Глава 11
В Израиле было много писцов. Деревенский писец составлял брачные договоры, документы о продаже, прошения в суд или иудейский Синедрион в Иерусалиме. Писцы составляли письма для всех, кто платил, читали полученные и объясняли непонятные слова. Мой народ почти поголовно умел читать, но письмо требовало особых навыков. Вот почему требовались писцы. В Назарете их было три-четыре.
Но существовали и писцы другого рода — книжники, изучавшие Закон, проводившие годы в библиотеке Храма, знавшие традиции фарисеев. Книжник мог вступить в спор с ессеями, когда те порицали Храм или священников. Книжники наставляли мальчиков, которые приходили в Храм учиться всему, что имело отношение к Закону и Пророчествам, Псалмам и Писанию, а также сотням и сотням других книг.
Хананель из Каны был как раз такой книжник. Он провел юность в Храме, много лет был судьей на судебных разбирательствах, что устраивали от Капернаума до Сепфориса.
Теперь он был стар для подобных дел. Хананель давным-давно приготовился к старости, построив самый красивый и большой дом в Кане. Большим он был потому, что требовалось место для книг, которые исчислялись тысячами. Когда-то в доме жили сыновья и дочери Хананеля. Но все они давно сошли в могилу, и он остался один. Лишь изредка он получал письма от внучки из Иерусалима и, может быть (этого никто не знал наверняка), от внука, который два года назад бежал из дома, не выдержав заведенного в нем порядка.
Иаков и Маленький Иосиф, Маленький Симон, Маленький Иуда, мои братья и племянники, и я тоже — все мы строили дом Хананеля. И это была одна из самых больших радостей за последние годы — укладывать пол из великолепного мрамора, красить стены в сочные красные и темно-синие цвета и украшать бордюрами из цветов и плюща.
Дом был просторный, в греческом стиле, с внутренним двориком, куда выходили двери комнат для удобства тех, кто приезжал к Хананелю: знатных людей из Галилеи, ученых из Александрии, фарисеев и книжников из Вавилона. И в самом деле, дом был полон гостей на протяжении многих лет. Было обычным делом встретить на дороге путников, идущих к Хананелю, чтобы принести ему книги, посидеть в его саду или в комнатах с расписными потолками, поговорить о том, что творится в мире, или о трудных местах Закона.
Однако когда смерть забрала всех, кто здесь жил, когда внучка Хананеля, оставшись бездетной вдовой, переехала в Иерусалим к родне мужа, в доме стало тихо.
Теперь он стал памятником тому, какой могла быть жизнь, — он стоял, словно крепость, на вершине холма над кучкой домов, которая и была селением Каной.
Стоя у железных ворот, которые я сам навешивал вместе с братьями, я окидывал взглядом земли, принадлежавшие Хананелю, — они тянулись, насколько хватало глаз. А за ними, я знал, окружая далекий Назарет, лежали земли Шемайи.
Многие из тех, кто жил в окрестных селениях, работали на этих землях, в этих полях, садах и виноградниках. Однако больше всего оба старика гордились своими оливковыми рощами. Я всюду видел эти рощи, а рядом неизменные миквы, где мылись перед сбором урожая работники, потому что масло должно быть особенно чистым, ибо его отправляли в Иерусалимский храм, продавали благочестивым иудеям в Галилее, Иудее и других областях империи.
Ученики время от времени появлялись у Хананеля, но ходили слухи, что он не отличается терпением.
Войдя в дом, я увидел, что у него как раз один из учеников, юноша по имени Нафанаил. Он сидел у ног старика в самой большой комнате дома, куда можно было попасть из дальнего конца двора. Я почти не знал этого молодого человека. Только встречал иногда во время паломничества.
Я рассматривал обоих издалека, пока сидел в прихожей. Раб старательно омыл мне ноги, я выпил воды из каменной чаши и с благодарностью вернул ее рабу.
— Иешуа, — сказал он вполголоса. — Он в ярости сегодня. Не знаю, для чего он послал за тобой, но будь осторожен.
— Он не посылал за мной, друг, — ответил я. — Пожалуйста, пойди и скажи ему, что мне надо с ним поговорить. Я буду ждать столько, сколько нужно.
