Самая унылая пора Оксфордской площади, два часа пополудни, суббота, ноябрь месяц. Никакого движения, никакой суеты; большинство перелетных птиц уже улетели на побережье, половина студентов сидит по общежитиям и библиотекам, готовясь к промежуточным зачетам, а половина уехала в Арканзас, на матч «Бунтарей» «Оле Мисс» с арканзасским «Лезвием бритвы». В универмаге Карлсона были заняты распродажами — после Хеллоуина и перед Рождеством. Даже погода проявляла свойства чистилища: с одной стороны выглядывало солнце, а с другой — нависали свинцовые тучи. Посреди всей этой половинчатости и нерешительности Эрик с мегафоном в руках взобрался на пьедестал памятника конфедерату, собираясь произнести зажигательную речь перед толпой из десятка человек.

Большинство этих людей разделяли взгляды Эрика. Среди них были преподаватели юридического факультета. Это не очень нравилось Эрику, ибо какой толк проповедовать уже обращенным? Листовки, которые он пытался распространять в Студенческом союзе, шли плохо. Эрик обвинял студентов в апатии, но это было не совсем честно, так как дело было не в том, что студентов ничего не интересовало, а в том, что их не интересовало то, что делал Эрик. Он мог бы с равным успехом обвинить дружбу в том, что она заставляет многих из нас притворяться, когда нам, в сущности, нет никакого дела до других. Именно по этой причине я и остаюсь аполитичным. Жизнь — достаточно запутанная вещь и без политических пристрастий, пересекающихся с нашими личными делами.

Мы собрались возле здания суда на площади; к нам не спеша присоединились еще несколько человек, и теперь мы выглядели как организованное движение, а не беспорядочная группка. У самого пьедестала стояла Нэнси Крю, молодая преподавательница права, появлявшаяся на всех мероприятиях Эрика. Они бесконечно спорили о социализме и глубоко уважали друг друга. Были здесь и Кэи, факультетская супружеская чета, воспитывавшая пятерых детей от разных браков. Мэри Кэй была когда-то хиппи и сейчас лишь слегка маскировалась роговыми очками, которые была вынуждена теперь носить. Ее муж Джозеф, седобородый святой, был самым начитанным человеком из всех, кого мне когда-либо приходилось встречать. Он знал всю литературу от Гомера до Пинчона, но не имел представления о том, что происходит в Сальвадоре, так как нигде этого не читал, однако очень хотел узнать.

Эрик пылал праведностью больше, нежели обычно, вероятно по причине недавнего разрыва. Он трубил в мегафон в стиле, который один из его студентов называл «беспощадно полисиллабическим». Стоя на возвышении цоколя памятника, он пинал статую солдата, высмеивая ее за бездеятельность, и в то же время яростно осуждал вторжение американских войск в Сальвадор. Цифры, которые он приводил, были ужасающими. Он как раз разогревал себя статистикой, когда появился Макс, ведущий за собой Холли.

Я стоял рядом со Сьюзен, которая хранила на лице вежливое непроницаемое выражение, которое она берегла специально для общественных мероприятий. Тем не менее мы все что-то здесь делали вместе, разве нет? Я помахал рукой Максу, который начал протискиваться к нам между Нэнси Крю и Джозефом Кэем. Толпа выросла к этому времени до двадцати человек, и все внимательно следили за тем, что происходит на пьедестале. По случаю ноябрьских холодов Макс и Холли были одеты в свитера, но ее свитер был гораздо теснее, чем его. Не знаю, в чем тут дело, может быть, это просто фетишизм, может быть, что-то животное, но женщины в шерстяных мохнатых свитерах выглядят безумно сексуально.

В случае Холли эта истина была неоспорима. Во-первых, самой Холли стало от свитера намного больше — эти большие широкие груди распирали бедный свитер так, что казалось, он вот-вот лопнет. На ней были надеты те же самые джинсы, в которых она была в баре, и когда женщина шла, то казалось странным, что джинсы не рвутся пополам. Промежуток, который был проходим для Макса, оказался препятствием для Холли, и она, протискиваясь в него, оттолкнула грудью Джозефа, а выпирающим задом оттерла в сторону Нэнси. Нэнси отвернулась, Джозеф смотрел на Холли как зачарованный. Макс коротко представил Холли Сьюзен, и та ответила, что ей очень приятно, — судя по интонации, это была неправда. Допускаю, что Сьюзен была раздражена, потому что Холли оказалась на месте Мэриэн, но до меня только потом дошло — хотя нет, если честно, то мне просто сказали об этом, — что я ничего не сказал Сьюзен о Холли. Холли была одной из частей, которые я упустил в тот день в «Теде и Ларри».

