Натаниэля поймали ровно через месяц. Он прятался от полиции в доме своего друга, но в конце концов пребывание в четырех стенах ему опротивело, и копы взяли его, когда он шел по улице. Мне непонятно, почему он не уехал в Мемфис. Вообще, мне непонятно, почему половина черных не уехала на Север? Правда, половина уехала, но я имею в виду ту, которая осталась. Наверное, Натаниэль не желал покидать родной город.

Эрик навестил его в тюрьме — не из мстительного чувства удовлетворения, но для того, чтобы задать вопрос, мучивший его все последнее время. Эрик хотел знать, зачем Натаниэль сделал то, что он сделал, и рисовал себе благостную сцену — он поможет заблудшему выйти из тюрьмы, а потом… Потом Натаниэль не стал отвечать на вопрос. Когда Эрик проявил настойчивость, Натаниэль раскрыл книгу и демонстративно углубился в чтение. Эрик не знал, злиться ему или радоваться, — Натаниэль принялся читать том Маркса и Энгельса, украденный из его квартиры. Когда полицейский спросил Эрика, какое обвинение тот хочет выдвинуть, наш профессор, после долгой и мучительной паузы ответил, что не будет выдвигать никаких обвинений.

— Простите, не понял? — произнес сержант. Он был на голову выше Эрика и похож на отца, который видит, как его сын проигрывает решающий матч по крикету. Во всяком случае, так об этом нам рассказывал он сам.

Но Эрик снова повторил ту же глупость. Сержант округлил глаза и выразительно посмотрел на остальных присутствующих — клерка и патрульного. Посмотрите на этих профессоров. Он красноречиво пожал плечами — слишком усердное чтение книг иногда сильно вредит голове.

— Но тогда мы его отпустим, — сказал сержант. — Какой смысл держать в тюрьме человека, не совершившего никакого преступления?

Это на мгновение остановило Эрика. Сама мысль о том, чтобы оставить Натаниэля на милость социально-экономических сил, познавать которые он только начал, показалась ему кощунственной. Но его тревожили мысли и более общего порядка.

— В конце концов я сделал так, что его отпустили, — сказал мне Эрик. — Если я и сотворил чудовище, то, по крайней мере, это марксистское чудовище.

В это время на другом конце города университет ускоренными темпами возводил специальный инвалидный дом для нашего парализованного героя Вилли Таккера. Город Оксфорд пожертвовал для этого участок земли, и я думал, что это очень благородный жест, до тех пор пока Эд Шемли не сказал мне, где он находится: сразу за железнодорожными путями, прямо в центре черного квартала. Конечно, там Вилли будет уютнее, чем где бы то ни было, слышал я сочувствующие голоса. Но, честно говоря, эта ситуация не вызывала у меня восторга — я чувствовал себя неуютно.

Апофеоз наступил в начале февраля, сразу после начала следующего семестра. Дома я наводил последний глянец на статью о Джойсе, неожиданно зазвонил телефон. Я отреагировал не сразу, но Сьюзен, видимо, была в убежище. В последнее время мы каким-то непостижимым образом почти не виделись, хотя и спали в одной постели. Я стремглав бросился на кухню и схватил трубку на седьмом звонке.

— Это Джейми? — нервно поинтересовался мужской голос.

— Нет, Джейми уже довольно давно не проживает по этому номеру.

— Неужели? — В голосе прозвучало ехидное недовольство. — Если вы его встретите, передайте, что он до сих пор должен мне двести долларов.

Он отключился. Я был на полпути к компьютеру, когда телефон зазвонил снова. Я снял трубку в надежде, что это звонит сам Джейми.

— Это доктор Шапиро? — спросила какая-то женщина.

— Да, слушаю.

— Доктор Шапиро, это миссис Мэтт, мать Черил. Вы, случайно, не встречали ее в последнее время?

— Ээ, нет, а в чем дело?

Последний раз я навещал Черил больше месяца назад, когда она тоскливо спросила, почему нигде не делают операций по восстановлению девственности. Родители упорно внушали ей, что она падшая девушка.

— Она сбежала. Мы не имеем никакого представления о том, где она. Мой муж подумал… он подумал, что, может быть, она у вас.

— Мне очень жаль, миссис Мэтт. Могу понять ваше горе, но никакими сведениями я не располагаю.

Тон мой был светским и твердым, хотя я не был вполне уверен, что сказал бы ее родителям, где она, если бы даже Черил спала в соседней комнате. Я повесил трубку, радуясь, что девочка сбежала из Тупело. Я надеялся также, что ее не изуродуют в Мемфисе или еще где-нибудь.

