Пришлось отменить оба вечерних выхода, под угрозой срыва также и завтрашние выступления; делая эту запись, я с беспокойством ожидаю приезда Джулии.

Я последний болван, тупой, безмозглый болван!

Это было вчера. Второе вечернее представление. Заканчивается первая часть программы. (Писать об этом невыносимо.) Недавно я добавил к своему репертуару новый карточный фокус. На сцену приглашается человек из зала; он берет карту и пишет на лицевой стороне свое имя. Я отрываю уголок карты и передаю его добровольцу. Ущербная карта помещается в бумажный конверт, который я поджигаю. Когда пламя гаснет, я вытаскиваю из пепла крупный апельсин, разрезаю его пополам и достаю оттуда надписанную карту; естественно, оставшийся у зрителя уголок идеально подходит к месту отрыва.

Вчера добровольцем стал, как мне показалось, деревенский житель из здешних мест: высокий, дородный, он отличался обветренным красноватым лицом и суффолкским выговором. Сидевший в середине первого ряда, он привлек мое внимание еще в самом начале представления. Мельком взглянув на его добродушно-туповатое лицо, я сразу наметил этого зрителя в помощники. Он действительно предложил свои услуги, когда я объявил, что мне требуется ассистент; а ведь что-то в нем должно было меня насторожить. Однако, пока я выполнял фокус, он неплохо мне подыгрывал и даже пару раз вызвал смех в зале своим незатейливым юмором и наивными репликами. («Возьмите карту», – попросил я его. «Это как же, сэр: насовсем, што ль, взять?» – вытаращил глаза доброволец, явно работая на публику.)

Как же я не догадался, что это был Борден?! Он ведь сам дал мне подсказку, написав на игральной карте почти что анаграмму своего имени: Альф Редбон. Но, занятый выполнением трюка, я решил, что так его и зовут.

Завершив карточный фокус, я пожал ему руку, поблагодарил, назвав по имени, а затем поаплодировал вместе с публикой, пока Эстер, моя ассистентка, сопровождала его к спуску со сцены в партер.

Я не обратил особого внимания на то, что несколько минут спустя, когда готовился «Яркий миг», место Редбона все еще оставалось пустым. В напряжении, с которым всегда связан показ данного номера, я краем глаза заметил отсутствие своего помощника, но не придал этому значения. Вместе с тем я чувствовал, что допустил какой-то промах, но не мог понять, какой именно. И только в момент старта, когда через аппарат Теслы побежал ток и вокруг моего тела зазмеились щупальца высоковольтного разряда, отчего публика затаила дыхание, я наконец-то осознал, чем чревато отсутствие добровольца. Меня словно громом поразило.

Слишком поздно! Установка была включена, и у меня не оставалось выбора: пришлось продолжать иллюзион.

На этом этапе менять ничего нельзя. Даже выбранное мною место материализации четко зафиксировано. Ввод координат, который выполняется перед представлением, – слишком сложный и трудоемкий процесс, чтобы выполнять его на ходу. Накануне вечером я настроил аппаратуру таким образом, чтобы после транспортации появляться в верхней ложе слева от сцены. По договоренности с дирекцией, билеты в эту ложу не продавались. Ложа находилась примерно на той же высоте, что и главный балкон; ее хорошо видно практически отовсюду.

Траектория была рассчитана таким образом, чтобы материализация происходила на перилах ложи. Я должен был появиться над партером, лицом к залу, делая вид, что судорожно пытаюсь сохранить равновесие, при этом беспорядочно размахивая руками и дергаясь всем телом. Во время первого представления все шло по плану, и мое волшебное перемещение сопровождалось визгом, встревоженными возгласами и выкриками зала, за которыми последовали оглушительные аплодисменты; я спускался на сцену по канату, который подбросила вверх Эстер.

Для того чтобы появиться на перилах лицом к публике, мне следовало, находясь внутри аппарата Теслы, стать спиной к ложе. Публике, конечно, это невдомек, но поза, которую я принимаю, воспроизводится в месте моего появления. Поэтому я не мог, находясь внутри аппарата, видеть место, в котором собирался материализоваться.