Раб ушел, покачивая головой, а я сел, наслаждаясь теплом солнечных лучей, струившихся сквозь высокую решетку над дверью. Мозаичный пол двора был нашей лучшей работой. Я рассматривал его, затем медленно перевел взгляд на пышные деревья в кадках, которые стояли вокруг зеркального пруда.
Никакие языческие нимфы или боги не украшали эти полы и стены — это немыслимо в доме праведного иудея. Лишь разрешенные узоры, круги, завитушки и лилии, которые мы некогда с таким тщанием выкладывали, добиваясь идеальной симметрии.
Все это оставалось под открытым небом, не обещавшим ни капли дождя, на холодном ветру. Но можно было забыть о засухе, глядя на мерцающую гладь пруда, на свежие плоды, орошенные водой из кувшина, принесенного рабом, — и казалось, мир за пределами этого двора вовсе не умирает от жажды. И молодые люди не стекаются сотнями в далекий город Кесарию.
Солнце согрело полы и стены, тепло приятно растекалось по рукам и ногам, хотя я сидел в тени.
Наконец Нафанаил поднялся и вышел, не заметив меня. Ворота, звякнув, закрылись.
Я мысленно помолился и проследовал за рабом через крошечную рощу только что политых фиговых деревьев и пальм в большую библиотеку.
Здесь для меня был приготовлен стул — простой складной стул из кожи и полированного дерева, отличной работы и очень удобный.
Я остался стоять.
Старик сидел за столом на римском стуле со скрещенными ножками, спиной к решетке, среди шелковых подушек и вавилонских ковров. Горы свитков громоздились перед ним, торчали из всех шкафов вокруг. Полки с книгами занимали все стены. На столе стояла чернильница, лежали перья, куски пергамента, восковая табличка. И несколько кодексов — небольших пергаментных книжек в переплетах, которые римляне называли мембранами.
Солнце падало сквозь решетку. Пальмовые ветви шелестели по ней снаружи.
Старик потерял все свои волосы, глаза выцвели и стали почти серыми. Он мерз, хотя в жаровне высоко поднимались языки пламени и напоенный ароматами кедра воздух был хорошо прогрет.
— Подойди ближе, — велел он мне.
Я выполнил приказание. Поклонился.
— Иешуа бар Иосиф, — произнес я свое имя, — пришел из Назарета, чтобы навестить тебя, мой господин. Я благодарен за то, что ты принял меня.
— Чего тебе надо? — спросил он.
Голос его на этих словах неожиданно сорвался.
— Ну, говори же! Отвечай.
— Дело касается нашего родственника, мой господин, — сказал я, — Шемайи бар Хиркануса и его дочери Авигеи.
Он откинулся или, если сказать точнее, рухнул на кучу покрывал. Отвернулся, подтянул к себе одеяло и закутался в него.
— Какие новости ты принес о Кесарии? — спросил он.
— Ничего такого, мой господин, чего не было бы известно в Кане. Евреи собрались там, и с тех пор прошло уже много дней. Пилат не выходит, чтобы поговорить с народом. Народ не уходит. Вот последнее, что я слышал, покидая Назарет.
— Назарет, — сердитым шепотом повторил он, — где детей закидывают камнями по наговору других детей.
Я опустил голову.
— Иешуа, сядь на стул. Не стой передо мной, как слуга. Ты ведь не полы мне пришел чинить, правда? Ты пришел по делу нашей семьи.
Я подошел к стулу и медленно сел, как он велел мне. Я поднял глаза. Он сидел выше меня, на подушках, и я видел, что рука у него сухая и тонкая, а кости на лице обтянуты кожей.
Воздух здесь, рядом с жаровней, был опьяняюще теплым. Таким же, как солнечный свет у меня на лице и затылке.
— Мой господин, я пришел по щекотливому делу, — сказал я.
— Этот дурак Иасон, — перебил он меня, — племянник Иакима, тоже в Кесарии?
— Да, мой господин, — ответил я.
— И он пишет оттуда?
— Только то, о чем я рассказал тебе, мой господин. Этим утром я разговаривал с рабби.