Эрик ненадолго замолчал, ожидая, когда группа перестроится. Площадь совершенно внезапно ожила. У некоторых из слушателей были припасены плакаты: «США — вон из Сальвадора» печатными буквами, написанный от руки — «Покончить с полицейскими государствами» и еще один написанный пурпурными, совершенно неразборчивыми буквами. Целью мероприятия был марш от площади до университетской рощи, но сначала Эрик намеревался довести слушателей до точки кипения или, во всяком случае, до той точки, на которую он окажется способен. Он мог быть красноречивым, но скорее в британском парламентском стиле, хотя люди здесь привыкли к более пламенным проповедям. Если бы Эрик стал описывать ад, то непременно заговорил бы о средней температуре в огненной геенне и в подтверждение привел бы соответствующую статистику.

Тем не менее какой-то эффект от его речи все же был, так как за то время, что Эрик говорил, толпа увеличилась почти втрое. У большинства пришедших был задумчивый вид, с каким большинство американцев смотрят «Даллас». Может быть, просто по ящику в этот день не было ничего интересного. Макс, как я заметил, обвил рукой уютную талию Холли. Руку он засунул в ее задний карман, и туго натянутая ткань прочно захватила его пальцы. Было не похоже, что Холли носит нижнее белье. Он что-то прошептал ей на ухо, и женщина рассмеялась. Я попытался напрячься и тоже что-нибудь шепнуть в розовое ушко Сьюзен, но так ничего и не придумал.

Будто для того, чтобы компенсировать свою сухую речь, Эрик стал все больше применять язык тела. Он бил солдата кулаком по ружью, а один раз — может быть, случайно — ткнул воина коленом в самое чувствительное место. Он размахивал руками и один раз едва не упал, потеряв равновесие, но остался на ногах, вовремя ухватившись за ту же эрогенную зону. Углом глаза я заметил, что к толпе присоединились еще несколько человек — несколько человек в синем.

Я не знаю, что именно, но в копах Оксфорда есть что-то особенное. Может быть, это чрезмерная фамильярность по отношению к студентам, более грубая, чем их машины, на которых они носятся субботними ночами. Да и сам я как-то раз столкнулся с законом, когда просто шел по кампусу пешком поздно ночью и был остановлен для короткого допроса. Они дети или — как бы выразиться поточнее? — очень ревностные дети, которые очень любят устрашать. Как мне кажется, Юг вообще богат на властные натуры, и обычный южный коп — это отец, судья и сержант в одном массивном теле с парой малоприметных спутников.

Их было трое. Они окружили пьедестал, и один из них произнес:

— Ну а теперь остановись, сынок.

Эрик замолчал на середине своей очередной инвективы.

— Прошу прощения?

Тем же голосом ответил тип с двойным подбородком и выпирающей из-под куртки наплечной кобурой:

— У вас есть разрешение на выступление?

— Разрешение? Нет… но это же общественная собственность, разве нет?

— Конечно общественная, и в этом городе есть закон, запрещающий ее ненадлежащее использование. Почему бы вам не спуститься вниз, прежде чем мне придется вас арестовать?

Я видел, как Эрик спорил с самим собой. Будет ли разумно подчиниться? Или стать мучеником за Сальвадор и привлечь внимание к страданиям его народа? Марксисты в наши дни не пролетарии, теперь они — университетские интеллектуалы, в результате они всегда пахнут мелом, теорией, а не практикой. Это сильно им досаждает. Например, они терпеть не могут, когда их называют кабинетными активистами. И вот сейчас Эрик сделал шаг навстречу настоящей деятельности, чему все мы стали свидетелями. Он презрительно плюнул на штык солдата Конфедерации.

Полицейский, стоявший позади статуи, немедленно схватил Эрика за ноги и принялся стаскивать его с пьедестала. Бумаги Эрика разлетелись по воздуху, ветер подхватил их, и они упали прямо в руки Мэри, как главной соучастницы. Я мельком взглянул на записи и понял, какую кропотливую работу выполнил Эрик, готовясь к якобы импровизированному выступлению: пометки, что надо подчеркнуть, вставки цифр, полные цитаты. Этому учишься, став преподавателем: ничто не звучит более спонтанно, чем тщательно подготовленная речь.

