13
За беломраморным фасадом с черными буквами «Кафе дель Коррео», за открытой настежь дверью, за одной из арок, ведущих в окруженный колоннами внутренний дворик, комиссар Тисон и профессор Барруль доигрывают вторую партию. На клетках доски медленно остывает жар битвы: белый король безжалостно стиснут конем и королевой. Чуть поодаль две пешки, растерянно переглядываясь, блокируют друг друга. Тисон зализывает раны, однако разговор идет о другом. И о том, что происходит на другой доске.
— Она упала вон там, профессор. Пять часов спустя. На углу улицы Силенсио, как раз рядом с аркой Гуардиамаринас… В тридцати шагах по прямой от плаца, где была обнаружена убитая.
Иполито Барруль, протирая стекла платком, внимательно слушает. Они сидят за своим обычным столиком: Тисон вплотную придвинул стул к стене, вытянул ноги под столом. Перед каждым, среди съеденных фигур, — чашечки кофе и стаканы с водой.
— Эта бомба — была. И та, что упала у часовни Дивина Пастора, — тоже. А на улицу Лаурель, где тоже обнаружили погибшую девушку, никакая бомба тем не менее не падала. Ни раньше, ни потом. Это частично меняет дело. Путает, так сказать, схему.
— Не согласен, — возражает профессор. — Это может означать всего лишь, что и убийца не застрахован от ошибки. Что и его метод — или назовите его как хотите — несовершенен.
— Но есть места… — неуверенно перебивает Тисон.
Профессор, внимательно глядя на него, ждет продолжения.
— Есть такие места… — продолжает комиссар. — Я заметил их. И условия в этих местах — другие.
Барруль задумчиво кивает. После резни и бойни на шахматной доске лошадиное лицо его вновь обрело всегдашнюю учтивость. Он уже не тот беспощадный воин, что пять минут назад с кровожадной свирепостью двигая фигуры, осыпал Тисона бранью и чудовищными угрозами: я вырву вам печенку, комиссар, и прочее в том же роде.
— Понимаю, — говорит он. — И вы уже не в первый раз говорите мне об этом. Как давно вы носитесь с этой идеей? Несколько недель?
— Несколько месяцев. И с каждым днем убеждаюсь в своей правоте.
Барруль мотает головой, тряся седеющей гривой. Потом аккуратно поправляет очки.
— Может быть, тут как с «Аянтом»? Или как с пойманным вами шпионом… Идея, которой вы одержимы, туманит ваш разум. Ложные приметы ведут к ошибочным выводам. Это ненаучно. Это впору какому-нибудь романисту. И знаете ли что?.. Для хорошего полицейского у вас чересчур богатое воображение.
— Менять профессию все равно уже поздно.
Реплику встречает быстрая сочувственная усмешка Барруля. Потом он показывает на шахматную доску. Кое-что в вас мне открылось благодаря этому. И я сомневаюсь, что словом «выдумщик» можно охарактеризовать вас исчерпывающе. Я сказал, что у вас — богатое воображение? Нет. Скорей наоборот. В игре вы проявляете редкостное чутье, ну или назовем это интуицией. Вы умеете видеть. Когда сидите напротив, вы — отнюдь не сочинитель романов. Вы — не из тех, кто делает эффектно-красивые и глупые ходы, облегчая противнику победу.
— И потому я наслаждаюсь, играя с вами, — заключает Барруль. — Вы не выдерживаете методичной осады.
Тисон закуривает сигару, добавляя своего дыму к плотному сизому облаку, висящему в воздухе под застекленной крышей, откуда, золотя верхний этаж, льется послеполуденный свет. Потом комиссар обводит присутствующих подозрительным взглядом — убеждается, что здесь нет нескромных ушей. Как обычно, в патио много посетителей, сидящих за столиками в деревянных и плетеных креслах. Хозяин, Пако Селис, зорко следит за всем происходящим из дверей на кухню; лакеи в белых передниках снуют по залу с кофейниками, кувшинчиками шоколада и стаканами с водой. За ближайшим столом в молчании читают газеты четверо — один из них священник. Соседство не беспокоит комиссара: эти господа — члены Испанской академии, бежавшие в Кадис из столицы. Завсегдатаи «Коррео», почему Тисон и знает их в лицо. А падре — дон Хоакин Лоренсо Вильянуэва — депутат кортесов от Валенсии, ярый сторонник конституции и, тонзуре вопреки, придерживается самых либеральных воззрений. Напротив сидит дон Диего Клеменсин — этот пятидесятилетний эрудит сейчас зарабатывает себе на жизнь, редактируя правительственную «Гасета де Рехенсия».
— Есть, есть такие места… — настойчиво и уверенно повторяет Тисон. — Особые места.
Умные глаза профессора, кажущиеся за стеклами очков меньше, чем на самом деле, осторожно смотрят на него из-под полуприкрытых век.
— Вы говорите «места»?
— Да.
— Ну что ж, может быть, в этом и есть нечто здравое…
Есть научная основа, поясняет он. Великие ученые упоминали порой что-то подобное. Дело в том, что наука, изучающая климат, — метеорология — пребывает пока в зачаточном состоянии, равно как и астрономия. Однако не вызывает сомнений, что существуют атмосферные феномены, присущие тому или иному конкретному месту. Солнечное тепло, к примеру, воздействует на поверхность земли и на окружающий ее воздух, и колебания температуры влияют на многое, включая зарождение бурь и штормов в определенных участках атмосферы.
— Под влиянием определенных условий — температуры, ветров, атмосферного давления — в определенный момент может создаваться совершенно определенная ситуация. Вызывающая дождь, грозу…
Перечисляя, Барруль тычет желтым от никотина пальцем в разные клетки шахматной доски. Рохелио Тисон, подавшись вперед, внимательно слушает. Снова оглядывает людей в кафе. И говорит, понизив голос:
— Вы хотите сказать, что это может вызвать также и убийство, и падение бомбы? Или то и другое сразу?
— Ничего подобного я не хочу сказать. Однако это возможно. Возможно все, пока не доказано обратное. Современная наука ежедневно удивляет новыми открытиями. И где границы познания, нам неведомо.
Он вздергивает брови, как бы уклоняясь от личной ответственности. Потом протягивает руку к струйке дыма, отвесно тянущейся с конца сигары, зажатой между пальцами комиссара, протыкает ее и ждет, когда спирали и завитки вновь станут прямой линией. Вот, скажем, взять ветер. Движущийся воздух. Комиссар, помнится, говорил о том, что он разный в разных частях города. Недавние исследования ветров и бризов позволили предположить, что за сутки бриз совершает полный оборот: в Северном полушарии — по часовой стрелке, в Южном — против. А это в свою очередь позволяет установить постоянную взаимосвязь между бризами, конкретными участками, атмосферным давлением и силой ветра. Сочетание постоянных и периодических факторов с факторами узколокальными, крайне непродолжительными по времени и с неизвестной пока периодичностью. Накопление подобных обстоятельств приводит к неким результатам… Тисон следит за его мыслью?
— Пытаюсь по мере сил, — отвечает тот.
Барруль достает из кармана своего давно немодного сюртука табакерку и поигрывает ею, не открывая.
— Если принять вашу гипотезу, то в таком городе, как наш, возможно все. Кадис — корабль посреди моря и в точке пересечения ветров. Даже улицы здесь проложены, даже дома построены с таким расчетом, чтобы отгораживаться от них, перенаправлять их и гасить. Вы говорили о ветрах, о звуках… Даже о запахах… Все это существует в воздухе. В атмосфере.
