27
В полиции Максина сначала отказалась говорить. Но когда Элейн навестила ее в камере, она, рыдая, рассказала, что произошло той ночью. Они занимались сексом, занимались как всегда. Ритуал предусматривал связывание Максу рук за спиной липким медицинским пластырем и стягивание лодыжек эластичным шнуром. Оба они в это время были чрезвычайно пьяны. Она притянула Макса к груди и сильно прижала, а потом стала вести его лицо вниз, по своему мягкому животу, а потом зажала его голову бедрами. Она удерживала его лицо ягодицами, сидя верхом на голове, а он кричал: «Еще!» Потом она отключилась.
Придя в себя, Максина увидела, что задушенный Макс все еще лежит под ней. Раздавленный. Церемонно пригвожденный к кровати сотнями фунтов женской плоти, не давшей ему ни высунуться, ни даже отодвинуться в сторону. Он пьяно брыкался, слабел и в конце концов лишился жизни под этими скользкими, раздутыми ляжками… Омерзительное торжествующее распятие.
«Преподаватель истории умер от несчастного случая» — таким был заголовок заметки в «Дейли Миссисипиэн», как всегда изобиловавшей опечатками, без фотографий и короткой, как надпись на могильной плите. В это время Максина проходила психиатрическую экспертизу в Джэксоне, где ее время от времени навещали несколько человек. Один из них Грег — он католик и поэтому чувствовал себя виноватым в случившемся. Ездила к ней и Элейн, которая была склонна считать Максину жертвой. Максина была немногословна с Грегом, больше говорила с Элейн, которая старалась найти ей хорошего адвоката. Но именно Грег испек для нее арахисовое печенье и убедил ее поесть, как только к ней вернулся аппетит. У меня он, кстати, тоже пропал, и вообще чувствовал я себя чертовски плохо.
Я решил, что навещать Максину — свыше моих сил, учитывая все обстоятельства и мои отношения с Максом. Хотя я так и не поехал к ней, она сама являлась мне довольно часто — во сне. Она сидела верхом на мне, сверкая, как полная луна, сжимая меня своими бимсами всякий раз, когда я пытался выбраться из-под нее и убежать. Бывали ночи, когда я просыпался с подушкой на лице. Я стал спать отдельно от Сьюзен, так как не мог ни простить ее, ни рассказать, что она сделала. Если бы я досмотрел сцену до конца, если бы я увидел, что происходит, я бы смог что-нибудь сделать до того, как стало слишком поздно. Но все «если» остались в прошлом, осталось настоящее, которое я с трудом переживал. Оставалось глубоко дышать и ждать, когда пройдет время, которое, как известно, все лечит.
Следователь в своем рапорте указал, что у Макса было сломано предплечье. Учитывая состояние Макса, это обстоятельство вызывало вопросы. В этом деле вообще было много неясного. Сначала правосудие штата выдвинуло обвинение в преднамеренном убийстве в пылу страсти. Для установления вероятных поводов были назначены предварительные публичные слушания. Обсуждались следующие варианты: непреднамеренное убийство, преступная небрежность, а также принуждение к самоубийству. Максина не могла или не хотела говорить, но до предъявления обвинения дело так и не дошло. Обвинение было снято за отсутствием улик и отчасти, как мне кажется, из простого смущения. «Отвратительное и омерзительное преступление законов природы». Так гласит антисодомитский закон штата Миссисипи, и в этом есть нечто нематериальное. Была даже мысль посмертно обвинить Макса в сексуальном насилии. Особенности этого дела, какими бы туманными они ни были, весьма странно подействовали на многих людей.
Через две недели после того, как с Максины были сняты обвинения, я встретился с Мэриэн, выходившей из Брайант-Холла, где она преподавала летний курс по искусствоведению. Она вновь обрела часть прежней живости — во всяком случае, с тех пор, как я видел ее в последний раз. Была ли эта живость обусловлена духом или плотью, я сказать затрудняюсь. По крайней мере, за это время она не похудела. Было излишним спрашивать, знает ли она о Максе: инцидент, связанный с этой смертью, не мог вечно оставаться под спудом. Но в университете были мощные силы, которые были заинтересованы в его сокрытии — от канцлера до многих более мелких администраторов. Постепенно дело это приобрело характер замятого скандала.
— Полагаю, вы слышали о Максе? — зачем-то спросил я.
— Конечно. — Она изменилась в лице. — Два дня назад я была у Максины.
— Вы у нее были? — У меня, как говорит Сьюзен, опустилась челюсть. — Зачем?
— Я должна была это сделать.
Кивнув, я сделал вид, что понял.
— Вы узнали, что хотели.
— В какой-то степени да. Но ей не разрешают много откровенничать.
— Но сильно ли она нуждается в этом?
