Год девятый

Да что же это со мной… Еще немного — и сердце разорвется на части, руки не слушаются, трясутся, а ноги подкашиваются сами собой. Я присаживаюсь, чтобы не рухнуть на пол под тяжестью собственного сердца, которое с каждым новым ударом словно наливается свинцом. У меня жжет в глазах, жжет в животе, жжет даже в голове. Наверное, это какая-то ошибка. Нелепое совпадение. Это не ее тело, это вообще не она, нет. Это не Алиса. Медсестра смотрит на меня с профессиональным сочувствием.

— Это ваша жена, месье?

— Простите, но это не она. У моей жены из рук никогда не торчало столько трубок, а на шее никогда не было наскоро зашитых дыр, и, вы знаете, я никогда еще не видел, чтобы моя жена спала в груде окровавленного тряпья. Губы моей жены всегда горячие, когда я их целую, а у этой женщины они чуть теплые, почти ледышки. Нет, это не моя жена.

— Месье…

— Это не моя жена!

— Я сейчас уйду и оставлю вас наедине. Вам надо проститься.

Мне надо проститься? Но с кем? С чем? Все это глупые выдумки, потому что ее больше нет. Нет ни рая, ни ада, вообще ничего, одна подлая черная дыра, с ней, что ли, мне прощаться? Она не взглянет на меня с небес, потому что никаких небес на свете не существует, я не смогу с ней попрощаться, потому что ее разум угас, и у меня нет никакой надежды на то, что она сможет меня услышать, потому что Бог открыл мне всю правду. Куда он только смотрел, когда этот ублюдок врезался в машину моей жены так, что та смялась в лепешку, перемолов ей все кости? Может, он еще полюбоваться успел на это зрелище?

— Бог! Эй, Бог! Отзовись, слышишь?

— Месье, не кричите, прошу вас…

— Бог! Что же ты наделал!

— Месье, пожалуйста, вы находитесь в больнице, у нас пациенты, успокойтесь…

— Да заткнись же ты, я не с тобой разговариваю! Эй, Бог! А ну-ка покажись! Ты же говорил, ты обещал мне! Мы должны были жить долго и счастливо! Иди же сюда, сволочь, предатель, вылезай! Ты бросил ее умирать, ты бросил меня! Иди сюда, кому говорят!

Но он так и не появился и не забрал меня к себе. Вместо этого примчались двое санитаров и принялись меня утихомиривать, но я не обращал на них внимания и продолжал орать благим матом. Тогда они попытались напялить на меня смирительную рубашку, но я не дался и вмазал одному по физиономии, а когда на помощь прибежали другие, то и им наподдал как следует. Вокруг меня мелькали чьи-то недоуменные лица, но я не слышал ничего, кроме собственных воплей и проклятий в адрес того, кого так долго считал своим лучшим другом. Затем я почувствовал укол, а после уже не чувствовал ничего. Очнулся я в пропахшей эфиром больничной палате. Я был один, был на удивление спокоен и на долю секунды даже усомнился в смерти Алисы, однако память быстро вернулась ко мне, даже слишком быстро. Я все вспомнил, и мне стало так тоскливо, что хоть в петлю лезь. Потом вошла Алисина мать, держа на руках Лео. Вот ведь как, моему малышу всего четыре года, а он уже наполовину сирота. У него есть только я, но я теперь никто, ибо я навсегда потерял женщину всей моей жизни, а мой единственный друг не желает со мной разговаривать. У меня не осталось никого, кто поддержал бы меня в трудную минуту. Что ж, придется выкарабкиваться самому. Я должен постараться сделать его счастливым. Один. Но разве он будет счастлив без мамы? Как же ему сказать?

— Лео, детка, мама попала в аварию и умерла.

— Умерла? Как дедуля?

