Всадник
Жан-Пьеру де Меэ
— Господину маркизу надо бы взять с собой сапоги.
— Вы полагаете, Альбер?
Маркиз де Бурсье де Новуазис был занят составлением завещания. Он сидел за бюро, и его короткие ножки болтались в воздухе, не доставая нескольких сантиметров до пола.
— Ах, эта мобилизация… Как некстати! — заметил он.
— Тем более, — продолжал камердинер, — что господин маркиз, несомненно, не найдет среди казенной обуви сапог своего размера. Кроме того, на плакатах о мобилизации тем, кто явится в своей обуви, обещано возмещение расходов.
— Этого следовало ожидать. А потом… Ах, да! Снимите в галерее саблю с крюка.
— Боевую, господин маркиз?
— Да. Припоминаю, что, когда я служил в полку, полковые сабли были для меня слишком тяжелы. И еще, Альбер, не уезжайте, пока. Мой крест… Не забудьте отправить мой крест!
Маркиз де Бурсье был очень мал ростом. Он носил высокие каблуки и взбивал надо лбом расчесанные на прямой пробор курчавые волосы, но ничего не помогало: он все равно выглядел коротышкой.
Он снова принялся редактировать завещание, которое начиналось следующими словами: «Отъезжая в Республиканскую армию, где никто не знает, что может с ним приключиться…»
Согласно завещанию холостого маркиза, все его состояние, «или точнее все, что оставят от него эти мошенники нотариусы», отходило племяннику, виконту де Новуазису. Но можно было предположить, что после уплаты всех долгов виконт не получит ничего.
Маленькая ручка капнула на конверт с завещанием немного сургуча и запечатала его круглой печатью.
— Ах, эта мобилизация… Как некстати! — продолжал сетовать маркиз.
Затем, в своих лучших сапогах, перепоясанный отцовской саблей, он отправился на сборный пункт кавалерийских войск Каркассона. Маркиз числился младшим офицером резерва. Когда он прибыл, его попросили заполнить личную карточку. В графе «фамилия» он написал свою фамилию, в графе «имя» — Урбен Луи Мари, а в графе «вероисповедание» как ни в чем не бывало начертал: «рыцарь Мальтийского ордена».
Это было все, что от него потребовалось в первый день.
Никто не собирался компенсировать ему стоимость сапог, да он особо и не рассчитывал. Однако сделал замечание чисто из принципа: ведь нетрудно догадаться, что все армейские интенданты — мошенники.
В отместку, хотя он и заявил, что обеспечит себя оружием, ему навязали тяжелую, неудобную саблю.
Спустя два дня его остановил во дворе казармы краснолицый комендант:
— Скажите, друг мой, вы принадлежали к «Кадр нуар»?
— Нет, господин комендант.
— Вы бывший спаги?
— Нет, господин комендант.
— Тогда почему вы носите золотые шпоры?
— Я имею право, господин комендант. Я рыцарь Мальтийского ордена.
— А, так это вы написали в графе «вероисповедание»: «рыцарь Мальтийского ордена»? Сожалею, месье, но Мальтийский орден не принадлежит к военным орденам.
— Прошу прощения, господин комендант, но Мальтийский орден, напротив, принадлежит к военным религиозным орденам…
— Да, если вам угодно. Может, он когда-то и был военным, но теперь, по-моему, все-таки стал гражданским. Не хочу вникать во все эти тонкости, но будьте так любезны надеть никелированные шпоры. Как все.
Маркиз де Бурсье не стал объяснять этому тупице, который был выше его по званию, что, когда его производили в рыцари «именем недреманного миротворца святого Георгия и в честь рыцарства», ему вручили золотые шпоры, поскольку золото является «тем металлом, коий способен символизировать собой честь».
Маркиз мог бы процитировать еще строк пятьдесят из старинных текстов, но посчитал это неуместным для человека, стоящего по стойке «смирно».
Шпоры он поменял, но в доказательство того, что остался верен ордену, прицепил к гимнастерке мальтийский крест.
Крест этот вызвал в гарнизоне некоторое смущение. В первый раз, когда сержант де Бурсье проходил через караульное помещение, караул ему отсалютовал. И потом неоднократно, когда он появлялся в городе, особенно в вечернее время, старшие офицеры, увидев белый крест на его груди, на всякий случай отдавали ему честь.
