Пылкое желание приобщиться к южной жизни улетучилось, как только мы подъехали к дому. Пленка с блюзами кончилась. Было уже поздно, мы оба были пьяны и находились в штате Миссисипи. Макс спал, уткнувшись носом в стекло, и мне пришлось толкнуть его, чтобы разбудить.

— Х-хто это? Хэтти, Дарлин? — Он говорил одним углом рта, как гангстер или как человек, у которого рот залеплен скотчем. Для полноты картины он еще ссутулил плечи.

— Нет, Макс, это я. — Я взглянул ему в лицо. Кости, обтянутые тонкой кожей. Образ жизни в последнее время сдирал с него слой за слоем.

— Я хочу спать здесь. — Он откинулся на спинку сиденья и стал устраиваться поудобнее.

— Не надо этого делать.

Если он останется в машине, часа в три ночи его грубо растолкают университетские копы — посветят фонариком и решат, что это бродяга, спящий в чужой машине. Я вышел из машины, открыл правую дверь и обнял Макса за плечи.

— Идем, здесь недалеко. Я тебе помогу.

— Я устал.

— Знаю. Я тоже устал.

— Я устал от всего; я устал от жизни.

Алкоголь может вознести на вершину, но может и сбросить вниз, и Макс сейчас был в самом низу. Я не стал больше ничего спрашивать, приподнял его и вытащил из машины. Макс оказался на удивление легким. Или, может быть, все дело в том, что я сам за последние месяцы изрядно растолстел. Таща его на плече, я ухитрился пинком закрыть дверь машины и принялся медленно подниматься по ступенькам к крыльцу. На полпути я остановился, чтобы перевести дух. Пару раз он начинал сползать на землю, и мне приходилось удерживать его на весу, прижимая к груди.

Добравшись до двери, я вспомнил, что мне нужны ключи. Я стал рыться в карманах штанов Макса и только секунду спустя сообразил, что ключи от квартиры на одной связке с ключами от машины. Получилось, что я лапаю его за бедра, но он не протестовал. Не знаю, был ли он настолько пьян или просто не желал просыпаться. Оказавшись в квартире, Макс неудержимо двинулся в спальню и поволок меня за собой. Кровать была убрана очень небрежно, из-под покрывала торчали полосы матраца. Пять разбросанных по кровати подушек были измяты самым непристойным образом. Ни один из нас не потрудился включить электричество, но ущербная луна заливала комнату своим молочно-белым светом.

Макс плюхнулся на кровать и раскинул руки и ноги. Я присел на краешек кровати и стал ждать, сам не знаю чего. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел эластичный корд, привязанный в изголовье и изножье кровати. Одни концы были стянуты в тугие узлы, другие болтались свободно, как щупальца осьминога. Рулон хирургического пластыря щерился круглой пастью с одной из подушек. На туалетном столике валялась фотография какой-то толстухи, игравшей роль самодеятельной стриптизерши — Хэтти, Мэгги или Дарлин. Я опасливо разглядывал все вокруг, как будто эти вещи вот-вот начнут двигаться. Макс неподвижно лежал на постели в каком-то дюйме от меня. Я дернул один из шнуров, а потом посмотрел на стену. Мне показалось, что Магритт прилеплен к стене скотчем. В какой-то момент мне стало интересно, слышно ли отсюда, что происходит в моей комнате.

Потом я снял с Макса ботинки, аккуратно поставил их на пол и на цыпочках перешел из его квартиры в мою. Сьюзен, свернувшись калачиком, спала у стены. Я разделся и как можно тише заполз под одеяло.

На следующее утро, проснувшись и открыв глаза, я обнаружил, что Сьюзен пристально меня разглядывает. Губы ее были сжаты в тонкую нитку. Потом она открыла рот.

— Ночь с пятницы на субботу. Я сижу дома одна и читаю книгу. Надеюсь, вы оба, ублюдки, получили массу удовольствия.

— Что значит «вы оба»?

— Я видела, как ты садился в машину Макса. И я видела, как вы вернулись. — Она усмехнулась. — Вот уж действительно сладкая парочка.

Я пожал плечами.

— Но он же был совершенно пьян.

— Угу.

Мы все еще лежали в кровати, где на ум приходят самые веские аргументы, но она вдруг встала и принялась нервно расхаживать по спальне.

— Знаешь, я хотела сегодня ночью уйти от тебя.

— Почему?