Комиссар снова смотрит на съеденные фигуры по обе стороны доски. Потом задумчиво снимает белого короля и ставит рядом с ними.
— Следует понимать так, что убийства семи молодых женщин были последствиями атмосферных явлений?
— Почему бы и нет? Доказано, что определенные ветры в зависимости от степени своей влажности и температуры прямо влияют на наши гуморы, горяча темперамент. Случаи буйного помешательства или убийства чаще встречаются в местах, подвергающихся их постоянному или периодическому воздействию. О, как мало мы знаем о самых темных безднах, таящихся в душе человеческой!
Профессор наконец открыл крышечку, взял понюшку рапе и негромко, аккуратно, с видимым удовольствием чихнул.
— Все это, конечно, очень зыбко, очень неопределенно, — продолжает он, стряхивая пылинки табака с жилета. — Я ведь не ученый. Однако любой всеобщий закон природы приложим к явлению самого ничтожного масштаба… То, что справедливо для континента или океана, справедливо и для улицы Кадиса.
Теперь уже Тисон упирает палец в клетку, на которой стоял прежде белый король.
— Предположим, профессор, что есть такие географические точки, конкретные места, где периоды действия физических явлений сохраняют взаимосвязь или сочетаются в ином виде — не так, как в других…
Он обрывает фразу, приглашая Барруля самому завершить ее. Тот, снова вертя в пальцах табакерку, поворачивает голову, разглядывает людей в патио. С задумчивым видом. Почтительно приближается официант, решив, что подзывают, но Тисон взглядом отсылает его.
— Ну хорошо, — поразмышляв еще немного, отвечает наконец Барруль. — Не мы с вами первые задумались об этом. Декарт понимал мир как plenum, то есть некую совокупность, либо созданную, либо состоящую из тончайшей материи с маленькими отверстиями внутри… Они подобны ячейкам сот, и вокруг них вращается материя.
— Повторите, пожалуйста, дон Иполито. Только медленно.
Барруль прячет табакерку. Он взглянул на комиссара, а теперь вновь опускает глаза на шахматную доску.
— Я мало что могу добавить к сказанному. Речь идет о каких-то местах, чьи физические свойства отличаются от прочих. Назовем их вихрями.
— Вихрями?
— Да. По сравнению с размерами вселенной можно говорить о микроскопических размерах мест, где происходит… Или не происходит. Или происходит иначе…
Пауза. Барруль, похоже, размышляет над собственными словами, обнаружив в них неожиданную перспективу. Потом раздвигает губы в задумчивую улыбку, обнаруживая желтоватый лошадиный оскал.
— Особые места, воздействующие на мир, — заключает он. — На людей, на предметы, на движение планет, на…
И снова, как бы не решаясь сказать больше, осекается. Тисон, посасывавший сигару, вынимает ее изо рта.
— На жизнь и смерть? На траекторию полета бомбы?
Профессор теперь глядит на него с озабоченным видом, словно чувствует, что зашел слишком далеко. Или вот-вот зайдет.
— Послушайте, комиссар. Не стройте на мой счет иллюзий. Вам нужен настоящий ученый. Я же — всего-навсего читатель. Из любопытства ознакомившийся с тем и сем… Я говорю по памяти и наверняка допускаю ошибки. В Кадисе, без сомнения, найдутся…
— Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.
Это «пожалуйста» сбивает профессора с толку. Он впервые слышит такое из уст Тисона. Да и тот не вспомнит, когда в последний раз произносил это слово искренно и серьезно. Может быть, и никогда.
— Да нет, это не абсурд… — говорит Барруль. — Декарт утверждал, что вселенная состоит из постоянного сочетания вихрей, под воздействием коих и движется все, что находится в ней. Ньютон опровергал эту гипотезу, выдвинув теорию сил, действующих на расстоянии, через вакуум, однако не смог полностью доказать Декартову несостоятельность, потому, быть может, что был слишком хорошим ученым, чтобы слепо веровать в собственную теорию. Вслед за тем математик Эйлер, пытаясь в рамках физики Ньютона объяснить движения планет, частично реабилитировал Декарта, высказавшись в пользу его вихрей… Вы следите за моей мыслью?
— Да, хоть это мне и нелегко дается.
— Вы ведь читаете по-французски?
— С грехом пополам.
— Могу дать вам одну книгу… «Письма о разных физических и философических материях, написанные к некоторой немецкой принцессе…» Принцесса эта — племянница Фридриха Великого, весьма интересовавшаяся подобными вопросами. Там доступно для таких, как вы и я, излагается теория этих вихрей, о которых я вам толкую. Не хотите ли еще партийку, комиссар?
Тисон не понимает, о какой партии речь, пока профессор не указывает ему на шахматную доску.
— Нет, благодарю. Хватит на сегодня четвертований.
— Как угодно.
Комиссар смотрит, как поднимается вверх дым от сигары. Потом, чуть шевельнув пальцами, превращает прямую струю в плавные спирали. Прямые, кривые, параболы, думает он. Завитки воздуха, дыма, свинца, а Кадис — шахматная доска…
— Особые зоны, где происходит или не происходит нечто… — говорит он вслух.
— Именно так. — Барруль, собиравший фигуры в ящик, останавливается и быстро взглядывает на комиссара. — И воздействующие на все, что вокруг.
В тишине слышно, как тихо погромыхивают, соприкасаясь в ящике, самшит и черное дерево. Гул голосов, стук шаров, долетающий из бильярдной.
— Так или иначе, комиссар, я бы вам не советовал воспринимать все это буквально… Теория — это одно, реальная действительность — совсем другое. Говорю же — даже большие ученые сомневаются в истинности собственных умозаключений.
Тисон снова вытягивает ноги под столом. Откидывается на спинку стула, опертого о стену.
— Если даже и так, — вслух размышляет он, — это лишь половина проблемы. Остается понять, каким образом убийца мог узнавать и находить эти точки, зоны или вихри в земной атмосфере, угадывать их свойства и действовать в соответствии с ними, загодя предвидя результат… Заполняя пустоту собственной материей.
— Вы спрашиваете, можно ли счесть убийство или падение бомбы явлениями физического порядка? Столь же естественными, как дождь или торнадо?
— Или скотская, подлая человеческая природа.
— Помилуйте…
— Не вы ли сами говорили порой, что природа не терпит пустоты?
Профессор, который убрал наконец фигуры и закрыл ящик смотрит на Тисона едва ли не с удивлением. Потом, обмахнувшись шляпой, говорит:
— Уф… Не стоит невеждам вроде нас с вами забираться в такие дебри, друг мой. Мы слишком распустили воображение и, боюсь, снова уподобляемся сочинителям романов… А это уже почти за гранью здравого смысла.
— У нас имеется реальная основа.
— Это тоже — под вопросом. Я имею в виду — насколько она реальна, основа эта… Воображение, пришпоренное необходимостью, томлением или чем бы то ни было, способно сыграть с нами дурную шутку. И вам это известно не хуже моего.
Тисон бьет кулаком по столу. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы подпрыгнули, зазвенев, чашки, ложечки и стаканы. Академики за соседним столиком отрываются от газет, смотрят укоризненно.
— Я сам оказывался среди этих вихрей, профессор. Я на себе ощутил их. Есть такие точки… Не знаю, как сказать… Такие места в городе, что все изменяется почти неощутимо — свойства воздуха, звуки, запахи…
— И температура?