— Да, как дедуля. Помнишь, мама говорила, что ее папа отправился на небеса и мы с ним больше никогда не увидимся? Так вот, мамочка теперь там же. Она не хотела тебя оставлять, но так получилось. Так что, Лео, малыш, мамочку мы больше не увидим. Но она всегда будет рядом, и, как только ты подумаешь о ней, она наклонится к тебе сверху и выслушает все-все, что ты захочешь ей рассказать, а на прощание пошлет тебе воздушный поцелуй.

— Хочу к мамочке…

— Ее больше нет. Не будет. Никогда.

Я был уверен, что хуже уже не станет, но стоило мне обнять его, как к горлу подкатил новый комок и все тело пронзила жгучая нестерпимая боль, словно я стиснул в объятиях собственное горе. Вот я и остался один с моим сыном. Мы остались одни. Без нее.

У меня такое впечатление, что это я умер, что все эти люди пришли попрощаться со мной. Я словно парю над толпой, обступившей гроб, ставший средоточием всеобщей скорби. Я не знаю, что мне чувствовать, я просто наблюдаю сверху. Вокруг какие-то люди, размытые черты, неясные силуэты. Вдруг во всей этой серой и унылой толпе я случайно выхватываю взглядом знакомое лицо. Это Рене. Он смотрит на меня влажными от слез глазами, и его взгляд пробуждает во мне всю мыслимую и немыслимую боль, потому что я вспоминаю нашу свадьбу, где мы были еще друзьями, вспоминаю, как трогательно он волновался, расписываясь в реестре, вспоминаю, как счастливы мы были. То время прошло. Больше нам не суждено быть вместе ни секунды. Похороны принято считать последней возможностью проститься с ушедшими. Однако все это наглое вранье. Ложное утешение. Лично у меня нет ни малейшего желания прощаться с гробом. Даже если там и лежит тело моей жены — это тело пусто. Моей жены больше нет. Взгляд Рене не оставляет в этом никаких сомнений.

Я узнаю в толпе еще одно лицо, узнаю, но не осмеливаюсь задержать на нем свой взгляд. Это мой сын. Мой малыш стоит на похоронах собственной матери, держит меня за руку, а я все не решаюсь к нему нагнуться из боязни не выдержать и спуститься на бренную землю, в реальность, которую я отказываюсь принимать. Я слишком боюсь смотреть на то, как текут слезы по его щекам, боюсь, что какая-нибудь одна слезинка потянет меня за собой. Я увязну в этой соленой капле и уже не смогу плавно приземлиться, я рухну на землю и разобьюсь вдребезги.

Толпа зашевелилась, и от прикосновений ко мне чужих тел я поневоле возвращаюсь в свою физическую оболочку. Один за другим ко мне подходят какие-то люди, обнимают меня, пожимают руки, говорят «до скорого», «держись», «мы с тобой», но мне нет до них никакого дела. Я не отрываясь смотрю на небо. Отличная сегодня погодка.

Как бы я хотел остаться там, наверху, потому что нет больше сил терпеть эту невыносимую боль, распирающую меня изнутри. Я не знаю, куда мне деваться и что делать. Мать Алисы говорит, что заберет Лео к себе на несколько дней, и я машинально соглашаюсь.

Не знаю, сколько времени прошло, только я остался один на кладбище. Один на один с пустотой и небытием. Я стою в полном оцепенении, не в силах сдвинуться с места, и вдруг ни с того ни с сего меня начинает тошнить. Так, должно быть, рвется наружу мое отчаяние. Потеряв последние силы, я падаю на колени. Мгновение спустя чувствую, как сзади меня обхватывают чьи-то руки. Они сжимают меня под мышками и поднимают, будто марионетку. Руки не спеша разворачивают меня и ведут к выходу. По дороге я успеваю краем глаза разглядеть лицо человека, которому они принадлежат. Это Рене. Только он один и остался. Бог бросил меня, а вот Рене остался. Вернее сказать, он вернулся.

Даже не верится, что я лежу, свернувшись клубочком, на диване в собственной гостиной, положив голову на колени другого мужчины, и не считаю это чем-то позорным. Я чувствую себя ребенком, приникшим к матери в поисках сочувствия и утешения.

