Мэриэн молчала, пока мы выезжали на улицу. Нашу пантомиму с Эриком она вообще не заметила.

— Ну и что вы думаете?

— О Холли? — Я понимал, что ничто сказанное мной не поможет. — Она… э-э… определенно аппетитная. Может быть, правда, не очень интеллектуальна.

— Это уж точно. — Мэриэн стукнула ладонью по приборной доске. — Не понимаю, что его привлекает к этой… к ней.

Я искоса, с любопытством, взглянул на Мэриэн. После того достопамятного фиаско на вечере у Ноулзов несколько воскресений назад я был постоянно занят припоминанием разных экзотических риторических приемов. Тот, которым сейчас воспользовалась Мэриэн, называется апосиопесис — внезапный разрыв фразы. Привлекает к этой — какой? К барменше такого типа?

— Вы хотите сказать, что ему нравится… что он… хм… ухаживает…

— Я имею в виду женщин такого типа, — невообразимо тихим голосом буркнула Мэриэн. Сейчас она вообще выглядела странно съеженной, или мне только так казалось от сравнения ее с Холли — последней досталось куда более щедрое телосложение.

Груди Мэриэн вяло обвисали под красным платьем, соски были видны, но и они плакали, безвольно глядя вниз. Я-то знал, как выглядят эти же, но возбужденные соски; теперь они явно были подавлены. Мне захотелось потрепать Мэриэн по грудям, бормоча при этом: «Ну, ничего, ничего». Вместо этого я пробормотал только: «De gustibus…» Мы ехали по Университетской авеню, и я посмотрел на дорогу как раз вовремя, чтобы вильнуть в сторону и объехать валявшиеся в правом ряду останки раздавленного на асфальте броненосца с оранжево-красными вывороченными кишками. Труп животного выглядел как игрушечный танк, но машина может раздавить и его. Выхухоли, черные белки, щитомордники, коробчатые черепахи — нигде, за исключением Юга, не видел я столь разнообразной и экзотической, раздавленной автомобилями фауны. Я уже не говорю о слишком беспечных водителях. Вдруг я осознал, что забыл, где живет Мэриэн.

— Э, куда дальше?

— К черту… То есть я хочу сказать, надо свернуть у баптистской церкви.

Я не знал, какую из них она подразумевала, но наверняка речь шла о какой-то церкви на углу. Церкви на Юге всюду как банки: Баптистская церковь Желтого Листа, Баптистская церковь Миссионерского Служения, Вторая Оксфордская баптистская церковь Свободной Воли (мне ни разу не случилось увидеть Первую), Баптистская церковь Святого Спасения и так далее и так далее. Фасад нужной нам церкви был украшен белым полотнищем с рекламой воскресных обедов с жареной курятиной. «Женский вечер со спагетти», «Молодые христиане: все, что можно съесть из запеченных моллюсков» — из всего этого возникает прямая связь церкви с едой. В конце концов, именно Христос первым занялся распределением хлеба. Правда, те трехслойные пироги, которые, как я видел, продавались у входа прихожанками, были положительно греховны.

Проехав два квартала от церкви, мы оказались в Вилла-Флэте, упорядоченном скоплении домов, какое можно увидеть где угодно — на Юге, на Севере и, наверное, даже в преисподней. Самое подходящее название для обитателей Вилла-Флэте — ученый на полпути. Эти жилища предназначались для людей, покинувших общежитие студенческого городка, но не имевших пока денег на более сносное жилье. Стены покрыты лимонного цвета терракотой, а окна закрыты жалюзи — голубыми, как глаза ребенка. Все это венчалось шоколадно-коричневой кровлей. Три «виллы» образовывали блок, а четыре блока окружали четырехугольник дерна, скудно поросший травой.

— Не надо ничего говорить, — сказала Мэриэн, перехватив мой взгляд. — Макс называет это место «виллами проклятых».

— Ну, не знаю. По-моему, здесь не так уж плохо.

— Нет, плохо, и именно поэтому так дешево. Я не попала вовремя в университетский список на жилье, вот и приходится теперь жить здесь.

Мы остановились возле блока, который Мэриэн мне показала. Перед домом на клумбе фуксиями была выложена цифра 5.

— Я могла бы поселиться в более живописном месте, но мне его даже не показали — это по ту сторону цветной линии.