— Не могу сказать.
— Что ж, тогда надо бы организовать научную экспедицию по всем правилам, предварительно запасшись всем необходимым… Термометрами, барометрами. Сами понимаете. Ну представьте, что мы собрались измерить градус меридиана.
Он произносит это в шутку, с улыбкой. Или так лишь кажется? Тисон не произносит ни слова и не сводит с него глаз. И в них застыл немой вопрос. Оба какое-то время сидят, уставясь друг на друга, и наконец профессор поправляет очки и улыбается заговорщицки.
— Охотники за вихрями… Какой абсурд! Но почему бы и нет?
В доме на улице Балуарте меркнет и убывает свет. В этот час бухту, как душу — легкая печаль, окутывает золотистое сияние, воробьи улетают на ночлег под сторожевые башни города, а чайки — на пляжи Чикланы. Когда Лолита Пальма, покинув свой кабинет, поднимается по лестнице и идет по застекленной галерее, тускнеет уже и прямоугольник неба над патио, первый полумрак ложится на мраморную закраину колодца, сгущается под сводами арок, у кадок с папоротниками и цветами. Лолита весь день работала с управляющим конторой Молиной и письмоводителем, пытаясь по мере сил справиться с неприятностями — пришедшие из Балтимора 1100 фанег зерна, заявленного как чистая пшеница, оказались перемешаны с маисом. Утром она брала пробы — азотная кислота и углистый калий, образовав на образцах золотистые хлопья, выявили подмену, — а днем писала письма торговым агентам, в банки и своему североамериканскому партнеру. Все это и в самом деле очень неприятно. Сулит и экономический убыток, и ущерб для деловой репутации дома «Пальма и сыновья», ибо получатели груза вынуждены будут либо ждать, пока прибудет новая партия, либо довольствоваться тем, что есть.
Проходя мимо двери в гостиную, слабо озаренную последним светом дня, еще проникающим с улицы через оба окна, Лолита замечает огонек сигары и чей-то силуэт на турецком диване.
— Ты еще здесь?
— Захотелось спокойно покурить. Ты ведь знаешь — твоя матушка не выносит дыма.
Кузен Тоньо неподвижен. Фигура в темном фраке тонет в тусклом сумеречном свете. Выделяется лишь светлое пятно жилета и галстука под красноватым кончиком сигары. Раскаленные уголья маленькой жаровни, заполняя комнату теплым воздухом и ароматом лаванды, позволяют различить брошенные в кресло цилиндр, трость и плащ.
— Ты мог бы приказать, чтобы тебе разожгли камин.
— Да ни к чему это… Я скоро уйду. Мари-Пас принесла вот жаровню.
— Ужинать не останешься?
— Нет. Спасибо. Я в самом деле сейчас пойду. Вот только докурю…
Он слегка покачивается в такт своим словам. Красноватый отблеск углей дрожит на стеклах очков, играет на зажатом в руке бокале. Кузен Тоньо полдня провел в спальне доньи Мануэлы Угарте, как и всякий раз, когда мать Лолиты не расположена подниматься с постели. В таких случаях, поболтав немного с кузиной, он сидит у тетки, занимая ее разговором, играя с ней в карты или читая вслух.
— Она сегодня вполне ничего… даже рассмеялась раза два каким-то моим шуточкам… Еще я ей прочел двадцать пять страниц из «Хуаниты, или Благородства натуры». Какой роман, сестрица! Поверишь ли — я сам чуть не прослезился.
Лолита Пальма, подобрав юбки, садится с ним рядом. Кузен пододвигается, давая ей место. Она ощущает запах сигары и коньяка.
— Сколько же интересного я пропустила! Мать смеялась, ты плакал… Об этом в газету надо писать. В «Диарио Меркантиль».
— Да нет, в самом деле! Клянусь тебе таверной Педро Хименеса, что напротив моего дома! Чтоб мне никогда больше не увидеть ее, если вру!
— Кого? Мою мать?
— Таверну!
Лолита смеется. Потом легонько хлопает его по невидимой в полутьме руке:
— Дурень ты дурень. И пьяница.
— А ты — миленькая ведьмочка. Какой с детства была, такой и сейчас осталась.
— Миленькая? Глупости какие!
— Ведьмочка, ведьмочка…
Он хохочет. В темноте мелькает красный огонек его сигары. Семейство Пальма — единственная родня Тоньо. Ежедневные визиты в этот дом — давняя привычка, возникшая еще в ту пору, когда он приходил сюда с матерью. Та умерла уже довольно давно, но привычка осталась. Он здесь как у себя дома — в собственном трехэтажном особняке на улице Вероника, где обитает, если не считать слуги, один. Рента из Гаваны поступает бесперебойно. И позволяет ему не изменять вольготному однообразию своих привычек — спать до полудня, в половине первого бриться в цирюльне, обедать в кафе «Аполлон», читать газеты и предаваться сиесте там же, но на нижнем этаже, во второй половине дня посещать дом Пальма, завершать вечер легким ужином и долгим, до ночи, сидением с приятелями в кафе «Каденас», иногда поигрывать в карты. Время, остающееся от тех тринадцати часов, когда он спит, что называется, без задних ног, скрашивают ему две неукоснительно выпиваемые бутылки хереса или еще чего-нибудь подобного, что, впрочем, не оставляет на нем видимых следов: в шевелюре — несколько поредевшей, правда, — нет ни одного седого волоса, пуговицы двубортного жилета еще сдерживают напор очевидной, но не чрезмерной выпуклости, а счастливое свойство его натуры — неизменное благодушие — позволяет не обращать внимания на пошаливающую печень, которая временами дает себя знать и, как предполагает Лолита, размерами и консистенцией давно уже уподобилась двухфунтовому фуа-гра в портвейне. Кузена Тоньо это не заботит ни в малейшей степени. Когда кузина ласково дерет его за уши, упрекая в беспутстве, он отвечает, что на тот свет гораздо лучше отправиться на своих ногах, со стаканом вина в руке, в окружении веселых собутыльников, нежели сварливым и унылым старикашкой уползти туда на карачках. Так что уж будь добра, сестрица, налей мне еще. Если тебя не затруднит.
— О чем задумался, кузен?
Непривычная, сосредоточенная молчаливость Тоньо. В полутьме дважды промерцал, разгораясь ярче, огонек его сигары.
— Да так… вспоминаю…
— Что же ты вспоминаешь?
Тоньо и на этот раз ответил не сразу.
— Нас с тобой, — говорит он наконец. — Наше детство в этом самом доме. Носились взапуски по этим комнатам. Играли наверху, на террасе… Поднимались на вышку, и ты смотрела в подзорную трубу, а мне ее в руки не давала ни за что, хоть я и был намного тебя старше. Или, может быть, как раз поэтому… Помню твои косички… и эту повадку хитроумного мышонка…
Лолита медленно склоняет голову, зная, что в темноте кузен не заметит этого. Эти детишки ушли в какую-то совсем уже дальнюю даль. И она, и он, и все прочие. Остались позади, блуждают в немыслимых райских кущах, неподвластных беспощадной ясности и бегу лет. Там где-то — и эта девочка, следившая со смотровой башни, как скользят корабли под белыми парусами.
— Не хочешь ли завтра сопроводить меня в театр? — с деланой оживленностью спрашивает она. — Вместе с Куррой Вильчес и ее мужем. Будет представлено «Ясно, что дело темное», а водевиль — что-то там про солдата Поэнко.