Когда я понял, что Борден где-то рядом, меня оглушила страшная уверенность: он снова готовит подлость! Вдруг он притаился в ложе и столкнет меня вниз, как только я появлюсь на перилах? Я чувствовал, как неотвратимо нарастает вокруг меня электрическое напряжение и в то же время, страшно волнуясь, не мог не повернуться, чтобы взглянуть на ложу. Ее очертания были едва различимы сквозь грозные бело-синие электрические сполохи. Все выглядело спокойно; не видно было никаких препятствий для моего перемещения, и, хотя я не мог заглянуть внутрь ложи, где стояли кресла, ничто не предвещало появления в ней посторонних.

Однако намерения Бордена оказались значительно более зловещими, и в следующий миг мне все стало ясно. Когда я обернулся, чтобы разглядеть ложу, катастрофически совпали два явления.

Во-первых, началось перемещение моего тела.

Во-вторых, из-за внезапного отключения электричества мгновенно прекратилась подача тока. Сразу же исчезли голубые огни, угасло электрическое поле.

Я остался на сцене, внутри деревянной клетки аппарата, на виду публики. И, полуобернувшись, неотрывно смотрел на ложу.

Транспортация была прервана! Я не сумел ее вовремя предотвратить и теперь лицезрел свой образ на деревянных перилах. Это был мой призрак, мой дубль, на мгновение застывший в той самой позе, которую я принял, когда оглянулся: корпус повернут вполоборота, ноги полусогнуты, голова обращена в сторону, лицом вверх. Передо мной предстал полупрозрачный, бестелесный фантом меня самого, наполовину завершенный престиж. Пока я его разглядывал, он испуганно распрямился, взмахнул руками и рухнул в ложу, исчезнув из поля зрения!

В ужасе от увиденного, я выбрался из аппарата Теслы. В этот момент по заведенному порядку вспыхнули направленные на ложу прожекторы, чтобы привлечь внимание публики к долгожданной материализации. Зрители как один подняли головы, предвкушая сюрприз, а кое-кто даже захлопал, но аплодисменты быстро смолкли. Смотреть было не на что.

Я так и стоял на сцене в полном одиночестве. Трюк был сорван.

– Занавес! – заорал я в кулисы. – Дайте занавес!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем меня услышал механик, но вот занавес пополз вниз, отделяя меня от публики. Ко мне подскочила Эстер; сигналом к ее возвращению на сцену должен был стать тот миг, когда я под гром оваций появлюсь на перилах ложи. Верная долгу, она в смятении выбежала из-за кулис.

– Что случилось? – выкрикнула она.

– Доброволец из зала – куда он делся!?

– Понятия не имею! Я думала, он вернулся на место.

– Он проник за кулисы! Ты должна была выпроводить его прямо в зал!

В сердцах оттолкнув ее в сторону, я приподнял кромку тяжелого занавеса и вышел к рампе. Освещение зала успели включить, и зрители, поднявшись с мест, вяло текли к проходам. Было совершенно очевидно, что люди недоумевают и досадуют; на сцену никто не смотрел.

Я поднял глаза к ложе. Прожектор был погашен; в мягком свете люстры мне не удалось разглядеть ничего особенного.

Вдруг раздался пронзительный женский крик, затем еще и еще. Он доносился из глубины здания, со стороны ложи.

Я бросился за кулисы и наткнулся на Уилсона, который в поисках меня спешил на сцену. Задыхаясь из-за того, что моим легким почему-то не хватало воздуха, я велел ему как можно быстрее разобрать и упаковать аппарат, а сам рванулся к лестнице, ведущей на балкон и в ложи. По ней спускались зрители; когда я, лавируя между ними, устремился вверх, они честили меня на чем свет стоит, но, похоже, никто не узнал во мне артиста, который только что потерпел позорный провал. Неудачников забывают очень быстро.