Расизм Юга — вещь весьма примечательная. Обычно он не бывает таким безобразным и отвратительным, каким он стал на Севере. Здесь расизм под контролем, поэтому он более жизнеспособный и оттого худший. В Оксфорде, например, было очень мало черных семей среднего класса, и у них не было никакого стимула селиться здесь. Это была пропасть, пустота, а пустота не так заметна, как живое присутствие. Я поделился этими мыслями с Мэриэн, когда мы вышли из машины, и она согласно кивнула. Большая часть новичков факультета, нанятых в течение последних пяти лет, замечала это и не стеснялась в комментариях. Если это чувство сохранится, то когда-нибудь настанет день и мы изменим положение вещей. С такими людьми, как Эрик Ласкер, мы смогли бы организовать даже митинги в поддержку восстановления социальной справедливости в Зимбабве.

Посыпанная гравием дорожка была обрамлена двойным рядом карликового кустарника. Трава палисадника была подстрижена до такой степени, что никакой ветер не смог бы пошевелить ею. У двери под номером 5В Мэриэн забрала у меня ключи. Она открыла дверь и печально улыбнулась.

— Вы не против войти?

— Конечно нет. — Отказ показался бы оскорблением. Кроме того, не собирается же она наброситься на меня в холле.

Внутри дом оказался несколько лучше, чем снаружи, вероятно, потому, что здесь его обставляла сама Мэриэн. Перегородка холла была украшена потускневшим зеркалом какого-то смутно испанского стиля. Перед зеркалом стояла корзина с засушенной сиренью. Плетеный коврик соединял холл со спальней и столовой-кухней. Два строгих стула с высокими вертикальными спинками словно ожидали, когда слуга поднесет им кофе от плиты в глубине комнаты. На низком столике между стульями стояла миниатюрная складная ширма и эластичный шнур цветов французского триколора. В последнем предмете воплотилось присутствие Макса.

— Вот. — Она протянула вперед руку, и одежда снова обрела надлежащую форму. — Вы видите то, что видите.

— Я вижу.

Я, правда, не видел спальню, во всяком случае, с того места, где стоял. Единственное, что я мог различить, — это кусочек пледа, наброшенного на нечто похожее на стандартную кровать. И что? — мысленно спросил я себя. Ты здесь не инспектор. Ты здесь не для того, чтобы свидетельствовать, что-то узнавать, удовлетворять свое любопытство или составлять отчет об увиденном. Ты здесь не для того, чтобы цитировать Т. С. Элиота. Ты не найдешь здесь камеры пыток в чулане. Хотя в поиске непристойностей было что-то возбуждающее.

— Чашку чаю? — Мэриэн направилась в кухонную часть гостиной и сняла с плиты синий эмалированный чайник. — У меня есть кофе, но он растворимый.

— Лучше чай.

Когда Мэриэн склонилась над раковиной, я впервые заметил, какая она маленькая — не выше пяти футов двух дюймов. Рост не бросался в глаза, когда она стояла ко мне лицом, так как внимание отвлекалось на ее полноту.

Она поставила на плиту чайник, мы сели на стулья и принялись ждать, когда он вскипит. Думаю, мы оба надеялись, что собеседник начнет первым. Наконец она решила взять инициативу в свои руки.

— Макс иногда может быть настоящей занозой в заднице. — Это была не жалоба, а констатация факта.

— Я понимаю, что вы имеете в виду.

— В самом деле? — Ее карие глаза широко раскрылись.

— Нет — да, я хочу сказать — нет не в том смысле, как вы подумали, как мне кажется.

Слова снова загнали меня в ловушку. Полисемантическая извращенность языка. Я сделал паузу, чтобы подумать.

— Думаю, что понимаю, что именно вы чувствуете.

Но Мэриэн не позволила мне так легко отделаться.

— Хм… вы что, тоже влюблены в Макса?

— Он мой сосед, и я часто его вижу.

— И какие именно части?

— Вероятно, не те, какие видите вы.

— Я не возражаю против этих частей. — Она улыбнулась и закинула ногу на ногу, поправив юбку на бедрах. Кожа ее при комнатном освещении казалась желтоватой. — Но я говорю о том, как он обходится с людьми.

Я подумал о резком юморе Макса. Потом вспомнил швабру в баре и не смог сдержаться.

— Думаю, он любит верховодить людьми.