— Я устала соперничать с Максом…

— Что ты имеешь против Макса?

— Это ты что-то к нему имеешь. Я просто…

— Но Макс не…

— Дай мне закончить.

Стоя, она казалась выше меня, и, несмотря на то что на ней была свободная новоорлеанская футболка и пляжные трусики, выглядела она весьма уверенной и неприступной. Она подошла к краю кровати.

— Я не знаю, что происходит между тобой и Максом, мне нет до этого никакого дела, понятно? Но либо ты будешь обращать на меня больше внимания, либо со всем этим надо кончать. — Она смотрела на меня сверху вниз, ее бедра находились всего в нескольких дюймах от моего лица. У меня было такое ощущение, что она хочет меня либо поцеловать, либо задушить. Я почувствовал себя маленьким и беззащитным.

Может быть, это и есть любовь, подумал я.

— Прости, мне действительно жаль, что так получилось. Все последнее время меня что-то расстраивает. — Я продолжал извиняться и протестовать, оправдывая охвативший меня дурман.

Сьюзен присела на край кровати. Наконец, я вернулся к событиям ночи пятницы.

— Ты не получила бы от этого никакого удовольствия. Думаю, что и нам от всего этого было мало радости. Может быть, так, немного развлеклись.

— И как же именно?

Я вкратце рассказал ей, что происходило в тот вечер, но рассказал с пропусками. Часть вместо целого.

— Я знаю о Рите Пойнтц, — сказала она, когда я дошел до этой части своего рассказа. — Это вообще все знают.

Она взяла меня за подбородок, словно собираясь поднять мне голову и при свете рассмотреть мое лицо.

— Дон, иногда мне кажется, что ты неважно себя чувствуешь. Эта близость с Максом тебе вредит, а не помогает.

— Он — мой друг. — Как всегда, мне было странно слышать в собственном голосе такую напористость.

— Я знаю, — нежно ответила Сьюзен и погладила меня по щеке. — Но как же я? Я же твоя жена, ты помнишь? — Она крепко поцеловала меня в губы.

Я обнял ее, говоря, что с этого дня буду уделять ей больше внимания.

Эта ссора в спальне потрясла меня больше, чем я поначалу думал. Наверное, я действительно проводил непропорционально много времени, наблюдая поведение Макса. Или, наоборот, проводил непропорционально мало времени со Сьюзен. Теперь, когда она работала полный день, мы стали видеться меньше, и это было вовсе не плохо. Проблема тесного, каждодневного и непрерывного общения с другим человеком заключается в том, что при этом требуется тратить массу времени на банальности, по сто раз в день говоря об утреннем кофе, заметке в сегодняшней газете и о необходимых покупках. Макс был резок, но не скучен, а его душевные свойства поднимали навязчивость и одержимость на иной, более высокий уровень.

Итак, я наблюдал и слушал Макса, околдовавшего меня, но старался при этом и не пренебрегать Сьюзен, которая, как ни крути, была мне женой. Иногда я сначала видел одну только Максину, шествующую в чудовищной величины шортах и напоминающей армейскую палатку в футболке, и только потом из-за ее спины скромно появлялся Макс. После того как он убедил Максину в том, что обожает ее тело, она позволяла любовнику делать с ним все, что тому заблагорассудится, иногда на публике. Он похлопывал ее по животу, как по своему собственному; он провожал ее из Бондурант-Холла в библиотеку, держа за ягодицы. Однажды, когда они входили в Бишоп-Холл, он ухитрился так вжаться ей в бок, что они втиснулись в проход одновременно — грудь с грудью.

— Мы сделали это, чтобы создать более совершенное наше единство, — саркастически заметил Макс по этому поводу.

Я присутствовал при этой сцене, и у меня случайно оказался с собой фотоаппарат, и я запечатлел их, прижатыми друг к другу, слившимися в одного зверя с двумя спинами. Когда пленку проявили, я дал им два снимка. У меня до сих пор где-то лежат негативы.