— Вы не уловили сути, Дон. Ее подталкивали. — Она положила руки мне на плечи, и я подумал, что она хочет меня обнять. Хватка ее усилилась. Она приблизила ко мне свое лицо. — Если вы будете толкать человека слишком сильно, он в конце концов толкнет вас, и толкнет сильно. — Она оттолкнула меня, но не отпустила мои плечи. Для женщины такого роста и комплекции у нее были сильные руки, но, конечно, это была далеко не та Мэриэн, какую я знал раньше. В прежние времена она была куда больше.
— Так вы думаете, Максину подтолкнули?
Да, конечно, таки было, но что из этого? Многих людей в этой жизни подталкивают, но не все совершают убийство. Или принуждают к самоубийству.
— Или вы думаете, что Макс подтолкнул ее специально?
— Вы знаете это не хуже, чем я. — Она отпустила мои плечи. — Как вы думаете, почему ее отпустили?
— Вам нисколько не жаль Макса?
— Было жаль. Но это было давно и прошло. Сейчас я думаю, как был счастлив этот сукин сын. Он получил то, что хотел, верно?
Я не нашелся что ответить, и она, потрепав меня по волосам, пробормотала:
— Бедный Дон.
Произнеся это, она ушла.
Что еще могу я вам рассказать? Все, что угодно, но не цельную историю. Проблема заключается в том, что критики называют позицией рассказчика, а позиция эта имеет свои ограничения. Она ограничена тем, что рассказчик делает, видит, чувствует, или тем, что он хочет описывать, а что — нет. Я занимаюсь этими аспектами литературы, зарабатывая себе на жизнь. Я могу распространяться на эту тему на двухчасовом семинаре, а могу написать двадцатистраничную статью, смотря по тому, что мне закажут сначала. Но совершенно иное дело — рассказывать историю самому. Что я знаю и когда я ее узнал; как можно полагаться на это, если ретроспективно я с самого начала знал ее омерзительный конец?
Думаю, мне нет нужды вдаваться в подробности этого случая. Полицейские допросили всех нас, и некоторые старались отвечать то, что знали. Но я не стал этого делать. Все, что я могу сказать, — это то, что после всех попыток прокуратуры штата выдвинуть формальные обвинения все они были внезапно сняты. Возможно, это связано с бывшими женщинами Макса, которые наведывались потом в его квартиру и привлекались для допроса. Допросили, в частности, некую Донну, ту самую, которая душилась духами оделанфер и привязывала мужчин к титанической щели между двумя своими грудями. Или, например, Хэтти, которая засовывала во влагалище конфеты, а потом заставляла мужчин их есть. Я не скажу, что в сексуальном плане Макс был больше унижен, чем его добровольные партнерши. Максина прошла курс психотерапии и, насколько я знаю, продолжает лечение у себя дома, в Висконсине. Элейн, видевшая Максину перед ее отъездом из Джэксона, говорила, что та потеряла семьдесят фунтов и вырабатывает свой новый имидж. Я сам этого не видел.
Кафедра истории наняла нового ассистента, и со временем квартиру С-7 занял бородатый, желтоволосый мужчина по имени Оливер Энфилд. Это был вежливый и приличный человек, с особой приветливостью обращавшийся к Сьюзен. Он был настолько любезен, что я думал, не ухаживает ли он за ней; я думал так до тех пор, пока Сьюзен не сказала мне, что он гей. Кажется, женщины разбираются в этих вещах лучше, чем мы, мужчины, но, может быть, это и не так, потому что вскоре с ним стала ходить Элейн. Ходить — такой фигурой речи мои студенты часто обозначают узловую проблему всей мировой литературы.
В качестве сноски: наняв частного агента, Мэтты, наконец, выследили свою дочь Черил, которая все это время жила в Мемфисе. Она не поступила в бордель и даже не жила во грехе, а устроилась работать официанткой. Родители настаивали, чтобы она осенью вернулась в университет, и отец позвонил мне, чтобы я помог ему убедить Черил. Боюсь, что я был груб с мистером Мэттом, но думаю, что он это переживет.
Вилли Таккер вместо университета попал в августе в госпиталь. Как раз перед самым началом осеннего семестра. Сиделка одела его для прогулки и на время оставила одного. В этот момент в сосуды легких попал кровяной сгусток. Вилли начал задыхаться, потерял сознание и упал. Сиделка обнаружила его в таком состоянии десять минут спустя, и больного тут же отправили самолетом в Мемфис. «Вилли — настоящий боец, — заявил в интервью „Дейли Миссисипиэн“ его бывший товарищ по команде. — Он преодолел одну беду, преодолеет и другую». Парня прооперировали и удалили сгусток, и в течение недели наша газета печатала бюллетени о состоянии его здоровья. Но сознание к Вилли так и не вернулось, и он умер от легочной инфекции на следующий день после своего двадцать первого дня рождения. Так как фонд Вилли Таккера стал известен в общенациональном масштабе, его смерть была достойна колонок новостей, и даже «Нью-Йорк таймс» опубликовала некролог. Эта смерть вызвала массу разговоров, затмив жалкий конец Макса.