Ответом мне было молчание. Я ждал.
— Мой господин, что именно ты хочешь узнать? — наконец решился я спросить.
— Только одно, — сказал он. — Слышал ли он что-нибудь о моем внуке Рувиме. Говорил ли он с моим внуком Рувимом. Я не стану унижаться, задавая подобный вопрос этому негодяю, но тебя спрошу здесь и сейчас, наедине, под крышей моего дома. Не рассказывал ли этот жалкий греческий бродяга о моем внуке Рувиме?
— Нет, мой господин. Я знаю, что они друзья. Это все, что мне известно.
— А мой внук может прямо сегодня жениться — в Риме или Антиохии, или где он там еще, жениться на иностранке, чтобы досадить мне.
Он уронил голову на грудь. Выражение его лица изменилось. Казалось, он забыл о моем присутствии или ему стало все равно, кто я, если это вообще его волновало.
— Я сам виноват, — продолжал он. — Я виноват, что между нами пропасть, между мной и той женщиной, на которой он женится, и плодом ее чрева, я во всем виноват.
Я ждал.
Он повернулся и взглянул на меня, словно очнувшись ото сна.
— И ты хочешь поговорить со мной об этой бедной девочке Авигее, которую разбойники опрокинули на землю и так напугали?
— Да, мой господин, — сказал я.
— Зачем? Зачем приходить с этим ко мне? И почему ты? И что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он. — Думаешь, я не скорблю вместе с ней? Не сочувствую человеку, у которого такая красавица дочка, с таким звонким смехом, которая так умеет петь и вести беседу. Я видел ее у Храма из года в год, видел, как она растет. И чего ты хочешь от меня?
— Прошу прощения, мой господин, что причиняю тебе горе…
— Перестань и продолжай. Ради чего ты здесь, Иешуа Безгрешный?
— Мой господин, девушка умирает, заточенная в родном доме. Она не ест и не пьет. Хотя девушка не пострадала, если не считать оскорбления, нанесенного ей и ее отцу.
— Дурак, — с отвращением бросил старик. — Посылать за повитухой для родной дочери! Не верить слову родной дочери!
Я ждал.
— Ты знаешь, почему мой внук отправился в Рим, Иешуа бар Иосиф? Этот сумасшедший, Иасон, не сказал тебе?
— Нет, мой господин. Он никогда не говорил об этом.
— Но ты знаешь, что он ушел.
— Знаю, но не знаю причины, — пояснил я.
— Потому что хотел жениться, — сказал старик.
Глаза его заблестели, и он отвернулся.
— Он хотел жениться, и не на дочери иерусалимского семейства, на которое указал я, а на деревенской девушке, прелестной деревенской девушке. Авигее.
Я опустил глаза и сидел неподвижно. Я ждал.
— Ты не знал об этом?
— Нет, мой господин, никто мне не говорил, — сказал я. — Возможно, никто и не знает.
— О, они все знают, — возразил он. — Иаким знает.
— Гм… Точно?
— Да, конечно, он знает, с самого начала знал, а мой внук сам, без моего благословения, ходил просить Шемайю, хотя в то время девочке было всего тринадцать лет, — взволнованно сказал он.
Он не мог усидеть на месте, глаза его блуждали.
— А я сказал: нет, ты не женишься на ней, не женишься на такой маленькой девочке, не сейчас, и не из Назарета, и мне плевать, что ее отец богат, что ее мать была богата, что она сама богата. Мне плевать, потому что ты женишься на девушке по моему выбору, на своей родственнице из Иерусалима. И вот к чему это привело! А ты пришел поговорить об этом.
Он снова перевел на меня взгляд, словно видел впервые. Я старался не смотреть на него.
— Все еще разыгрываешь из себя деревенского дурачка, как я погляжу, — сказал старик.
Он всматривался в меня так, будто хотел запомнить черты моего лица.
— Мой господин, не мог бы ты написать для Авигеи письмо? Письмо нашей родне в Иерусалиме или Сепфорисе? Туда, где согласятся ее принять, предложат ей дом, где она сможет жить? Девушка невинна. Девушка умна. Девушка мила и изящна. Девушка скромна.