Некоторое время их отношения были проникнуты влюбленностью, но для Максины это был не просто секс. Макс должен был непрерывно хвалить ее художественную натуру, ее артистизм, выражать обожание ее женственностью и вообще холить и лелеять ее эго — по крайней мере, это можно было бы так назвать, будь Максина мужчиной. Что касается женщины, то мне кажется, отношение к ней должно ублажать ее чувство собственной ценности, каковое может съеживаться и расти, как Алиса в Стране чудес. Максина была свято убеждена в том, что она — поэтический самородок, и ее следовало постоянно уверять в этом. Она считала себя блестящей поварихой, но Макс говорил мне, что сам готовит все блюда. Она позволяла себе шутки по поводу плоскогрудых женщин, но я помню, как она однажды, охваченная неподдельным возмущением, выбежала из канцелярии, когда кто-то из наших женщин высказался насчет того, чтобы установить в холле шлагбаум с весами.

Толстые люди, как правило, имеют гениальный или шутовской вид. Вспомните, что говорил Юлий Цезарь по поводу людей, которых он хотел бы иметь в своем окружении. А теперь вспомните, что сталось с Юлием Цезарем. Максина не была интриганкой, но характер у нее был. Однажды, с подачи Макса, она дала мне три своих стихотворения.

— Макс сказал, что вы — талантливый читатель, — решительно сказала она мне.

Никаких извинений за вторжение в чужой дом. Предположение о том, что я талантливый читатель, означало, что я с радостью буду читать хорошие стихи, и вот я их получил. Пришлось читать их исключительно из хорошего отношения к Максу. По большей части стихи Максины представляли собой набор сентиментальных тошнотворных клише, изложенных в форме, которую один из моих бывших профессоров называл пастельной пасторалью. Чудеса природы, внезапная разлука — эклектика, спутанность, иногда претензия на высокий стиль. Единственными интересными строчками мне показались те, которыми Максина описывала свое тело, сравнивая его с пейзажем. Это были и в самом деле до странности трогательные стихи.

Так как я не желал никакой конфронтации, то на обратной стороне написал весьма выдержанный отзыв, на манер тех, какие я писал, оценивая рефераты моих студентов:

Последние две строчки я вставил для умиротворения. Но Максина ухватилась за упоминание о Вордсворте и пожаловалась Максу, что профессор Шапиро считает хорошими поэтами только мертвых поэтов. И какой прок говорить человеку, что у него есть потенциал, если думаешь, что он уже поэт? Максу потребовалась целая неделя, чтобы убедить Максину в том, что у меня есть одна подкупающая черта, хотя я сейчас не могу припомнить, какая именно. Максина приходила в ярость от любой, самой мягкой и завуалированной критики. Она так и не могла простить Франклину его невинного замечания по поводу жиреющих бездельников, хотя он позже объяснил, что имеет в виду компанию «Юнтон Карбайд».

Макс бодро подхватил эту ложь, отчасти потому, что любил актерствовать, но главным образом потому, что обожал гиперболы, касающиеся объема талии Максины. Но есть другие тропы, способные испортить любую гиперболу, например ирония. Макс мастерски владел и этим жанром, или этот последний владел им, что в конечном счете одно и то же. Но Макс мог лишь контролировать свою иронию, но ни в коем случае не умел останавливать ее поток. Если бы ему дали время, он бы сделал подкоп и под самого себя. Статус Макса на факультете был таким прочным, что он мог позволить себе многое. Но Максина являла собой большую и поэтому особенно беззащитную мишень.

Позвольте мне объясниться. Для Макса целью было не ее тело, но ее сознание. Скажите на милость, сколько раз вы можете послушно принимать всякую дрянь за поэзию? Как часто сможете вы хвалить то, что надо даже не ругать, а просто игнорировать? Однажды я своими ушами слышал, как Макс сказал ей, что ее поэзия ведет в никуда; это заявление немедленно превратило Максину в чудовищного обиженного ребенка. Даже Макс встревожился. Правда, потом он отыграл назад и сказал, что ни один человек не может прыгнуть выше головы и взлететь выше апогея тоже невозможно, но слово было сказано, и оно больно ранило Максину. То была недопустимая небрежность. Когда несколько минут спустя Макс попытался пощекотать ее под мышкой, она захватила его руку, зажав ее между грудью и плечом. Максу пришлось униженно просить отпустить руку на волю.