— Да, я читал в газете. Решено. Я заеду за тобой перед спектаклем.
— Только, если можешь, прими более пристойный вид.
— Ты меня стесняешься?
— Вовсе нет. Но если пригладишь волосы и отдашь выгладить фрак и панталоны, будешь выглядеть очень презентабельно.
— Ты ранишь мою нежную душу, сестрица… Тебе что же — не нравятся мои наимоднейшие жилеты из мадридской лавки «Бордадор»?
— Очень нравятся. А еще больше понравятся, если на них не будет столько пепла.
— Ты сущая гарпия.
— А ты — увалень и неряха.
В темноте, уже совсем окутавшей гостиную, мерцают угли в жаровне и кончик горящей сигары. И на черном фоне слабым лиловатым свечением выделены прямоугольные проемы обоих балконов. Лолита по звуку догадывается, что кузен подливает себе еще коньяка из бутылки, стоящей, надо полагать, где-то рядом, под рукой. Еще минуту оба хранят молчание, дожидаясь, когда комната окончательно погрузится во мрак Потом хозяйка поднимается с дивана, ощупью нашаривает на комоде коробку спичек и керосиновую лампу, снимает стеклянный колпак, подносит огонек к фитилю. Становятся видны картины по стенам, мебель красного дерева, вазы с искусственными цветами.
— Убавь света… — просит Тоньо. — Посумерничаем.
Лолита почти до отказа прикручивает фитилек, так что в зыбком красноватом свете едва проступают очертания мебели и предметов. Кузен по-прежнему курит, неподвижно сидя на диване с бокалом в руке. Лица его не видно.
— Я вот тут недавно вспоминал… — произносит он, — как приходил сюда с матушкой… Ее вспоминал, донью Мануэлу и всех наших с тобой родных и двоюродных тетушек, кузин и прочую родню… Как они, все в черном, пили шоколад в этой самой комнате или внизу, в патио. Помнишь?
Лолита, уже вернувшаяся на диван, снова кивает.
— Помню, конечно. С тех пор, надо сказать, местность обезлюдела…
— А наши летние сезоны в Чиклане? Как лазали по деревьям и рвали фрукты с веток, играли в саду под луной… с Кари и с Франсиско де Паула… Я завидовал вам — отец дарил вам такие чудесные игрушки. Заводного Мамбрина даже стащил, но меня схватили на месте преступления…
— Помню. И высекли.
— Я сгорел со стыда, долго не мог глаза на вас поднять… — Длительная раздумчивая пауза. — И навсегда покончил с преступным прошлым…
Он снова замолкает. Как-то внезапно и мрачно, что совсем ему не свойственно. Лолита Пальма берет его за вялую покорную руку, не отвечающую на ее ласковое пожатие. Холодная, с удивлением отмечает она. В следующий миг Тоньо словно бы ненароком высвобождается.
— Ты никогда не играла в куклы, в разные там дочки-матери… Предпочитала сабли, оловянных солдатиков, деревянные кораблики брата…
Снова пауза. На этот раз чересчур затяжная. Лолита предчувствует, что скажет сейчас кузен, а тот, без сомнения, знает это.
— Я так часто вспоминаю Пакито, — бормочет он наконец.
— Я тоже.
— Думаю, его гибель перевернула твою жизнь… Иногда спрашиваю себя, как бы все это сложилось сейчас, если бы не…
Огонек исчезает — Тоньо гасит и тщательно растирает в пепельнице окурок.
— Ладно, — говорит он уже другим тоном. — Но, сказать по правде, я не представляю тебя замужем. Такой, как Кари.
Лолита улыбается в темноте — самой себе.
— Кари — совсем другое дело… — мягко уточняет она.
Кузен Тоньо согласен с этим утверждением. Сухое хмыканье сквозь зубы. Так не похоже на его обычный смех, раскатистый и полнозвучный. Мы с тобой остались одни, говорит он. Ты и я. И еще Кадис. И снова замолкает.
— Как звали того мальчика? Манфреди?
— Да. Мигель Манфреди.
— И эта беда тоже преобразила твою жизнь.
— Как знать, как знать…
Но вот, вновь обретя всегдашнюю свою веселость, он громко хохочет.
— Вот мы сидим с тобой здесь — последний в роду Карденалей, последняя из семейства Пальма… Закоренелый холостяк и старая дева. И, как я уже сказал, — Кадис.
— Как это тебе удается быть таким бессердечным и грубым?
— Дело наживное, дитя мое. Рецепт прост: годы, плоды виноградной лозы и — практика, практика, долгая практика…
Лолите отлично известно, что кузен Тоньо не всегда был таким. С юности он много лет любил кадисскую даму по имени Консуэло Карвахаль — очень красивую, многим желанную и высокомерно пренебрежительную ко всем на свете. Ради нее он был готов на все, что угодно, и рвался исполнить малейший ее каприз. Консуэло, однако, с удовольствием разыгрывала перед ним и за его счет роль la belle dame sans merci. И долго позволяла обожать себя, то подавая, то отнимая надежду. Помыкала им, как безответным и усердным слугой, наслаждалась поклонением этого долговязого забавника, владычествовала над ним самовластно и подвергала разнообразным унижениям, которым не дано было ни поколебать истинно собачьей, безропотной и великодушной верности, ни омрачить его неизменного благодушия.
— Почему же ты не уехал в Америку? Ведь когда Консуэло вышла замуж, ты вроде бы твердо вознамерился…
Кузен Тоньо остается безмолвен и неподвижен. Лолита — единственное существо на свете, в присутствии которого он иногда еще произносит имя той, кто иссушил и сломал его жизнь. Поминает без злости, без отчаяния. С глубокой грустью человека, потерпевшего поражение и примирившегося со своей судьбой.
— Лень стало, — проборматывает он наконец. — Я, знаешь ли, тяжел на подъем.
Эти слова звучат иначе — легко и беззаботно — и сопровождаются бульканьем вновь льющегося в бокал коньяка. И кроме того, добавляет он, мне просто необходим этот город. Даже теперь, когда французы у ворот. Прямые, узкие улицы, как по линейке прочерченные то перпендикулярно друг другу, то под острым углом, словно хотят спрятаться в своем мертвом пространстве. И та, едва ли не печаль наводящая отрешенность, которая, стоит лишь свернуть за угол, вдруг сменяется суматохой и сутолокой, шумом и гамом жизни.
— А знаешь ли, что мне нравится в Кадисе больше всего?
— Конечно знаю. Коньяк в кафе и вино в погребках у горцев.
— И это тоже. Но на самом деле больше всего я люблю этот запах трюмов, витающий на наших улицах, — запах корицы, кофе, солонины… Это, сестрица, запах нашего с тобой детства… И нашей ностальгии. А еще больше люблю, когда с крутого откоса улицы открывается корабль… намалеванный на синем или зеленом фоне, обозначающем море, с надписью сверху: «Магазин колониальных товаров».
— Ты — настоящий поэт, мой милый кузен, — смеясь, отвечает Лолита. — Я всегда это говорила.