Он удивился. Потом засмеялся.
— Почему ты думаешь, что Шемайя отпустит ее?
— Мой господин, если бы ты нашел подходящее место, написал бы письмо, положив начало этому делу, если бы ты сам, Хананель-судья, пришел к нам, то вместе с рабби и моим отцом Иосифом мы бы наверняка смогли устроить так, чтобы Авигея благополучно отправилась куда-нибудь подальше от Назарета. Никто не может отказать раввину Назарета. Шемайя не сможет отказать старейшинам Назарета. Нелегко отказать Хананелю из Каны, несмотря на то, что случилось раньше, — я не знаю, знает ли Шемайя что-нибудь о твоем внуке и о том, что между вами произошло.
— Он был согласен на этот брак, — последовал смущенный ответ. — Шемайя был согласен, пока мой внук не признался, что не получил у меня ни благословения, ни разрешения на брак.
— Мой господин, кто-то должен что-то сделать ради спасения этого ребенка. Она умирает.
Я поднялся.
— Скажи мне, к кому пойти, к какой родне в Сепфорисе, — сказал я. — Дай мне письмо к ним. Укажи дом. Я пойду, куда ты скажешь.
— Успокойся, — сказал он насмешливо. — Сядь. Я найду для нее подходящее место. Я знаю такое. Даже несколько.
Я вздохнул и прошептал краткую благодарственную молитву.
— Скажи мне, о благочестивейший, — сказал он, — почему бы тебе самому не посвататься к девушке? И не говори мне, что она слишком хороша для плотника. Сейчас она не хороша ни для кого.
— Она хороша, — сказал я. — Она непорочна.
— Но ответь мне, сын Марии из дома Иоакима и Анны. Я всегда хотел знать. Человек ли скрывается под этими одеждами? Мужчина ли? Ты меня понимаешь?
Я смотрел на него и чувствовал, как лицу становится горячо. Меня начала бить дрожь, но не так сильно, чтобы это было заметно. Я не стал отводить взгляд.
— Ты человек, как другие люди? — спрашивал он. — Ты ведь понимаешь, о чем я спрашиваю. О, вовсе не потому, что ты не женат. Пророк Иеремия никогда не был женат. Но если память меня не подводит, — а она меня никогда не подводит, — я прекрасно помню, какие разговоры велись здесь, — не в этом доме, в другом, — при твоем деде Иоакиме. Будто ангел, возвестивший о твоем рождении твоей потрясенной юной матери, был не просто кто-то из ангелов Небесных, а не кто иной, как сам архангел Гавриил.
Мы молча смотрели друг на друга.
— Гавриил, — повторил он, вздернул подбородок и поднял брови. — Сам архангел Гавриил. Он пришел, чтобы говорить с твоей матерью и больше ни с кем, за исключением, как всем известно, пророка Даниила.
Лицо мое горело от гнева, пекло в груди. Жарко было даже ладоням.
— Ты выжал меня, как виноградину, мой господин, — сказал я, — сжав двумя пальцами.
«И я знаю, что, когда меня вот так вынуждают, я могу наговорить странных слов, которые даже не приходят мне на ум, когда я работаю, которые я не произношу даже наедине с собой… или во сне».
— Именно так, — сказал он. — Потому что я тебя презираю.
— По всей видимости, так, мой господин.
— Почему же ты снова не вскакиваешь со стула?
— Я остаюсь, потому что пришел с поручением.
Он рассмеялся, страшно довольный. Стиснул пальцы под подбородком, огляделся. Но смотрел он не на кипы книг, не на солнечные пятна на оконном переплете и мраморном полу, не на тонкие струйки дыма, поднимающиеся от медной жаровни.
«Что нужно, чтобы выкупить Авигею?»
— Что ж, ты, очевидно, любишь это дитя? — спросил он. — Либо так, либо ты дурак, как говорят люди, хотя, должен заметить, лишь некоторые.
— Что нужно сделать, чтобы ей помочь?
— Ты не хочешь узнать, почему я тебя презираю? — спросил он.
— А ты хочешь, чтобы я это знал?