В довершение всех бед начался весенний семестр. На Юге весна приходит рано и несет с собой массу сильных переживаний. В то время как на Севере людям приходится довольствоваться мокрыми и грязными дорожками и набухшими крокусами, здесь распускаются магнолии, а озорной свежий ветерок обдувает голые ноги студенток из женского союза. В растительном царстве начинают бурлить соки, но гормоны начинают играть и в соках прочих обитателей кампуса. По лицам первокурсников «Оле Мисс» видно, что они томятся желанием потерять невинность, можно увидеть гоняющую по городу стайку девушек в красном кабриолете с опущенным верхом. Весной я с повышенным вниманием слежу за своими студентами, чего нельзя сказать о моем преподавательском рвении. Весна накатывает неудержимой волной, сексуально возбуждает по утрам, придает упругость каждому самому ничтожному шагу. Если вы хоть немного похотливы, то весна вселит в вас легкое безумие.

Я и сам столкнулся с нешуточным искушением, когда Элизабет Харт явилась ко мне в кабинет обсудить реферат. Она была ослепительна: безупречный макияж и открытое платье, с голыми плечами, которое сползало все ниже и ниже во время разговора. Кожа ее не имела ни малейшего изъяна и казалась нереальной, а салонный загар прослеживался до самых кружевных трусиков — Элизабет умело позаботилась о том, чтобы я их видел, скрестив свои стройные ножки. Каждый год со мной пытались флиртовать одна-две студентки, но ни одна из них не была столь откровенной. Все это было бы пленительно, если бы в игре Элизабет не чувствовалась невыносимая фальшь. Наверное, это следствие углубленного изучения литературы, но я питаю непреодолимое отвращение к клише, если, конечно, их не употребляют для усиления комического эффекта.

Я повернул крутящийся стул так, чтобы не смотреть Элизабет в глаза.

— Речь пойдет о вашем реферате, Элизабет.

— Да, я слушаю вас, доктор Шапиро. — Она устремила на меня наивный взгляд своих синих, как у младенца, глаз.

— Ну… — Я взял в руки обличавший ее документ, испещренный брызгами красных чернил моей профессорской ручки. — Этот реферат не похож ни на одну из ваших прежних работ.

— Не похож? — Она подкатила свой стул поближе к моему. В ноздри мне ударил аромат «Шанель номер 5».

— Нет. Во-первых, мы не читали в прошлом семестре Гарди.

— Нет… но я читала его на другом курсе, в прошлом году.

— Но почему вы вспомнили Гарди именно для этого семинара? — Я ткнул ручкой в третью страницу. — Вы приводите здесь цитаты из источников, которые — мне понятно откуда — известны…

— О, здесь мне помог один мой друг. — Рот ее приоткрылся в улыбке, и между двумя рядами белоснежных зубов стала видна манящая карминовая глубина.

— Но вы же понимаете, что должны писать реферат самостоятельно, без посторонней помощи.

— Но он просто помог мне найти нужные книги. Ведь это можно, правда? — Левая грудь уперлась мне в плечо, голова послушно склонилась к реферату, лежавшему у меня на коленях.

Я получил очередную порцию «Шанели», на этот раз из глубокого выреза платья. Я попытался найти опору в подлокотнике, но он уже был занят рукой Элизабет. Меня раздирали желание и невероятное раздражение. Я попытался представить себе Сьюзен, но единственное, что мне удалось, — это пересадить Сьюзен груди Элизабет.

Меня спас Макс ex machina. Он постучался в дверь:

— Дон, вы здесь или это запись?

Элизабет отпрянула с такой поспешностью, словно ее ужалили в самое чувствительное место. Чары рассеялись. Беседу, если ее можно так назвать, можно было считать оконченной. Я испустил профессиональный преподавательский вздох.

— Подождите, Макс, я занят со студентом. — Теперь путь к отступлению был открыт. Так как я не мог сказать Элизабет ничего конкретного, то решил дать ей срок. — Вы же понимаете, не хуже, чем я, что это неприемлемо. Я мог бы поставить вам неуд. Скажите, почему бы вам не попробовать написать реферат заново, но только самостоятельно, а?

— И вы меня не накажете?

— Нет.

Почему? Ради кого? — подумал я. Что у тебя на уме? — подумала злобная часть моего «я», но я подавил этот голос.

— Пока придется написать, что вы не полностью раскрыли тему. Постарайтесь сдать работу до начала следующего семестра.

— Доктор Шапиро, вы прелесть! — Она вскочила с места и чмокнула меня в щеку.

Макс в тихом изумлении наблюдал, как она мгновение спустя вылетела из моего кабинета.

— Обсуждение оценки?

Я напустил на себя скромный вид.

— Да, что-то вроде. — Я пододвинул Максу только что освободившийся стул. — Садитесь. Как дела?