На сборном пункте ходили слухи, что он когда-то служил в иностранной армии, и офицеры избегали к нему обращаться, ибо неловко делать замечания человеку, у которого на груди приколот символ дворянства в шестнадцатом поколении.
Тем не менее однажды его вызвал к себе капитан д’Акенвиль:
— Послушайте, Бурсье, а не могли бы вы носить просто ленту… для декора… Как все мы носим?
— Господин капитан, — ответил маркиз. — Я рыцарь по рождению и по призванию, и только мой крест…
— Да, понимаю, — перебил его капитан, — но уверяю вас, Бурсье, здесь это довольно-таки нелепо.
— Господин капитан, мне удивительно слышать подобные слова из ваших уст!
— Бурсье, делайте, что вам говорят. Видите ли, сейчас мальтийские рыцари… несколько устарели.
— Месье, обижая меня, вы оскорбляете орден Святого Иоанна Иерусалимского.
— О, если вы позволяете себе такой тон… то должен вам напомнить, что здесь вы не в командорстве, а в казарме!
— Месье, здесь я среди сброда!
— Месье, вы получите пятнадцать суток ареста!
— Месье, я пришлю вам секундантов!
Дело уладил полковник. Ни до дуэли, ни до ареста не дошло, и маркиза определили в канцелярию. По прошествии некоторого времени он заявил, что приехал воевать, а не возиться с никчемными бумажками.
Тогда его внесли в список первого же отбывающего на фронт эскадрона.
«Да, похоже, я выбрал не лучшее время для подачи рапорта», — подумал Бурсье, узнав, что попал под начало капитана д’Акенвиля.
Капитан воздержался от замечаний по поводу мальтийского креста. Он ограничился тем, что выделил сержанту Бурсье самую крупную лошадь в эскадроне.
Маркиз был отличным наездником, но всякий раз, как он садился на коня, его надо было подсаживать, как даму, что неизменно вызывало улыбки. Но он не обращал на это никакого внимания, ибо такой способ посадки в седло считался для аристократа в порядке вещей.
В первых же сражениях сержант Бурсье де Новуазис поразил весь эскадрон. Он всегда последним слезал с лошади, на случай если сразу дадут команду «В седло!»: ему не хотелось всякий раз испытывать трудности при посадке. Когда же он наконец оказывался на земле, то немедля начинал отцеплять от седла саблю, с которой никогда не расставался.
— Бурсье, что вы там возитесь со своей зубочисткой? — кричал капитан, а взводы тем временем занимали позиции, и слышалось клацанье автоматов.
Бурсье не отвечал и продолжал не спеша заниматься своим делом — с высоко поднятой головой, в сдвинутой назад каске, с белым мальтийским крестом на груди и саблей, эфес которой доходил ему до подмышки. Он никогда не снимал перчаток, обращался к однополчанам только на «вы» и никогда не выполнял команды «Ложись!», даже при самых жестоких бомбардировках. Только однажды он пригнулся, сделав вид, что счищает грязь с сапога. Но он был на удивление везучим. Когда ему об этом говорили, он только плечами пожимал. В сущности, война его мало интересовала.
— Никогда не знаешь, кого убьешь, и никогда не знаешь, кто убьет тебя, — говорил он. — Снаряды получают от дьявола. Враг может быть сверху, сбоку или сзади, и мне очень хотелось бы знать, кто нынче сможет умереть, оказавшись лицом к лицу с врагом.
Однажды вечером уже изрядно потрепанный отступающий эскадрон занял позицию в заброшенной деревне. Все двери и окна в домах были распахнуты. Солнце садилось, и красные закатные лучи отражались в стеклах и освещали беспорядок внутри. Мебель валялась как попало. Видно, ее не смогли вывезти. Наверное, чем бедней были дома, тем позже покидали их хозяева. Посланные вперед разведчики ничего подозрительного не обнаружили.
Когда же капитан с группой командиров выехали на главную деревенскую площадь, их обстреляли из пулемета, и двое всадников были тяжело ранены. Сразу же прочесали всю деревню, обследовав каждую улочку. На всякий случай дали очередь по подвалам, но ответных выстрелов не последовало. Везде было пусто. Капитан снова выехал на главную площадь возле церкви. Никого. И капитан отдал приказ обустраиваться в деревне.
— Не будем терять время из-за одного мерзавца, который наверняка уже убрался.
