Глава 8

Я спускаюсь к лейтенанту; в коридоре солдаты смотрят, как выносят снаряд, уже эксгумированный и возлежащий на носилках. Обращение мертвенно-бледных носильщиков с твердой смертью носит отпечаток уважения более преданного, чем то, которое они приберегают для своей предводительницы. Младенчески крошечный снаряд медленно исчезает — его выносят мягко, точно носильщики боятся разбудить свой груз, и оставят где-то в лесах. Я про себя делаю заметку: узнать точное место на тот маловероятный случай, если все мы доживем до мирных времен, — а потом отправляюсь дальше, к библиотеке и лейтенанту. Я вхожу в толстостенный библиотечный сумрак через открытую дверь, с должным почтением вступая в тишину. Лейтенант в зеленой гимнастерке сидит за столом на старинном стуле, уронив голову на руки. Мантия отброшена, складкой ночи обернута вокруг спинки. Под головой — мятая карта наших земель, вьющиеся грязные волосы темной тучей нависли над всеми нами. Веки опущены, рот чуть приоткрыт; она похожа на любую спящую женщину — и непримечательнее многих. Смутно поблескивает колечко на мизинце.

Сколько приверженцев Морфея за одно утро. Какую-то секунду я ощущаю власть над спящей лейтенантом, размышляю, что можно протянуть руку меж старой мантией и рубашкой, вытащить пистолет из кобуры, пригрозить ей, убить, взять в заложники, чтобы людям ее пришлось убраться из замка, или, может, собственной отвагой вынудить к признанию во мне более сильного лидера, к согласию следовать за мной.

Впрочем, нет. У каждого своя роль, свое место, в военных делах — как в любых других; возможно, в них даже больше.

В любом случае, это будет коварно, негалантно даже.

Кроме того, я могу все испортить.

Атлас, древний и тяжелый, открытый на замке, лежит возле ее головы. Я приподнимаю одну пыльную обложку, отпускаю. Удар, безжизненный и звучный, будит лейтенанта. Она трет глаза, потягивается, откидывается в скрипящем кресле и легкомысленно, необдуманно закидывает сапоги на стол возле карты. Не армейские и не те, что были на ней, когда мы впервые встретились; высокие сапоги для верховой езды, из мягкой бурой блестящей кожи, слегка поношенные, но все еще превосходные. Они похожи на мою старую пару, последнюю, из которой я вырос; еще два беженца, похищенные из нашего прошлого, несомненно, извлеченные из какого-нибудь шкафа, кладовой или давным-давно опечатанной комнаты. Я смотрю, как маленькие хлопья грязи падают с подошв, лаская карту.

— О, Авель, — произносит она. Я придвигаю другой стул и сажусь напротив. Неизящная в пробуждении, как и во сне, она ковыряет в ухе, рассматривает серу на кончике пальца, потом смотрит на часы и хмурится. — Лучше поздно, чем никогда.

— Я не вполне виноват в опоздании. Только что умер наш старейший слуга.

Она, похоже, взволнована.

— Что, старик Артур? Как?

— Снаряд пролетел сквозь его комнату. Не ранен, но, думаю, сердце не выдержало.

— Мне очень жаль, — говорит она, снимая сапоги со стола. По-прежнему хмурится, но теперь озабоченно, сочувственно даже, — Я так поняла, он здесь жил очень долго.

— Всю мою жизнь, — отвечаю я. Она издает невнятный звук.

— Я-то думала, мы это пережили без потерь. Черт. — Она качает головой.

Меня начинают капризно раздражать ее сочувствие и лицемерная печаль. Если кто и должен горевать, так это я; он был моим слугой, и она не имеет права отнимать у меня эту роль, даже если я предпочел до предела не доигрывать; недоиграть — мое право, а вот у нее права выступать дублером нет.

— Так вот, нет; у нас потери, — отрывисто отвечаю я. Потом добавляю: — Уверен, его многим будет не хватать. — (Кто станет приносить мне завтрак по утрам?)

Она задумчиво кивает.

— Надо ли кому-нибудь сообщить?

Я и не подумал. Рукой отметаю предложение:

— Кажется, у него есть какие-то родственники, но они живут на другом конце страны. — Лейтенант понимающе кивает. На другом конце страны; в имеющихся условиях с тем же успехом можно сказать, что они живут на Луне. — В окрестностях точно никого нет, — говорю я.

— Я прослежу, чтобы его похоронили, если хотите, — предлагает она.

Я могу придумать массу ответов, но ограничиваюсь кивком и «благодарю».

— Итак, — она глубоко вздыхает, встает, подходит к окну и отдергивает шторы, открывая небо. — Карты, — произносит она, снова садясь на стул.

Мы обсуждаем ее мини-кампанию; она хочет атаковать сегодня днем, пока светло. День, похоже, ясный, а без роскоши метеопрогнозов солдатам, как и всем прочим, остаются лишь народные приметы, что, как повествуют сказания, веками направляли пастухов. Лучше атаковать, когда можешь, если только не зарядит дождь, пропитывающий все мероприятие влагой и смертью.