Максу просто хотелось поговорить. Такое стало случаться чаще и изрядно мне льстило. Что касается темы, то носившаяся в воздухе эротическая пыльца не обошла и Макса. Правда, его весенняя лихорадка понуждала избавиться от Холли. Полагаю, это было неизбежно, но все же казалось грубым. Думая о ней, я всегда представлял себе мягкое беззащитное тело, распростертое на дороге. Разрыв облегчался тем, что Холли сменила работу, устроившись официанткой в Джексоне. Такое расстояние само по себе было достаточным поводом для расставания, но Макс сказал ей иное.

— Я сказал, что мы несовместимы. Женщины всегда покупаются на это клише. Они выучивают его в журналах.

— Но почему вы порвали с ней?

— Отношения износились. Настало время двигаться дальше. — Он пожал плечами.

Я заметил, что одет он сегодня небрежно — джинсы и спортивный пиджак, протертый на локтях.

Мне кажется, что поведение Керуака не очень идет такому яркому человеку, как Макс.

— Но что тогда говорить о браке? Несколько лет и — «двигаться дальше»?

Макс поднялся со стула.

— Во-первых, брак, по сути, невозможен с такой, как Холли. Вы никогда не пробовали поговорить с ней подольше? Так вот, я вам скажу: ирония отлетает от нее, как от стенки, а тонкие нюансы тонут в ней без следа. — Он прошелся по кабинету. — Что же касается брака… Да, брак устраивает большинство людей. Но я не похож на большинство людей — говорю это на случай, если вы сами еще этого не заметили.

Если бы так высказался кто-то другой, то это вызвало бы у меня сильное раздражение. Есть множество людей, особенно в Нью-Йорке, свято уверенных в том, что они отличаются от всех прочих смертных. Они культивируют свою эксцентричность и оттачивают свои неврозы, пытаясь цвести пышным экзотическим цветом. Невыносимая для них правда заключается в том, что на самом деле они всего лишь рядовые представители вида Homo sapiens, и их средненькая сущность обнажается тотчас после того, как облетает приживленная шелуха. Но в Максе действительно что-то было — его эксцентричность и внутреннее напряжение были неподдельны. Конечно, в этом заповеднике конформизма, в этом библейском поясе, до ужаса легко быть яркой индивидуальностью. Я и сам чувствовал себя здесь странным и чудаковатым северянином. До того, как познакомился с Максом.

— И чем же вы займетесь теперь? — спросил я.

Макс хищно осклабился, протянул вперед руки и агрессивно набычился.

— Поищу, в кого бы мне вонзить зубы.

Когда я, опустив жесты, рассказал об этом Сьюзен, она не стала скрывать свою радость по поводу того, что Макс бросил Холли, которая ему совсем не подходила.

— Но Макс тоже неподходящая пара, — добавила она, и, хотя я понял, что она имеет в виду, разговор стал меня раздражать.

Мы читали лежа в постели. За вечер мы едва перекинулись парой слов. После обеда я ушел в кабинет, а Сьюзен пошла в кино и посмотрела фильм, название которого успела забыть по дороге домой. Впрочем, мы не так уж много времени проводили врозь, вместе мы проводили гораздо больше времени, но это отнюдь нас не сближало. Нам просто не о чем было больше говорить, разве только о Максе, но даже и тут я многого недоговаривал. Эта скрытность вызывала у меня чувство вины и еще больше увеличивала отчуждение.

Секс в наших отношениях тоже стал исключительной редкостью. В тот день я снова мастурбировал в кабинете, представляя себе молодых особ женского пола. Проделанное мною отверстие в стене осталось нетронутым, так как у соседа не происходило ничего интересного. Много позже я думал: слышал ли меня Макс? Правда, один человек производит не так уж много шума. Подслушивала ли Сьюзен, что творится за стеной, когда меня не было дома? Я не решался спросить об этом, ибо сам вопрос мог бы навлечь обвинения с ее стороны.

Если вы уже поняли, что я за человек, то, естественно, понимаете, что я не стал спрашивать. На Сьюзен была прозрачнейшая ночная рубашка, обнажавшая одно плечико, но я не двигался. За последние несколько месяцев я еще больше раздался в поясе и теперь чувствовал себя толстым и глупым в ставших мне тесными трусах. Подспудно я ждал, что Сьюзен проявит инициативу и первой меня обнимет, но ничего подобного не произошло. Тогда я для затравки упомянул Макса, но это еще больше охладило Сьюзен.

— Слава богу, что ты не похож на Макса, — сказала Сьюзен и натянула рубашку на плечо.

Теперь должна последовать моя реплика.

— Интересно, похожа ли ты на Холли? — Я потянул с нее ночную рубашку.

Сьюзен отпрянула, но я держал ее довольно крепко, и тогда она сорвала с меня трусы, и мне пришлось отыграться на ее рубашке, которую я с нижайшими извинениями порвал. Мы были на верном пути, но в решительный момент моя плоть воспротивилась. Не помогли никакие ласки — с равным успехом можно было теребить шею обезглавленной индейки. Я чувствовал себя паршиво, и Сьюзен сказала, что это не имеет никакого значения, отчего мне стало еще хуже.