Так Макс был вычеркнут из памяти города. Никаких больше новостей. Но смерть не останавливает литературоведов (если не считать их собственной кончины, но даже и в этом случае многие из них умудряются публиковаться посмертно). Действительно, только после смерти писателя можно написать его полноценную литературную биографию, то есть тогда, когда открываются его частные архивы. Несколько месяцев назад произвели уборку в кафедральном кабинете Макса. Там было немного вещей: несколько книг, экзаменационные работы и ежедневник, такой же, какие администрация университета раздавала всем преподавателям. Я видел, как швейцар в присутствии Генри Клея Споффорда укладывал эти вещи в большую картонную коробку.
Страницы ежедневника были девственно чисты — я объяснил, что Макс вообще редко работал в кабинете. Споффорд взял ежедневник двумя пальцами и бросил в коробку. Он все делал так, словно на нем были белые перчатки. Он подозревал Макса с самого начала и никогда этого не скрывал. В конце они занялись ящиками стола, нашли в них блокнот, варган и связку резиновых жгутов. Ящики разбухли от сырости и открывались с трудом, а средний ящик не открылся и после неоднократных попыток его выдвинуть. Было решено, что покойный им никогда не пользовался.
Швейцар собрался закрыть кабинет.
— Вы хотите остаться? — спросил он у меня.
Я колебался, сам не знаю почему. Споффорд посмотрел на швейцара и пожал плечами, тот посмотрел на Споффорда и тоже пожал плечами.
— Ладно, я просто прикрою дверь, а вы потом ее запрете.
Они вышли из кабинета, волоча между собой ящик, который едва ли весил больше пяти фунтов. Медленные шаги удалялись в сторону Бишоп-Холла. Я подсознательно надеялся, что найду в этом кабинете что-нибудь, какой-нибудь знак, какой-нибудь сигнал Макса с того света. Было жарко. В воздухе висела нестерпимая духота. Я смотрел на стол до тех пор, пока мне не показалось, что он тоже на меня смотрит. Я очень хорошо помнил, что однажды видел этот средний ящик наполовину выдвинутым. Я решительно шагнул к столу и рывком потянул ящик на себя. Он не поддался. Когда я попробовал открыть его еще раз, то заметил, что он не задвинут до конца, а значит, его можно подтолкнуть снизу и одновременно потянуть снаружи. Я опустился на колени и толкнул. Как только я это сделал, ящик поддался и выкатился из стола легко, словно на колесиках. В нем лежала тетрадь, скрепленная красной спиральной проволокой. На обложке было крупными печатными буквами написано «ЗАМЕТКИ».
Меня всегда интересовало, что делает Макс со своими записями на листочках бумаги. Написанное всегда должно быть зафиксировано и сохранено. Правда, зная Макса, я думал, что он вообще не оставил после себя никаких заметок, полагаясь на вдохновение и память. Он был странным психологическим сочетанием анальной экспульсивности с анальной ретенсивностью; человеком готовым испускать энергию, бросаться на стенку, но одновременно держал себя на коротком поводке, концентрировался и тщательно готовился к подходящему моменту, который мог никогда и не наступить.
Я видел в Максе сексуального художника.
Заперев дверь, я сел на стул Макса и начал читать. Не знаю, как назвать эти записки; они представляются мне смесью наблюдений, эпиграмм, интерпретаций, каламбуров — чистых и двусмысленных, вступлений к эссе и даже нескольких изобретательских идей, например программируемый бамперный стикер, содержание которого можно менять, в зависимости от настроения. Это была пестрая смесь, всякая всячина, винегрет, мешанина. Короче говоря, заметки. Именно то, что Макс все время записывал на клочках бумаги. Но теперь Макс был мертв. Я чувствовал, что вступаю в права наследства.
Вот часть его записей:
И Слово стало плотию. Иоанн, 1: 14.
И вот я снова здесь, сижу и жду, когда свалюсь кому-нибудь на голову.
Здесь много силы, связанной религией. Часть этих сил имеет сексуальную природу. Идеальный пример: непорочное зачатие: noli me tangere. Если бы я был Богом, то трахнул бы Марию так, что из нее полезли бы кишки.
Сатириаз неизлечим. Но в чем суть болезни?
Что бы случилось, если бы все люди стали одинаковы анатомически?
Bleibtheit. Embonpoint. Zei-niku.
Мне нравится Юг. По-настоящему нравится. Нет лучшего места, где можно было бы скрывать столько разных вещей за набором хороших манер. В этом отношении Миссисипи — самое соблазнительное место, какое я когда-либо видел.