Тем временем копы прижали Эрика к цоколю памятника, причем больше всего их раздражало то, что Эрик и не думал сопротивляться. Тип с двойным подбородком разъяснил Эрику, что он имеет право молчать, хотя Эрик конечно же хотел говорить. И он говорил, рассказывая копам о подавлении свободы слова и о том, что такое никогда не могло бы произойти в Англии. Если бы стояла темная ночь и вокруг никого не было, копы просто избили бы его, но здесь был народ, поэтому стражи закона ограничились тем, что просто завернули ему руки за спину. Они быстро надели на него наручники и повели к машине, припаркованной на противоположной стороне улицы. Машина тронулась с места и уехала, прежде чем кто-либо успел отреагировать.

— Так ему и надо — что заслужил, то и получил.

Все мы одновременно повернули голову на голос. Парень в форме службы подготовки офицеров резерва тоже присутствовал на митинге вместе со своей подругой, которую он держал за тонкую талию. Свободной рукой парень показал на статую:

— Плевать на наших ребят в форме, издеваться над парнями, которые умирают где-то за демократию… — Он сам весьма красноречиво плюнул на землю. Было заметно, что он умеет плеваться самыми разнообразными стилями. Потом он повернулся на каблуках (девушка, будто по команде, точно повторила его движение), и они зашагали вверх по улице к стоявшему неподалеку джипу.

— Первая поправка всегда защищает не тех, кого надо, — буркнула Нэнси Крю. Она достала из сумочки черную записную книжку и что-то в ней черкнула.

— Чего это здесь случилось? — поинтересовался студент выпускного курса в футболке с лозунгом в защиту мира. Даг Робертсон.

Я помнил его по прошлогоднему семинару, на котором он доказывал, что Вирджиния Вульф исповедовала дзен-буддизм.

— Все зависит от того, как далеко они собираются зайти, — мрачно говорила Нэнси. — Кто знает, может быть, есть пяток каких-нибудь дурацких постановлений, которые он нарушил просто потому, что находился здесь.

Она продолжала яростно что-то записывать в блокноте, иногда поглядывая вверх, словно что-то вспоминая. Небо теперь было окончательно затянуто серыми тучами, предвещавшими неминуемый дождь. Поднявшийся ветер вырвал из рук Мэри записи Эрика и разбросал их по площади. Мы стали бесцельно торчащей здесь группой, лишившейся смысла и центра притяжения.

— На это, помнится, жаловались мне мои чехословацкие друзья, — сказал Джозеф, застегивая воротник черной куртки.

— Интересно, вернутся ли они еще раз? — сказала Мэри, которая и в самом деле казалась очень озабоченной.

Ее слова подсказали, что нам лучше уйти в какое-то другое место. Несколько человек, стоявших с краю, поспешно ушли.

В этот момент Нэнси закончила писать и закрыла блокнот.

— Слушайте, нам надо что-то делать. Эрик не имеет ни малейшего понятия, как работает американская юридическая система, и никто в участке не будет ему в этом помогать.

От толпы отделились еще несколько человек и пошли прочь. Стало ясно, что по большей части группа слушателей состояла из любопытствующих зевак. Все остальные остались, чувствуя важность происходящего. Нэнси продолжала:

— Все мы — свидетели, а это может помочь, хотя и не обязательно. Очень важно спланировать, что должно произойти дальше, а не пускать дело на самотек. Что, если нам встретиться в «Полька-Дот», ну, скажем, через пятнадцать минут?

Над группой пронесся согласный ропот. Холли, прижавшись к плечу Макса, что-то шепнула, но он лишь отрицательно покачал головой. Он в это время что-то записывал в новом блокноте, но я не думаю, что это каким-то образом соотносилось с записями, сделанными Нэнси. Когда Холли попыталась заглянуть в блокнот, Макс отвернулся. Она была раздражена, но ничего не сказала; еще одна женщина, павшая жертвой эксцентричности Макса. Наступила тишина, в которой был слышен лишь шум ветра, гулявшего в листве дубов у здания суда. Потом толпа, как выражался Дэн Разер, рассеялась. На площадь снова опустилась обычная монотонность субботнего дня.