Мы выключили свет, но мне потребовался еще час, чтобы уснуть. Потом мне приснилось, что я стою перед толпой баб, каждая из которых так и норовила пнуть меня по яйцам. Режиссер — статуя толстого Приапа — с дешевой сигарой во рту наблюдал за сценой, отпуская критические замечания.

Сьюзен решительно не была настроена знакомить Макса с кем бы то ни было, но на этот раз он не стал ждать милости. Следующей подобранной им женщиной оказалась необъятных размеров певица по имени Элен Клаус с кафедры музыки. Элен, исполнявшая партии сопрано в Мемфисском оперном театре, обладала тем тяжеловесным достоинством, для обозначения какового немцы пользуются словом Bleibtheit, а французы, умеющие элегантно называть любые особенности тела, даже двумя — avoirdupois и embonpoint. Это была мощная колонна в женском образе, вполне способная подпереть крышу какого-нибудь довоенного особняка. У нее были величественные, словно у императрицы, манеры, но это не остановило Макса. Он сказал, что много месяцев ждал, что кто-нибудь сможет его с ней познакомить, но не дождался и решил взять инициативу в свои руки. Элен понравилась сама идея — стать предметом поклонения издалека. Макс был великим сценаристом.

Был он также и изрядным хамелеоном. С Мэриэн он вел себя как интеллектуал, как этакий художник manqué с чувственными порывами. Он льстил ее чувству собственного достоинства — до тех пор, пока ее не бросил. Для Холли он совершенно преобразился, превратившись в грубоватого мужика, не лезущего за словом в карман, в мужика, который стал ученым по чистой случайности. Именно в то время он начал носить ковбойские рубашки. С Элен он стал ценителем музыки, отполированным до полного совершенства. Он снова начал носить твидовые пиджаки. Поскольку же Макс действительно был эрудитом, то он многое знал об операх и романсах.

Я был в кабинете, когда в уши мне ударила оперная ария. Стереосистема Макса — пара динамиков «Айва», поставленных на ящик из-под молочных пакетов, — такой мощностью не обладала. Когда же за стеной перешли от Верди к Вагнеру, я понял, что поют живьем. Прошло еще несколько минут, и я услышал, как открылась дверь спальни.

— Простите, — услышал я извиняющийся голос Макса. — Я просто не могу наслушаться.

— Хочешь послушать еще что-нибудь из «Тристана и Изольды»?

— После антракта.

Последовал гортанный смешок. Вероятно, Макс сопроводил свое замечание подобающим — или, наоборот, неподобающим — жестом. Может быть, он, погладив ее руку, пощекотал ей шею? «Их надо щекотать, — говорил Макс, когда еще встречался с Холли. — Это самый простой способ установить физический контакт. Если они отстраняются, то это всего лишь уловка».

Смешок перешел в певучий вздох. Именно этого я и ждал. Сгорая от нетерпения, я встал и подошел к заветному отверстию, но замер, взявшись за проволочную затычку. Что, если они заметят? Что, если я попадусь? Но прощу ли я себе, если упущу такую возможность? Медленно, беззвучно, я вывернул затычку из отверстия. Звуки за стеной поминутно меняли тональность — Макс искал наиболее эффектную.

Я приник глазом к отверстию. Элен была в высоких кожаных сапогах, скрывавших ее непомерно толстые икры. Но зато Макс великодушно освободил ее от синей шелковой блузки. С непередаваемой скрупулезностью он аккуратно сложил ее и повесил на спинку стула. Потом он снова обернулся к Элен и положил руки на ее широкие плечи, под которыми высились две покрытых снежными шапками горы, с которых, словно горные ручьи, стекали голубоватые вены. Все было мягким и трясущимся, как будто Мемфисский театр отливал свои сопрано из желатина. Груди неизбежно рухнули бы в безбрежное море живота, если бы она расстегнула лифчик. Может быть, именно поэтому она, когда Макс завел руки ей за спину, направила их к верхнему разрезу черной бархатной юбки. Есть ли на свете что-нибудь более соблазнительное, чем звук расстегиваемой «молнии» на женской одежде? Бедра Элен были под стать всему остальному телу — пухлые, бледные и странно беспомощные без оков тесной юбки. Стали видны две объемистые подушки, беспощадно стянутые розовато-лиловыми трусами.