— Я знаю все, что о тебе рассказывают.
— По всей видимости, так.
— Обо всех странностях, какие произошли при твоем рождении, о бегстве твой семьи в Египет, о страшном избиении младенцев в Вифлееме этим сумасшедшим, который называл себя царем, обо всем, что ты умеешь делать.
— Обо всем, что я умею делать? Я клал этот мраморный пол, — сказал я. — Я плотник. Вот что я умею делать.
— Именно так, — сказал он. — Именно поэтому я тебя презираю. И любой презирал бы, если бы помнил то, что помню я!
Он поднял палец, словно наставляя ребенка.
— Рождение Самсона было предсказано, однако не архангелом Гавриилом, а обычным ангелом. И Самсон был человеком. И мы знаем его великие подвиги и из поколения в поколение передаем память о них. Где же твои великие подвиги? Где горы трупов поверженных тобою врагов, где руины языческих храмов, павших от твоей мощной длани?
Мой гнев стал слепой яростью. Я встал и отшвырнул в сторону стул, хотя не собирался этого делать. Я стоял перед ним, но не видел ни его, ни комнаты.
Казалось, я припоминаю что-то давно забытое. Только это не было воспоминанием. Нет, это было нечто совсем другое.
«Языческие храмы, где твои языческие храмы…»
Где-то вне времени и пространства я увидел храмы, которые обрушивались в облаках пыли, клубящейся, словно тучи в грозовом небе, — с оглушительным грохотом они все рушились и рушились, рассыпаясь на глазах, как бесконечно поднимаются и падают вниз морские волны.
Я закрыл глаза. Каким ясным было это видение, если бы не воспоминания о детстве в Александрии, о римских процессиях, направляющихся к языческим идолам под гул барабанов и дрожь ритуальных трещоток, — лепестки роз кружатся в воздухе. Я слышал пение женщин, видел, как золоченый идол движется впереди под колышущимся балдахином… Но видение вернулось, сметая воспоминания, как девятый вал, и это было что-то колоссальное, темное, так что мир содрогнулся, словно горы вокруг великих морей задрожали, изрыгая огонь, и рассыпались алтари. Разлетелись на кусочки.
Все исчезло. Я снова был в комнате.
Я поднял глаза на старика. Кожа да кости. В нем не было ничего низменного. Как будто лилию придвинули к жаровне, и она увяла и высохла.
Я вдруг ясно представил, как он несчастен, сколько он провел в этом доме одиноких лет, полных скорби по тем, кого он потерял, представил, что глаза уже не видят, пальцы не слушаются, разум туманится и гаснет надежда.
«Невыносимо».
Гул зазвучал у меня в ушах, казалось, он исходил из всех комнат этого дома и из всех комнат всех домов, где жили люди — больные, усталые, страдающие.
«Невыносимо».
Но я могу это вынести. И вынесу.
Я долго смотрел на него, но только сейчас понял, как он тоскует. Он беззвучно умолял меня.
— Подойди ко мне.
Я сделал шаг, потом еще один. Он взял меня за руку. Какой шелковистой на ощупь оказалась его ладонь, кожа совсем тонкая. Он поднял на меня глаза.
— Когда тебе было двенадцать лет, — сказал он, — тебя привели в Храм, чтобы представить Израилю, и я был там. Я был одним из тех книжников, которые задавали вопросы тебе и другим мальчикам. Ты помнишь меня?
Я не ответил.
— Мы задавали вопросы тебе и всем мальчикам о Книге Самуила, это ты помнишь?
Он осторожно подбирал слова, вцепившись в мою руку.
— Мы говорили об истории царя Саула, после того как он был помазан на царствие пророком Самуилом… но до того, как кто-либо узнал, что Саулу назначено быть царем…
Он замолчал и провел языком по пересохшим губам. Но глаза его были прикованы ко мне.
— Саул, как ты помнишь, повстречал на дороге бродячих пророков, и Святой Дух сошел на Саула, и Саула охватил восторг, и Саул пророчествовал среди них. И они смотрели на это, и они видели это, и один из них спросил: «Неужто и Саул среди пророков?»