Экспедиция окончилась полным провалом. Рохелио Тисон и Иполито Барруль целый день рыскали по Кадису с намерением отыскать тот иной, сокрытый от глаз, распалявший воображение комиссара город. Вышли спозаранку в сопровождении Кадальсо, тащившего затребованное профессором оборудование — небольшой барометр Спенсера, термометр Менье, детальный план города и маленький компас. Начали с окрестностей Пуэрта-де-Тьерра, где больше года назад обнаружен был первый труп. Затем в шарабане отправились на венту Хромого, затем вернулись в город и с планом в руках прошли, примечая каждую мелочь, по всему маршруту — по улицам Амоладорес, Вьенто, Лаурель, Паскин, Силенсио. В каждой из этих точек повторялось одно и то же: определялись на местности, делая привязки относительно заметных ориентиров и французской батареи на Кабесуэле, изучали соседние дома и углы падения ветров, равно как и все прочее, что могло оказаться полезным и имеющим значение. Тисон, помимо этого, прихватил с собой метеосводки Королевской Армады за те дни, когда происходили убийства девушек. И покуда он, провожаемый глазами верного Кадальсо, готового исполнить любое приказание, сосредоточенно ходил из стороны в сторону, как ищейка на трудной охоте, Барруль сравнивал эти данные с теперешней температурой и атмосферным давлением. Результаты обескураживали: если не считать того, что во всех шести точках дул восточный умеренный ветер, а давление было относительно низким, не обнаружилось не только ничего общего, но и никакой аномалии. Лишь в двух местах магнитная стрелка показала значительные отклонения, но в первом случае — на улице Амоладорес — это объяснялось тем, что поблизости был склад железного лома. В остальном розыски результатов не дали. Если и существуют места с какими-то особыми и отличными от других условиями, то зримых признаков этого не имеются. И установить их нельзя.
— Боюсь, комиссар, что ваши перцепции носят чересчур личный характер.
— Хотите сказать, я все это выдумал?
— Нет. Хочу сказать, что средствами, имеющимися в нашем распоряжении, дать физическое подтверждение вашим подозрениям не представляется возможным.
И теперь, отпустив Кадальсо с инструментами, они подводят неутешительные итоги дня, шагая вдоль стены монастыря Дескальсос в сторону площади Сан-Антонио с намерением закусить в харчевне на улице Веедор. Людей встречается мало: бродячий торговец контрабандными сигарами, который с благоразумной поспешностью шарахнулся в сторону при виде комиссара, да мебельщик-краснодеревщик, работающий у порога своей мастерской. День еще солнечный, погожий и нежаркий. Иполито Барруль, заломив набекрень и сдвинув на лоб шляпу, в черном плаще поверх расстегнутого старомодного сюртука, идет, сунув большие пальцы в жилетные карманы. Рядом с ним в самом что ни на есть отвратительном расположении духа поигрывает тростью, мрачно смотрит себе под ноги Тисон.
— Надо было бы сравнить условия в каждой точке в самые моменты убийства и падения бомбы. Установить, есть ли еще какие-нибудь константы, помимо мало что определяющего восточного ветра и показаний барометра… Надо было бы разнести все эти места по данным температуры, атмосферного давления, направления и силы ветра, по времени и еще по многим показателям… Наука в нынешнем своем виде с вашей картой ничего сделать не может. Что уж говорить про наши с вами слабосильные ресурсы…
Тисон не сдается. Огорченный очевидностью, он тем не менее держится за свою идею. Я испытывал эти ощущения, настойчиво твердит он. Я чувствовал, как воздух едва заметно меняет температуру и плотность. Мне казалось, что я нахожусь под колпаком, откуда выкачали воздух.
— Но сегодня-то ничего подобного не было, комиссар. Я же провел рядом с вами весь день — вы только бранились себе под нос.
— Может, было другое время суток, — угрюмо признает Тисон. — Может быть, требовались особые обстоятельства… Или это происходит лишь перед каждым убийством или каждым падением бомбы.
— Я допускаю любую возможность. Но признайте, что с серьезной, с научной точки зрения объяснить все это слишком… — Барруль посторонился, уступая дорогу женщине, которая вела за руку ребенка, — слишком трудно. Вы прочли книгу Эйлера?
— Начал. Но продвинулся не слишком… Я об этом не жалею. Мог бы сунуться в другой тупик — вроде вашего «Аянта».
— Не в этом ли и все дело? Избыток теории приводит к избытку воображения. И — наоборот. Пока что мы можем установить лишь, что в этом городе имеются места с особыми, отличными от всех иных и схожими между собой условиями температуры, ветра и прочего… Или как раз без этих условий. И места эти обладают некой магнетической силой, оказывающей двойное действие: они на расстоянии притягивают к себе бомбы и побуждают к убийству некоего злоумышленника.
— Это не так уж мало, — заметил Тисон.
— Однако у нас нет ни единого доказательства того, что это именно так. И не выявлена взаимосвязь между разрывами французских гранат и убийствами.
Комиссар упрямо качает головой:
— Это — не случайность, дон Иполито.
— Да? Тогда докажите.
Они остановились возле монастыря, на площади, в которую втекает, расширяясь, улица Компаньия. Лавки и цветочные лотки еще открыты. Праздный народ проходит между проулками Вестуарио и Карне или толпится вокруг четырех бочек, заменяющих столы, у входа в таверну «Андалусия». Перед лавкой ножовщика Серафина гурьба ребятишек с грязными коленками возится в пыли, фехтует на деревянных саблях, играя в испанцев и французов. В плен не берут, пощады не дают.
— Нет недостатка ни в ученых книгах, ни в научных теориях, ни в воображении, — гнет свое Рохелио Тисон. — Назовите это вихрями, особыми зонами или как угодно еще. Главное — это есть. Или было. Я испытал это на себе. Я уже говорил вам — это сродни ощущениям шахматиста… Подобно тому как за доской иногда бывает, что, только взявшись за фигуру, но еще не сделав ход и даже не зная, каков он будет, вы совершенно точно предугадываете катастрофу.
Барруль пожимает плечами — скорее осторожно, чем недоверчиво:
— Что-то вы сегодня особенно в ударе… Знаете, есть такое понятие у фехтовальщиков — sentiment du fer?
— Да, это так. Но я уверен в своей правоте.
Постояв минутку, Барруль идет дальше. Вновь останавливается, поджидая, когда комиссар нагонит его. Тисон, сдвинув брови, по-прежнему хмуро упирается взглядом себе под ноги. Бывали в его жизни и более лучезарные моменты. Не столь мучительные. Вот он поравнялся с профессором, и тот продолжает:
— А вы не думали, что, быть может, эти ощущения возникают оттого, что чувствуете какое-то сродство с убийцей?
Тисон глядит на него подозрительно. Глядит не менее трех секунд. Голову мне не морочьте, профессор, бормочет он вслед за тем. Дело-то к вечеру. Однако Барруль не сдается. Может, может возникнуть этакая связь. В конце концов, известны случаи, когда людям, наделенным особой чувствительностью, снятся вещие сны, в которых, пусть частично, провидится грядущее. Многие животные загодя предчувствуют землетрясения или иные стихийные бедствия. Может быть, и человек тоже наделен возможностью наития. В известной, конечно, степени. В ходе столетий дар этот у большинства людей атрофировался. Но всегда были и есть люди со сверхъестественными свойствами. И быть может, убийца обладает могучим даром предчувствия. Поначалу этот инстинкт пробуждался теми же силами или природными условиями, которые заставляли бомбу упасть не куда-нибудь, а именно в это место. Потом чувства его столь обострились практикой, что он обрел способность действовать не после разрыва гранаты, а до него.
— Ну, то есть, как я сказал, человек исключительный, — завершает свою лекцию Барруль.
— Исключительная сволочь, хотите вы сказать, — с негодованием фыркает Тисон.