Летняя сессия ничего не изменила к лучшему. Дела Максины у Джона Финли на кафедре литературы Юга шли не блестяще. Рой Бейтсон отказался взять ее на свой курс писательского творчества. Так как Рой сильно заботился о миловидности своих студенток, то это скорее был плевок в лицо, нежели пренебрежение к писательскому дару. Более того, я слышал, как он признался Элейн Добсон, что вообще не читал писаний Максины. Элейн назвала Роя свиньей, а сама Максина жаловалась, что Джон с головой ушел в свои бракоразводные дела и не обращает на нее того внимания, какого она заслуживает. Большинство из нас испытывало к Максине ту же смесь чувств, что и по отношению к Эрику. Так как их дело было правое, а положение уязвимо, то мы старались их защитить. Но временами казалось, что эта задача весьма неблагодарна. Кстати, Эрик, который 1 июля вернулся в Англию, оставил в доме двенадцать коробок с книгами, предоставив кому-то другому вывозить их из квартиры.

Шестнадцатого июля Максине исполнилось двадцать шесть лет, и она решила отпраздновать день рождения в рыбном заведении «Дарли». Поскольку в Оксфорде она мало кого знала, половина приглашенных были знакомыми Макса. Мы со Сьюзен привезли Элейн и Грега на заднем сиденье. Джина и Стенли сделали большое одолжение, откликнувшись на приглашение, так как Джина испытывала непреодолимое отвращение к низким южным традициям, воплощением коих считала и заведение «Дарли». Как бы то ни было, Джина надела темно-синюю юбку и шикарную шелковую блузку, хотя Грег неоднократно предупреждал ее, что в кафе стоит жирный чад. Были здесь и пять или шесть выпускников, с которыми уже познакомилась сама Максина, включая Дага Робертсона и Бреда Сьюэлла, хотя они сидели в углу, пили чужое вино и весь вечер перемывали косточки Франклину Форстеру. Ни одну из своих бывших женщин Макс не пригласил, но по странному совпадению, когда мы приехали, я заметил там Мэриэн, которая сидела за дальним столом и нянчила в руках чашку кофе. Выглядела она как дух смерти, прячущийся в полумраке. Не думаю, что ее увидел кто-нибудь, кроме меня, а когда я спустя несколько минут оглянулся, ее уже не было.

Максина восседала в центре большого стола, окруженного длинными скамьями, занимая одна по меньшей мере два места. Макс уселся напротив. Единственное, что напоминало о его травме, это немного странный угол, под которым изгибалось его лежащее на столе предплечье. Перелом неправильно сросся. Остальные гости заняли первые попавшиеся места. Мое оказалось рядом с Максиной. За столом была дюжина гостей, и сидели они довольно тесно. Сидели не столько щека к щеке, сколько окорок к окороку. Наши ягодицы образовали нечто вроде одного большого зада. Тело Максины было податливым, но под этой податливостью ощущалась непоколебимая твердость. С такого близкого расстояния она являла собой поистине устрашающее зрелище; ее бедра в два раза толще моих. Она стала еще больше с тех пор, как я в первый раз ее увидел. Я улыбнулся Максине, а она с тревожной улыбкой посмотрела на Макса. Я понял значение ее улыбки и мысленно пожалел Максину. Если женщины Макса начинали так волноваться, это значило, что роман подходит к концу.

С заказом блюд проблем почти не было. В «Дарли» вы можете получить либо порцию рыбного филе, либо блюдо с тремя целиком зажаренными рыбинами, либо все остальное. Для протокола хочу заметить, что в «Дарли» можно было также получить измятые креветки, стейк на косточке и жареные болонские сандвичи, но никто не опускался в эти глубины. В графстве Лафайет существуют непреложные гастрономические законы: у Джеки Пита вы заказываете барбекю, а в «Дарли» вы едите рыбу.

Большинство гостей заказали филе, за исключением Грега, заказавшего целую рыбу, объяснив это тем, что рыба приобретает особенно нежный вкус, если ее жарят с костями. Макс и Максина заказали все, что можно есть. Джина отказалась рассматривать меню — правда, в заведении отродясь не было никакого меню — и объявила, что ей все равно. Когда подошла официантка, Джина поманила ее к себе и попросила принести маленькую порцию салата.

— Тебе не понравится приправа, — предостерег жену Стенли.

— Я знаю.

Вино понравилось ей только потому, что они со Стенли принесли его с собой, правда, бутылкой вскоре завладели наши выпускники. Почти все принесли выпивку с собой, хотя на столе стояли галлонные кувшины с белым зинфанделем, который, на вкус Джины, отдавал крем-содой. Стараясь игнорировать окружение — чем она занималась все последние пятнадцать лет, — она весь вечер тянула из бокала свое шар доне.

