не хочу, чтобы они открывали эту дверь! – закричала я.

Вдруг из коридора в гостиную влетел Клайв Борден, высокий и стремительный, и увидел нас троих, сжавшихся от страха. Не берусь гадать, как он воспринял эту сцену, но на него тоже каким-то образом подействовал тот ужас, символом которого была коричневая дверь. Шагнув к нам, Борден нагнулся и подхватил Ники на руки.

Он пробормотал что-то мальчику на ухо, но это не были слова утешения. Я же была слишком поглощена собственными страхами, чтобы прислушиваться. Так и не знаю, что он сказал. Из гостиной в другом конце коридора был виден зияющий четырехугольник – на месте коричневой двери. Где-то рядом горел свет, и я заметила две ступени, ведущие вниз, а за ними поворот и опять ступеньки.

Борден уносил Ники из комнаты. Мальчик обхватил отца за шею, глядя назад, а отец прикрыл рукой голову малыша, чтобы тот не ударился о притолоку, потом шагнул через порог и стал спускаться по ступеням.

Мы с Розали остались перед трудным выбором. Можно было и дальше сидеть в уюте нашей гостиной, а можно было прокрасться следом за взрослыми. Я прижалась к старшей сестре, обхватив ее обеими руками за ногу. Миссис Стимпсон куда-то подевалась.

– Пойдешь с ними? – спросила Розали.

– Нет! Иди ты! Посмотришь, что они будут делать, а потом мне расскажешь.

– Я возвращаюсь в детскую, – заявила она.

– Не бросай меня! – крикнула я. – Мне тут страшно. Не уходи!

– Тогда иди со мной.

– Нет. Что они хотят сделать с Ники?

Но Розали стала вырываться, с размаху шлепнула меня по плечу и оттолкнула. Она побледнела и сощурилась. Ее била дрожь.

– Делай, как знаешь! – выкрикнула она и, хотя я попыталась снова в нее вцепиться, ускользнула и выбежала из комнаты. Она пронеслась вперед по страшному коридору, мимо открытой двери, затем свернула на каменные плиты у подножия лестницы и стремглав бросилась наверх. В то время я думала, что она презирает меня за трусость, но теперь, с позиций взрослого человека, подозреваю, что она запугала саму себя еще сильнее, чем меня.

Как бы то ни было, я осталась в полном одиночестве, но принять следующее решение оказалось легче, так как оно было навязано сестрой. На меня снизошло равнодушие, сковавшее мое воображение. Это была просто иная форма страха, но она не лишила меня способности двигаться. Я чувствовала, что не смогу сидеть в гостиной одна, но понимала, что у меня не хватит духу добежать до лестницы и подняться вслед за Розали. Оставалось только одно. Я преодолела небольшое расстояние до открытой коричневой двери и поглядела на ступеньки, ведущие вниз.

В потолке горели две лампочки, освещавшие путь, а внизу, где сбоку виднелась еще одна дверь, ступени заливал еще более яркий свет. Лестница была самая обыкновенная, без ковровой дорожки, на удивление чистая и совсем не страшная; ничто не предвещало загробной или какой бы то ни было другой опасности. Снизу доносились голоса.

Я начала крадучись спускаться по ступенькам, опасаясь, как бы меня не заметили, но, дойдя до самого низа и заглянув в подвал, поняла, что таиться нет нужды. Взрослые были поглощены своим делом.

Будучи достаточно большой девочкой, я понимала почти все, что происходит, но сейчас не смогу дословно воспроизвести речи взрослых. Когда я ступила с лестницы на пол, наш отец и Клайв Борден опять спорили, причем на этот раз говорил в основном Борден. Мама стояла в стороне, как и дворецкий Стимпсон. Ники все еще был на руках у своего отца.

Подвал изумил меня своими размерами и чистотой. Я и не догадывалась, что под нашей частью дома находится такое гигантское подземелье. На мой детский взгляд, своды казались очень высокими; они простирались во все стороны к побеленным стенам, а стены эти были где-то совсем далеко. (Хотя взрослый человек может здесь выпрямиться в полный рост, потолок в подвале далеко не такой высокий, как в жилых комнатах наверху, а размеры этого подземелья не больше площади первого этажа.)

Значительная часть подвала была заполнена вещами, перенесенными сюда на хранение: здесь еще со времен войны стояла старая мебель, закрытая от пыли белыми чехлами. К одной из стен были прислонены картины в рамах, изображениями внутрь. Рядом с лестницей, за кирпичной перегородкой, располагался винный погреб. В дальнем конце подвала, который был плохо виден с того места, где я стояла, громоздился огромный штабель аккуратно сложенных ящиков и коробок.

В целом это место давало ощущение простора, чистоты и прохлады. Подвал служил хозяйственным целям и при этом содержался в полном порядке. Впрочем, такие подробности были мне невдомек. Мой нынешний рассказ преломляется через призму памяти и основывается на том, что я теперь знаю из опыта.

Но в тот день, когда я впервые спустилась в подвал, меня захватило совсем другое – непонятное устройство в середине подземелья.

Первой моей мыслью было то, что передо мной какая-то невысокая клетка: мне бросился в глаза круг из восьми крепких деревянных досок. Потом я поняла, что сооружение утоплено в пол. Чтобы в него войти, нужно было шагнуть вниз, значит, на самом деле оно было куда больше, чем казалось. Наш отец, спустившийся в центр круга, был виден лишь выше пояса. Сверху нависали провода, а по центральной оси вращался предмет непонятной формы, сверкавший и блестевший при свете ламп. Отец углубился в какое-то занятие: по-видимому, ниже моей линии зрения находилась некая рукоять, и он, взявшись за нее, раскачивался, будто качал воду насосом.