Мэриэн — отработанный пар. Она неправильно ест и отличается неверным отношением к жизни. Не стоит переживать: посмотри на нее как на хорошее начало.
Дон умен, но слишком академичен. Он такой, каким я поклялся не быть никогда. Мои чувства по отношению к нему очень трудно выразить. Пожалуй, это мое одетое в черный костюм суперэго. Я никогда не могу знать наперед, сколько времени я могу с ним говорить, но Бог видит, что разрушил множество барьеров. Но не все. Примечание: не знаю, замечает ли Дон, что полнеет, или понимает ли он, зачем Сьюзен его откармливает. Или здесь проявляется моя злокозненность?
Можно ли пыткой принудить душевнобольного признать что-либо осмысленным? Можно ли заставить психопата ощутить эмоции или разбудить кататоника болевым стимулом? Что случится, если столкнуть двух душевнобольных?
Перед тем как заняться этим прошлой ночью, я нанес на лицо немного макияжа Мэриэн. Это заставило меня почувствовать себя рабом. Она сказала, что это извращение, а я ответил, что в этом-то вся суть.
Часть вместо целого: определение фетиша.
Трибадизм: сексуальный акт между лесбиянками, удушение — вот полезное слово. Попробовать его на Доне?
Как может быть плоть столь бесчувственной и одновременно столь соблазнительной?
В праздники Холли носила тесный пурпурный пуловер. Она в нем выглядит как рождественский пудинг, а я рядом с ней как длинная ложка.
Когда меня связывают, я чувствую себя уверенно и надежно. Я люблю шпунты на педалях велосипеда, ремни безопасности в «камаро» Мэриэн, пеньковую веревку, которую я однажды дал Холли, чтобы она ею воспользовалась. Но нет ничего лучше эластичного шнура, он позволяет ощутить рывки к свободе.
Причина того, что мои коллеги с кафедры истории столь скрытны, заключается в том, что им нечего скрывать. Если спрятать свечу в кувшин, она даст немного света, поэтому я и отказываюсь это делать.
Историки, которые сравнивают, проводят более интересный анализ, чем историки, которые выделяют контрасты. В конце концов, и яблоки и апельсины в равной степени фрукты.
Традиционно гениями считают людей, пораженных одной-единственной манией, они способны сконцентрироваться только на одном предмете, совершенно отключаясь от других. Шахматный гений ничего не смыслит в бейсболе, поэт не утруждает себя хождением на выборы, а Эйнштейн привычно не знал, куда он дел свои очки. Но что сказать о другом роде гениев, о людях, талант которых постоянно перемещается в поисках энциклопедического знания? Или, например, о редчайшей породе, о тихих и спокойных людях, которые в юности, обнаружив, что они записные гении, просто решают не пускать под откос свою жизнь и не реализуют гениальность. Очень плохо, что историки признают только первый тип.
Кто сломал шею Таккеру? Мне очень хотелось бы это знать.
Проехать тридцать тяжелых миль на велосипеде — это очищение, обнажение, искупление, испытание, которое тело предлагает духу. Но тем не менее этот способ легче, чем старые рецепты умерщвления плоти.
Все обманывают. Но каковы этические следствия этого?
Мужчина: «Я никогда никого не целовал». Женщина: «Меня никогда никто не целовал».
Толстуха; см. Пикник.
Преследую ли я свои сны, или они преследуют меня? Куннилингус до невозможности приближает к повторному рождению. Я бьюсь головой в ворота.
«Не волнуйся, у меня чистый нос».
«Я волнуюсь отнюдь не за эту часть твоей анатомии».
Никогда, никогда больше никаких дел со студентками. Запретный плод, может быть, и сладок, но он смертельно опасен. Как преподаватель «Оле Мисс», я не собираюсь делать ту же ошибку, какую совершил, будучи ассистентом в Колумбийском.
Уверен, что вместо этой ошибки я сделаю какую-нибудь другую.
Идея: создать кафе, где готовили бы кофе из обжаренных при клиенте зерен и продавали по достойной цене. Стоит ли поговорить об этом с Энди из «Полька-Дот»?
История чарует меня, потому что это длинный список мерзостей, злодеяний и жестокости. То же самое верно в отношении литературы. Добродетель — предмет детских сказок.
Воин выискивает слабые места противника и атакует их.
Любовник выискивает уязвимые места возлюбленной и ласкает их.
В чем разница?
Адам из «Потерянного рая» вначале чувствует себя Богом, а потом ощущает себя как в аду. Мы все испытываем подобные чувства, но не считаем себя героями, достойными эпоса. Что-то в этом роде мог бы, пожалуй, сказать Дон.