Рене молчит. Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, он приходит сюда каждый вечер. Он тихонько открывает дверь и отправляется разыскивать меня по дому. Он либо поднимает меня с пола, где я могу валяться с самого утра, либо выволакивает из душа, под которым я порой простаиваю часами. Ни слова не говоря, он достает мне из шкафа вещи, помогает одеться и усаживает меня на диван. Потом он идет на кухню, готовит там что-нибудь поесть и возвращается ко мне. Каждый раз он ставит передо мной тарелку и кладет приборы, но есть никогда не заставляет, даже не просит. Ему достаточно просто быть рядом. Думаю, он ждет момента, когда я сам поем и первым заговорю с ним. А пока он предлагает мне свое ненавязчивое присутствие, свою молчаливую дружбу как подарок, который не обязательно разворачивать. Когда я слишком устаю думать, я кладу голову ему на колени и в конце концов забываюсь сном.

Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что он все еще здесь. Приготовив мне завтрак, он направился к двери, но прежде чем уйти, обратился ко мне впервые за все это время:

— Знаешь, я хотел сказать, что больше не сержусь на тебя. Я повел себя как последний эгоист. Ты был прав, решив проводить больше времени с ней. Не знаю, как бы я теперь жил, послушай ты меня тогда и останься. Ведь получилось бы, что я украл у тебя столько воспоминаний о ней. Не думаю, что я смог бы простить себе это.

Глазами я дал ему понять, что все понял и давно простил. Перед тем как закрыть за собой дверь, он бросил мне с порога:

— Вечером загляну.

Как ни странно, я прождал его весь день. Я даже успел соскучиться и перед его приходом принял душ и переоделся. Когда он вошел, я поздоровался первым. Он улыбнулся уголком рта и поинтересовался, голоден ли я. Я кивнул в ответ, и он отправился на кухню.

— Приятно видеть, как ты ешь. Хотя ты, конечно, не ешь, а клюешь, но мне все равно приятно. Пора тебе взять себя в руки и начать жить. Я не имею в виду безудержное веселье, я хочу сказать, что ты должен потихоньку возвращаться к нормальной жизни.

— Но как я смогу? Без Алисы?

— Ты сможешь. Лично я не знаю, каково это — потерять жену, но знаю, каково прожить жизнь без детей. Поверь, для меня это не меньшая трагедия. А у тебя есть сын, и это счастье, пойми. Я не призываю тебя жить в свое удовольствие, я прошу тебя подумать о сыне. Не загоняй себя в гроб, иначе он останется совсем один. Бедняжка и так наполовину сирота.

— Я не могу думать, Рене. Я ничего не могу. Если бы ты только знал, как мне тоскливо…

— Можешь мне не рассказывать, я торчу здесь уже две недели и все прекрасно вижу. Две недели я одеваю тебя, кормлю чуть ли не с ложечки и жду, когда наконец пройдет эта твоя хандра. Но чувствую, настало время выколачивать ее из тебя пинками, а будешь сопротивляться, наподдам так, что мало не покажется.

— Легко тебе говорить… Лучше представь себя на моем месте!

— Вот еще, и не подумаю. Зато охотно представлю себя на месте твоего сына. Лео нужен отец, точно так же, как мне — сын, и мне, как никому другому, известно, что он сейчас переживает. А теперь слушай меня внимательно: на днях я продал свой магазинчик — решил отойти отдел, — и уже в следующий вторник мы с Жози уезжаем в Испанию, насовсем. Мы купили там домик, чтобы провести остаток дней на родине предков. Я больше не вернусь, слышишь? Во вторник как раз будет три недели, как ты торчишь здесь в таком состоянии, а значит, три недели, как у твоего сына нет ни матери, ни отца. Для такого малыша, как он, — срок приличный. Так что предупреждаю, я не шучу и в ближайшие дни серьезно тобой займусь. Имей в виду, Лео переберется сюда на следующий же день после моего отъезда.