Мать стояла чуть поодаль, напряженно следя за отцом, а Стимпсон замер подле нее. Они молчали.

Клайв Борден замер у одной из деревянных планок. Ники сидел у него на руках и, как мог извернувшись, тоже смотрел вниз. Борден твердил что-то свое, тогда как отец, не переставая раскачиваться над невидимой помпой, отзывался в резком тоне, а то и просто отмахивался, разрубая воздух свободной рукой. Кто-кто, а мы с сестрой слишком хорошо знали: такой жест сулит беду. Когда мы не проявляли должного послушания, отец всякий раз начинал нам доказывать свое, распалялся и давал волю рукам.

Мне было ясно, что Борден его злит, и, может быть, даже намеренно. Я шагнула вперед, но не к кому-то из взрослых, а к Ники. Этот малыш оказался в водовороте совершенно непонятных ему событий, и моим инстинктивным желанием было броситься к нему, взять за руку и увести подальше от этой опасной игры взрослых.

Никем не замеченная, я была уже на полпути к ним, когда отец вдруг выкрикнул:

– Все назад!

Мама и Стимпсон, знавшие, очевидно, что произойдет, тут же отступили на несколько шагов. Странно громким для нее голосом мама произнесла какую-то фразу, утонувшую в неожиданном шуме: устройство грозно взвыло и зашипело. Клайв Борден не сдвинулся с места, оставаясь в паре футов от края ямы. Меня так никто и не заметил.

Вдруг из верхней части аппарата раздалось несколько хлопков, каждый из которых сопровождался белым электрическим разрядом в виде длинного, изломанного бича. При каждом хлопке он плотоядно извивался, как щупальце осьминога. Шум стоял такой, что хотелось заткнуть уши; рождение каждого волокна неукротимой энергии сопровождалось вспышкой, шипением и оглушительным треском. Отец посмотрел на Бордена снизу вверх, и я увидела на его лице знакомое победное выражение.

– Теперь видите? – гаркнул отец.

– Отключи, Виктор! – взмолилась мама.

– Мистер Борден сам этого хотел! Вот, полюбуйтесь, мистер Борден. Удостоверились?

Борден все так же неподвижно стоял в двух шагах от извивающегося электрического разряда. Мальчик по-прежнему был у него на руках. Я видела искаженное гримасой лицо Ники и знала, что он напуган не меньше меня.

– Это ничего не доказывает! – выкрикнул Борден.

В ответ отец дернул большой железный рубильник, прикрепленный к стойке внутри агрегата. Электрические щупальца выросли вдвое и с новой силой заплясали вокруг деревянной ограды.

– Спускайтесь ко мне, Борден! – позвал мой отец. – Спускайтесь и убедитесь сами!

К моему изумлению, отец вылез из ямы и шагнул в промежуток между досками. С ужасным шипением к нему мгновенно устремилось несколько сверкающих волокон, которые оцепили его, словно огненные змеи, а может, тонкие языки пламени. Казалось, он слился с электричеством и даже сам начал светиться изнутри, стал похож на жуткого огнедышащего дракона. Сделав еще один шаг, он выбрался из деревянной клетки.

– Да вы никак струсили, Борден? – прохрипел он.

Я находилась так близко от отца, что видела, как волосы у него на голове неестественно торчат вверх и даже выбивающаяся из-под манжет растительность тоже стоит дыбом. Костюм на нем странно вздулся, как рвущийся к небу воздушный шар, а кожа после купания в электричестве излучала – так мне показалось от ужаса – ровное голубое свечение.

– Будьте вы прокляты! – вырвалось у Бордена.

Он повернулся к нашему отцу и сунул ему в руки объятого ужасом ребенка, который понапрасну цеплялся за родительскую одежду. Наш отец без всякого желания принял мальчика в охапку. Ники завизжал и стал вырываться.

– Прыгайте немедленно! – заорал отец Бордену. – Остались считанные секунды!

Борден шагнул вперед и остановился у кромки электрической зоны. Наш отец оказался рядом с ним; ребенок тянулся к своему родителю с истошными криками. Синие змейки разрядов мельтешили в ничтожной доле дюйма от Бордена. Волосы у него взъерошились; кулики сжимались и разжимались. На миг он уронил голову – и тут же одна из змеек бросилась на него, пробежала по шее, плечам и спине, а потом с шипением и треском ушла в пол между его ступнями.

Он в страхе отскочил, и на меня нахлынула жалость.

– Не могу! – простонал он. – Отключите эту чертову штуку!

– Но вы же сами этого добивались, не так ли?

Распалившись, отец ринулся в смертоносную гущу электричества. И его, и маленького Ники тут же обвил десяток щупалец, заряжая обоих мертвенно-голубоватым свечением. Волосы у отца вздыбились, придавая ему дьявольский вид. Таким я его еще не знала.

Он разжал руки – и ребенок полетел в яму.

А наш отец отступил назад от зловещего огненного вала.

Ники отчаянно барахтался в воздухе; он издал последний крик – вопль ужаса. Это был выплеск чистейшего страха, неизбывной муки и полной обреченности.

Прежде чем дитя ударилось о землю, аппарат изрыгнул ослепительную вспышку. Над проводами взвились языки пламени; от грохота у меня заложило уши. Деревянную клетку будто вспучило, и щупальца электрических разрядов, отступая, заскрежетали, словно железом по стеклу.

Все было кончено. Только тяжелый голубой дым лениво расползался под сводами подвала. Аппарат умолк и застыл. Под ним, на бетонном полу, недвижно лежал Ники.

А где-то вдали, слышалось мне, все еще отдавался эхом его душераздирающий крик.