Я ничего не говорил.
— Мы просили вас, мальчиков, подумать над этой историей и ответить, что имел в виду этот человек, когда спрашивал Саула: «Неужто и Саул среди пророков?» Все мальчики быстро отвечали, что пророки происходили из семей пророков, а Саул — нет, и поэтому задать подобный вопрос было вполне естественно.
Я хранил молчание.
— Твой ответ, — продолжал он, — отличался от других. Ты помнишь? Ты сказал, что такой вопрос был оскорблением. Оскорблением со стороны тех, кто никогда не ведал пророческого экстаза и силы Святого Духа, тех, кто завидовал познавшим их. Тот человек говорил с насмешкой: «Кто ты такой, Саул, и какое у тебя право быть среди пророков?»
Он всматривался в меня, все так же крепко держа за руку.
— Ты помнишь?
— Помню, — ответил я.
— Ты сказал: «Люди издеваются над тем, что не в силах понять. Они страдают от своей тоски по непостижимому».
Я молчал.
Он вытащил из-под одеяла другую руку и теперь держал мою обеими руками.
— Почему ты не остался с нами в Храме? Мы умоляли тебя остаться. — Он вздохнул. — Подумай, что бы ты смог сделать, если бы остался и учился, подумай, каким мальчиком ты был! Если бы только ты посвятил свою жизнь тому, что написано, подумай, чего бы ты смог достичь. Я был от тебя в таком восторге, и все мы — и Старый Берехия, и Шеребия из Назарета — как мы полюбили тебя, как хотели, чтобы ты остался. А чем ты стал! Плотник из артели плотников. Людей, которые делают полы, стены, скамейки и столы.
Я хотел было осторожно высвободить руку, но он не отпускал ее. Я медленно обошел его и увидел, как светится его обращенное вверх лицо.
— Мир поглотил тебя, — произнес он с горечью. — Ты покинул Храм, и мир поглотил тебя. Так всегда бывает в миру. Он поглощает все. Трава прорастает на руинах селения, пока от них ничего не остается, и деревья вырастают на камнях, где некогда стояли красивые дома, похожие на этот. Все книги рассыпаются в прах. Видишь крупицы пергамента на моей одежде? Мир поглощает Слово Божие. Ты должен был остаться и изучать Тору! Что сказал бы твой дед Иоаким, узнай он, кем ты стал?
Он откинулся на спинку стула. Он отпустил меня. Рот его насмешливо скривился. Он смотрел на меня из-под седых бровей, хмуро сведенных к переносице. Он махнул рукой, чтобы я уходил.
Я остался на месте.
— Почему же мир поглощает Слою Божие? — спросил я.
Он не услышал гнева в моем голосе.
— Почему? — настаивал я. — Разве мы не избранный народ, не свет для других народов? Разве мы не радостное спасение для всего мира?
— Да, мы именно это! — ответил он. — Наш Храм самый великий храм империи. Кто этого не знает?
— Наш Храм один из тысячи храмов, мой господин, — возразил я.
И снова вспышка, похожая на воспоминание, забытое воспоминание о каком-то волнующем миге. Только это не было воспоминанием.
— Тысячи храмов, разбросанных по миру, — сказал я, — и каждый день приносятся жертвы тысяче богов от края империи и до края.
Он пристально смотрел на меня.
— Все это творится вокруг нас, — продолжал я, — в земле Израиля. Это происходит в Тире, Сидоне, Ашкелоне, это происходит в Кесарии Филиппа, это происходит в Тверии. И еще в Антиохии, Коринфе, Риме, в бескрайних северных лесах и на вересковых пустошах Британии.
Я перевел дух.
— Действительно ли мы свет для других народов, мой господин? — спросил я.
— Какое отношение это имеет к нам?
— Какое отношение? Египет, Италия, Греция, Германия, Азия — что все это? Это же мир, мой господин. Какое отношение он имеет к нам, тот самый мир, для которого мы должны быть светом, мы, наш народ?!
Он разгневался.
— О чем ты говоришь?