Он не стал со мной прощаться. Мы оба знали, что видимся в последний раз, но старались делать вид, будто ничего особенного не происходит. Мы как всегда вместе поужинали и немного поболтали. Потом он посмотрел на часы, чего обычно никогда не делал, и, вздохнув, промолвил:

— Ну все, мне пора. Ты в порядке?

— Не знаю.

— Когда привезут малыша?

— Завтра в обед.

— Приберешься немного?

— Само собой.

— Вот и славно.

Уж стоя в дверях, он неожиданно обернулся. Мне показалось, он захотел обнять меня на прощанье, но в последний момент сдержался и, смутившись, на секунду опустил глаза. Взглянув на меня снова, он грустно улыбнулся, после чего исчез навсегда.

Поначалу мне с Лео пришлось нелегко. Я никак не мог сообразить, как и о чем с ним разговаривать. В школе его все жалели. Когда учительница спросила, не хочет ли он поговорить о случившемся, он встал и рассказал всему классу, что в его мамочку врезался какой-то дядя, который слишком быстро ехал на своей машине, и что вообще-то следует передать своим родителям, чтобы те никогда не ездили так быстро и не давили чужих мам, потому что они от этого умирают и со своей, например, он больше не сможет видеться, как прежде, но зато теперь она будет наблюдать за ним с небес. Учительница посоветовала мне сводить его к детскому психологу, и с тех пор мы каждую среду ездим на прием к Эльвире. Она единственный специалист, которому я доверяю, поскольку помню, как хорошо отзывалась о ней Алиса. Надо сказать, что в отличие от меня малыш держится прекрасно. А вот мне каждую неделю продлевают больничный. У меня нет сил выходить на работу. У меня ни на что нет сил. Без Алисы я пустое место, полный ноль. Даже наш дом уже не тот. С виду в нем ничего не изменилось, все вещи остались стоять на своих местах, но такое впечатление, что с исчезновением Алисы они словно бы внезапно отяжелели и день ого дня продолжают прибавлять в весе, так и норовя раздавить меня в лепешку. Каждый раз, открывая холодильник, я вспоминаю, как открывала холодильник Алиса, и этот привычный жест уже не кажется мне таким банальным. Готовя завтрак для Лео, я вспоминаю, как это делала Алиса, как она при этом двигалась, как смотрела, весело или задумчиво, в зависимости от настроения. Когда же просто слоняюсь по дому без дела, я вспоминаю все те моменты, когда я вот так же ничего не делал, а она была рядом, в одной со мной комнате, в одном доме. Если бы я знал тогда, что меня ждет, то никогда бы не бездельничал в одиночку, только вместе с ней. Мы сидели бы рядом, обнявшись, и она клала бы мне голову на плечо. В совместном ничегонеделании было бы больше толку, чем в моих теперешних попытках сделать что-то без нее. Но Рене прав, у меня нет выбора, ради Лео я должен хотя бы делать вид, что живу. Если бы не он, я, наверное, поступил бы так же, как мой отец. Теперь-то я его понимаю и вижу, что он был прав, с той лишь разницей, что он сделал это из стремления воссоединиться с мамой, а вот мне доподлинно известно, что никакого воссоединения не предвидится. Не будь у меня Лео, я бы уже давно наглотался каких-нибудь таблеток и в момент решил все свои проблемы. Пришлось бы, правда, напоследок еще разок пообщаться с этим мерзким старикашкой, чтобы ответить на его паршивый вопрос, а заодно высказать все, что я о нем думаю. Возможно, я бы даже как следует врезал ему напоследок, он того заслуживает. Зато потом уже ничего не будет, в этом я, по крайней мере, уверен на все сто, если только этот говнюк мне снова не наврал. Я вызываю его каждый день, но он не откликается. Он больше не появится. Должно быть, ему стало стыдно за то, что он сделал.