Дон слишком озабочен тем, чтобы дать точное определение тому, чем он занимается. Литература — очень туманная область между языком и реальностью.
Потогонное: для озабоченных отсутствием пота.
Она научилась танцевать, чтобы трахаться в общественных местах.
В Карвилле, Луизиана, существует последний лепрозорий в Соединенных Штатах. У меня есть фантазия: поехать туда с Холли и заняться с ней сексом в одной из палат.
Единственный способ, каким люди могут причинить мне боль — такую, какую я хочу, — это если я первым причиню ее им. Не думаю, что это оставляет мне много шансов. «Делай другим то, что хочешь, чтобы другие делали тебе».
Почему Элен пользуется одним и тем же естественным отверстием для того, чтобы есть, и для того, чтобы петь? Все же в человеческом организме явный дефицит естественных отверстий.
Я просто чрезмерно растянут любовью.
Некоторые люди хотят интима и поменьше разговоров; другие хотят иметь супругу и двоих детей; некоторые хотят проводить жаркие ночи по субботам. Моя идея о совершенных отношениях абсолютно не выразима словами.
Vagina dentate, влагалище с зубами — прабабушка всех страхов кастрации. Итак, снова туда, в пасть льва.
Если юмор агрессивен, то почему мы смеемся чужим шуткам?
Внутри каждой худой женщины прячется толстая. Она стремится вырваться наружу, явить свою фактуру, свое естество. Я сказал об этом Мэриэн, но она подумала, что я пошутил.
Недостаточно только прижиматься и тереться друг об друга. Слияние плоти — вот в чем суть эротики. Я мечтаю стать частью живота Мэгги, заполнить собой бедра Сильвии. Сложить зверя с двумя спинами — это только первый шаг в верном направлении. Я хочу быть внизу, внутри. Я хочу раствориться полностью.
Как только Биби выключает душ, я заползаю в ванну и во весь рост ложусь между ее сильными жирными бедрами. Однажды она устроила мне золотой дождь, но это так смутило ее, что я был вынужден обратить все в шутку. «Знаешь, ты меня действительно как кипятком обдала», — сказал я.
Продолжаю совершенствовать технику щекотки.
Если бы я был суеверен, то попросил бы брата Джима наслать на меня ведьм. Или захотел бы этого. Но что еще можно ожидать от богобоязненного христианина? Как бы то ни было, он заблуждается. Лучше сгореть, чем жениться.
Огромная задница Марджори — это одно из естественных чудес света. Я испытываю почти непреодолимое желание выбить на ней надпись «КОНЕЦ».
Отказ перенести намного легче, чем принятие; например, это касается возврата посланной в журнал статьи. Вот оно — ты сделал, а теперь попытайся еще раз. Принятие, напротив, тянет за собой массу хлопотливых переговоров.
Афоризмы — это легкие крупицы человеческого опыта, но я все же нахожу их привлекательными.
Дон:
а) потрясающе наивен;
б) крайне чувствителен;
в) и то и другое из перечисленного.
Она — моя с коровьими икрами, толстобедрая, мягко-податливая, широкопоясная, жирнопузая, большезадая, грудастая и мягкоплечая ладья мечты.
Сильвия, 215 фунтов; Марджори, 223 фунта; Александра, 157 фунтов; Мэриэн, 169 фунтов (в свои самые пышные времена); Холли, 187 фунтов; Элен, 214 фунтов; Биби, 230 фунтов (?); Хэтти, 267 фунтов. Я должен преодолеть барьер 300 фунтов. Я мечтаю о женщине, которая была бы такой тяжелой, что едва могла бы двигаться.
Разница между женским и мужским мазохизмом та же, что разница между пассивным страданием и голосом вопящим: «Выпори меня!»
Идея рассказа: мальчик растет в пригороде Нью-Йорка, хорошо упитан, хорошо воспитан и неплохо образован. Во время перемены на него набрасывается толстая девчонка. Она догоняет его, хватает и садится на него верхом. Пять лет спустя он начинает неистово качать мышцы в спортивном зале.
Слишком прозрачно и очевидно? Нет, это просто автобиографично.
Правда заключается в том, что я, несмотря на то что непрестанно думал об этом, никак не могу понять, почему полнота и изобилие плоти вызывают у меня такое сильное сексуальное влечение. И почему это влечение стало непреодолимым здесь, на Юге? Правда, в таком влечении больше смысла, чем в страсти к нехватке. Избыток сексуален; недостаток разочаровывает.
Распухшие дни, тяжелые ночи.