— Может быть… Один из тех, кого, перефразируя д'Аламбера, можно определить как существо опасное и загадочное, владеющее искусством окутывать покровом тьмы светлую саму по себе науку. Но позвольте мне вам сказать, комиссар: вполне вероятно, что и вы могли бы стать если не им, то таким же, как он, ибо какие-то наития и прозрения убийцы свойственны и вам. И это парадоксальным образом в плане чувствований ставит вас на одну доску с этим монстром… Вы ближе к пониманию его движителей, чем все остальные наши сограждане.
Они уже свернули за угол и под зелеными решетками и жалюзи балконов медленно идут вверх по склону Мурги. Барруль поворачивает к Тисону голову, всматривается в него, пытаясь понять, какое впечатление произвели последние слова.
— Вселяет некоторое беспокойство, а? Как вам кажется?
Тисон не отвечает. Он вспоминает юную проститутку из Санта-Марии, лежащую вниз лицом. И кончик своей трости, скользящий по белой коже. И черный гнусный провал, который вдруг ощутил в своей душе.
— И не исключено, что именно этим можно объяснить вашу одержимость, далеко выходящую за рамки служебного долга, — продолжает профессор. — Вы знаете, кого ищете. Инстинкт подсказывает вам, как узнать его. И в этом случае наука — только помеха делу. Тогда это вопрос лишь времени и удачи. Как знать?.. В один прекрасный день ваши пути сойдутся, и вы поймете, что перед вами — он.
— Я узнаю в нем собрата по строю чувствований?
В хрипловатом голосе звучит угроза. Комиссар сам замечает это, а одновременно — и как меняется в лице его собеседник.
— Черт побери, я вовсе не это хотел сказать, — торопливо произносит тот. — Сожалею, что неловко выразился и невольно обидел вас. Однако согласитесь — никто из нас не знает, какие темные глубины таятся у нас в душе. И сколь зыбки иные границы.
Несколько шагов он проходит в молчании. Потом заговаривает вновь:
— Скажем так по моему мнению, эту партию можно играть только на вашей доске. Современная наука тут вам подспорьем не будет… Очень может быть, что вы и этот убийца видите наш Кадис не так, как все мы.
В мрачном смешке комиссара можно расслышать все, что угодно, кроме приязни. На самом деле, предупреждает он миг спустя, я смеюсь над собственной тенью. Над тем портретом, который нечаянно или намеренно принялся было набрасывать его спутник.
— Темные глубины, говорите…
— Да. Говорю. У вас, у меня, у кого угодно.
Внезапно Тисон чувствует потребность оправдаться. Жгучую потребность.
— У меня была дочь, профессор.
Нетерпеливо ткнув кончиком трости в землю, он резко останавливается. Глухая ярость закипает в нем, пронизывает до кончиков волос. Дрожь ненависти и внутреннего раздрая сотрясает все тело. Барруль, едва лишь зазвучал этот искаженный ненавистью голос, смотрит на комиссара иначе — с удивлением.
— Знаю… — бормочет он со внезапным смущением. — Несчастье… да… Я слышал об этом.
— Она была совсем еще девочкой… И теперь, когда я вижу эти истерзанные тела…
Услышав это, профессор едва ли не с ужасом прерывает комиссара, вскинув руку:
— Не хочу, чтобы вы говорили об этом. Я вам запрещаю.
Теперь черед удивляться настает Тисону однако он не произносит ни слова. Останавливается, смотрит на Барруля, безмолвно требуя объяснений. Тот вроде бы намеревается продолжить путь, но не трогается с места.
— Я слишком высоко ценю вашу дружбу, — неохотно, через силу произносит он наконец. — Хотя применительно к вам слово «дружба» можно употребить лишь условно… Скажем так — я слишком дорожу вашим обществом. И покончим на этом, хорошо?
— Как вам будет угодно.
— Вы, комиссар, из числа тех людей, которые никогда не прощают другим однажды проявленной слабости. И я не верю, что если, поддавшись давлению обстоятельств, вы чересчур разоткровенничаетесь передо мной, вам самому это понравится. Я имею в виду вашу жизнь… Ваши семейные дела…
Выговорившись и не дождавшись отклика, Барруль еще мгновение стоит в задумчивости и как будто сам размышляет над убедительностью своих резонов.
— Я не хочу лишиться такого партнера по шахматам.
— Вы правы, — отвечает Тисон.
— Разумеется, прав. Как почти всегда. Но сейчас я не только прав, но и очень голоден. Так что сделайте милость, пригласите меня на порцию омлета и поднесите чем-нибудь запить его. Сегодня я более чем заслужил стакан вина.
Барруль делает шаг вперед, но Тисон не следует за профессором. Вперив взгляд куда-то вверх, он стоит неподвижно — возле дома на углу улицы Сан-Мигель. Лепное украшение на фронтоне под крышей изображает архангела, мечом поражающего сатану.
— Смотрите… Вы ничего не замечаете?
Барруль глядит на него удивленно. Потом, проследив за взглядом комиссара, поднимает глаза на барельеф.
— Нет, ничего.
— Уверены?
— Вполне.
Рохелио Тисон, во внезапном озарении ухватив суть дела, спрашивает себя, что было прежде, что потом: он сначала взглянул на архангела, а уж потом появилось то ощущение, которое он отыскивал сегодня целое утро? Или оно, зловещее и хорошо знакомое, уже было заключено в картине, представшей его глазам? И он уверен, что пусть на краткий миг, но все же сумел проникнуть в то пространство, где самый состав воздуха, звуки и запахи — комиссар явственно ощущает совершеннейшее их отсутствие, — стремительно чередуясь, растворяются в вакууме вплоть до полного исчезновения.
— Да что с вами, Тисон? Что случилось?
И даже голос Барруля приходит поначалу словно бы издалека и как будто искажен неимоверным расстоянием. Случилось то, что я сию минуту прошел через один из ваших проклятых вихрей, пытается ответить комиссар. Или как их там. Но вместо слов он подбородком показывает на изображение святого Михаила-архангела, а потом озирается по сторонам, вглядывается в соседние здания, в перекресток, пытаясь накрепко запечатлеть это пространство и в мозгу, и во всех пяти чувствах.
— А-а, вы меня разыгрываете! — понимает профессор.
Но расплывшееся было в улыбку лицо перекашивает гримаса, когда он наталкивается взглядом на ледяные глаза комиссара.
— Здесь?
И, не дожидаясь ответа, вплотную подходит к Тисону и смотрит туда же, куда и он, — сперва вверх, потом по сторонам. Затем в растерянности качает головой:
— Бесполезно, комиссар. Боюсь, что только вы один… — И, вдруг осекшись, смотрит снова. — Как жаль, что вы отпустили своего помощника с инструментами… Вот сейчас бы они пригодились.
Тисон жестом просит его замолчать. Он стоит, не шевелясь, глядя вверх. Но наитие прошло — он уже ничего не ощущает. Перед ним — статуя Михаила-архангела в нише и крутой спуск Мурги. Все как всегда в шесть вечера любого дня. Тем не менее это было. Было, без сомнения. На мгновение он перешагнул порог неведомого и уже знакомого вакуума.
— Должно быть, я схожу с ума, — говорит он наконец.
И ловит на себе обеспокоенный взгляд профессора:
— Что мелете-то, а?..
— Вы раньше высказали то же предположение, но другими словами.
Тисон очень медленно идет по кругу, не переставая пытливо вглядываться в окрестные дома, но при этом тростью ощупывая перед собой землю, как слепой.