Так как это была праздничная вечеринка, то перед тем, как приняться за еду, мы выпили. Прозвучали многочисленные тосты в честь Максины или Макса и Максины, что вызывало у обоих улыбки, хотя и не равно искренние. Макс что-то записал в блокноте, что вызвало явное раздражение Максины. Он велел ей выпить еще стакан вина и сам налил ей и себе. К тому времени, когда принесли филе, выпускники были уже здорово навеселе. Макс пил четвертый или пятый стакан вина «Северная Каролина», привезенного им и Максиной. Они принесли четыре бутылки. Я попробовал, но оно подходило за этим столом только к самому себе. Максина, при всей ее емкости, никогда много не пила, но в этот вечер она напилась, и это дало себя знать.

Алкоголь — очень забавное вещество. Есть множество лекарств, обладающих специфическими свойствами: кофеин пробуждает, валиум успокаивает, но дайте выпить двум разным людям — и вы увидите две совершенно разные реакции. Мало того, алкоголь в разное время оказывает разное действие даже на одного и того же человека. Например, Макс, обычно веселый выпивоха, начал язвить после четвертого стакана, а Максина, которая, будучи трезвой, держала глухую оборону, стала огромным отупевшим десятилетним ребенком.

— У нашей поэтессы сегодня отменный аппетит, — начал Макс.

Максина неуверенно кивнула, не понимая еще, куда он клонит.

— Она съедает по одной рыбине зараз, — добавил он.

Она застыла с вилкой, не донесенной до рта.

— Ты, между прочим, тоже заказал все, что сможешь съесть.

— Давайте я налью вам еще вина, — пробормотал я и наклонил горлышко ближайшей бутылки к стакану Максины.

Эта сцена могла бы вызвать неловкость, не будь мы все изрядно отупевшими сами. В нескольких местах от меня Грег пустился в дискуссию с Элейн. Они обсуждали форму и размеры южного картофеля фри. Выпускники превратились в студентов-первокурсников и вели себя соответственно. Джина мрачно мяла кочанный салат, нервно глядя, как ее муж разделывает рыбью тушку.

— Я сегодня написала новое стихотворение, — храбро объявила Максина.

— Вот четверть века миновали… и в пропасть канули времен. — Макс произнес это профессионально-декламаторским тоном.

— Где ты это прочитал? — Она была обескуражена. — Я его еще никому не показывала.

— Такие стихи пишет каждый, кому миновало двадцать пять. Это стихотворение из нортоновской антологии хорошо выдержанных образов.

Упершись в стойку стола, Максина принялась рыться в сумочке.

— Я думала, что положила их сюда…

— Чтобы оплакать то, что было… скажи, разве это преступление?

— Куда я его дела? — Она жестко посмотрела на Макса. — Куда ты его дел?

Он встал, чтобы декламировать.

— Отдай же мне свои усталые, несчастные, зарифмованные стихи — они заслуживают того, чтобы выпустить их на свободу! — Он обошел стол и оказался за широкой спиной Максины.

Она повернулась к нему, что было равносильно подвигу на такой скамье. Ее груди упокоились на моем плече, давя на него своим невероятным весом.

— Где мое стихотворение?

Макс сунул руку в задний карман, извлек оттуда блокнот, а из блокнота сложенный лист бумаги.

— Это и есть то, что ты ищешь?

— Отдай! — Она протянула свою коротенькую толстую руку, но он отпрыгнул, оставив ее с протянутой рукой и в очень неустойчивом положении. Какой-то момент казалось, что она сейчас опрокинется, но Максина сумела зацепиться своими икрами за мои ноги. Я ухватился за стол, и общими усилиями нам удалось усидеть на месте.

Она резко встала, рычаг ее исполинского бедра едва не опрокинул стол. Качающейся походкой она направилась к Максу, прислонившемуся к деревянной стойке, поддерживавшей потолок.

— Ты — вор и… и плагиатор!

— Плагиатор? Неужели цитата из этого… есть плагиат? — Он, дразня Максину, помахал в воздухе листком.

Когда она на этот раз потянулась за стихотворением, Макс спрятал его за стойку, рассчитывая, что она не дотянется до него своей короткой рукой. Но она просто прижала Макса к столбу всей своей гигантской массой. Ее огромные груди поглотили его крохотную грудную клетку, торс исчез в немыслимом объеме ее живота. Они боролись — как всем показалось — довольно долго, хотя на самом деле прошли какие-то доли секунды. Наконец, Максу удалось выпростать руку, и он пощекотал Максину под мышкой.