Для начала я легонько пробежался указательным пальцем вверх и вниз по ее голой руке, миновал сгиб локтя, каждый раз забираясь все выше и выше. Это немного щекочет, но при этом воспринимается очень чувственно. Когда я добираюсь до пухлой плоти между плечом и грудью, она начинает дышать как паровой двигатель. Я веду ее к постели, мои руки ласкают ее необъятную грудь. С этого момента она моя. Я могу наступить на нее, и она будет лишь слабо стонать в ответ. Наклонившись, я нежно снимаю с нее рубашку и штаны, словно снимая покрывало с огромной скульптуры из живой плоти. Мне приходится обхватить ее руками, чтобы снять бюстгальтер и трусы. Звук эластичных шлепков резинки по ее бесконечным бокам сводит меня с ума.
С этого момента я в ее власти.
Она устраивается в кровати, тихим рокотом просит меня приблизиться, прийти в ее объятия. Я повинуюсь. Потом она захватывает меня. Иногда она трет мою щеку о свою руку, а потом, как ребенка, прижимает меня к своим большим, как горы, грудям. Если я при этом начинаю щекотать ее носом, то весь ее живот сотрясается от смеха, а если я начинаю ей всерьез досаждать, то она наказывает меня, пряча мою голову себе под мышку. Обычно, отсосав, она переворачивает меня на себя и медленно смещает вниз, чтобы я вылизал ее. Это похоже на то, как если бы я языком прокладывал себе путь в туннель. Я чувствую себя беспомощным, как зыбучий песок, когда она, как над жертвой, склоняется надо мной. Я достигаю вершины, проталкиваясь вверх под ее задом, когда она сдавливает меня своими бедрами. Вот он я, с телом наполовину утонувшим между ее необъятными ягодицами, когда она садится на меня всем своим весом. За это я начинаю толкать ее, иногда мне приходится кусаться и бить. Что-то срабатывает. Я планирую устроить в матраце аварийный люк для отхода.
Японские письмена на стене читаются так: «Иссун саки ва ями» — «Мрак в дюйме перед тобой». Несколько человек просили меня перевести надпись, но никто не спросил, что она означает.
Человеческое тело — чудо инженерной мысли. Человеческое тело — хрупкий сосуд. Как примирить эти два утверждения?
Завершение телесных манипуляций так сексуально, что я иногда кончаю, когда Мэгги просто туго скользит.
Во вторник собираюсь на совместную тренировку с Пигготом. Меня тревожит не то, что он уже дважды катался без меня, но то, что я мог его достать, но не достал. Думаю, что причина проигрыша не в моих ногах, но в моей голове.
Женщины с большим выпирающим животом и большим задом подчас возбуждают меня больше, чем женщины с общим ожирением, потому что гигантские женщины уже обездвижены, и видно, как эти луноликие тщетно борются с плотью, которая неизменно берет верх. Как кудзу, обвивающая древесный ствол.
Я никак не могу решить, что развлекает меня больше — удовольствие или боль.
Я начинаю уставать от множества вещей, особенно от самого себя.
Пугающее послание я нашел сегодня в печенье с сюрпризом: «Твое самое сокровенное желание будет исполнено».
* * *
Я мог бы продолжить, записки Макса не исчерпывались приведенными мною выше. Это записки одержимого человека, но человека интеллигентного. Я настаиваю на этом.
Некоторые заметки касались меня и Сьюзен, и подчас они были не слишком лестными, но я все же считаю, что Макс был мне другом. В одной из последних заметок он пишет о безлунной ночи, о скучных женщинах и о внезапном желании постучать в мою дверь. Я был тронут этим, несмотря на то что он так этого и не сделал. Лучше бы он постучал.
Здесь позвольте мне рассказать то, что я пропустил.
Вскоре после смерти Макса приехали его родители, они хотели посмотреть его имущество, то немногое, что осталось в его квартире. Некоторые вещи я забрал сам до их приезда, включая весьма непристойную статую. Но в день приезда родителей я снова был в С-7, помогая им в осмотре, и осторожно отвечая на их вопросы, и стараясь одновременно удовлетворить и собственное мое любопытство. Они были хрупкой низкорослой парой немного за пятьдесят — отец Макса и его мачеха. Мистер Финстер был болезненной немощной копией Макса: то же жилистое сложение, но потрепанное годами, те же синие глаза, только более тусклые. Когда я спросил, каким Макс был в детстве, мистер Финстер пожал плечами.
— Трудным, — ответил он. — Он много читал и любил показывать всем свои знания, но он не терпел критики.
Он прикусил губу, горе буквально сочилось из его глаз.
— Он был впечатлительным, — произнесла мачеха, непривлекательная худенькая женщина с серо-стальными волосами.
