Глава 10
На следующее утро мы отправились к рабби все вместе. Женщины, которые были у ручья, дети, которые были там, мы с Иаковом и все остальные, кто все видел. Старая Брурия пошла с нами, и Иосиф тоже, хотя казалось, что ему труднее, чем раньше, идти вверх по холму. Мы попросили раввина о встрече, а затем все вместе пришли в синагогу и закрыли за собой двери.
В синагоге было чисто и тихо. Утреннее солнце лишь слегка прогрело воздух. Иосифа посадили на скамью. Рабби занял свое обычное место на стуле справа от Иосифа.
— Вот до чего дошло, — сказал я, останавливаясь перед рабби. — Авигея, наша родственница, не была обесчещена тем разбойником. Все, здесь присутствующие, видели, что случилось, видели, как она боролась и вырвалась, как ее отнесли домой. И вот прошли дни. Молчаливая Ханна приходит и уходит — и рассказывает, как умеет, что Авигея не ест и не пьет.
Рабби кивнул. Его плечи сгорбились под одеждой. В глазах было сострадание.
— И теперь мы просим только одного, — сказал я, — чтобы ее родственницам, вот этим женщинам, было позволено навестить ее, залечить раны и порезы, которые она получила, когда упала на камни. Мы просим, чтобы им позволили войти к ней и убедиться, что ей дают пищу и питье, как должно. Ее отец не пускает нас. Служанки прогоняют пожилых женщин. Эти служанки подчинялись Авигее. Как теперь они могут о ней заботиться? Мы не сомневаемся: Авигея боится, она плачет и страдает в одиночестве.
— Я все это знаю, — печально сказал рабби. — И вы знаете, что я знаю. Ее отец хотел догнать злодеев, чтобы обагрить кровью свой заржавленный меч. И он не одинок. Эти разбойники побывали в Кане. Нет, они не похитили ни одной женщины, только унесли все, что смогли. Солдаты царя их поймают. В холмы уже отправили когорту.
— Пусть так, — сказал я. — Нас беспокоит наша родственница Авигея.
— Рабби, ты должен заставить его впустить нас, — попросила Старая Брурия. — За девочкой нужен уход. Она может сойти с ума.
— Хуже того, поползли сплетни, — добавила тетя Есфирь.
— Какие еще сплетни? — спросил Иаков. — О чем ты говоришь?
Тетки рассердились на Иакова, однако моя мать вовсе не удивилась.
— Если бы можно было не ходить на рынок, ноги бы моей там не было, — сказала тетя Есфирь.
Мара, жена Иакова, согласно кивнула: она тоже не стала бы туда ходить, если б могла.
— Что же там говорят? — устало спросил рабби. — Что болтают?
— Сплошные домыслы, — сказала тетя Есфирь, — а чего еще ты ждал? Говорят, что она бездельница, что она пела и танцевала для детей, чтобы не работать. Что она привлекала к себе внимание. Красавица Авигея, с ее чудесным голосом! Что она держалась особняком. Что она сняла покрывало, чтобы показать свои волосы. И все в таком духе. Я ничего не забыла? Все это — до последнего слова, до самого последнего слова — неправда! Мы были там и все видели. Она юная, она самая красивая — разве в этом есть ее вина?
Я подошел к скамье и сел рядом с Иосифом. Уперся локтями в колени. Я подозревал, что так говорят, но мне невыносимо было это слышать. Хотелось зажать уши руками.
Негромко заговорила моя мать.
— Шемайя позорит себя своим поведением, — сказала она. — Рабби, прошу тебя, сходи к нему вместе с Брурией, поговорите с ним, пусть к девочке пускают кого-нибудь, пусть она ходит к нам, как прежде.
— К вам? — переспросил рабби. — Думаешь, он позволит ей ходить к вам?
Все в молчании воззрились на него. Я выпрямился и тоже посмотрел на рабби.
Он был печален, как раньше, в его глазах застыло отстраненное выражение, словно он был погружен в свои мысли.
— А почему ей нельзя ходить к нам? — спросила тетя Есфирь.
— Иешуа, — сказал рабби.
Он поднял голову и взглянул на меня, но глаза у него были добрые.
— Что ты сделал у ручья? Что именно ты сделал?
— Как? Почему ты спрашиваешь его? — сказал Иаков. — Он ничего не делал. Он бросился ей на помощь, как и должен поступать брат!
Его прервала тетя Есфирь.
— Она лежала на голой земле, куда бросил ее тот головорез. У нее текла кровь. Она была в ужасе. Иешуа подошел к ней, чтобы помочь подняться. Он дал ей свою накидку.
— А, — произнес рабби.
— Кто-то утверждает иное? — спросил Иаков.
— Кто такое говорит? — возмутилась тетя Есфирь.
— У тебя есть какие-то сомнения? — переспросила Брурия. — Святой Иаким, уж не думаешь ли ты, в самом деле…
— Нет, — сказал рабби. — У меня нет сомнений. Значит, ты помог ей подняться и дал ей свою накидку.
— Да, — ответил я.
— И что же? — спросила Брурия.