Она тотчас отпустила его, и он снова приник к ее спине и звонко поцеловал в щеку. Потом протянул ей стихотворение.

— Я прошу прощения, — остроумно произнес он.

— Поцелуй меня в жопу.

Я не могу передать, с каким выражением это было сказано — я обернулся с такой амплитудой, что едва не упал сам, — но Макс присел на корточки и дважды чмокнул титанический зад — в обе ягодицы поочередно. Он задержался в согбенном положении, щедро лаская толстые, как секвойи, бедра. Вид его угловатого лица, прижатого к чудовищным мягким «щекам», вероятно, пребудет в моей памяти вовеки. Потом он сложил листок со стихотворением и сунул его в задний карман ее джинсов, едва не застряв там пальцами.

«Не обижайся. Я ворую только то, что мне нравится», — сказал он ей, и это немного смягчило Максину.

Он наполовину солгал: он воровал и то, что было ему ненавистно. Но теперь ему удалось снова усадить ее за стол, и вскоре появился торт, испеченный Элейн и принесенный в старой шляпной коробке. Это было ангельское кулинарное творение, украшенное апельсиновым мороженым и буквами М и М — Макс и Максина. Его подарок, намекнул Макс с похотливой улыбкой, ждет Максину в его квартире. У нас еще осталось немного вина, включая одну бутылку, о которой мы совсем забыли, и поэтому мы выпили еще. Теперь звучали вполне приличные тосты с пожеланиями на следующий год.

Потом Макс, наконец, заметил Мэриэн, сидевшую где-то в глубине зала. Должно быть, до этого она надолго отлучилась в комнату отдыха. Он остекленело уставился на нее, а потом приветственно поднял бокал. Она ничего не сказала; она просто смотрела на него всевидящим и всезнающим взглядом. Посмотри, от чего ты отказался, красноречиво говорили ее глаза. Посмотри на себя, чем ты стал. Посмотри, что с тобой происходит.

Никто не произнес ни слова. Казалось, притих весь ресторан. Макс резко повернулся к Максине, словно только теперь приняв окончательное решение. Он снова поднял свой полупустой бокал.

— За богиню плоти, — провозгласил он, похлопывая ее по ее пухлости, — чьи глубины до сих пор не изведаны ни одним мужчиной.

Максина покраснела от такой похвалы, а Макс принялся возносить новые пространные хвалы ее физическим чарам и достоинствам. Тост был увенчан тем, что Макс предложил им заняться любовью здесь, на столе, и Элейн, не выдержав, назвала Макса тупым ублюдком. Это была ошибка, ибо она спровоцировала его на то, что он начал рассказывать любопытные факты из жизни ее бывшего любовника Натаниэля, чем весьма удивил всех нас, в особенности знанием финансовых аспектов той связи.

— По крайней мере, я получил Максину бесплатно! — кричал он на весь зал. Выпускники несколько оживились. Мэриэн молча наблюдала происходящее.

Кто-то должен был заткнуть Максу рот, но кто? Сьюзен позже рассказывала мне, что то и дело пинала меня под столом по ноге, но я либо не почувствовал этого, либо подумал, что кто-то толкнул меня случайно. Как бы то ни было, но Макс знал обо всех все и был намерен злобно все это выплеснуть. Он сорвался с цепи. Он вещал о связи между вдохновением и эякуляцией, постоянно щупая при этом толстую руку Максины, словно перезрелую дыню. Было трудно сказать, на кого он больше злится — на нее или на себя, но оскорблял он мастерски. Он был пьян, они оба это понимали, и это вызывало у него растерянность. Но ее покорные телячьи глаза, видимо, распалили его окончательно, и он снова принялся рассуждать о поэзии. Особое внимание он уделил тому, что назвал школой стихосложения Максины Конклин.

— Я всегда понимаю, что я вижу, — объявил он. — Эти стихи находятся где-то на полпути между посредственностью и ничтожеством.

Максина оцепенела на скамье — это совершенно особое состояние у таких толстых людей.

— Это твое настоящее мнение? — медленно выговаривая слова, спросила она.

Макс, взлетевший в выси за пределами всякой иронии и притворства, ответил просто и незатейливо:

— Да.

Максина встала из-за стола и взяла его за травмированную руку.

— Мы идем домой, — спокойно произнесла она.