В этот момент по мостовой снова полоснула пулеметная очередь, едва не задев одного из старших офицеров. Капитан и те, кто его окружал, прижались к стене церкви под козырьком бокового входа.
— Не стойте там, капитан! — крикнул кто-то из бойцов. — Похоже, стреляют из дома священника!
Дом священника окружили, оцепили и обшарили от подвала до чердака. В окнах появились те, кто проверял дом, и просигналили, что там никого нет. Однако третья пулеметная очередь покрыла фасад дома звездочками сколов.
— Не слишком умно! — снова крикнули из рядов. — Непонятно, где прячется этот тип, но он еще тот наглец! Нужно его обязательно найти!
И бойцы, и капитан уже начали нервничать: опорный пункт могли атаковать с минуты на минуту. Разведка засекла вражеский мотоцикл, который вскоре исчез. Видимо, стычка была неизбежна. И во время боя не хватало только этого загадочного стрелка посреди деревни, как раз на пересечении трех главных дорог! Он не позволит наладить связь, создаст кучу проблем и будет вносить сумятицу там, где необходимо спокойствие.
— Ах ты, негодяй! — вскричал вдруг сержант де Бурсье, который, объезжая церковь, тоже попал под пулеметный огонь.
Он галопом пересек площадь и все не мог успокоиться.
— Вот негодяй! — повторял он.
— Как вы, Бурсье? Вас не задело? — спросил капитан.
— Нет, господин капитан, спасибо. Но я вычислил нашего стрелка. Он засел в церкви и стреляет с клироса!
— Вы уверены? Трудно же будет его снять!
Капитан д’Акенвиль внимательно разглядывал старую приземистую деревенскую церковь с готическими абсидами и темными узкими окнами. Окна разделяли мощные каменные контрфорсы.
Стрелок обнаруживал себя то справа, то слева за этими амбразурами, видимо скрываясь в бесчисленных церковных закутках. Если его удастся оттуда выкурить, он наверняка залезет на колокольню.
Капитану д’Акенвилю не хотел понапрасну рисковать людьми, но, с другой стороны, патронов, чтобы палить по камням наугад, у него тоже не было.
— Эх, сюда бы пару гранат! — воскликнул он.
Надо наконец решиться и войти в церковь. Всадники переглянулись. Смелости им было не занимать, и они не раз это доказывали. Но сражаться в храме, стрелять среди свечей, распятий и скамеек для молитвы… Наверное, стрелок, прятавшийся на клиросе, располагал целым ящиком патронов.
— Господин капитан, позвольте мне уладить это дело, — выступил вперед Бурсье.
— Что вы намерены предпринять?
— Я мальтийский рыцарь, господин капитан.
— Ну и что?
— Что? Я имею право въезжать в церковь на лошади, господин капитан!
И, не дожидаясь ответа, маркиз подозвал двоих людей, поставил их у створок церковных ворот и велел открыть их по его команде. Потом, гарцуя перед оторопевшим эскадроном, застегнул перчатки и вытащил саблю из ножен.
Низко висящее у горизонта красное солнце светило ему в спину, озаряя ворота и вспыхивая на лезвии сабли.
— Открывайте! — крикнул Бурсье и пустил лошадь в галоп.
На стороне маркиза были внезапность и яркое солнце. И потом, ему всегда везло…
Человек с автоматом ожидал чего угодно, только не всадника, несущегося на него с саблей наголо в лучах ослепительного света. От страха он метнулся за алтарь, растянулся на ступеньках и выронил оружие.
Фактор внезапности действует секунды три. За эти три секунды лежащий на ступеньках стрелок успел налюбоваться огромным красным солнцем между конскими копытами, топтавшими плиты пола. Он успел даже подняться, подхватить автомат и положить палец на спусковой крючок. А вот выстрелить не успел, потому что сабля вонзилась ему в самую середину груди.
Маркиз поднял глаза и увидел перед собой в нише каменного святого Георгия — при шпорах, с копьем, нацеленным на змея.
И тогда он понял, откуда шла к нему удача. Он спешился и преклонил колена.
На коня Бурсье сел сам, с церковной скамьи.
Выехал он шагом, и на груди у него красновато поблескивал в лучах закатного сердца мальтийский крест.
Сержант де Бурсье де Новуазис, рыцарь по рождению и по призванию, отсалютовав капитану, вытер клинок о листву растущего рядом вяза.