Они показали мне фотографию Макса, когда он был подростком — толстым и хмурым. Он был толстым лет до двадцати пяти, сказала мачеха. Именно тогда он пристрастился к велосипеду и выиграл свою битву с плотью. Она так и сказала: «битву с плотью». Мать Макса, как я узнал, умерла от рака яичников, когда мальчику было восемь лет. Показали мне и ее фотографию; она не была толстой, по виду это была добрая миловидная женщина, которая тихо угасла от болезни. Макс не поддерживал отношений со старшей сестрой, которая даже не потрудилась приехать. Не знаю, сказали ли им правду об обстоятельствах смерти сына, но я не спрашивал их об этом. Думаю, что не мне было сообщать им такие подробности.
— Скажите, — произнес мистер Финстер, неловко откашлявшись, — он ничего не говорил о нас… перед тем, как умер?
Перед тем, как умер? Перед концом? Что они знали и когда они это узнали? Преподаватель английского во мне принялся анализировать манеру выражения: не было бы еще более странно, если он что-нибудь сказал после того, как умер? На самом деле Макс никогда не упоминал о своей семье, что говорило само за себя. Но мистер и миссис Финстер жаждали услышать не это, и мне пришлось импровизировать. «Он сказал… он сказал, что любит вас», — произнес я, чувствуя, как вокруг меня сгущается воздух. Мне вдруг стало трудно дышать.
В этот момент мы были в спальне, и я оглянулся, ища какой-нибудь знакомый предмет, в котором я смог бы найти точку опоры. Я увидел картину Магритта и увидел, что мачеха Макса неловко отвела взгляд и смотрит в другую сторону. С художественной точки зрения с ее грудями вместо глаз и лобком вместо рта, картина эта и правда выглядела непристойно. У меня поднялось настроение, когда миссис Финстер демонстративно покинула спальню. Мистер Финстер последовал за ней.
Я подошел к картине. Дырку со своей стороны я заделал и зашпаклевал ее белой замазкой, решив, что этого достаточно. Я присмотрелся к картине и понял, что она снова висит криво, хотя мог бы поклясться, что Макс едва ли не при мне приклеил ее к стене в нормальном положении. Я легонько потянул картину на себя и, когда она поддалась, увидел, что Макс прикрепил ее к стене несколькими эластичными петлями клейкой ленты. Картина смещалась в любом направлении, правда, ненамного. Я отодвинул картину влево и увидел едва заметное отверстие.
Дырка была обведена карандашом.
У меня захватило дух. Я вдохнул, но воздуха мне все равно не хватило, и я вдохнул еще раз. Значит, Макс знал. Но что он знал и когда он это узнал? Допуская, что Макс — это Макс, можно было предположить, что он знал с самого начала и до самого конца. «Так или иначе, — сказал он, — я дам знать, что происходит».
И та последняя ночь — я выдохнул, не в силах больше удерживать воздух. Что он хотел мне показать? Бычий глаз выглядел так, словно его намалевал неумелый любитель. Может быть, это ошибка?
Черта с два это была ошибка.
Я смотрел на даму Магритта до тех пор, пока она не начала мне подмигивать. Наконец, я на цыпочках вышел из спальни, присоединился к Финстерам и вскоре ушел. Я не знал, что говорить и что думать. О Максе, о себе, о том, что происходило между нами.
Но с тех пор я начал размышлять, и вот к чему я пришел: вопиющее поведение Макса и унижения, которым он себя подвергал, не были средством приблизить развязку и конец. Они и были его концом. Женщины, в большинстве своем, не терпят мазохизма такой степени в мужчинах — почитайте Леопольда фон Захер-Мазоха, его «Венеру в мехах», основную работу по этой теме, которую я увидел на книжной полке Макса в первое же посещение. Позже я взял эту книгу в библиотеке. Одним из основных постулатов Захер-Мазоха было утверждение, что большинство женщин находят сексуальными властных мужчин, женщины не любят раболепства, не любят рабов. Если вы предпочитаете узнать мнение женщины, то почитайте Сильвию Платт, которая пишет, что женщины любят фашиста. Да, мне думается, что Макс одновременно был и палачом и жертвой. Или змеей и червем, рыцарем и конем — метафору можете выбрать по своему усмотрению. Вот почему весь этот феномен называют садомазохизмом: унизительное поведение, самонаказание мазохиста может в одну прекрасную ночь обернуться самым зверским садизмом. Это не более парадоксально, чем причудливая смесь любви и ненависти большинства супружеских пар. Так мне кажется. Максу нужны были зрители, и что в этом ужасного?
Я перечитывал записки Макса несколько раз и наконец положил их в ящик своего стола. Литература овладела мною; она воздействует на меня так, как никогда не сможет воздействовать реальная жизнь. У меня было такое впечатление, что я впитал эти записки в себя, в свое сознание, в свое тело. Я не стал показывать их Сьюзен. Она говорила, что я стал еще более отчужденным после смерти Макса. Мы поговорили о нашем браке и наконец решили расстаться. Она уехала в Мейкон и увезла с собой половину моей жизни. Мне было чертовски больно, но признаюсь, что одновременно я испытал большое облегчение, как бывает после ампутации, необходимой для спасения жизни. Это сравнение я встретил в одной из заметок Макса.