— Нет, — сказала она, когда Макс протянул руки к поясу трусов. — Нет. — Она взяла его руки и отправила их куда-то под разлив лилового цвета. — Еще ниже, — сказала она спустя мгновение. — Да, вот здесь. М-м-м-м…

Он ласкал и гладил ее, подбираясь к середине бедра, когда из-под трусов показались буйные иссиня-черные заросли. Это было странно, ибо всему свету Элен представлялась светлой блондинкой. Но Макс вел себя так, словно обнаружил неоценимое сокровище, начав исступленно ласкать эти заросли, что-то при этом ласково мурлыкая. За это время Макс успел одной рукой стянуть с себя рубашку. Теперь он одним плавным движением выскользнул из штанов, которые на какой-то момент стали похожи на две стоящих ноги, пока не сложились и не распластались по полу, как две змеи. Макс вдруг извернулся, и голова его оказалась у певицы между ног. Плоть сомкнулась вокруг его лица, когда он занялся вожделенным предметом.

— Но я не… я хочу сказать…

— Все нормально. — Голос Макса звучал приглушенно. — Я просто хочу показать, как высоко я ценю великое искусство.

Язык у него, видимо, был цепким, как обезьяний хвост, и верхняя часть Элен исчезла из поля моего зрения. Я едва не растянул мышцы шеи, стараясь изогнуться под нужным углом, не говоря о том, что у меня возникла эрекция, тоже требовавшая внимания. Макс неутомимо сновал по Элен вверх и вниз, и у меня от одного только наблюдения заболела челюсть. Он снова вклинился между ее ног, обхватив загорелыми руками ее бока. Голова, окруженная водами дрожащей плоти, — Макс казался тонущим моряком, потерпевшим крушение, а Элен — то ли спасительным плотом, то ли губительной пучиной. Наконец, по ее телу пробежала волна, и она произнесла каким-то тевтонским голосом:

— Ты мне нужен.

Теперь я увидел, как Макс надевает презерватив на свой член. Он оказался длинным, с выбухающей веной у основания, но был таким бледным по сравнению с остальным телом, что казался искусственным. Бежевый презерватив только усилил это впечатление. Но чувствительность у члена оказалась восхитительной. Хватило одного прикосновения пухлой руки Элен, чтобы член стал твердым и несгибаемым, словно крючок вешалки. После этого с груди Элен, словно рухнувший мост, слетел бюстгальтер, и желеобразные груди распластались по бокам. Макс принялся сосать жирный сосок и делал это до тех пор, пока Элен не застонала, после чего нырнул головой между грудями. Вот откуда исходит ее вокальный дар. Правда, один певец говорил мне, что голос идет из живота; в этом случае Элен можно считать звездой. Когда же он, наконец, овладел ею, то было такое впечатление, что он наполовину исчез. Ягодицы его напрягались, когда он совершал движение вверх. Одна моя рука была в кармане и тискала член. Думаю, что я кончил одновременно с Максом — Элейн Добсон назвала бы это мужской солидарностью.

Это было превосходное знакомство с Мемфисским оперным театром. В течение следующей недели я посмотрел еще два подобных спектакля — Макс ухитрился влезть во все дырочки и отверстия, какие только есть у женщины: носом под мышку, языком в ухо, пальцем в попу — список можете продолжить сами. Она, правда, ни разу не села верхом на него, да и вообще она сама почти не двигалась. Правда, она тряслась и дрожала, но там было чему дрожать.

Незадолго до весенних каникул Макс привел ее на факультетскую вечеринку. Не имея никаких дел с кафедрой музыки, я на самом деле до сих пор видел Элен только в ее голой плоти и через стенку. Это было в какой-то степени ошеломляюще — видеть ее одетой, более того, это было еще более непристойно, так как я знал, что находится под одеждой. А она и в самом деле была хороша. У Макса был дар выявлять в женщинах их сексуальные черты или заставлять их чувствовать себя сексуальными, что в конечном итоге одно и то же. На вечеринке, которую устраивал Грег Пинелли, расплачиваясь за свое уклонение от этой обязанности в течение семестра, она появилась в наряде оперной дивы — в облегающем длинном красном платье с неумеренно открытой грудью. На ней были высокие, до колен, тесные сапоги, плечи были обнажены, а на золотистых волосах, помогай мне бог, красовалась тиара. В ней было что-то невероятно чувственное, особенно на фоне других гостей, одетых в слаксы и отдающих должное колбаскам, наколотым на зубочистки.

Элен оценивающим взглядом обводила комнату. Это была моя идея — пригласить Макса, с которым Грег был почти незнаком. Но идея взять с собой Элен целиком и полностью принадлежала Максу, хотя ее Грег не знал вообще. Но Грег был способен приспосабливаться к любым обстоятельствам. Он сразу же выяснил имя гостьи и представил ее гостям. По мере этих представлений ранг Элен повышался: от преподавателя музыки и любительницы пения до артистки. Она с достоинством кивала каждому следующему гостю, и на лице уютно, как мурлычущий кот на диване, устроилось донельзя довольное выражение.