— Вот где я живу, мой господин, — сказал я. — Не в Храме, а в мире. И в мире я учусь тому, что есть мир, и тому, чему учит мир, — я в миру. Этот мир сделан из дерева, камня и железа, и я работаю в нем. Нет, не в Храме. В мире. И я изучаю Тору, и я молюсь со всеми, и на праздники я прихожу в Иерусалим, чтобы предстать перед Богом — в Храме, — но все это в мире, все без исключения. В мире. И когда мне придет время сделать то, ради чего меня послал Господь в этот мир, мир, который принадлежит Ему, этот мир из дерева, камня и железа, травы и воздуха, Он откроет мне, что делать. И что только этот плотник построит для мира в тот день, ведомо одному лишь Господу, и Господь откроет мне это.
Он лишился дара речи.
Я отошел от него на шаг. Повернулся и стал смотреть, как пылинки пляшут в лучах полуденного солнца. Казалось, в солнечной пыли колышутся какие-то зыбкие видения и кто-то управляет ими…
Словно комната наполнилась какими-то существами, биением их сердец, но сердца эти невидимы или даже не сердца вовсе. Не такие, как мое сердце или его, из плоти и крови.
Листья шелестели за окном, по блестящему полу тянуло холодом. Я отстранился и в то же время стоял перед ним, под его крышей, повернувшись к нему спиной. Я уплывал и в то же время был привязан к этому месту, и мне это нравилось.
Гнев покинул меня.
Я повернулся и посмотрел на него.
Он был спокоен и зачарован. Он сидел, сосредоточенный, закутанный в одеяло, и глядел на меня издалека.
Когда он заговорил, это был шепот.
— Все эти годы, — сказал он, — когда я наблюдал за тобой, приходя в Иерусалим, я задавался вопросом: «О чем он думает? Что он знает?»
— Ты получил ответ?
— Я обрел надежду, — прошептал он.
Я поразмыслил над его словами и медленно кивнул.
— Я напишу письмо сегодня же днем, — сказал он. — У меня есть ученик, который пишет под мою диктовку. Мои родственницы в Сепфорисе получат письмо сегодня же вечером. Они вдовы. Они добры. Они будут рады ее принять.
Я поклонился и сложил ладони, чтобы выказать свою благодарность и уважение. Я собрался уходить.
— Вернись через три дня, — сказал он. — Я получу ответ от них или кого-нибудь еще. Он у меня уже будет. И я пойду с тобой навестить по этому делу Шемайю. А если ты сам увидишь девушку, передай ей, что вся ее семья, все мы, просим за нее.
— Благодарю тебя, мой господин, — сказал я.
Я быстро шагал по дороге на Сепфорис.
Я хотел быть со своими братьями, приняться за работу. Укладывать камни, месить цемент, строгать доски и забивать гвозди. Я хотел чего угодно, лишь бы оказаться подальше от этого человека с его умными речами.
Однако что он сказал такого, чего не говорили мне, пусть иными словами, мои братья, чего не говорил мне Иасон? Да, у него были на то особые права, он был богат и самонадеян, и он мог помочь Авигее.
Однако остальные задавали мне те же самые вопросы. Они все говорили об одном и том же.
Мне не хотелось думать об этом. Не хотелось перебирать в уме то, что он сказал, что я увидел и почувствовал. И больше всего мне не хотелось задумываться над тем, что я ему сказал.
Но когда я достиг города с его вездесущими голосами, с его чудесами, которые привлекают многих и шумно выставляются напоказ, у меня родилась одна мысль.
Она была необычная, как и разговор, который только что состоялся.
Я наделся, что начнется дождь, посматривал на небо и деревья, прислушивался к ветру, который нес с собой холод, и хотел ощутить на лице первые капли.
Но наверное, я ждал и чего-то еще. Чего-то такого, что и в самом деле надвигалось. Должно было надвигаться. Здесь, вокруг меня, становилось все больше признаков его приближения. Они накапливались, нагнетались — признаки чего-то неизбежного, вроде дождя, о котором все мы молились, однако гораздо более необъятного, чем дождь, на достижение чего потребовались десятилетия моей жизни, годы, отмеченные праздниками и новолуниями, и даже часы и минуты, даже секунды, все до единой.