— Это верно, — пробормотала она, и я вдруг подумал, не ездила ли сама Мэриэн вместе с Максом на помеле или оттачивала на нем какие-нибудь трюки с веревками. Чайник засвистел, и Мэриэн встала. Она подошла к плите и обернулась ко мне через плечо:

— Молоко, сахар?

— Ничего.

— Вот и хорошо, а то, кажется, у меня их и не осталось. Стараюсь выдерживать диету. — Она поставила чашки на поднос, украшенный орнаментом из бычьих глаз.

Некоторое время мы молча прихлебывали чай. Я не знал, почему она вдруг решила пуститься со мной в откровенность, но, вероятно, Мэриэн в данном случае следовала принципу «от бури в любую гавань». Но как бы то ни было, один вопрос я все же хотел ей задать, и я его задал.

— Скажите, что вы в нем находите?

Это было стандартное клише, но я не хотел, чтобы и на этот раз меня поняли превратно.

Мэриэн помрачнела и задумалась. Сначала она облизнула нижнюю губу, а потом ее прикусила. Она покашляла, словно собиралась ответить, еще немного помолчала и тоже ответила избитым клише:

— Это трудно объяснить.

— Постарайтесь.

— Ну, вы же знаете, какой он…

— Только в некоторых частях.

На этот раз она покраснела.

— Я не это имею в виду. Он пленяет. Он может заставить почувствовать тебя самой важной персоной в любой компании — так, словно ты единственный человек. Конечно, если не делает свои проклятые заметки в блокноте.

— Он действительно хорошо говорит.

— Это не все. Если ты скажешь о, ну, например, о Караваджо, то он обязательно видел «Прорицателя», и ты можешь поговорить об этой картине. Или о флагах Джаспера Джона. Или о том, сколько тмина надо положить в перец. Можно говорить о санитарных нормах при уничтожении мусора, и окажется, что он разбирается и в этом.

— Вы и об этом говорите?

— Перестаньте! Вы же понимаете, что я имею в виду. Не будьте как Макс.

— Прошу прощения. Вы правы. Я знаю, что вы имеете в виду. — Поскольку мы пустились в откровенности, я тоже сделал признание: — Он и меня очаровывает.

Она посмотрела на меня, округлив глаза. Еще одна полисемантическая извращенность.

— Мм, за исключением некоторых частей.

— Будьте серьезны.

Итак, мы были серьезны в течение десяти минут, говоря о том, какими невнимательными и черствыми могут быть мужчины и насколько легче в Оксфорде мужчине познакомиться с женщиной, чем наоборот. Мы не стали говорить о садизме Макса. Я пошутил, что в этом городе суженого легче встретить в церкви, чем в прачечной самообслуживания. Она спросила, не знаю ли я каких-нибудь красивых мальчиков-хористов. Я пообещал, что буду искать, но что я беру за службу десять процентов — десять процентов того, что она хочет знать. И вот в таком духе мы и общались. Между нами ничего не происходило. Все шло так, как мне хотелось. Если бы меня сильно потянуло к Мэриэн, а я могу признаться, что отчасти так оно и было, то в этом было бы что-то нездоровое. Во всяком случае, в моем положении и в нашем маленьком городе. Когда я наконец посмотрел на часы, было уже половина седьмого. Я сказал, что мне пора идти, и поставил чашки в мойку.

В проеме она положила мне руку на плечо и одарила быстрым поцелуем, а потом подтолкнула к двери. Я прошел половину лужайки, когда до меня дошло, что я без машины. Мэриэн, привыкнув к тому, что Макс везде и всюду ездит на велосипеде, должно быть, просто забыла об этом. Мне не хотелось возвращаться — портить эффект прощального поцелуя. Поэтому я решил пройти пешком, тем более что идти надо было немногим больше мили.

Я прошел полдороги, когда меня остановил автомобильный клаксон. Это был Эрик Ласкер в своей новой машине, «шеви-нова», ехавший в опасной близости к полосе встречного движения. Он опустил стекло:

— Привет! Вас подбросить?