Макс вел себя как полноправный собственник, как продюсер, представляющий на суд публики новую звезду. Не думаю, чтобы Элен это заметила. Если бы она обратила на это внимание, то ощутила бы раздражение. Есть разница между менеджером и импресарио, и эта разница касается умения отдавать должное искусству, ценить его достоинство. Макс играл роль импресарио, выходя из нее только в те моменты, когда оказывался в непосредственной близости от Элен — флюиды ее тела производили на него поистине странное действие. В этой непомерно вздутой груди, огромных оголенных руках было действительно что-то смутно угрожающее. Икры Элен походили на ножки рояля, втиснутые каким-то непостижимым образом в высокие сапожки, абсурдно изящные для ее необъятного размера. Когда она кивнула нам со Сьюзен, а потом повернулась к нам своим затянутым в платье задом, Сьюзен шепнула:

— Платье ей, наверное, застегивали плоскогубцами.

— Тсс.

Должен признаться, что эта женщина вызывала во мне трепетное, смешанное с ужасом благоговение. Но было и нечто другое, какое-то желание выставить ее в смешном виде, высмеять ее, ткнуть пальцем в ее толстое брюхо или увидеть, как трещит по швам ее платье. Думаю, такое же чувство бывает у человека, рассматривающего памятник: некоторые склоняют голову в благоговейном почтении; некоторые изо всех сил сдерживают желание бросить в монумент камень. Есть еще третьи, одержимые неизлечимой склонностью к передергиванию и иронии, — их при таком созерцании обуревают оба противоположных чувства. Что есть такого в толстой женщине, что буквально вопиет «ПНИ МЕНЯ!», когда она наклоняется?

Грег радушно суетился, ставя новые тарелки с зубочистками, наполняя бокалы и непрерывно тараторя. Среди нас было с полдюжины гостей, прямо не приглашенных, и Грег чувствовал себя обязанным занимать их всех беседой. Один раз зазвонил телефон, и Грег пошел на кухню, чтобы ответить. Он вернулся немного сконфуженный.

— Здесь есть кто-нибудь по имени Джейми? — спросил он.

В Юге, как и в телефонных сетях, есть что-то для меня полностью непостижимое. Каким-то образом неверное соединение номеров перешло к Грегу, и с тех пор кредиторы Джейми перестали нас тревожить.

Ближе к концу вечера Элен согласилась спеть. Для этого не понадобилось ее упрашивать — на самом деле, думаю, она давно к этому привыкла. Макс посовещался с Грегом, и в комнате освободили немного места для стереосистемы. Немного позже Макс шептался с гостями, добросовестно рекламируя певицу, как и положено импресарио. Он усадил Элен на диван, вручив ей бокал красного вина, и так как я оказался рядом, то мне, волей-неволей, пришлось о чем-то с ней говорить. Сидели мы теснее, чем принято у обычных собеседников. Элен своим весом создала в подушке дивана глубокий каньон, и я беспомощно скатился к ней по склону этого оврага, столкнувшись с ней на дне.

Поначалу она милостивым кивком дала понять, что заметила мое присутствие, но ничего при этом не сказала. Так как меня уже представили, я не мог протянуть ей руку и представиться снова. Я испытывал неловкое чувство оттого, что слишком интимно знал женщину, с которой ни разу в жизни не разговаривал. Я мог бы нащупать какую-нибудь нейтральную тему о погоде (капризная), о времени года (начало марта), об университете и его сплетнях (это было рискованно, так как я не знал, к какой партии принадлежит Элен). Сам не знаю, почему я испытывал такие затруднения и не мог начать болтать, ведь я уже больше трех лет прожил на Юге, где каждый ребенок знает, как поддерживать очаровательную беседу ни о чем. Но стоило мне посмотреть на эту сидевшую рядом со мной римскую царицу, как всякие глупости насчет ранней весны застывали у меня на губах. Моя попытка отодвинуться от нее привела к тому, что я увяз в расселине еще глубже; теперь и мои ребра оказались тесно прижатыми к ее покрытому теплыми подушками боку. Какая же она была мягкая. Мне явилась сумасшедшая мысль: она ничего не чувствует и заметит, что что-то не так, только если я наполовину окажусь под ней.

— У дивана Грега замечательно скроенные подушки, не правда ли?

Признаюсь, это было не слишком воодушевляющее начало, но отдайте мне должное — я констатировал почти очевидное; кроме того, мною овладела навязчивая мысль об упругих деформациях.

— Диван? — Слова были произнесены глубоким и мелодичным голосом, как будто предмет Греговой мебели был вступлением к арии. Она величественно вскинула брови.

— Мне кажется, что я мог бы утонуть в нем навсегда. Я хочу сказать, что на нем очень удобно. — При этом я изо всех сил постарался выбраться к спинке этого злосчастного дивана, но снова сполз вниз к обильным бедрам Элен.