— Вы сказали как-то раз…
И замолкает, припоминая, что же сказал профессор. Не хотел бы я сейчас увидеть себя в зеркале, думает он, заметив, с каким выражением смотрит на него Барруль. И тем не менее в голове у него внезапно просветлело, что-то вдруг сделалось понятно. Будто из тьмы всплыли — разодранная плоть женщины, пустоты, молчания… И ведь сегодня тоже дует левантинец.
— Надо бы у французов спросить! Вот что вы сказали, профессор. Помните?
— Нет, не помню. Но раз вы говорите…
Комиссар рассеянно кивает, не вслушиваясь в его слова. Он ведет диалог с самим собой. Кажется, будто вознесший меч архангел наблюдает за ним из своей ниши с усмешкой. Такой же, как та, угрюмая и безнадежная, что, подобно удару хлыста, скользит сейчас по лицу комиссара Тисона.
— Очень может быть, что вы попали в самую точку, профессор… Наверно, пришло время спросить.
Вечер субботы. Оживленная толпа, выйдя из театра, по улице Новена втекает на Калье-Анча, обсуждает только что окончившееся представление. За вынесенным наружу столиком кафе, излюбленного моряками и эмигрантами, Пепе Лобо и его помощник Рикардо Маранья молча созерцают это дефиле. Корсары — да, они снова получили право официально именоваться так, ибо «Кулебре» пять дней назад возвращено каперское свидетельство, — сошли на берег утром и теперь вот сидят за столиком перед керамической бутылкой голландского джина, опорожненной больше чем наполовину. В свете фонарей по главной улице Кадиса шествует мимо них нарядная толпа — сюртуки, фраки, рединготы, плащи по лондонской и парижской моде; часовые цепочки и перстни, меховые дамские пелеринки и кружевные шали; но также виднеются кое-где суконные береты и широкополые шляпы с низкой тульей, короткие куртки, отделанные раковинами и с серебряными песетами вместо пуговиц, замшевые панталоны, баскины с бахромой или с вышивкой в виде плодов земляничного дерева, тонкого сукна плащи и накидки — это люди низкого звания возвращаются к себе в кварталы Винья или Ментидеро. Множество красивых женщин из всех сословий. Здесь же, разумеется, и депутаты кортесов, и более или менее зажиточные эмигранты, и блещущие плюмажами, эполетами, галунами офицеры — ополченских батальонов, испанской и английской регулярных армий. С тех пор как несколько месяцев назад кортесы приняли решение вновь открыть театры, вечерние спектакли — единственный вид публичных развлечений — как магнитом притягивают в ложи и кресла кадисский бомонд, как и пламенных поклонников Мельпомены из простонародья, заполняющих раек и галереи. Поскольку представления начинаются рано, вечер еще, можно сказать, только начинается, а погода для этого времени года превосходная, то большая часть гуляющих не спешит поднимать паруса: людей с положением и деньгами ждут пирушки, вечеринки, ломберные столы, а бедноту и любителей непритязательных досугов — таверны, где дешевое вино рекой, халео с кастаньетами и гитарами.
— Гляди-ка, кто пожаловал, — говорит Маранья.
Пепе Лобо, проследив его взгляд, видит в толпе Лолиту Пальму в сопровождении нескольких приятелей и подруг. Он узнает кузена Тоньо и Хорхе Фернандеса Кучильеро, депутата от Буэнос-Айреса. А также и Лоренсо Вируэса во всем блеске — с саблей на боку, в бирюзово-синем мундире с лиловыми отворотами и эполетами инженер-капитана, в шляпе с кокардой, серебряным галуном и красным плюмажем.
— Наша хозяйка, — со всегдашним своим безразличием добавляет Маранья.
Пепе Лобо замечает, что Лолита увидела его. Чуть замедлила шаг и, слегка наклонив голову, послала капитану любезную улыбку. Она хорошо выглядит в своем темно-красном платье английского фасона, с черной турецкой шалью, заколотой на груди маленькой изумрудной брошью. В руках у нее — кожаные перчатки и атласная сумочка из тех, куда можно положить только веер и театральный бинокль. Никаких украшений, кроме простых изумрудных же серег. Бархатная шляпка с серебряной крупной булавкой. Дождавшись, когда хозяйка поравняется с их столиком, Пепе встает и в свою очередь отдает учтивый полупоклон. Не прерывая беседы со своими спутниками и не отводя взгляда от корсара, Лолита еще больше замедляет шаги. Кузен Тоньо, который ведет ее под руку, останавливается, достает из кармана часы и произносит какие-то слова, встреченные дружным смехом всей компании.
— Она ждет, что ты подойдешь и поздороваешься, — говорит Маранья.
— Похоже на то. Ты со мной?
— Нет. Я — всего лишь твой помощник, и общество джина меня более чем устраивает.
После краткого колебания Лобо снимает со спинки стула шляпу и с нею в руке приближается к группе. Краем глаза отмечая недовольный взгляд Лоренсо Вируэса.
— Вот приятная встреча, капитан! С благополучным прибытием в Кадис.
— Ошвартовались нынче утром.
— Я знаю.
— Тарифу наконец отбили. И нам дали вольную. Наш патент снова действителен.
— И это мне известно.
Она протягивает руку, и Пепе Лобо, слегка склонясь, быстро пожимает ее. Лолита Пальма говорит приветливо, очень спокойно и вежливо. Она, как и всегда, замечательно владеет собой.
— Господа, для тех, кто не знаком… Дон Хосе Лобо, капитан «Кулебры». А вы, кажется, уже имели случай общаться с моими друзьями… Мой кузен Тоньо, Курра Вильдес и Карлос Пастор, ее муж… Дон Хорхе Фернандес Кучильеро, капитан Вируэс.
— Мы знакомы, — сухо произносит тот.
Они обмениваются быстрым враждебным взглядом. И Пепе Лобо спрашивает себя, кроется ли причина такой неприязни в давнем, незакрытом счете, выписанном на Калете, или дело тут в присутствии Лолиты Пальма. Мы направляемся в кондитерскую Бурнеля, выпить что-нибудь, с невозмутимым спокойствием произносит она. Не хотите ли присоединиться?
Моряк отвечает сдержанной полуулыбкой, скрывающей легкое замешательство:
— Благодарю вас… Я тут не один. Со мной мой помощник.
Лолита обращает взгляд к столику. Посылает улыбку Рикардо Маранье, с которым познакомилась, когда осматривала тендер. Лобо хоть и стоит к помощнику спиной, однако может предугадать, что тот слегка привстанет со стула, в виде приветствия изящным движением поднимет на уровень глаз стаканчик с джином. От новых знакомств ты уж избавь меня, сделай милость, сказал он однажды.
— Я и его приглашаю.
— Он у нас нелюдим… Как-нибудь в другой раз.
— Как угодно.
Покуда происходит церемонная процедура прощания, депутат Фернандес Кучильеро — он в элегантном сером плаще с шафранно-желтым воротником и отворотами, в цилиндре, с тростниковой палкой в руке — говорит, что очень бы хотел, воспользовавшись счастливым случаем, расспросить сеньора Лобо относительно Тарифы. Услышать от очевидца о героической обороне. И о крупной неудаче французов. Как раз на понедельник в кортесах, в комиссии по обороне намечены прения по этому вопросу.
— Не согласитесь ли завтра позавтракать со мной, капитан?
Пепе Лобо быстро взглядывает на Лолиту. Но взгляд попадает в пустоту.
— Я в вашем распоряжении, сеньор.