Я прикинул все за и против. Конечно, если я поеду с Эриком, то скорее попаду домой. С другой стороны, я был уверен, что он начнет втягивать меня в какой-нибудь очередной политический крестовый поход. В последний раз, когда мы с ним беседовали, я поймал себя на том, что подписался на десятимильный забег в поддержку Гринписа. Разговор с Эриком — истинным выпускником британского Оксфордского университета — являл собой образчик высокого наслаждения. Он читал телефонную книгу с лучшим произношением, чем средний американец декламирует Шекспира. Но было одно но — ко всему он примешивал политику. Его преподавание было насквозь пропитано политикой, при покупках он руководствовался обоснованным экономическим выбором, и конечно же его секс тоже был пропитан политикой (недавно он порвал со своей подругой, с которой не сошелся во взглядах на международную амнистию). Если вы обедали с ним, то он мог начать рассказывать, какая часть вашего меню доставлена из стран угнетенного третьего мира.

Я отрицательно махнул рукой, но Эрик подумал, что я прошу его остановиться, что он и сделал. Он высунулся из окна, заплатка на локте пиджака должна была свидетельствовать о симпатиях к пролетариату его владельца. Он воспроизвел в увеличенном масштабе ухмылку у «Теда и Ларри».

— Хотите незаметно улизнуть домой? Садитесь, садитесь.

Вот черт. Я поразмыслил: стоит ли пускаться в объяснения?

— Я только что вышел от Мэриэн… — начал я.

— Держу пари, что так и есть. Как принято, пошлепали и пощекотали друг друга?

— Нет, говорили об одном общем друге.

— Ах да, у вас есть старый общий друг. Это то, что вы будете рассказывать жене? — На лице его появилось выражение, которое британцы называют ослиной улыбкой.

Если я уйду, это возбудит еще большие подозрения, поэтому я просто сел в машину. Но вероятно, мне следовало все же хотя бы попытаться стереть с его лица эту идиотскую ухмылку.

— Все было совсем не так, как вы думаете, Эрик. — Это было единственное, что я сумел сказать.

— Как скажете.

— Мы тронулись, и у Эрика тут же возникли проблемы с автоматической коробкой передач. Мы едва не столкнулись с двумя девушками, решившими заняться после обеда энергичной ходьбой. Эрик им дружелюбно посигналил. Они помахали в ответ — это были наши бывшие студентки. Будучи главным и единственным преподавателем творчества Шекспира в кампусе, Эрик учил этому предмету практически всех студентов все три года, что прожил здесь.

Главная проблема заключалась в том, чтобы отвести удар от себя, но так, чтобы не поползли сплетни о Максе. Но прежде чем я успел что-нибудь придумать, Эрик показал рукой в сторону заднего сиденья:

— Слушайте, там лежат листовки, которые я должен завтра распространить. Возьмите одну.

— Спасибо, но знаете, мне и без этого есть что почитать.

— Какой абсурд. Это займет у вас всего лишь пару секунд. В субботу на площади будет митинг в защиту Сальвадора.

— О! — Мне хотелось побывать на митинге не больше, чем увидеть у моего крыльца пятерых продавцов щеток Фуллера. Помнится, однажды я подписал одну из петиций Эрика, и после этого мне пришлось отдать деньги на революцию в Эфиопии. Но может быть, если я возьму листовку, это отвлечет его от Мэриэн. Мне захотелось открыть дверь и выйти, хотя мы и ехали со скоростью миль этак двадцать в час.

— Да, я действительно думаю, что сотрудники кафедры должны прийти. Это абсолютно необходимо. Боже, там творится такое. У меня есть литература, я покажу вам… сейчас, куда же я их дел?

Машина совершила плавный зигзаг, пока он лазил под мое сиденье, потом под свое, прежде чем отыскал нужные листки под передним ковриком. Я взглянул на памфлет и даже пробежал его глазами, чтобы доставить ему удовольствие. Политические заключенные, лагеря пыток, военные «миротворцы», эскадроны смерти. Я тяжело вздохнул, понимая, что мог бы принять все это намного ближе к сердцу. Самое ужасное заключалось в том, что этика Эрика была безупречна, и, сталкиваясь с ним, все мы, преподаватели литературы, чувствовали себя виноватыми оттого, что не бежали сей же момент на помощь гондурасским беженцам.

Я вышел из машины, пообещав, что приду на митинг вместе со Сьюзен, но не смог удержаться и добавил:

— Можете попробовать пригласить и Макса Финстера.

— О! Но кто это?

— Новичок факультета, преподаватель с кафедры истории. Очень хорошо разбирается в таких вещах. Удивительно, что вы с ним до сих пор не познакомились.

— Да, я обязательно его разыщу. — Глаза Эрика загорелись поистине миссионерским огнем, верой в обращение.