Мы начали оживленно обсуждать, чем набивают подушки; она оказалась весьма сведущей в этом деле. В Японии, сказала Элен, подушки набивают сушеными бобами, в Индии люди подкладывают под голову деревянные поленья. Единственный достойный вклад в этот разговор я смог внести, пользуясь услышанным от Макса фактом, что иногда подушки набивают человеческими волосами. Элен предпочитала гусиные перья, на них просто восхитительно лежать. При этом она пожала своими молочно-белыми плечами, еще сильнее обозначив промежуток между грудями, похожий на бездонный провал в подушке дивана. При каждом дыхании эта масса вздымалась над животом, как мясистые белые облака над горным ландшафтом. Вид был головокружительный.

К моему счастью, ее позвали петь. Когда она встала, диван принял свою обычную форму и меня резким толчком снова выбросило на плоскую равнину. Сьюзен, которая до этого болтала с Элейн Добсон, встала и заняла освободившееся место, как только был объявлен номер. Скромная попка Сьюзен почти не повлияла на контур дивана. Она слегка подалась вперед и положила руки на колени — села как следует в добрых шести дюймах от меня. Настало время концерта.

Выступление Элен произвело неизгладимое впечатление и подвело вечеру черту. Как говорится, ничто не кончается, пока поет толстая женщина. На самом деле ее голос оказался не таким убедительным и сильным, как обещала ее фигура. Она выбрала Un bel di из «Мадам Баттерфляй» — драматичную, звенящую, сильнейшую арию. Временами казалось, что в теле Элен находится несколько маленьких женщин, заточенных под слоями плоти. Мэриэн говорила мне, что у нее было такое чувство, — вероятно, именно поэтому она до сих пор упорно сидит на диете.

Я оглядел комнату. Франклин Форстер рассеянно присутствовал, попеременно гладя то свою бороду, то волосы жены, как всегда сидевшей у него в ногах. Если есть граница между обожанием и унижением, то именно на ней находилась Джейн — словно арестованный подозрительный иммигрант. Лицезрение женщин Макса приводит мой ум в скабрезное состояние, и я от нечего делать стал думать, как выглядит половая жизнь Форстеров. Много ли Джейн действовала руками, или Франклин сам снисходил до ручной работы? Садилась ли она на него верхом, чтобы поберечь его больную спину, или эта поза казалась ему недостойной? Играла ли какую-то роль его патрицианская борода, или такое входило в противоречие с антисодомитским законодательством штата Миссисипи?

Джон Финли, прямой как палка, сидел на плетеном стуле, а его жена Кэрол — в такой же напряженной позе — занимала кресло. Они выглядели точь-в-точь как в кадре «Американской готики», только у Кэрол не было в руках вил. Судя по всему, Кэрол знала о неверности Джона; другого объяснения леденящей отчужденности между ними у меня нет. Они выглядели настолько отчужденными, насколько могут быть муж и жена, но в то же время очень близкими друг другу. Выражение лица Джона напомнило мне старые рассказы Джона Ликока — о том, каково быть глубоко приниженным. Не знаю, где сейчас парил его дух, — вероятно, в студии нимфоманки-правоведа, уже названной в честь Форстера и компании «гнездом любви». Выражение лица Кэрол читалось легче: оно было мрачным. Элен продолжала петь.

«Музыка обладает колдовской властью умирять сердца дикарей», — писал Поп. Насколько я знаю, Поп никогда не жил половой жизнью.

Отрешенно не замечая никаких плотских течений, Бенджамин Дальримпль, словно мертвый Будда, сидел прямо напротив поющей Элен. Его узловатые руки покоились на коленях, глаза закрыты — он внимал только музыке Пуччини; по крайней мере, так казалось до тех пор, пока Элен не сделала паузы после особенно высокого крещендо и не послышался тихий храп, подчеркнувший паузу. Я посмотрел на Сьюзен — она прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Жаль, что она не может заодно прикусить губу и мне.

Опытная актриса, Элен продолжала петь, несмотря на отвратительную акустику маленькой комнаты с грубыми половиками и комнатными растениями в кадках, несмотря на падение толстенного тома Уордсворта с полки на середине арии и невзирая на Дальримпля, который все это время, закрыв глаза, исполнял носом какую-то свою музыку. Она закончила под рассыпчатые — лучше сказать жидкие — аплодисменты, холодно поклонилась и села. Точнее, она подошла к дивану и обнаружила, что ее место уже занято. Я тотчас встал, уступая ей свою долю дивана. Элен села. Диван испустил свистяще-шелестящий звук, и Сьюзен начала скользить в пропасть. Но женщины Юга обладают удивительной способностью выпутываться из стеснительных ситуаций. Сьюзен подалась вперед и, согнув колени, обхватила ногами край дивана. Она даже, как примерная школьница, сложила руки на коленях, приняв вполне приличную позу. Утвердившись, она принялась хвалить удивительный голос Элен. Я улизнул на поиски новых впечатлений, вернее, на поиски Макса. На кухне мы обсудили, почему у оперных див так много плоти. Мы сошлись на том, что все дело, видимо, в резонансе, но Макс сказал, что на следующей совместной тренировке поинтересуется акустикой этого дела у Фреда Пиггота.