— Давайте разберемся во всем по порядку, — сказал рабби. — Какой смысл фарисею говорить с тем, кто решил, что ему не нужны фарисеи, не нужны ессеи, не нужен никто и ничто, кроме старых землевладельцев, как он сам, которые зарывают свое золото в землю? Какой смысл мне идти к его двери?
— И что же теперь? Бедное дитя будет замуровано живьем в четырех стенах, с этим злым стариком, который не в состоянии связать и двух слов, если только не вывести его из себя? — спросила Брурия.
— Ждать — вот что нужно делать, — ответил рабби. — Ждать.
— Девочка должна появляться на людях, — заявила Брурия. — За ней нужен уход, она должна выходить из дома, навещать родственников, разговаривать своим нежным голосом с близкими, снова ходить к ручью в сопровождении родных, она должна приходить и уходить! Как это можно, чтобы она сидела взаперти и никто ее не видел!
— Я все понимаю, Брурия, — угрюмо сказал рабби. — И знаю, что вы ее родственники.
— Сколько еще свидетелей нужно? — спросил Клеопа. — Девочка ничего не сделала. С ней ничего не случилось, за исключением того, что кто-то пытался причинить ей вред, но этот кто-то был остановлен.
— Все свидетели — женщины и дети, — возразил рабби.
— Нет, не все! — возмутился Иаков. — Мы с братом видели все это. Мой брат…
Он умолк, глядя на меня.
Я смотрел ему в глаза. Мне не было нужды говорить что-либо. Он все понял.
— Нет, скажи, что собирался, — настаивала Брурия, переводя взгляд с меня на Иакова и на рабби. — Скажи это вслух.
— Иешуа, — сказал рабби, — если бы только ты не подошел к девушке и не обнял ее…
— Господи помилуй, рабби! — воскликнул Иаков. — Он сделал то, что было естественно. Он проявил сострадание.
Моя мать покачала головой.
— Мы же одна семья, — прошептала она.
— Я знаю это. Но этот человек, Шемайя, не принадлежит к вашей семье, его жена — да, и Авигея тоже. Но он — нет. И этот человек не будет рассуждать.
— Я ничего не понимаю, честное слово, не понимаю, — сказал Иаков. — Прояви терпение. Ты хочешь сказать, этот человек думает, что мой брат обесчестил Авигею?
— Нет, только он вел себя с ней вольно…
— Вел себя вольно?! — воскликнул Иаков.
— Это не я придумал, — сказал рабби. — Я только объясняю, почему этот человек не позволяет вам войти, и поскольку вы родственники, ее единственные родственники в Назарете, я говорю вам: ждите, потому что ждать, пока он передумает, — это единственное, что вам остается.
— А как насчет ее родни в других городах? — спросила Брурия.
— И что — нам написать ее родне в Вифании? — спросил рабби. — В дом Иосифа Каиафы? Пройдут дни, пока дойдет письмо, а у первосвященника и его семьи есть и другие дела, кроме как ехать сюда, надо ли мне напоминать вам об этом? Кроме того, как вам кажется, что могут сделать для нее родичи из Вифании?
Они продолжали говорить — негромко, рассудительно. Иосиф сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Брурия осторожно перебирала возможности, словно перед ней был тугой узел, который она может распутать, если проявит достаточно терпения.
Я слышал их голоса, но не понимал ни слова. Я сидел один, глядя на пылинки в солнечном луче, и думал только об одном: я оскорбил Авигею. Я сделал ей еще хуже. В час насилия и бесчестья я сделал ее ношу еще тяжелее. Я. Это было невыносимо.
Наконец я жестом попросил их умолкнуть. Встал с места.
— Что, Иешуа? — спросил рабби.
— Вы знаете, что я принес бы ему свои извинения, — сказал я, — но он никогда не позволит мне извиниться.
— Это так.
— Я мог бы пойти вместе с отцом, и мой отец стал бы его умолять, — сказал я, — но он не позволит нам войти.
— Не позволит.
— Так ют, ты говорил о родственниках. Ты говорил о родственниках в других городах.
— Говорил.
— Со стороны ее матери, с нашей стороны, у нас есть братья в Сепфорисе. Но главное, у нас есть братья в Кане, и ты их хорошо знаешь. Хананель из Каны — твой старинный друг. Он первый, кто приходит на ум, хотя есть и другие. Однако Хананель обладает даром убеждения.
Все закивали, соглашаясь. Все мы знали Хананеля.
Я продолжал, обращаясь к рабби:
— Мы укладывали мраморный пол в его доме в прошлом году, — сказал я. — Во время паломничества я говорил с Хананелем, и ты тоже с ним говорил.
— Да, да, и это был последний раз, — сказал рабби, — когда мы были там все вместе. Хананель называл моего племянника Иасона возмутителем спокойствия и сущим проклятием, если я правильно запомнил.
— Я говорю о нем не из-за Иасона, рабби, — сказал я. — Я говорю о нем в связи с Авигеей. Старик наверняка дома. Мы бы узнали, если б он покинул Кану, чтобы отправиться в Кесарию. И он более близкая родня ей, чем нам.