Я вспомнил, как он когда-то говорил мне, что его отец был генералом Армии спасения. Я помахал ему в знак благодарности, и Эрик отбыл в превосходном расположении духа.

Сьюзен ждала меня с обедом, и я, невзирая на поздний ленч, буквально набросился на еду, уничтожив половину сковороды с лазаньей, а через час вернулся на кухню за крекерами и сыром. Это удивило Сьюзен, в глазах ее засветилась материнская радость. Она даже похлопала меня по спине и назвала Донни.

Когда она спросила меня, почему я припозднился, я сказал, что Эрик заставил меня помочь ему в сочинении памфлета.

— Мало того, — добавил я, — мы согласились пойти завтра на митинг, который состоится на площади.

— Мы согласились?

— Это, наверное, будет интересно.

— Завтра собирается наш комитет по улучшению дорог. — Сьюзен снова занялась общественной деятельностью. Она, правда, никогда не была такой политизированной, как Эрик, который считал ее слишком буржуазной. Она же, в свою очередь, считала его чужаком.

— Когда у тебя встреча?

— Тогда же, когда митинг Эрика.

— Но я же не сказал тебе, когда он начнется, — съязвил я. Мне показалось, что теперь ей нечем крыть.

— Он наверняка состоится во второй половине дня — они всегда начинаются чуть после двенадцати. Сам-то он никогда не встает раньше полудня.

Это была правда. Эрик, как и Грег, был известен своим ночным образом жизни. Если бы вам захотелось вдруг увидеть рассерженного марксиста, вам достаточно было бы постучать в дверь Эрика, когда наступало время завтрака. Миссис Пост, как и подобает ранней пташке, презирала утренних сонь, имела обыкновение в девять утра извещать Эрика о кафедральных совещаниях, и дело кончилось тем, что Эрик стал на ночь снимать трубку с рычага. С другой стороны, если мне не спалось ночью, достаточно было выглянуть на задний двор и посмотреть на апартаменты Эрика. Там неизменно светились два ярких желтых прямоугольника окон, задернутых жалюзи. Окна Эрика придавали неизъяснимую теплоту безбожной беспощадности ночных часов.

— Ты просто не любишь Эрика, — произнес я.

— А кто его любит?

— Да, конечно, никто, но суть не в этом. Дело действительно важное, и люди должны показать свое к нему отношение.

— Что там случилось на этот раз?

— Восстание в Сальвадоре.

Сьюзен прикусила губу, это был знак, что она колеблется. Я просто физически чувствовал, как она взвешивает на весах мусор на дорогах и размахивающих мачете революционеров. Потом она стала мысленно прикидывать, что ей надеть.

— Ладно, — сказала она наконец, — но ты за это должен будешь повести меня в кафе.

— Договорились.

Выход в кафе обычно означал жареную рыбу, так как Сьюзен из-за запаха никогда не готовила рыбу дома. Обычно мы ходили есть рыбу один раз в месяц.

Закончив дискуссию, мы разошлись. Сьюзен отправилась звонить главе комитета миссис Споффорд, я же пошел в кабинет поработать. Во всяком случае, я честно собирался работать. Некоторое время я сидел перед компьютером, не притрагиваясь к клавишам. Потом подобрал статьи с критикой Джойса, но не прочел в них ни строчки. Из-за стены не доносилось ни звука. Я стал думать о тишине. Я стал думать об одиночестве. О частях, представляющих другие части. По неведомой причине мне вдруг представились ласкающие меня руки.

Руки были женские, мягкие и белые, мне было уютно и приятно от их ласк. Руки легли мне на плечи, как руки музы, решившей поговорить со мной по душам. Потом руки заскользили вниз, прошлись по груди и вскоре оказались в паху. Они гладили и нежно мяли мою плоть. Постепенно руки стали моими собственными, и я принялся делать то, чего не делал уже давно, — я занялся онанизмом в носовой платок, который извлек из ящика стола. Я не вполне понимал, на чей образ я мастурбирую, но это точно не была моя жена.

Сьюзен уже спала, когда я наконец отказался от попыток работать. Мне захотелось посмотреть на ее руки, но они оказались спрятанными под простыней. Я тихо разделся и лег. Я лежал, вытянув руки по швам, понимая, что сегодня засну не скоро. Праздно, как человек, который всю жизнь только собирается путешествовать, думает о поездке друга за границу, я подумал: интересно, чем занимается сейчас Макс?