Но долго Элен не продержалась. С другой стороны, я могу сказать, что не продержался Макс — ведь это он ее оставил. Макс — кочующий любовник, Макс — донжуан Оксфорда. Франклин, этот старый сплетник, взял на себя труд сообщить мне, что Элен Клаус никогда не простит Максу Финстеру той ужасной, унизительной вечеринки у Грега Пинелли. Но это была ложь во спасение гордости Элен. Мэриэн, с которой мне случилось снова выпить кофе в союзе, что-то сказала насчет унижающего сексуального поведения и добавила: «Я слышала, что он стал еще хуже», но не стала развивать эту тему. Она также заставила меня поклясться, что я не передам Максу ее слов. И я не стал — ее тон меня почти напугал. В следующий раз, когда мы с Максом брали почту, я спросил его только о последствиях вечеринки. Ответ его был краток:

— Я мог бы все уладить. Но не стоит этого делать.

— Мне казалось, что тебе нравится Элен.

— Нравится — это не самое подходящее слово. — Он ногтем большого пальца вскрыл большой конверт. В своем ящике я нашел всего лишь листовку из «Уол-Марта», и я сунул ее под мышку, чтобы донести до ближайшего мусорного ящика. Как всегда, разговаривая с Максом, я испытывал зависть, ощущал какую-то свою неполноценность, но надеялся, что часть его жизненных соков прольется и на меня.

— Итак, чего мы теперь ищем?

— Каталога почтовых заказов. Он должен вот-вот прийти.

— Нет, я имею в виду, чего вы ищете в отношениях. Почему вы, например, сблизились с Элен?

— Потому что она подвернулась под руку.

— Нет, я серьезно.

Макс отвернулся — у дальней стены, в дюйме от моей шеи, он видел рассекающую горизонт тяжеловесную девицу в шортах. Живот ее нависал над поясом под каким-то умопомрачительным, неестественным углом. Выпирающие груди растянули футболку в две одинаковые меркаторские проекции полушарий. Жирное лицо радостно улыбалось чему-то невидимому. Когда Макс наконец заговорил, голос у него был почти жалобным.

— Потому что я вообще люблю женщин такого типа. Этого достаточно?

— Конечно, но мне кажется, что вы их не слишком любите.

— Это только половина правды. — Он посмотрел на меня с таким видом, словно хотел оказаться где-то в другом месте. Через мгновение я понял, что он выглядит так, будто он уже где-то и через мгновение уйдет. Я уже не раз становился свидетелем таких неожиданных его исчезновений. Но на этот раз он остался стоять, глядя, как мимо снова продефилировала толстуха в шортах с выпирающим огромным животом. Руки ее казались растопыренными — прямо висеть им мешал жир на том месте, где обычно бывает талия.

— На самом деле думаю, что я люблю их слишком сильно.

— Слишком сильно для чего?

— В ущерб себе.

Я подумал о бедной Мэриэн, о том, как он ее бросил, о том, как он использовал Холли ради своих прихотей из-за ее большого зада, этих ягодиц размером с пляжный мяч, привлекавших его, как плотский маяк. Я вспомнил Блума из «Улисса», преследовавшего служанку в широкой юбке. Я подумал об Арабелле из «Джуда незаметного», о толстых женщинах из «Дивного нового мира» Хаксли. Почему? Да потому, что я — профессор литературы, в конце концов, и все мои ассоциации должны, обязаны быть литературными. Литература призвана воскрешать в памяти реальность. У меня же, наоборот, реальность напоминает о книгах.

Не отступничество ли это? Все это имеет отношение не ко мне, а к Максу. Но это мои ассоциации, а поскольку я не телепат, то не могу перенести их на Макса. Единственное, что я смог сказать, — это «Щ!», но этого междометия было недостаточно, чтобы вернуть его в состояние откровенности. Толстуха ушла, почту мы забрали. Дни снова стали длиннее. У меня осталось всего две группы, а это делало дни еще длиннее. Я стал больше есть, и это произвело абсолютно предсказуемый эффект. Курсы, которые я теперь преподавал, были такие же, что и в прошлом году, поэтому времени на подготовку к занятиям уходило мало. Я старался хоть немного продвинуться в научной работе. Брак мой все в большей степени становился теоретическим. Мы с Максом кивнули друг другу и разошлись — я в библиотеку, а он продолжать свою частную битву, разрабатывать планы новых завоеваний и героических одиночных восхождений на холм Венеры.