Я помогаю изо всех сил. Карандашом правлю карты, прокладываю борозду новой дороги, парой штрихов возвожу мост, а толстой чертой и несколькими движениями запястья сооружаю плотину и устраиваю разлив. Лейтенант благодарна и, пока мы беседуем, хмыкает, кивает и обкусывает ноготь. Странное новое чувство — очевидно, ощущение собственной полезности — растет во мне, а вместе с ним — на удивление приятная признательность за работу в команде — в такой, какой правит лейтенант: каждый зависит от разработки стратегии, каждая жизнь определяется тем, насколько хорошо или плохо лейтенант обдумает то, что все должны совершить по ее приказу. Какая общность, какая общительность даже, пусть потенциально смиренная и к тому же убийственная; пред этим образчиком esprit de corps* и в самом деле бледнеет и мельчает надуманное товарищество охотников.

* Здесь: боевого товарищества (фр.).

Потом к нам присоединяется заместитель лейтенанта мистер Рез; он тоже садится, изучает карты, выслушивает ее предложения. Мистер Рез среднего, по-видимому, возраста; недостаточно стар, чтобы годиться лейтенанту в отцы. Он высок и худ, с сединой в черных волосах, на крупной переносице высоко сидят очки в тонкой оправе.

Теперь я понимаю, что он — единственный из людей лейтенанта с безволосым лицом (пусть у некоторых растительность на лице — всего лишь пушистые юношеские кустики). Около года назад, когда у нас отключили электричество, я сам на некоторое время отпустил бороду. Этот последний год я пользовался древней острой бритвой, которую старик Артур добыл мне из кладовой в комплекте с кисточкой, кружкой, зеркальцем, точильным камнем и кожаным ремнем для правки. Я поймал себя на том, что раздумываю, есть ли у мистера Реза запас бритвенных лезвий и связано ли как-то его прозвище с чисто выбритой натурой.

Он сидит сгорбившись, сосредоточившись на картах. Его вклад — ворчание и несколько предположений, по большей части — пессимистических прогнозов насчет расстояния, которое способен покрыть их транспорт, пока не кончится горючее.

В какой-то момент мне позволено уйти, хоть и с несомненно искренними благодарностями лейтенанта. Я чувствую себя изгнанником; возможно, я лишен права наблюдать формирование более подробного плана из-за инстинктивного или подозрительного их стремления сохранять приготовления в тайне, а может, из-за того, что лейтенант ошибочно предположила, что мне скучно заниматься военными делами. Решившись, я останавливаюсь у дверей библиотеки.

— Вам не хватает горючего? — спрашиваю я. Лейтенант поднимает голову, глянув на мистера Реза.

— Ну, как бы да, — отвечает она, вроде как сбитая с толку. — Вообще-то, как и всем сейчас.

— Я знаю, где есть немного, — сообщаю я.

— Где?

— Под нашим экипажем, в конюшне. Там несколько канистр бензина и соляра и одна с маслом. Привязаны снизу.

Она смотрит на меня, подняв одну бровь.

— Я собирался использовать его как валюту, — объясняю я, не намеренный смущаться. — Обменивать на него всякие вещи по дороге, — Я слегка хмурюсь и взмахиваю рукой. — Но забирайте, не стесняйтесь. — Улыбаюсь как можно великодушнее.

Лейтенант медленно вдыхает и выдыхает.

— Ну, это очень щедро с вашей стороны, Авель, — произносит она. Глаза сужаются над легкой гримасой улыбки. — Может, вы еще что-нибудь интересное прячете?

— Больше ничего, — отвечаю я, лишь чуть-чуть разочарованный ее реакцией. — Все в замке и поместье открыто и вполне очевидно. Оружия или медикаментов, о которых бы вы не знали, у нас нет, а драгоценности вы разрешили Морган оставить.

Она кивает.

— Разрешила, — произносит она. Улыбка чуть мягче. — Ну, спасибо за ваш вклад. Может, попросите кого-нибудь отнести топливо к грузовикам?

— Разумеется, — отвечаю я с легким поклоном, выхожу и захлопываю дверь. Меня переполняет странное чувство — смесь облегчения и веселья.

Распоряжение выполнено, и я снова поднимаюсь к тебе, моя милая, и на секунду задерживаюсь возле оконной створки у себя в комнате. Дыра в полу забита и закрыта ковром и большой керамической вазой, а поверх дыры в потолке и стене прибит старый гобелен. Непрерывный стук наверху свидетельствует, что слуги изо всех сил заделывают крышу.

Я толчком распахиваю окна, сквозь дымку и россыпь дождей гляжу на далекие, безлюдные земли, на наши изуродованные палатками лужайки и в неверном по-прежнему ветре, прилетевшем из-за холмов, с равнин, поверх свежего дуновения улавливаю возобновившийся гул далекого артобстрела и запах смертного гниения.