Каждая новая ступенька покорялась мне все труднее. Из груди вырывались хрипы, сердце колотилось, будто я долго бежал в гору. Я никогда не боялся физических нагрузок и поддерживал хорошую форму, но тут вдруг ощутил себя толстяком и астматиком. С грехом пополам осилив первый короткий марш, я словно прирос к полу. Меня обтекал людской поток, а я, облокотившись на узорные перила, пытался хоть немного отдышаться. Через несколько секунд я решился продолжить подъем.

Не одолел я и пары ступеней, как все мое тело сотряс жестокий кашель, поразивший меня своей силой. Я едва держался на ногах. Сердце стучало, как молот, пульс отдавался в ушах тяжелыми ударами, все тело покрыла испарина, мучительный сухой кашель вспарывал грудину. Я настолько обессилел, что боялся дышать, а сделав наконец-то вдох, снова содрогнулся от кашля, который со свистом вырывался из горла. Ноги не слушались, и я сполз на каменные ступени лестницы. В нескольких дюймах от моей многострадальной головы мелькали туфли и штиблеты последних зрителей, но меня совершенно не тревожило, что обо мне подумают.

Там меня и нашел Уилсон. Он помог мне сесть и поддерживал, как ребенка, пока я пытался восстановить дыхание.

В конце концов я кое-как отдышался, но тут меня пробрал сильнейший озноб. Грудь превратилась в сплошной очаг боли, и, хотя я совладал с кашлем, каждый вдох и выдох приходилось делать очень осторожно.

Наконец я сумел выговорить:

– Ты видел?

– Сдается мне, сэр, Альфред Борден пробрался за сцену.

– Нет, я не о том! Ты видел, что было после отключения тока?

– Я ведь стоял у пульта, мистер Энджер. Как обычно.

При исполнении «Яркого мига» место Уилсона – за сценой, и зрители его не видят, поскольку он скрыт задником павильона. Ему известен каждый мой шаг, но он действительно меня не видит на протяжении почти всего номера.

Задыхаясь, я описал мелькнувший в ложе престиж, неотличимый от меня. Уилсон растерялся, но тут же предложил сбегать в ложу. Он так и сделал, пока я беспомощно лежал на холодных голых ступенях. Вернувшись через пару минут, Уилсон доложил, что в ложе никого нет, но кресла разбросаны по полу. Пришлось просто принять к сведению все, что он сообщил. У меня нет причин сомневаться в его наблюдательности и преданности.

Уилсон стащил меня с лестницы и помог добраться до сцены. К этому времени я достаточно восстановил силы, чтобы держаться на ногах без посторонней помощи. Пристально всмотревшись в верхнюю ложу и окинув взглядом опустевший зал, я не обнаружил никаких признаков престижа.

Мне ничего не оставалось, как выбросить его из головы, тем более что значительно большее беспокойство вызывала моя внезапная немощь. Каждое движение давалось с трудом; кашель коварно затаился в груди, готовый в любой момент вырваться наружу. Опасаясь этого, я берег силы, пытаясь выровнять дыхание.

Уилсон нанял кеб, благополучно доставил меня в гостиницу и сразу же распорядился известить о случившемся Джулию. Он также вызвал врача, который приехал с большой задержкой и обследовал меня весьма небрежно. По окончании осмотра он заявил, что не видит никаких нарушений, поэтому, расплатившись с ним, я решил наутро пригласить другого лекаря. Я долго лежал без сна, но в конце концов впал в забытье.

Пробудившись сегодня утром, я почувствовал себя немного бодрее и сумел спуститься по лестнице без посторонней помощи. В гостиничном холле меня ожидал Уилсон, который принес известие, что Джулия прибудет в полдень. Я уверял его, что уже начинаю приходить в себя, но он объявил, что выгляжу я неважно. И в самом деле, после завтрака я снова ощутил упадок сил.

Скрепя сердце я отменил оба вечерних представления и, пока Уилсон был в театре, изложил здесь события минувшего дня.