Сначала масса свободного времени подействовала на меня оглушающе, а поскольку я не склонен к пьянству, то не мог убивать время за бутылкой. В то время я много раз перечитывал записки и каждый раз находил в них что-то новое. В моей жизни начали происходить перемены. Я купил подержанный велосипед с десятью скоростями и начал на нем кататься. Кстати, Сьюзен забрала машину. В первый же месяц я сбросил пятнадцать фунтов. Я до сих пор езжу на велосипеде, ускоряя темп и испытывая себя на прочность. На днях миссис Пост сказала: «Вы выглядите как совершенно новый доктор Шапиро». Это было приятно, но далеко не так приятно, когда три девушки из женского Студенческого союза въехали мне в зад на своей «тойоте» и сделали непристойное предложение. Знаете ли вы, сколько зрелых женщин бродит по здешним окрестностям? Они просто ждут, когда кто-нибудь накинет на них узду. На следующий день я увеличил расстояние. Мои ноги стали сильнее. Если они начинают болеть, я езжу еще больше, еще быстрее.
Я не могу в подробностях представить судьбу других персонажей моего рассказа, скажу только, что они живут как жили: толкают они, толкают их. Стенли экспериментально исследует связь между половым поведением и ожирением у грызунов. Тем временем освобожденные из его лаборатории крысы до сих пор шныряют по кампусу. Выглядят они активными и весьма упитанными, способными великолепно о себе позаботиться. Как писала в одной статье «Дейли Миссисипиэн», некоторые из этих крыс стали гостями на недавнем вечере в женском Студенческом союзе. Главный редактор опубликовал письмо, в котором призвал истребить крыс, но я не думаю, что это произойдет. Крысы всегда были и всегда будут.
Джина продолжает расследовать обстоятельства самоубийства Фолкнера. Когда она, наконец, снова добралась до миссис Гар, старуха отказалась от всего, что наговорила при первой встрече, и Джина оказалась на исходных позициях. Недавно она съездила в Виксберг к человеку, отец которого был в одном санатории с Фолкнером. Я не говорил с ней об этом деле. Я больше не верю, что самоубийство — категория, поддающаяся определению.
Фред Пиггот снова тренируется в одиночестве. Я видел его несколько раз. В первый момент я принял его за Макса. Думаю, что теперь он может получить нового партнера для поездок. Со дня на день я собираюсь ему позвонить.
Натаниэль отбывает двухлетний срок в Парчмене. Джон Финли снова женился, мнения окружающих насчет того, как долго продлится этот брак, разделились. Джейн Форстер надеется, Франклин ожидает. По странному совпадению Элизабет Харт выбыла на целый семестр и поехала в гости к тете в Виксберг. Она пробудет там до тех пор, пока не разрешится от своего преходящего недомогания. Жизнь цветет вечно, как мог бы сказать Вернон Ноулз. Он живет теперь в доме инвалидов в Хэттисберге, где каждый предыдущий день похож на следующий. Однажды в выходной день Грег и Дальримпль навестили старика, но эра воскресных вечеров навсегда канула в прошлое. Недавно Сьюзен прислала мне письмо, в котором сообщила, что начала ходить в церковь.
Свою веру, как бы мала она ни была, я исповедую индивидуально. Я продолжаю преподавать, по-прежнему несу бремя обыденного повседневного существования. Но теперь жизнь моя стала осмысленной и целенаправленной. У меня есть планы, я стал вести дневник. В эту пятницу я автобусом уеду в Мемфис, откуда не собираюсь возвращаться раньше воскресенья. Я обрел уверенность в себе. Тем не менее меня продолжают преследовать тревожные сны. На днях я отыскал фотографию Макса и Максины, которые, тесно прижавшись друг к другу, почти слившись, одновременно проходят в дверь. Я всматриваюсь в его глаза: кто он — обладатель или одержимый? Или и то и другое вместе? И что случается, когда мужчина встречает женщину, которая является одновременно неподвижным предметом и непреодолимой силой? Единственное, что я могу сказать со всей определенностью, — это то, что Макс сам сделал свой выбор. Я надеюсь, что мне хватит мужества сделать мой.
Воспоминание об этих строчках позволяет мне лучше и крепче спать, особенно теперь, когда я поставил склеенную статую Приапа возле моей кровати. Но тем не менее бывают ночи, когда мои руки, лежащие на груди, вдруг невероятно тяжелеют — это на меня давит невыносимое бремя сновидения. Я поднимаю взгляд и вижу похотливого призрака — не Макса ли? — и над ним огромное тело, неотчетливо нависающее, но массивное, готовое принять меня в недра своей плоти.
notes