— Вот и чудесно. Скажем, в половине первого в гостинице «Куатро Насьонес»?.. Там подают очень недурной пирог с устрицами и потроха с турецким горохом. И вина вполне пристойные — португальские и с Канар.
Пепе Лобо молниеносно прикидывает в уме. Комиссия по обороне ему, как сказали бы его матросы, до одного места, однако полезно свести знакомство с депутатом кортесов, если он тем паче — друг семейства Пальма. Может пригодиться. В нынешние времена да при его неверном ремесле никогда ничего не знаешь наперед, так что стоит быть предусмотрительным…
— Буду непременно.
Судя по тому как хмуро сдвинул брови капитан Вируэс, оборот, который приняла беседа, мало радует его.
— Сильно сомневаюсь, что сеньору Лобо есть что рассказать вам, — язвительно замечает он. — И еще сильней — что нога его ступала в Тарифу… Он держался от нее на значительном расстоянии — доставлял и увозил официальные депеши и донесения.
Неловкое молчание. Взгляд Пепе, скользнув по лицу Лолиты, останавливается на Вируэсе.
— Да, это так, — отвечает он спокойно. — Мы сидели на своей посудине и, как говорится, смотрели на быка из-за барьера… С нами вышло примерно так же, как с вами, сеньор: я ведь вас постоянно встречаю в Кадисе, хотя боевому офицеру самое место — на передовых позициях, на Исла-де-Леоне… Представляю, как тяжко истинному воину томиться здесь, вдали от огня и от славы, и греметь саблей по тротуарам… В бою, разумеется, вы показали бы чудеса храбрости.
Даже в желтоватом и несильном свете уличных фонарей заметно, как побледнел инженер-капитан. От цепкого, навостренного в опасных стычках и щекотливых положениях взгляда корсара не укрылось, как рука Вируэса инстинктивно дернулась было к эфесу сабли, но не завершила это движение. Оба знают — сейчас не время и здесь не место. И уж тем более — не в присутствии же Лолиты Пальмы и ее друзей. Благородный человек, офицер, каков Лоренсо Вируэс, позволить себе такого не может. В сознании этого и собственной неуязвимости Лобо поворачивается к капитану спиной, невозмутимым поклоном прощается с хозяйкой и остальными и, чувствуя, что Лолита с беспокойством провожает его глазами, отходит прочь — к столику, за которым сидит Рикардо Маранья.
— Нынче ночью не собираешься на тот берег? — спрашивает он помощника.
Тот смотрит с вялым любопытством:
— Вроде бы не собирался.
Пепе Лобо мрачно кивает:
— Тогда пойдем промыслим женщин.
Маранья по-прежнему смотрит на него вопросительно. Потом, полуобернувшись, — вслед Лолите и его спутникам, которые удаляются в сторону площади Сан-Антонио. Так он сидит некоторое время задумчиво и неподвижно. Потом церемониальным жестом разливает по стаканам остатки джина.
— Каких именно женщин, капитан?
— Подходящих к этому времени суток.
Бескровные губы помощника кривятся усмешкой особого рода — гнусноватой и скучающе-пресыщенной.
— Что предпочитаешь? На Калете и Ментидере предложат пролог в виде танцев и вина, в Санта-Марии или Мерсед все будет просто и без затей. Как в хлеву.
Пепе Лобо пожимает плечами. Джин, выпитый единым духом, обжигает ему нутро. И настроение неожиданно становится омерзительным, скверней некуда. Хотя, быть может, оно испортилось с той минуты, как он увидел Лоренсо Вируэса.
— Один черт. Лишь бы не ломались и, главное, разговоров не разговаривали.
Маранья медленно допивает свой стакан, вдумчиво оценивая ситуацию. Потом достает и кладет на столешницу серебряную монету.
— Тогда — на улицу Сарна, — предлагает он.
Между тем кто-то в это самое время все же плывет на другой берег бухты. Только держит курс не к Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария — нос баркаса нацелен западней, по направлению к обнаженной отливом песчаной банке в устье реки Сан-Педро, возле Трокадеро. В полнейшем безмолвии слышен лишь плеск воды за бортами. Черный треугольник латинского паруса, надутого свежим вестом, четко выделяется на фоне звездного неба. Давно остались позади стоящие на якоре британские и испанские корабли и расплывчато-черная линия городских стен, на которых там и тут поблескивают разрозненные огоньки.
Рохелио Тисон около часа назад взошел в Пуэрто-Пиохо на палубу этого баркаса, после того как его хозяин — контрабандист, до сих пор еще рискующий промышлять в бухте, — за соответствующую мзду уговорил часовых на причале Сан-Фелипе пялить слипающиеся глаза в другую сторону. И сейчас, под мачтой, до бровей нахлобучив шляпу и подняв воротник, скрестив руки на груди и опустив голову, комиссар ожидает конца этого путешествия. Холод оказался куда более влажным и пронизывающим, нежели ожидалось: зря не поддел под редингот еще чего-нибудь. Впрочем, это единственное, чего он не предусмотрел нынче ночью. Единственное упущение. Ко всем прочим деталям своей затеи он в последние дни отнесся с большим вниманием, рассчитал все до последней мелочи и, не скупясь, сыпал золото, призванное обеспечить ему и предварительную договоренность, и тайную доставку на место, и подобающий прием. Все должно быть надежно и безопасно.
Он томится нетерпением. Слишком долго пребывает здесь, в незнакомой обстановке, в море и темноте, вдали от своего города и привычной обстановки. Он чувствует свою уязвимость. Вот оно, нужное слово. У него нет привычки к морю, особенно когда скользишь по нему во тьме навстречу неведомому. Одолевая желание закурить — огонек сигары, предупредил его шкипер, могут заметить издали, — комиссар прислоняется к мокрой от ночной измороси мачте. Все здесь влажно — и деревянная скамейка, где сидит Тисон, и планшир, вдоль которого уложены весла, и фетр его шляпы, и сукно плаща. Капает даже с бакенбардов и усов, и кажется, будто сырость пронизала в самом деле до костей, достала до нутра. Он мрачно поднимает голову, оглядывается. На корме, возле штурвала, смутно виднеется безмолвный силуэт шкипера, а на носу бесформенным кулем свернулся прикорнувший помощник Для обоих подобные рейсы — дело привычное. Хлеб насущный. Звездный купол у них над головами ограничен берегами бухты и обрывается у почти невидимой сейчас линии горизонта, обозначая ее. Слева по борту комиссар различает где-то очень далеко впереди огни Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, а справа, меньше чем в миле дистанции, — приплюснутые и продолговатые, более темные, чем все вокруг, очертания полуострова Трокадеро.
Тисон думает о человеке, с которым ему предстоит встреча. Установить его личность оказалось непросто, удалось нескоро и обошлось недешево. Теперь комиссар спрашивает себя, каков же окажется этот человек и удастся ли объяснить ему, чего от него добиваются. И можно ли будет заручиться его помощью в поимке убийцы, вот уж целый год разыгрывающего зловещую партию на шахматной доске города и бухты. И еще с понятным беспокойством прикидывает, благополучно ли завершится его путешествие — доберется ли до цели и вернется ли назад, не вмешается ли в ход дела, нежданно грянув во тьме, какой-нибудь шальной ружейный или пушечный выстрел. Рохелио Тисону до сегодняшней ночи никогда не доводилось ставить на кон свою должность и собственную жизнь. Однако он готов, если нужно будет, сойти в самый ад, лишь бы только найти то, что ищет.