— Это верно, — согласился Иаков, — но он одинокий старик, у него не осталось сыновей, его внук скитается по миру, одним Небесам ведомо где. Что он может?
— Он может приехать и поговорить с Шемайей, обсудить с ним это дело, — сказал я. — И может написать другим родичам, которых мы не знаем, найти дом, где могла бы жить Авигея. Не умирать же ей с голоду в этой деревне. Она не для того родилась на свет. Авигея может переехать к своим родственникам в Сепфорис, Капернаум или Иерусалим. Хананель узнает, куда лучше. Хананель ученый человек, книжник и судья. Ею услышат, даже если нас никто не слышит.
— Возможно… — пробормотал рабби.
— Я пойду к нему, — сказал я. — Объясню, что случилось. Расскажу ему все, что видел и что сделал. Он все поймет.
— Иешуа, ты храбр, как Даниил, что вложил голову в пасть льва, — сказал рабби, — однако…
— Я пойду к нему. Я меньше чем за час доберусь до Каны. Что он скажет? Не отправит же меня обратно?
— У него острый язык, Иешуа. По сравнению с ним Шемайя покажется полевым цветком. Хананель только и делает, что оплакивает скитающегося где-то внука, и винит в этом Иасона. Иасон, оказывается, виноват в том, что сейчас его внук в Афинах, дискутирует в портике с язычниками.
— Это ничего не значит для меня, рабби, — сказал я. — Пусть он осыплет меня оскорблениями. У него хорошо подвешен язык, и он не переносит таких людей, как Шемайя. Я надеюсь, он вспомнит свою родственницу Авигею.
Иосиф поднял руку.
— Я знаю точно, что он вспомнит свою родственницу Авигею, — тихо сказал он. — Мы старики.
Он умолк, словно потеряв мысль, но затем продолжил, глядя на всех затуманенным взором:
— Мы смотрим, как молодые совершают паломничество, будто они стая птиц, которую мы должны направлять на путь истинный. Я много раз видел, как он улыбается при виде Авигеи. Когда девочки пели, он слушал Авигею. Я видел это сам. А однажды, за чашей вина во дворе Храма, когда мы вместе сидели в последний день праздника, он сказал мне, что слышит ее голос во сне. Это было не так давно. Наверное, года два назад. Кто знает…
Я и сам это видел.
— Тогда я иду, — сказал я. — Я попрошу его подыскать дом для Авигеи, подальше от Назарета, где о ней станут заботиться должным образом, где она обретет покой.
Иосиф взглянул на меня.
— Будь осторожен, сын мой, — сказал он. — Он будет добр к Авигее, но не к тебе.
— Он тебя измучает, — сказал рабби, — будет бесконечно спорить и задавать вопросы. Ему все равно нечего делать в его библиотеке. И он скорбит о потере внука, хотя сам заставил мальчика уйти.
— Так дай же мне оружие для этой битвы, мой господин, — попросил я рабби.
— Ты сам поймешь, что сказать, — ответил он. — Объясни все, как объяснил сейчас. И не позволяй ему выгнать тебя из дома. Если б я пошел с тобой, мы бы сразу сцепились.
— Попроси его написать семье, которую он сочтет наиболее подходящей, — сказал Иосиф. — И когда все приготовления будут сделаны, место для нее найдено, пусть приходит. Тогда и я, и рабби вместе с ним пойдем к Шемайе.
— Да, — подтвердил рабби. — Этот человек не сможет прогнать Хананеля.
— Хананель! Он же сын оскорблений, — пробурчал Иаков себе под нос. — Он как-то сказал мне, когда я строил стены ему же, что он перенес бы Кану камень за камнем, если б мог, чтобы только оказаться подальше от Назарета.
Рабби засмеялся.
— Тогда он, возможно, будет гордиться тем, что спасает возлюбленное дитя из этого жалкого места, — предположила Брурия.
Иосиф улыбнулся и сделал жест в сторону Брурии, словно призывая с ней согласиться.
— Может, это и есть путь к его сердцу, — прошептал он, посмотрев на меня.
Я вышел первым. Для путешествия мне нужны были сандалии покрепче и чистая одежда. Идти было недалеко, однако дул сильный ветер.
Когда я переоделся и готов был идти, мама отвела меня в сторону, хотя все мои братья собирались на работу и смотрели на нее.
— Послушай… то, что ты сделал у ручья… — начала она. — Это был добрый поступок, и не смей думать об этом иначе.
Я кивнул.
— Дело в том, что Авигея просила отца… как и нас. Просила, чтобы он был к тебе благосклонен. Мы не успели поговорить с ней и объяснить, что это невозможно.
— Понятно, — сказал я.
— Я причинила тебе боль?
— Нет, я понимаю. Он почувствовал себя вдвойне опозоренным.
— Да, и он не отличается мудростью и терпением.
А что же она, моя Авигея? Что с ней сейчас, в этот миг, когда солнце заливает шумное селение? Сидит в темной комнате, в которой заточена, и смотрит на тени?
Я взял посох и отправился в Кану.