— Боже, конечно, домой! Пойдем ко мне домой и займемся сексом, гигантским, исполинским сексом!

— Там ты будешь в полной моей власти.

С этим они ушли. Максина толкала Макса перед собой к жирной раздвижной двери, а он шатался и кричал:

— Поберегитесь! Дорогу!

Это было около полугода назад, но я до сих пор помню плотоядный взгляд Макса и выпяченную нижнюю губу Максины, одна его рука в ее ладони, а другой он пытается обхватить огромность ее пояса. Я до сих пор слышу хруст гравия, когда Макс и Максина отъезжали в ночь.

— Ну что ж, счастливого дня рождения, — пробормотал один из выпускников, приканчивая последнюю бутылку вина.

Было ясно, что пора домой. Мы вскоре уехали, предварительно развезя по домам Элейн и Грега. Я сам устал и чувствовал, что много выпил, но сознание у меня было ясное и озарялось одной-единственной мыслью: невероятной сценой сексуального сношения между Максом и Максиной. Мне уже грезилась эта обнаженная плоть, перекатывающаяся, как студенистый шар, по пружинному матрацу. Когда мы вернулись домой, я сказал Сьюзен, что мне надо кое-чем заняться в кабинете. Она настороженно взглянула на меня, но ничего не ответила и принялась стелить постель. Я закрыл дверь и приник к стонущей стене. Я был слеп, но не глух.

— Подними руки вверх, — услышал я голос Макса, потом раздался неразборчивый ответ Максины, а потом контрприказ Макса: — Нет, вот так.

Кровать противно заскрипела. Я знал, что это бесполезно, но заглянул в дырку.

О боже, она оказалась открытой. Макс, без рубашки, стоял перед Максиной, стараясь снять с нее лифчик и блузку одновременно. Задача не из легких, даже если женщина изо всех сил этому помогает, а движения Макса были весьма вялыми. Наконец, ему удалось расстегнуть пуговицы блузки и все три крючка лифчика, но у него не хватало длины рук, чтобы сделать последний рывок. Блузка разошлась впереди, обнажив живот — такой огромный, что казалось, он мог держаться самостоятельно, независимо от остального тела. Но блузка застряла под мышками и никак не хотела сниматься. Тогда Макс обошел Максину кругом и сдернул блузку сзади. Груди, больше похожие на две горы, сдерживаемые до того бюстгальтером, скользнули вниз, как бесшумная снежная лавина. Макс взасос поцеловал ее в левую грудь, а Максина потянула его к себе, на себя, в себя.

В последний момент он отпрянул.

— Рано! — огрызнулся он.

— Перестань распоряжаться. И — ой! — прекрати щипаться!

Макс ущипнул ее за бок.

— Не нравится? Но ты же знаешь, что делать. — Он самодовольно ухмыльнулся, снова ущипнул ее и сильно толкнул.

Максина сморщилась, переместилась к изножью кровати и подобрала что-то — я не видел что.

— Дон… Дон!

Я оторвался от отверстия. Голос раздавался из спальни. Моей спальни. Меня звала моя жена.

Я ничего не ответил. Что я мог сказать: что боюсь что-то упустить? Меня могли неправильно понять по обе стороны стены. И я не сказал ничего. Через мгновение раздался стук в дверь. Я вставил на место затычку, поправил картину и взял со стола несколько листов какого-то текста.

На пороге стояла Сьюзен в голубой ночной рубашке.

— Ты идешь спать? — Она уперла руки в бедра. — Или я лишаю тебя какого-то удовольствия?

— Нет. — Я вышел из кабинета и плотно прикрыл за собой дверь. Показать нерешительность было смерти подобно. — Я как раз собирался идти к тебе.

— Отлично, — холодно произнесла она, ведя меня по холлу.

Сначала мне трудно было двигаться. Ноги мне не повиновались, они не желали идти в спальню. Дух моего тела покинул меня — черт, даже не он, а мое либидо, которое осталось витать в кабинете. Но, как ни странно, стоило мне войти в спальню, как мною овладела страшная сонливость. Мне казалось, что передо мной опускается тяжелый, непроницаемый серый занавес. Я натянул пижаму, ничего перед собой не видя. Я даже не помню, как лег. На следующее утро я проспал до девяти часов. Помню, это был ясный солнечный день.

Вот и все. Это история Макса, какую я знал сам. Остальную часть его истории я узнал из доклада следователя.